Ностальгия всё помнит

Туман клубиться между улиц. Клубиться, дымиться, ползёт. Сонце исчезло куда-то, тихо без него так стало. Дырка в небе осталась одна белая вместо него. Под туманом дороги мокрые, трава мятая, сухая по обочинам. Стволы деревьев чорные. Мокрая ворона катается на ветке. Живых душ на улицах нет. Не стекает вода с крыш, не лают псины. Ветру не интересно гонять сухое листья подметённое в аккуратные кучки. Хотя раньше он щитал это своими обязанностями, делать всякие шалости. Мешать всему что человек зделал на свой лад. Стоят серые дома ни живые, ни мёртвые. Света не горит ни в одном окне, не ляпают фортки, не скрипят двери подъездные. Чернота в окнах та и хватит. Одна фортка в одном таком же черном окне, поскрипывает. Ветер открыл наверное вот она и болтается себе. Некудышняя скрипучка. Кружевные шторы плавно поднимаются и опускаются, им закон земной просто висеть не писан. Кажется их лет двадцать назад бабушка подарила на весенние праздники. Кружевные цветы на них такие древние уже стали. Белизна пожелтела на них или даже посерела. Но пахнет стиркой и тянет от них по всей комнате. Лакированая мебель дремает по углах подпирая друг друга. Один красный плакат на стене какой-то агресивно пламенным оттенком своим пытается хоть у кого нибуть на себя внимание выпросить. Дурень кому ты пытаешься что доказать? Может кровати напротив? Она спит тихим сном вместе со всеми... На большой взбитой подушке розбросаны черные пряди. Спутаные, длинные, кудлатые. Как чёрные змеи отдыхающие на камне. И где их начало, и где их Горгона им всёравно— они спят. Расслабленое тело лежит на кровати. Так ровно, чёрко. Чёткий профиль расслаблен. Смуглое лицо стало лунным. Бледным от падающего на него света с белого окна через те старые, сельские шторы. Это лицо под белым потолком. Тени острые. Ими подведено всё лицо. Чёткие скулы, ровный нос, широкие чёрные брови, чёткую выступающую кость челюсти. Чёрные ресницы не мелькают, и глаза под ним бог его знает что сейчас видят. Сейчас бесцветные губы плотно сомкнуты. И ровно так неподвижно уложена голова на подушке. Не слышно вздымающейся груди. Впадины ключиц как розрытые могилы. Не покрыты чёрной тканью футболки. Плечи широко разложены. Жилистые руки лежат на теле. А под ними вся ноч прошлая, вся вина почему не тушили свет до трёх. Что-то невесомое под ними, может из того же тумана сотканое. Лежит одна ладонь на белом-белом плече не прикрытом белой тканью. Не поместилось нормально плечо. Велик ему слишком тот кусок ткани. Вторая рука где-то подальше валяется. Холмами одеяло легло, очерчивая спину с талией тонкого тела. Валяется там где-то вторая ладонь. И тонкая шея обнажена, не прикрытая тонкими прядками светлых волос. А лицо кто, не видно ни потолку, ни свету бледному не достать его из под волос. Лежат два тела неподвижно. Одно на одно. И вымореные их души спят. Уставшие от ночных побегов, истерик и разборок. Ни свет, ни ветер гуляющий по комнате не нарушит их покой. Глубокой нирваной накрыты они теперь. * * * Лютый вечер, сонце наше сгорело до тла. Небо разрывалось. Бежала, бежала, бежала. От черта свого, от возлюбленого всем ирода. Уничтожено, всё уничтожено. Непутняя, наивная сказачница чего ты ожидала, к чему стремилась? Холодный ноябрьский дождь сметал всё что только напоминало умершее лето. Последние закаченелые цветы, последний листок державшийся на ветке. От молний выли сирены машин. Где-то лаяли псы. Слишком шумно! Она потеряла душу, здравый рассудок, влюблённая дура. Школьница живушая одними воздушными замками. Одурманила сама себя. Сама виновата! Ты добивалась его, тебя манили, дразнили. А не гоже такой порядочной девочке как ты водиться с серьёзными, взрослыми парнями. Твой вечер мог стать твоей последней точкой. Когда твой похотливый бог тебя хотел взять как какую-то одноразовую куклу, почти сломал. Но ты же у нас не такая, дерзости тебе не занимать и упрямства. Хватило смелости даже ударить, вырываясь, бросаясь, падая, котясь подхездными пролётами. А твоя радость, твой идол за тобой моя хорошая. Ты заплатила ему душой, но ему этого мало. Плати и телом. Таким хрупким, беззашитным, слабым. Когда ты ему в младшие сёстры годишься. Девочка ты поиграла? * * * Ливень збивал с ног, окаченевшые голые коленки тряслись хуже травы под ветром. Старое, потрепаное пальто забыто где-то ещо на той адской подъездной дороге. Погони больше нет. Но теперь уже всёравно что нет, а что есть. Блондинистая девушка в лёгком, промокшем платье шатаясь кульгала по улице. Где-то споткнулась, где-то упала. Дома больше нет, дома такую больше не примут. Нет ни слёз, ни печали, ничего. Приземлилась подстреленая пташка возле какого-то подъезда. Что упало то пропало. И холод дубинный измождённое тело уже не берёт, мокрые ноги, мокрые волосы. Всю её смыло дождом. Пошматало громом. Не страшно. Да здравствует молния! И мерещилось ей чудное виденье, о давно забытом, заброшеном, опущеным на самые глубины. Выгре-то ушедшими летними днями. Збережонное и отложенное на потом, что-то пламенное. Старое. Её летняя печалька. И мерещилось ей как тягались они цветочными лугами, бегали окружными лесами. Далеко далеко, в таком уже далёком детстве. Тёмненькая серьёзная девочка и светленькая весёлая мартышка. Валялась под подъездом кто его там знает сколько, помнит сквозь пелену, темную чью-то тень. И будят её, и лапают, и трясут, и бьют. Нее вырубилась всё-таки. А она сидит лыбится как наркоманка какая-то и мерешется ей светлый сон. И полетела она, несут её куда-то, несут, несут. Тёплые руки лета нашего. Руки твои и твого лето что ты мне подарила. Над полями и облаками, над высокими дубами по котрым лазили когда-то... Примара. Мокрая. Злыдень. Очнулась. Темень, блеклый свет, темень, кружится, и кружиться спираль подъезда. А глаза слепит, и больно открывать. Ни дождя, ни воя. Теплый полумрак, там еле еле горела лампа. Может уже сухо? Но морда всё ещо мокрая. Ефирные чувства, еле весомые. Тепло наверное. Тело не шевелиться, но она точно чувствует что зависла на чом-то. Живом. Сбитые ноги висят над полом, руки свисают. И её так покачивают изредка, рядом как буд-то бы старая бабка-шептуха колдует молитву. И ей так нравиться висеть в нигде, и ни на чом — в пространстве. Так безчувственно. * * * Юлю брало в припадки ещо до глубокой ночи. Слёзы бились сквозь сознание. Трезвая психика поковержена. Уставший разум не справляется. До глубокой ночи её не отпускали тёплые крепкие руки. Сонная Бека прижимала к себе рыхлое, слабое тело, просто висящее у неё в руках. А Юле мерещилось всё тоже чуть грустное лицо старшей её на три года девочки. И тот момент когда впервые та безэмоциональная чернушка в жёлтом венке ей улыбнулась в том жёлтом поле на фоне ясного голубого неба. Та чернушка в больших циганских серьгах. Улыбалась, придерживая руками полностья завешеным яркими браслетами, тот жёлтый венок который ветер сдувал. И жмурила она тогда свои карие миндалевидные раскосые глаза, на сонце отливаюлие янтарём. Уже не такие чёрные. Юля сейчас мало сображает кто та девочка. Ностальгия прекрасное чувство. Ностальгия вернулась отдать должное Юле, она привела к ней того кого она позабыла два года назад. Кого поменяла на чёрного ангела с илюзорно белыми крыльями. Она обязательно вспомнит свою старую подругу... * * * По квартире гулял ветер. Раннее утро. Тихо до невозможности. Двое спало. Блондинка уткуншись лицом в грудь другой тихо дышала. Брюнетка обязательно поменяет дурацкую форточку в своей квартире... а то холодно просто...