Зеркала

      Сколько себя помнил Вергилий, он никогда не любил зеркала. У них была какая-то мистическая, иррациональная способность показывать правду; искажая пространство, они будто пробирались сквозь тысячи слоев его искусно выстроенной защиты, вытаскивая наружу то, чего он видеть не хотел. Из каждого зеркала на него всегда смотрел Данте. Их нельзя было провести зачесанными назад волосами, холодным прищуром и наглухо застегнутым плащом. Казалось, в зеркале теплеет даже цвет его радужки — более серый, будто покрытый инеем, он оттаивал, превращаясь в небесный. Стоять напротив них дольше двух секунд Вергилий не смел.       В агентстве Данте не было зеркал, а если и были, долго не задерживались. Какие-то перебил он сам, случайно или выпуская пар, какие-то пали от лап неуклюжих демонов, периодически врывавшихся в его заведение. Ему некогда было в них смотреть, у младшего сына Спарды было много работы. Но иногда, оставаясь в одиночестве и снимая с себя маску беззаботного шута, Данте обнажал лезвие Мятежника, чтобы хоть на мгновение увидеть в зеркальной глади отражение своего брата.       А потом Данте увидел его по-настоящему, на острове Маллет. Он появился из зеркала, и Данте не сразу придал этому значение: в том проклятом месте ничто не было тем, чем казалось. Он понял все лишь тогда, когда ослабленное тело брата лежало под ним в луже собственной крови, и Данте впервые не смог узнать в нем себя.       Лицо Вергилия было испещрено глубокими шрамами: где-то они походили на вздутые лиловые вены, где-то на потрескавшуюся от сухости землю. Вместо глаз на него смотрела ярко-красная пустота, пугающая, нечеловеческая. Данте думал, что все придет в норму, когда Вергилий очнется, и, пока тот спал в его кровати, гладил его мертвецки синюю кожу. Но, когда Вергилий очнулся, шрамы ушли лишь с левой половины его лица, и ему не нужно было смотреть в зеркало, чтобы понять, что что-то не так.       Потому что его будто залитый кровью правый глаз не видел абсолютно ничего.       Небольшой осколок над раковиной в ванной комнате явил его взору напоминание о том, что Мундус не собирался его отпускать. О том, что он пожизненно клеймен, как его собственность. Вергилий скользил дрожащими пальцами вдоль омерзительных шрамов, покрывавших его кожу, будто черви, все еще не веря, что это его лицо. Ногти входили так глубоко, с ненавистью, оставляя за собой алые царапины. С рыком выпустив когти, он полоснул себя по щеке, сдирая разветвленную сеть фиолетовых вен вместе с мясом, чтобы вскоре с ужасом увидеть, как они восстанавливаются на регенерировавшей коже.       Данте разбил зеркало в ванной, чтобы больше ничто не напоминало Вергилию о произошедшем. Он не мог подарить ему новый глаз, но вместо этого принес из швейной лавки красивую атласную ленту благородного бирюзового цвета. Широкая, она закрывала часть шрамов и хорошо держалась на жестких волосах — но приятнее всего для Данте было снимать ее с брата, а не надевать. Нежная ткань выскальзывала из пальцев, контрастируя с грубой кожей под ней, и младший сын Спарды не стеснялся целовать проявляющиеся из-под нее уродливые рубцы. Он не видел этого уродства; он был наполовину демоном и к демоническому его тянуло. Так же, как и тянуло низ его живота, когда он проводил по шрамам языком и не сдерживал восхищенных вздохов.       Вергилий не разделял его восхищения — но разделял его любовь. Чувствовал ее на кончиках пальцев, когда Данте отодвигал в сторону его спадающие на подбородок пряди — Вергилий отрастил их, чтобы прятать под ними свое лицо. За долгие годы в плену он совсем забыл, каково это, принадлежать миру людей. По правде говоря, он никогда ему не принадлежал. Но эти чертовы шрамы заставляли его думать о том, что он не может принадлежать никому, кроме Мундуса — и когда Данте по-собственнически целовал его губы, это было спасением.       Вергилий даже не предполагал, что когда-нибудь это не покажется ему безумием. Но впервые за всю свою жизнь он так страстно желал, чтобы Данте был его отражением.