Он проходил мимо.

«Он проходил мимо, К тем, кто готов быть счастливым…»

Практически беззвучные босые шаги по старым половицам. В стае он был самым незаметным и тихим, не считая вожака. Замирал посреди комнаты, подходил к чужим кроватям, взволнованно вслушивался, выжидал. Руки сами тянулись к ним, жаждали помочь, прогнать хотя бы кошмары; но в последний момент парень осекался. До боли кусал губу и отворачивался, ощущая, как щемит в груди. Ему строжайше запрещено было помогать. Раньше он делал это хотя бы тихонько, по капле,- теперь не позволял себе и этого. Дважды оступаться было нельзя. Ледяные коридоры встречают тишиной и морозным рассветом. Бывший ангел стоит у одного из немногих не закрашенных окон, просто глядя на поднимающееся солнце. Стоит до ломоты в ногах, каждый раз забывая, что вышел босым. Медленно возвращается, серой тенью скользнув в душевую. Смывает с себя печальный образ,- остаток прожитых жизней,- и становится еще на один день Македонским, пряча печальную улыбку под махровым полотенцем. Серый растянутый свитер, похожий больше на половую тряпку, нежели на предмет одежды. Застиранные штаны, стоптанные кеды, в которых он ходит и зимой, умудряясь запихать в них шерстяные носки. Обросшие клоки темных волос спадают на лицо, пытаясь спрятать крапчатую кожу. Таким видят его все, таким является Македонский. Покорной тенью, удобной разновидностью интеллектуальной марионетки; но даже это лучше, чем все, что было «до». Сейчас Полководец делает для своих состайников даже больше, чем ранее, замаливая даже не известные им грехи. И лишь три пары глаз заставляют вздрагивать в осознании, что никто и никогда ему этого не простит. Он и без них все прекрасно понимает. Его до сих пор преследуют приступы. Это случается спонтанно, и из-за них часто подрывается стая. Македонский ненавидит себя в это время, хоть они и говорят, что все в порядке. Все в груди жжет в желании признаться; сказать, что не достоин их заботы, что это его бич, кара за содеянное, но приходится прикусывать язык и становиться еще тише и незаметнее, чем был. Подай-принеси, и лишь вечером, когда выдается тихая минутка, Сфинкс заставляет заговаривать с ним, выходя из тени под свет изумрудных глаз. В принципе, правильно,- нельзя утрачивать навык общения вовсе, ведь есть риск перестать быть человеком. А кем-то другим ему быть опасно. Мальчишка чувствует, что на него смотрит не только безрукий. Слепые глаза видят больше, заглядывают в самую суть, распознавая яркий алый под серостью, отчего подкашиваются колени. Живые совиные глаза тоже постоянно снуют и разнюхивают что-то, опасайся их вдвойне. День за днем, в постоянном страхе, под надзором, но как же он счастлив в этой жизни. Он просил ее, сам жаждал, даже не надеясь на милость Фортуны. Нужно ценить этот Дар, этот Дом. Из многих правил осталось одно, и на кону его жизнь.