Между небом и землёй

Человеческие воспоминания — это единственный рай, из которого нас не могут изгнать. Удовольствие — это цветок, который скоро завянет, но воспоминание — это запах цветка, который остаётся надолго. Эдакий дворец памяти с сотнями дверей, за каждой из которых прячется что-то, что мы хотим удержать, упрятать. От других, от самих себя или просто сохранить до поры до времени. Как было бы здорово, если бы воспоминания можно было запечатать, словно флакон изысканных дорогих духов, чтобы в один момент откупорить, вдохнуть их запах и окунуться в прошлое. И в каждой такой комнате есть тайный сундучок ужасных воспоминаний. Непрощаемые себе до смерти поступки. Неизжитые оскорбления. Роковые ошибки. Мы прячем этот сундучок дальше всех, задвигаем в самое темное место, покрытое пылью и паутиной, стараемся не думать и не смотреть в его сторону. Но забывать всегда сложней, чем помнить. Пристань пуста. Неестественную тишину разбавляет лишь шум моря да надрывные крики чаек над водой. Джин, откинувшись на спинку скамейки, задумчиво смотрит вдаль, далеко-далеко, туда, где полоска неба и воды розовато-карминовая от заходящего солнца. Радужка единственного зрячего глаза в его свете похожа на глубокий колодец с медом, второй же прикрыт аккуратной элегантной повязкой. Ему бы шляпу и попугая на плечо — сойдет за своих у пиратской братии, можно даже отправляться в Билджвотер. Устроить грандиозное представление напоследок. Джин чуть ухмыляется. Скоро прибудет его корабль. Осталось подождать совсем немного. Он слышит неторопливые шаги и скрип снега, но ему не нужно поворачивать голову, чтобы узнать их обладателя. Тарик молча присаживается рядом и устремляет взгляд в ту же сторону, словно пытаясь понять, что там такого увидел виртуоз. — Ты все-таки пришел. — Я ведь не мог отпустить тебя просто так. Короткие фразы, короткие улыбки, и снова тишина пробивается через плеск холодных волн, облизывающих причал. Джин зябко кутается в пальто, морозы в этом году выдались крепче, чем в прошлом. Тарик тянется, чтобы поделиться с ним своим плащом, но его останавливают жестом узкой ладони, затянутой в черную с золотом перчатку — все хорошо. Они молчат. Все, что имело смысл, все, что имело ценность, было сказано уже давно и не одну сотню раз. Да и кому в этом мире нужны слова, эти маленькие лживые словечки, когда поступки скажут в разы больше? Люди сами обесценили важность слов, и ранее трепетное и чувственное «люблю» теперь не более, чем просто набор звуков. Хада не придает значения словам, даже самым громким и откровенным, но помнит каждый поступок, держит их у сердца, время от времени доставая и прокручивая в памяти, отыскивая новые грани, словно у причудливого самоцвета. Он прикрывает глаза, полные отблесков морского заката, и открывает первую дверь. Их знакомство было похоже на сюжет дешевого кино, в котором супергерой по всем законам и жанрам неизменно вовремя приходит на помощь тем, кто в ней нуждается. Джин не назвал бы себя нуждающимся, но в тот раз это могло стоить ему жизни. Он сбежал сразу же, как только незнакомец с глазами цвета сапфиров помог ему справиться с ранами. Виртуоз не помнит причины, по которой оставил того в живых, испытывая что-то сродни благодарности за спасение собственной шкуры — о чем он, конечно же, совершенно не просил, но кого его мнение интересовало в самом деле? — однако помнит следующую встречу. А за ней еще одну. И еще. За другой дверью — пряный запах лилий. Джин помнит стук в окно посреди ночи, отвлекший его от написания сценария к одной из будущих своих постановок. Он машинально тянется к Шепоту, готовясь спустить пулю в незваного гостя, если тот прибыл по его душу, но вместо этого натыкается взглядом на букет лилий, погребший под своей тяжестью широкий подоконник. Удивленно косится на улыбающегося таргонца, который перекидывает ногу через окно и одним сильным рывком оказывается внутри, отряхивая с одежды капли ночной росы. — Зачем это? — Хада кивает в сторону белоснежных бутонов, тяжелых и пряных, полных оглушительно сладкого запаха. — Вовсе не обязательно выискивать поводы там, где они не нужны, — Тарик улыбается еще шире, от него пахнет уличной свежестью и лилиями. — Я не люблю цветы. — Тогда выброси их. …не выбросил. Собрал аккуратно, составил в широкую вазу, задумчиво трогая жемчужные лепестки, покрытые бархатной пыльцой. Даже когда спустя долгое время цветы завяли, комната все равно хранила их густой запах, оседая в воспоминаниях отчетливой картинкой, будто запечатленная на фотографии. Следующая дверь полна шумной суеты портового рынка. Они неспешно пробираются через разношерстную толпу. Джин, ловкий и худой, почти по-змеиному лавирует между людьми, в то время как его спутник время от времени осторожно отодвигает зазевавшихся в сторонку, чтобы никого ненароком не сбить. Хада увлеченно рассказывает что-то про праздник фонарей, который им повезет застать, если они задержатся в этом городке еще на несколько дней. — Чаще всего празднование выпадает на пятнадцатый день первого лунного месяца, — тянет Тарика в сторону, огибая повозку и направляясь к палатке с оранжевым навесом. — В этот праздник в небо запускают сотни бумажных фонариков. Считается, что они должны указать путь душам умерших, что приходят побыть с нами. Про этот праздник даже сочинили красивую леген… Обрывается на полуслове, отвлекшись всего на мгновение и налетев на какого-то мужчину. Судя по ударившему в нос запаху — далеко не трезвого. Не успевает извиниться, как получает тычок в плечо и гневную отповедь от незнакомца. Рука рефлекторно тянется к сумке, в которой покоится Шепот, но замирает на полпути, когда Тарик вдруг срывается с места, в несколько шагов догоняет не успевшего далеко отойти грубияна и хватает того за плечо. Отсюда не слышно, о чем они говорят, но Джин различает, как по лицу незнакомца пробегает целый спектр эмоций от праведного возмущения, до какого-то суеверного страха. — Что ты ему сказал? — интересуется, когда его спутник возвращается обратно, а бедолага исчезает в толпе так стремительно, что только пятки сверкают. — Всего лишь мило пообщался. Он вежливо пообещал, что больше так не будет. — Вежливо, говоришь… — взгляд на мгновение задумчиво задерживается на чужой руке, на которой тают лиловые ниточки рунического свечения. — А это?.. Таргонец вздрагивает, проследив за его взглядом, и встряхивает рукой, сияние становится бледнее, пока вовсе не гаснет. — Меня с детства учили, если сломал что-то — почини. Это — чтобы чинить. Хада долго смотрит на него и молчит, чуть щурясь, пытаясь понять, какие ощущения это вызывает в нем, но снова чувствует что-то отдаленно похожее на благодарность. От некоторых дверей пахнет кровью и порохом. Одна из них покрыта царапинами и трещинами, а под ней растекается багровая, почти черная лужа. — Мне жаль… Я позволил тебе узнать меня. Подобраться так близко, как ни одному живому существу. Позволил сорвать с себя маску, чтобы ты знал, кто именно стоит перед тобой. — Мне так жаль, Джин… Я отдал тебе самое ценное, что у меня было — свое доверие. Сам вложил в твои руки нож и повернулся спиной, гадая, как же ты поступишь, каким будет твой ответный шаг. Теперь, когда ты знаешь истинное лицо Золотого Демона. Ты будешь улыбаться так же ярко, как прежде? Или примкнешь к правосудию, слепо ставящему рамки и границы? Люди убивают комаров и мух, потому что они паразиты. Львов и тигров, потому что это весело. Цыплят и свиней, потому что они голодны. Фазанов и перепелок, потому что это весело, и они голодны. Ну и людей. Люди убивают людей, потому что они паразиты… и потому что это весело. Жизнь священна, говорите? Кто это сказал? Бог? Если вы учили историю, то вспомните, что Бог был одной из самых главных причин смертности — тысячи лет. Людей всех национальностей по очереди убивают друг друга, потому что Бог сказал им, что это отличная идея. А я же… Я всего лишь превращаю уродство и человеческое несовершенство в шедевр, увековечивая в памяти миг совершенства. Так почему же я достоин лишь осуждения и казни, скажи мне, Заступник? — Тебе меня жаль? — Хада опускает все еще дымящийся Шепот и кривит губы в болезненной гримасе, лишь отдаленно напоминающей улыбку. Синие глаза напротив полны боли и печали. — Какая трагедия, ведь мне себя — нет. И только потом, многие месяцы спустя до Джина доходит, что это было не «Мне жаль тебя», а «Мне жаль, что я не смог помочь тебе». Его плеча осторожно касается теплая ладонь, и мужчина, встрепенувшись, открывает глаза, слыша гул приближающегося судна. Трет лицо, отгоняя наваждение и непрошенные картинки. — Уже почти, — Тарик улыбается одними губами, но взгляд невыразимо печальный, темный и далекий, словно застывшее в безвременье холодное небо без звезд над самой высокой горной вершиной. — Ты все еще можешь передумать и остаться здесь. — Я не могу, — Хада поднимается со скамьи, чуть хмурится, будто пытаясь вспомнить что-то. Что-то очень важное. — Все будет хорошо, — такая дежурная заезженная фраза, но из его уст звучит почти успокаивающе, отчего виртуоз позволяет себе короткую улыбку. — Мы обязательно еще встретимся. Гул становится громче, неприятно давит на виски. Объятье — короткое, но сильное и крепкое. Взгляд в глаза — бесконечно долгий, растянувшийся в вечности, но стоит моргнуть, как вечность заканчивается и осыпается сотней крошечных осколков. Джин поднимается по трапу на борт, стараясь не оборачиваться и не смотреть, ибо слишком велик риск поддаться соблазну, прикрывает глаза и глубоко вздыхает. А когда распахивает их — перед взором мутно-белый потолок. Где-то на фоне слышится мерный гул и тихий писк, вгрызающийся в виски. Обстановка не кажется знакомой, когда Хада, с трудом сфокусировав взгляд, обводит помещение глазами. За окном пушистыми хлопьями сыпется снег. Но он не узнает, не помнит. Надоедливый писк становится громче, и он почти тянется рукой к неизменному Шепоту, чтобы прекратить этот мерзкий звук, но в этот же момент приоткрывается дверь, впуская внутрь женщину в белом халате. — Доброе утро! — дружелюбно улыбается та, подходит к его постели, и писк, наконец, стихает. — С возвращением в мир живых! Джин хочет спросить, где он и что происходит, но язык с трудом ворочается во рту. В горле самая настоящая пустыня, мысли неохотно перекатываются от виска к виску вместе со свинцовой болью, пульсирующей под кожей. — Где я?.. — выдавливает с трудом, когда незнакомка участливо протягивает ему стакан с водой. — Госпиталь Джона Хопкинса, — охотно отвечает женщина, проверяя показания каких-то приборов и что-то записывая. — Вы что-нибудь помните? — Корабль… — неуверенно хмурится, встречает удивленный взгляд. — В Ионию… — Иония? — переспрашивает, приподнимая тонкие брови. — Не припомню такого города на карте, — пожимает плечами и возвращается к приборам. — Вас доставили сюда после автомобильной аварии четыре месяца назад. Джин ошарашенно замирает, чувствуя, как внутренности обдает холодом и сдавливает невидимой ледяной рукой. Авария? Четыре месяца назад? Что происходит? — Вы пробыли в коме все это время, но не беспокойтесь, вашей жизни больше ничего не угрожает, — Хада почти не слышит ее, до побелевших костяшек сжимая больничные простыни и отказываясь верить в такую реальность. Этого не может быть, это просто сон. Кошмар, один из тех, что приходит к нему по ночам, а на утро тает вместе с рассветной дымкой. Это не может быть правдой, не может быть правдой... — Раз вы пришли в себя, я позову вашего лечащего врача, он ответит на все ваши вопросы. Джину хочется послать к черту и ее, и врача, и весь мир вокруг, и он судорожно вдыхает, пытаясь успокоить всколыхнувшуюся панику. Жмурится почти до боли, ищет двери в своем сознании, распахивает их в отчаянии, но они пусты. Дверь палаты распахивается еще раз. Джину кажется, что сердце на мгновение перестает биться, когда он встречается взглядом с сапфирово-синими глазами.