Taemin — IDEA
красивый силуэт, сладкие голоса, сведи меня с ума, ммм. ты моя мессия. ты моя... (убей меня нежно.) моя идея. опасный сон, поглотивший меня, оказался тобой. дрожь в глубине моего сердца, ты моя мессия. (нежно убиваешь меня.)
Провинция Малага, город Рондо
Страсть. Необузданная, дикая, животная, словно он сам бык, что разгоняет песок и грузно дышит напротив в самый решающий момент сражения. Грациозность. Лёгкая, невесомая и мягкая, словно бриз, что гуляет по арене в виде римского цирка. Красота. Яркая, вызывающая, на грани порочности, словно девушки в алых платьях с юбкой-волнами, что танцуют перед оркестром свой одинокий танец, отстукивая ритм кастаньетами на ладонях. Сила. Несгибаемая, величественная, но ненавязчивая, словно музыка, что срывается набатом со струн испанской гитары, виолы и бандуррии. Всё это Чимин. Страстный, грациозный, красивый, сильный. Хосок ранее никогда не восходил на трибуны ради других матадоров, чтобы посмотреть на их мастерство и оценить шансы выигрыша в этом негласном соперничестве. Хосок никогда не сомневался в победе. Не то чтобы он был высокомерен или надменен, просто рационально и объективно оценивал оппонентов. Он был среди лучших, в это же число входил и Пак Чимин, они с Хосоком были наравне с коренными испанцами, французами, португальцами и мексиканцами и, может быть, в некоторых приёмах даже лучше. Хосок никогда не сомневался, ни в бою, ни в жизни, но весть о том, что в следующем — последнем в этом году — сезоне он впервые столкнётся с Пак Чимином на одной арене, немного пошатнула его уверенность. Конечно, у них обоих была широкая слава, и кровожадные зрители желали как можно скорее увидеть битву двух неиспанских матадоров, которые шли в этой тихой, но горячей войне на равных. Турнир в Мадриде должен стать решающим. Первым для их открытого и такого близкого соперничества, но далеко не последним. Прямо сейчас Хосок сидел почти у самого деревянного ограждения, смотря на низкорослого матадора сверху вниз, пока тот радостно и широко улыбался искушённым зрителям, приветственно махая рукой, среди других мужчин в специальных костюмах, и голубом, и красном, и фиолетовом, и зелёном, собрав яркую палитру, расшитых золотыми камушками и бусинками по всему жилету и короткой куртке и по внешним швам брюк. Чимин сегодня, как в большинстве случаев, вновь блистал в чёрном костюме, покрытом золотыми кисточками на груди и массивных наплечниках, исписанном сияющими нитями в виде футуристичных лепестков, листьев, стеблей. Этот цвет прекрасно контрастировал с бронзовым оттенком его лица, виски и открытый лоб уже покрылись испариной, блестя молочным глянцем. Хоть и на матадорах обязательным элементом одежды была чёрная шляпа, похожая на берет, из бархатной нити, из-под неё всё равно виднелись его неизменно выкрашенные в желтоватый блонд волосы и на палящем солнце переливались золотом, а мелкие кудряшки были покрыты лаком и зачёсаны назад так, что объёмно собирались на затылке. С таким цветом волос и причёской с самых дальних рядов он даже мог сойти на европейца-метиса. Но Хосок ожидал кровавой битвы у самой кромки, так что ему было отлично видно чиминовы глаза: узкой миндалевидной формы, не чёрные, но насыщенно-карие, дикие, словно у ястреба на охоте, и, по обыкновению, ярко подведённые угольным карандашом, которого было больше на нижних веках. Его естественного розового цвета полные губы, с едва заметным блеском, изображали доброжелательную улыбку, но полуискреннюю, скорее, просто приветственную. Когда шествие участников и приветствие подходит к концу, матадор, выступающий первым, остаётся вместе со своей квадрильей за барьером наблюдать за повадками быка, которого только что выпустили, а остальные уходят под шатёр смотреть за разворачивающимся неподалёку сражением не на жизнь, а на смерть, в буквальном смысле. В конце кого-то точно ждёт смерть, и хорошо, если только одного животного, но бывает и так, что свирепый бык перед предначертанной ему гибелью забирает с собой и матадора. Сегодня у каждого будет по два быка, Чимин выйдет четвёртым, предпоследним, и пока что Хосок с немного скучающим видом смотрел на троих других, иногда отмечая мысленно их действительно хорошие и выверенные движения в пассах, верониках и работе с бандерильями. Песок всё больше покрывался кровью, пропитывались алым знаменем смерти и белоснежные рубашки тореро. Уже было повержено три быка, самое удачное завершение боя было у третьего участника, тот смог убить животное с пятого укола шпагой. И вот когда на арену энергично выбегает первый бык Чимина — рыжий, довольно крупный, но с короткими рогами, — Хосок чуть ли не подпрыгивает на своём месте и со страстным любопытством облокачивается на барьер. Он прожигает взглядом чиминову спину, его тонкую талию, пока тот вместе с командой встречают быка своими капоте, что обращён ярко-малиновым цветом к животному, а лимонно-жёлтым — к тореро. В каждом взмахе и пассе Чимина плащом чувствуется уверенность, но не такая продуманная и рациональная, как обычно у Хосока, а абсолютно интуитивная, движения его больше походят на звериные. Он соревнуется не с людьми — с быком. Танцует с ним корриду, словно фламенко, где вместо юбки с объёмными рюшами он двумя ладонями сжимает капоте, а вместо звонких бандуррий — бандерильи, увешанные яркими лентами, флажками, значками и втыкаемые в могучую спину животного. Бык свирепеет, тратит силы на свои атаки матадора, но Чимин ловко играется с ним, отчего зрители ликуют и задерживают дыхание — на самом деле, их сложно поразить, но Пак Чимин, выходя на профессиональную арену уже седьмой год, не перестаёт удивлять своими оригинальными выпадами. Чимин редко использует капоте в артистических шагах и движениях, но сейчас он позволяет себе такую слабость, пока зрители ещё свежи в эмоциях, он решает кинуть им в пасть ещё больше хлеба, а в глазницы — больше крови. Демонстрируя приём порта гайола, Пак падает на колени посередине арены, марая чёрный шёлк в песке, смешанном с каплями крови, и вот он — безоружный жалкий человечишка прямо перед рогами быка. Но это только эффектный и грандиозный трюк, от которого публика, особенно неискушённые новички, неизменно приходит в восторг. Чимин продолжает играючи справляться с быком, словно с маленьким глупым ребёнком: протягивает ему капоте и делает полный оборот вокруг своей оси, на миг теряясь в извивающемся в воздухе плаще, он отдаляется от рассвирепевшего животного и вновь приближается, дразня и мягко, почти нежно растягивая смешливую, задорную улыбку. Как только не особо длинные, но острейшие рога оказываются в опасной близости, Чимин чуть отклоняет туловище в изящном движении и бык, ослеплённый болью и яростью, пролетает мимо, поднимая строчки песка. Когда глубоким трубным звуком провозглашается третья терция и Пак получает шпагу и алую мулету, он, по обыкновению, посвящает быка всей присутствующей публике, выходя на середину арены и бросая её на трибуны через плечо. Шляпа падает между ступнями Хосока и сидящей рядом с ним женщины-метадора дном вниз. Хороший знак. Чон ещё с полминуты гипнотизирует этот подарок и всё же поднимает его, складывая на свои колени, возвращается глазами, разумом и душой к бою только тогда, когда Чимин уже в четвёртый раз проделывает эффектные пассы с мулетой, ещё сильнее изнуряя быка, кровь на котором уже застыла тёмно-багровыми, почти чёрными полосками, стекающими на загривок и бока. Чимин ловко руководит мулетой то выше, то ниже, то правее, то левее и подставляет правое бедро быку, дикому и грозному в своей и силе, и красоте. Матадор действует без страха, но с непоколебимой уверенностью и мужественной страстью, видимо, заражая этими порывами и само животное. После очередного подразнивания мулетой бык вдруг перестаёт обходить человека и послушно следовать за алой тканью, он летит на Чимина со всей решимостью, хоть и звериной, но подлинной, — Пак ощущает это всем телом, фантомы последствий такой решимости метко колют в старые шрамы от прошлых сражений, — но тореро вовремя уворачивается, по-прежнему изящно и без лишних телодвижений. Секунду назад голова быка чуть не столкнулась с животом матадора, а его рога чуть не проломили в двух местах хрупкую грудь. А поверьте, любая человеческая грудь покажется хрупкой перед двумя острейшими, твёрдыми и плотными рогами, что способны раздробить доски барьера или опрокинуть лошадь пикадора, что врезаются в мягкую плоть, словно в полурастаявшее масло, с немаленькой скоростью и весом с полтонны. Но Чимин спас себя от такой участи легко и вновь играючи, будто это не стоило ему никаких усилий, что, конечно же, было только намёком на истину. После такого выпада от быка Пак понимает, что пора нанести решающий удар шпагой, — именно сейчас происходит тот самый момент, когда бык измождён, но всё же преисполнен мужеством и уверенностью, прямо как человек напротив него. Чимин чувствует исходящую от животного силу, грозную, мощную, он готов выплеснуть остатки всей жизни, ещё теплящейся в нём, но бесповоротно истлевающей. Прямо сейчас Пак, отдавая дань гордости и могучести быка, должен убить его, прямо сейчас, когда он ещё не потерял зрение и стоит на ногах нетвёрдо, но продолжает двигаться. Хосок уже видит это в своей голове: как искусно Чимин работает с капоте и мулетой, с таким же мастерством он и убьёт. Без колебаний и точно в сердце. Так и произошло. Чимин, в исполнении аль энквентро, срывается с места одновременно с быком, они встречаются на середине этого кровавого свидания, словно две могучие стихии, но исход уже давно предрешён. Матадор храбро и без малейшего сдвига вонзает шпагу меж рёбер, муерте точно входит в артерию, не сталкиваясь с костью. Они находятся у самого барьера со стороны Хосока, и он со своего первого ряда видит, как Чимин смотрит утихающему и угасающему животному прямо в чёрные глаза, безмолвно говоря: «Спасибо за твою храбрость, я её никогда не забуду», за что получает краткий ответный взгляд быка: «Ты победил, я сдаюсь». Бык, окровавленной рыжей шерстью почти сливаясь с песком, рушится на песок уже мёртвым. Чимин рад, что тот умер быстро и не так болезненно, страшно и унизительно, как если бы один из его бандерильеро укалывал несчастного быка чуть выше загривка кинжалом по несколько раз до тех пор, пока тот не издохнет под крупными струями собственной крови, стреляющими вверх из колотых ран. Чимин не любил это зрелище, поэтому, если такие неудачи и случались, будь то виной слишком ветреная погода, или несчастливый знак упавшей дном вверх шляпы, или банальная усталость матадора под конец сезона, Пак всегда отворачивался к публике и широко улыбался им, махая ладонью. Сегодня его первая половина коррида прошла очень успешно, вкусно и зрелищно, показав его самые лучшие приёмы и в боевых, и в артистических ходах, так что расщедрившийся президент корриды, держа в руке белый платок, присудил одному из талантливейших матадоров Испании Пак Чимину оба уха, хвост и копыто убитого им быка. Забрав трофеи и подняв их над головой, Чимин совершает несколько кругов почёта по арене под оглушительный рёв публики, махающей разноцветными платками и веерами и скандирующей его псевдоним. — Местифо! Местифо! Местифо! Местифо! «Mestizo». Полукровка. Местным трудно изначально запоминать имена матадоров-иностранцев, поэтому они дают им прозвища на испанском языке. Хоть Чимин и родился в Испании, но его мать, кореянка, дала ему корейские имя и фамилию, а «полукровка» брало корни из того факта, что его отец был испанцем. Был. Потому что Чимину всё равно на него и что с ним стало, мёртв — хорошо бы, жив — ещё лучше, ведь сейчас только ленивый не знает матадора Пак Чимина. Матадора-полукровку, справляющегося с капоте, мулетой и шпагой не хуже чистокровных и многопоколенных испанцев. У самого Хосока тоже было прозвище, вот только он сам себе его дал, и это первое, но не последнее различие между ним и Чимином. «Esperanza». Надежда. Его настоящее имя было схоже с этим понятием на корейском языке, поэтому Хосок подумал, что это слово прекрасно подойдёт для его псевдонима, тем более, что публика сразу же приняла это второе имя. Разве он не даёт быку надежду на быструю и менее мучительную, храбрую и более мужественную гибель посреди арены в разгаре кровавой битвы, если все его пассы исполнены идеально, а не обидную и унизительную смерть в тусклом загоне, если шпага с десяток раз наткнётся на кость? Каждый раз Хосок учит быка умирать на протяжении нескольких десятков минут, то отдавая ему надежду, то отбирая, но в итоге его ожидает только одно — смерть. Когда песок взъерошивает бык другого участника, Чон сходит с трибун, всё же забирая с собой чиминову шляпу, он и так знает, что со вторым быком Пак справится не хуже, но даже если животное будет слишком буйным и строптивым, а усталость возьмёт вверх, матадор-полукровка возьмёт одно или даже два уха наверняка. Так и случается. Чимин убивает с третьего укола, и ему присуждают оба уха больше за невероятно умелые и страстные вероники, нежели за решающий удар. По окончании корриды он получает шесть трофеев, но не знает, что забирает с собой навечно ещё одну ценную награду — внимание Чон Хосока.***
Taemin — Criminal
я не ненавижу, как твои слова заставляют мои ноги путаться и танцевать, потому что я не желаю отрицать истину: ты был предназначен мне с самого начала. синдром, что зовётся тобой. ты заманиваешь меня и разрушаешь. за твоим невинным, как у ребёнка, лицом таится пугающая сторона, от которой бегут мурашки.
В центре Рондо, как и во всей Андалусии, в отличие от остальных городов-матерей корриды, в ресторанах не подают мясо убитых быков с боёв, но зато в меню есть блюда из быков специальной мясной породы ретинто. Именно в одно такое заведение Хосока пригласили знакомые матадоры с сегодняшнего боя: он как раз вышел из душа в гостинице, когда ему позвонили, на дисплее было пол десятого, а на фоне говорившего приятеля Хуана Саласа — улюлюканья, говор, гремение посуды и столовых приборов. Хосок подумал, почему бы и нет. Помимо выступавших сегодня в боях и скоро подоспевшего Хосока, здесь оказываются ещё две женщины-матадора, в том числе и та, с которой Чон сидел рядом на трибунах, и шесть бандерильеро из разных квадрилий. И вот сейчас Хосок сидит напротив Пак Чимина, уже зарумяневшегося от выпитого вина домашнего производства, который хозяин ресторана любезно предложил почётным матадорам, и обмякшего на спинке диванчика. Конечно, глупо было полагать, что герой сегодняшнего сражения откажется и не придёт на пиршество. Пока они обсуждают прошедшую корриду, Чимин только смеётся на шутки коллег, звонко и беззастенчиво, но иногда, прямо в разгар жгучей тирады кого-нибудь из тореро, он переводит молчаливый взгляд на Хосока, долгий, глубокий и пронизывающий. Чон каждый раз ощущает себя так, словно он переносится обратно на свою первую профессиональную арену, где он неопытный новильеро, а Пак Чимин — его первый бык, со светлой, золотистой шерстью и очень длинными, тонкими рогами. Страх, смятение, неуверенность, но одновременно сильнейшее желание, нужда, необходимость. — Извините, мне нужно в уборную, — Чимин встаёт из-за стола немножко вальяжно и пьяно, но каким-то непостижимым образом даже так он сохраняет изящество, и полутвёрдым шагом направляется к туалетным комнатам. — Мне тоже, — Хосок срывается почти сразу, небрежно промакивая соус с губ алым мини-полотенцем и кидая его рядом с недоеденным блюдом. В уборной он видит напротив умывальника Чимина, пытающегося хоть немного прибавить трезвости своему лицу с помощью прохладной воды, и остаётся стоять почти в самых дверях, около салфетницы. Хосок поджимает губы, жуя их, а в голове — покорёженное перекати поле, на языке — иссохший песок. — Ты весь день меня преследуешь?.. — утвердительная интонация перемешивается с вопросительной, Чимин поворачивается вполоборота, упираясь руками на раковину, обделанную под мрамор. От локтей, докуда завёрнуты рукава тонкого пуловера, дальше вниз до кистей стекают капли воды, повторяя совсем рядышком узор вздутых вен. — В смысле? Нет, я не преследую тебя, с чего ты взял? — Хосок в искреннем удивлении дёргает бровями. — Пф, ты думал, я не заметил тебя на трибунах? — Чимин двигается с места неспеша, останавливаясь в полушаге от чужих кроссовок. — Ты неправильно подумал, а я заметил, — полупьяно подмигивает. — Да, я приходил на сегодняшний бой. Твоя шляпа приземлилась рядом со мной, и я её взял, надеюсь, ты не против, — Хосок не понимает, почему его голос сейчас звучит так холодно и безучастно. Зачем он прячет эмоции за маской рациональности? — Нет, конечно, — снова фыркает, даже забавно и так по-детски, — но удача тебе не поможет, — он произносит это не грубо, а с лёгкостью, как будто говорит, что небо голубое, а солнце жжётся. — Потому что я лучше тебя. И я выиграю это глупое соперничество, надуманное писаками и журналюгами. Во мне течёт испанская кровь, а в тебе что? Кровь ангелов? — его прохладные пальцы мягко подталкивают хосоков подбородок, приподнимая, эта ледяная нежность простреливает вверх до самого нёба. — Но если ты поцелуешь меня, может, я, так уж и быть, немного поддамся в нескольких боях?.. — пухлые губы дёргаются в завлекающей улыбке, глаза прищуриваются, и Хосок только сейчас понимает, что те не покрыты чёрным карандашом, а абсолютно чисты в своём первозданном виде. Он такой красивый. — Послушай, Чимин, — Чон раздражённо перехватывает его ладонь, сжимая немного сильнее, чем следовало бы, и делает к нему ещё треть шага, их носы чуть ли не сталкиваются. Кто кого переглядит. — Я не собираюсь играться с тобой, но думаю, может, это тебе придётся целовать меня, чтобы я не выпотрошил твою репутацию и статус такого крутого матадора? — Хосок с силой выпускает из своего захвата чужую ладонь, ни на градус не ставшую теплее, да так, что Чимин слегка отшатывается в сторону по инерции вместе со своим плечом. Чон кидает на будущего соперника последний взгляд, но в нём нет ни презрения, ни надменности, только совсем немного боли, ненароком проглядывающую сквозь слои безразличия, облизывает пересохшие губы и выходит. Пак зажмуривается, до болезненных ощущений сжимая и ладонь, на которой осталось чужое прикосновение, и старается не закричать. Их сражение. Оно началось прямо сейчас или только что здесь и закончилось?..***
Everybody Loves An Outlaw — I See Red
вдохни меня и завладей мной, разбей эти стены и позволь начать сначала. и тогда я прихожу в бешенство, я прихожу в ярость.
Мадрид, арена Лас-Вентас
В сегодняшней корриде у каждого взрослого матадора по пять быков, а у молодого — три, первым выйдет Пак Чимин, вторым — совсем юный, но уже с прекрасными задатками новильеро, последним — Чон Хосок. По результатам жеребьёвки быки достаются вполне сносными, как может показаться на первый взгляд: Чимину выпадают почти все среднего размера, только один очень крупный, да и рога у него некороткие и довольно толстые, что могут оставить дыру размером с кулак, не меньше; Хосоку — три мелковатых и два особо крупных, грузных, у всех длинные рога и чернющая шерсть; новильеро, по обыкновению, поборется с быками, чьи рога подпилены и отшлифованы, однако, и такие много раз оставляли смертельные раны, но, конечно, всё же выходить против них менее опасно. На Чимине сегодня красуется, на удивление публики и коллег, костюм молочного цвета, но с неизменно золотой вышивкой, богатой и вычурной. Сокомандники уже подшучивают над ним, что наряд похож на свадебный, и если снять эти ярко-розовые гольфы, которые надевают все матадоры, и шляпу, то можно смело идти под венец прямо так. — Уже выбрал невесту, Чимин-и? — стоящий рядом с чиминовой квадрильей и слышавший все подколы, Хосок тоже не удерживается; он добавляет к его имени ласкательный суффикс в корейском языке, и это режет по чиминовым ушам, и почему-то мурашки проходят по коже, хоть и быстро исчезают. Чимин не знает корейского, но на каком-то подсознательном уровне ему до лёгкой дрожи приятно. — Ты мог бы быть моей невестой, Эсперанфа, но ты мне не пишешь, — Чимин кутается в капоте, словно в платок, и дует губы. На такой выпад вся квадрилья и Хосока, и Чимина тянет длинное и развеселившееся: «У-у-у». — Боюсь, что у алтаря, в самый решающий момент я скажу тебе «нет», — Чон парирует, не оставаясь в долгу, и их команды снова улюлюкают. Этот разговор ненадолго прогоняет нервозность, и вот звук трубы знаменует начало приветственного парада. Матадоры, пикадоры и бандерильеро желают друг другу удачи и послушных быков, Чимин в последний раз кидает на Хосока, потуже затягивающего свой чёрный галстук, взгляд, сам поправляя свою шляпу, и встаёт в шеренге за ним, потому что младше, но перед только что подоспевшим новильеро. Их команды собираются и становятся в строй следом. Они ожидают начала торжественной музыки от живого оркестра, и Чимин, стоя так близко за спиной Хосока, с интересом рассматривает его плечи, талию, задницу и бёдра. И всё это обтянуто прекрасным сочно-алым шёлком, и этот цвет вместе с золотой обделкой и рубиновыми камушками на концах кисточек отлично сочетается с его открытой карамельной кожей на шее и отросшими до самой линии челюсти тёмно-русыми волосами, на которых нещадное солнце выжгло светлые пряди. Красивый. И так вкусно пахнет. Чимин чувствует этот флёр его аромата и в самый последний момент останавливает себя, чуть ли не утыкаясь носом в открытый участок шеи, той самой, что карамельная. В этот миг наконец начинает свой энергичный ритм музыка, они выходят на арену под лучи солнца и славы, и Чимин забывает о Хосоке и о своём глупом-глупом порыве слабости. Как жаль, что у самого Чона этого матадора-полукровку забыть не получается никак, ни на приветственном шествии, ни под шатром, когда Чимин начинает свой первый бой. Всё проходит вполне гладко на первых трёх боях у них обоих, Чимин прекрасно выполняет вероники, в которых он, без сомнений, силён, кружась с капоте в изящном и одновременно могучем танце, полном не только завораживающей красоты, но и сбивающей дыхание опасности. Он забирает в первом и третьем боях оба уха, убивая с третьего раза, но аккуратно, не вызывая у быка крови из пасти, а во втором — ещё и хвост. Работа с капоте у Хосока, возможно, не так искусна и вычурна, как у полукровки, она больше до совершенства выверенная и чёткая, более рациональная и продуманная, но всё же во всех его пассах присутствует лёгкий, мягкий намёк на чувственность и страстность. А ещё из Хосока выходит блистательный бандерильеро, он неспешен и плавен в телодвижениях, подзывает и дожидается быка, действуя неторопливо, а потом за считанные секунды втыкает несколько ярких бандерилий. А работа с мулетой вызывает просто нескрываемый восторг! Ловко играясь с быком, он подпускает его максимально близко и пропускает под алым плащом, делает это снова и снова, демонстрируя прекрасную пластичность и скоординированность. Показательные трюки нравятся публике, что бы кто не говорил, а зрелищные ходы действительно вызывают замирание сердца. По окончании трёх боёв Чон гордо присваивает себе шесть ушей, хвост и копыто. С четвёртого чиминового быка всё идёт наперекосяк, он чуть больше предыдущих, чёрный, но с россыпью белых мазков на левом боку и задней части, очень резвый и стойкий. Даже Чимин не ожидает такой прыти и решимости, хоть и бык много раз атакует лошадь пикадора и четыре бандерильи торчат в его спине, это, кажется, ни чуть не ослабляет его. Тогда Пак решает хоть немного изнемочь животное несколькими пассами капоте, но получается не очень удачно, а бык с нескончаемым усердием продолжает кидаться на матадора. Бандерильеро втыкают в багрово-чёрную шерсть пятое и шестое копья прямо перед третьей терцией. Фаэна завершается четвёртым ударом шпаги, но всё же не особо точным, у строптивого быка подкашиваются только передние ноги, так что Чимину приходится применить дескабельо, чтобы повредить хребет. Животное наконец падает, и бандерильеро втыкает туда же маленький кинжал пунтилья. Тёмно-бордовая кровь сгустками заливает песок вокруг. Чимину присуждают одно ухо. Четвёртый бык Хосока оказывается ни чуть не легче, матадор теряет почти все силы, возясь и играясь с ним. В завершении фаэны, его правая рука, держащая шпагу, уже подрагивает, поэтому нанести точный удар не получается, муерте трижды натыкается на кость. Но всё же, собрав все остатки сил и уверенности, Хосок, очень низко опустив мулету, нацеливается ещё раз и всаживает шпагу до самого её эфеса точно между лопатками животного. Бык пошатывается и достигает песка уже мёртвым. За эффектный и красивый последний удар публика с разрешением президента вручает матадору одно ухо. Потом из загона вновь выпускают чиминового быка, самого крупного, тяжеловесного, с длинными и толстыми рогами — идеальный экземпляр для самоубийства. С самого начала встречи животного помощниками Местифо, вооружёнными капоте, бык показывает свою строптивость, дикую, агрессивную. Во время вероник Чимин совсем теряет страх, смело и, как кажется Хосоку, наблюдающему за барьером, безрассудно пропуская через себя непослушное животное. Чимин обводит вокруг себя быка в полуверонике несколько раз, и острые кончики его рогов почти касаются развевающихся волн на объёмном галстуке-жабо. Чимин совершает изумительную для такого резвого быка фаэну и, не давая ему больше времени для ещё слишком непослушных и стремительных действий, наносит первый удар. Однако шпага не то чтобы попадает в кость, она просто даже не входит. Злясь то ли на себя, то ли на животное, Чимин делает ещё две попытки, но вновь безупречно, в четвёртый раз муерте упирается в кость, а в пятый наконец достигает артерии, но, видимо, не совсем точно, немного уходя в сторону, поэтому, когда животное рушится вниз, на песок вытекает кровь из пасти. Не особо хорошее завершение боя, но за невероятно смелые вероники и пассы да и в целом достойное выступление с таким сложным быком президент всё же разрешает отрезать ухо. Так заканчивается для Чимина в этом сезоне и году коррида. Когда подходит к концу новильяда, Хосок напоследок слишком нежно гладит пальцами по узору бархатной нити на шляпе Чимина, которую он бросил ещё на первом бою Чону, посвятив ему быка и пожелав хорошей корриды, а после отдаёт эту шляпу, словно самый драгоценный трофей, своему запасному матадору. Выбегая из загона, поднимает брызги из песка вновь полностью чёрный бык, как ярчайшее олицетворение смерти, такой же непроницаемо-чёрный, как и траурная повязка вокруг плеча, которую когда-то Эсперанфа носил несколько месяцев в честь погибшего на этой же арене лучшего друга и талантливого тореро. Но сегодня Чон Хосок не планирует умирать. Перед глазами на миг всплывает чиминово лицо, облачённое в солнечные лучи, в тот день, когда Чон впервые посмотрел на его бой вживую. Поначалу бык не выражает никакого интереса и желания сражаться, пикадор тычет ему в шею пикой, чтобы ослабить мышцы, но тот лишь вяло бодает лошадь в бок. Хосок начинает злиться, что совсем не подобает матадору, как и милосердствовать или сожалеть, и он смело наступает с тяжёлым капоте наперевес в отточенных верониках. Чон выставляет одну ногу перед плащом, а вторую отводит назад, всё же заставляя быка атаковать. Потом выдвигает вперёд ту ногу, которая была сзади, и едва обгоняя животное в движениях наступления, подбирает капоте сбоку, заставляя быка обойти вокруг него. Затем Хосок снова делает веронику и, когда бык кидается головой на ярко-розовую тряпку, поворачивается в противоположную от быка сторону. После этого приёма он заносит капоте за спину, одна рука ложится на талию, а другая вытягивается вперёд, становясь ведущей для быка. Животное слушается, а Эсперанфа проносит капоте над своей головой и разворачивает корпус так, чтобы оказаться лицом к быку по окончании хода. Первая терция заканчивается ещё одной смелой вероникой. Во второй терции в быка вонзают две пары бандерилий, и это, кажется, действительно распаляет животное, оно несколько раз атакует лошадь рогами в попону, сделанной из брезента и набитой ватой, а также охотно, но предсказуемо проносится сквозь капоте. Хосоку не терпится приступить к фаэне, но, когда она наконец наступает вместе со звуком трубы, всё идёт не по плану. А Чон ненавидит до скрипа зубов, когда что-то или кто-то не следует его идеальному плану. Хосок, как обычно, проделывает классические пассы с мулетой, такие, какие делал тысячи и тысячи раз, перекладывая плащ с правой руки на левую и обратно, и обводит быка вокруг себя. Но тут-то, на очередном таком повороте, бык почему-то не до конца обходит матадора и кидается на него, но каким-то чудом задевает только головой, а не рогами живот тореро, видимо, развевающаяся из-за вдруг сильного порыва ветра мулета не дала животному прицелиться. Чон падает лицом вниз, словно безвольный тряпичный мешок, песок трещит на зубах, и он ощущает себя настолько унизительно и паршиво... Он вдруг вспоминает гордую позу Местифо в Рондо, его узкую талию, его красивые, изящные линии, облачённые в чёрный, и своего первого быка. Сам Чимин, наблюдавший за всем этим из-за барьера и кусавший губы до крови, теперь начинает грызть большой палец. Он не знает, что так подействовало на быка — то ли бандерильи, то ли ещё что, то ли он с самого начала просто притворялся тихоней, чтобы в конце показать всю свою силу, храбрость и напор. Как будто животное всё это время издевалось над матадором и его квадрильей, нарочито лениво и послушно следуя за капоте, будто это оно водило всех людей за нос. Пока квадрилья Хосока бросается к нему, размахивая плащами, бык подступает к упавшему матадору и старается вогнать рок прямо в брюшную полость, но каждый раз промахивается в каких-то жалких нескольких сантиметрах, только взлохмачивая песок, осыпающийся снова на лицо Чона, пытающегося встать. Чимин, пару секунд назад перепрыгнув через барьер, достигает Хосока и оттаскивает его от ненасытных рогов. — Отойдите все! Прочь! — Эсперанфа отталкивает от себя замеревшего Чимина и раздражённо машет всем остальным рукой, прогоняя с поля его битвы. Подняв с песка плащ и шпагу, он продолжает прерванный бой, пыхтя почти точно так же, как бык напротив, повторяет пассы с мулетой, что и до падения, будто хотел показать, что это был хороший, вдохновляющий урок для них обоих, вот только именно быку суждено сегодня умереть, а Хосок останется жить, как это было, есть и будет всегда. Вдруг перед глазами вновь появляются лицо Чимина, то самое, что зарумяневшееся из-за вина, и его смоляной, плывущий взгляд. Опустив плащ и заставляя быка нагнуть голову, он, не тратя времени на долгий прицел, наносит первый удар, но остриё шпаги встречает кость, а потом снова, и снова, и снова. Чон почти загнанно рычит, совершая ещё одну попытку, уже не в кость, но и не в аорту, а просто в мелкую артерию, кровь только ещё больше пачкает белоснежную рубашку, а ноги животного даже не дрожат. В мыслях отражаются бежево-медовыми прорехами ненакрашенные глаза Чимина, так близко, так открыто смотрящие. Пак почти сгрызает весь ноготь, пока наблюдает за уколами шпаги в самую высокую точку между лопатками, передние ноги быка подкашиваются, он наполовину оказывается на песке, марая его в кровь. Тогда Хосок добивает это храброе, борющееся всеми оставшимися силами за жизнь животное кинжалом дескабельо, и подоспевший бандерильеро втыкает в это же место маленький нож. Багровый фонтан вновь поднимается вверх, бык грузно валится на бок, из его пасти выходит толчками кровь, и он ещё несколько секунд бьётся в предсмертной агонии. Чон не плачет, но глаза его стеклянные, и вряд ли это кто-то заметит. Кто-то, кроме Чимина, стоящего у барьера и не сводящего с него взгляда. Хосок остаётся без единого трофея впервые за три года, а мёртвого быка проносят по арене, даруя «прощение». Эсперанфа проигрывает. Чимину, быку и даже самому себе. Бычья кровь, пропитывающая рубашку на груди и животе, прожигает кожу и кости до самых лёгких, превращает сбившееся дыхание в какую-то огненную субстанцию. Чон на ходу расслабляет галстук, пытаясь дышать полной грудью и более спокойно, и расстёгивает половину пуговиц, ещё сильнее марая ладони в мазках крови. Чимин видит, как он скрывается под шатром быстрым, дёрганным шагом, и он так хочет побежать следом, обнять со спины и сказать... Что сказать? «Извини, ты проиграл»? «Прости, но тебе надо было сделать это чуть лучше»? Нет-нет, это неправда, Эсперанфа едва ли намного хуже справился, чем Местифо. Пак это знает, он уверен. Они были почти на равных, просто сегодня не особо удачный день, и в следующий раз всё получится, и... И к чёрту всё. Чимин, крепче сжимая свою шляпу, которую передал ему запасной матадор Хосока, тоже направляется под шатёр. Он должен его увидеть и поговорить. Когда Пак оказывается под шатром, то видит в конце длинного просторного коридора Чона, что-то обсуждающего с важным и богатым чиновником Фернандесом, сидевшим сегодня рядом с президентом корриды. До Чимина доходят только обрывки их фраз, но и без того можно понять, что Хосока буквально заставили начать этот разговор и, будь его воля, он бы молча прошёл мимо. — ...Сколько можно повторять, я не собираюсь становиться вашей подстилкой, — Хосок устало потирает переносицу, от запачкавшейся ладони несёт кровью, и он ещё больше кривится. Сейчас бы душ и двенадцатичасовой сон. — Я... вы совсем неправильно поняли, — Фернандес промакивает платком пот с жирной шеи и висков, над чёрными усами со строчками седины. — Да что вы? А по-моему, в прошлый раз вы дали ясно мне понять, что на самом деле хотите. Я сам могу обеспечить и себя, и бои, без лживых подачек и притворства. Чимин весь сжимается, видя, как чиновник пытается взять его за руку, второй ладонью сжимая хосоково предплечье, но Чон вырывает из масляной хватки свои конечности, отворачивая голову в отвращении, замечает краем глаза фигуру в том самом «свадебном» одеянии. — Не заставляйте меня вас ударить, господин Фернандес. Прошу, больше никогда не подходите ко мне, в следующий раз вместо пустых слов я действительно могу не сдержаться и ударю вас. Всего доброго, — Хосок разворачивается и идёт к выходу. Совсем близко с ареной, на повороте, находится гостиница, в которой тореро часто поселяются. Чимин быстро настигает Фернандеса, всё ещё смотрящего вслед матадору, и останавливается напротив. Они обмениваются осуждающими взглядами глубокой неприязни и отвращения. — Ну что, не смогли заполучить ещё одну диковинную зверушку в свою коллекцию? — Чимин сжимает кулаки, глаза опасно блестят. — Не волнуйся, тебя, грязной полукровки и сына шлюхи, там никогда не будет, — чиновник смотрит на Чимина так, словно он засохшая грязь на подошве его новеньких оксфордов за пять тысяч евро. Пак чересчур сладко улыбается с прищуром, полукивая головой: — Взаимно. Лучше удавиться, чем там оказаться. Пока он тоже покидает арену, то раздумывает над тем, что в следующий раз в ухмыляющуюся толстую рожу прилетит кулак не Хосока, а его собственный. В гостинице он принимает душ, переодевается в чистые рубашку и брюки, а потом расхаживает по всему периметру комнатки в размышлениях о том, надо ли зайти к Хосоку, при условии, что он знает номер чужой комнаты, или подождать следующего сезона, чтобы встретиться только перед очередным боем, который может никогда не настать. Острое осознание вдруг настигает Чимина, и он не даёт себе больше ни минуты на колебания, дверь собственной комнаты хлопает позади, и вот он стоит перед чужой. Два робких стука, Чимин тянет ручку вниз и на себя, не давая Хосоку ни секунды на то, чтобы передумать и закрыться. Чон сидит в одном махровом белом халате за низким столиком, смотря в зеркало, и поворачивает голову; щелчок закрывшегося замка сбрасывает пелену задумчивости и погружённости в себя. Вот он, Пак Чимин — его проклятье и провидение, его головная боль и исцеление, его проигрыш и прощение, — стоит прямо перед ним, лишь сделай шаг и протяни руку. Хосок встаёт, делает шаг и протягивает руки, хватаясь за воротник полурасстёгнутой рубашки, прижимается к искусанным полным губам так храбро и самоотверженно, словно бросается на быка полностью безоружным. Чимин, только успев судорожно втянуть обгоревший воздух, в собственническом жесте крепко обнимает ладонью хосокову шею, прижимаясь всем телом, и незамедлительно отвечает на поцелуй: толкается языком и вылизывает, поочерёдно прикусывает нижнюю и верхнюю губы, выдыхает в глубине рта и причмокивает. Чон ощущает себя наконец освобождённым и после сложного боя не таким уж уставшим. — Ты не выходил из моей головы весь чёртов последний бой, — хосоковы губы хрупко шелестят на самой кромке чужого дыхания, веки полусомкнуты в уютной неге, — это было ужасно, просто ужасно, позор всей моей карьеры. — Не говори так, бывает всё и намного хуже, ты хорошо справился, — Пак продолжает обнимать одной ладонью шею, а вторую кладёт на талию, смотрит глаза в глаза. — Ты не виноват, это дело случая. — Это ты всему виной, — но вопреки словам, карие глаза не обвиняют, они будто говорят «спасибо». — Хей, — чиминовы руки пропадают с чужого тела, и он жмётся к двери, — я вообще-то не желал тревожить твои мысли. Я хотел, чтобы все бои у нас обоих прошли успешно и никто не пострадал. А то, что я наговорил тогда в ресторане, просто пьяный бред, извини, — Пак взъерошивает волосы, лёгкие, мелкие кудряшки подпрыгивают, и несколько прядок спадают на скулу. — Я-я неправильно выразился! Конечно, ты не виноват, н-но... — Хосок приближается к его лицу тёплыми пальцами, открытым, прямолинейным взглядом, хрупким дыханием, — но бой окончен, а ты всё ещё в моей голове. Чимин всё видит в его глазах. Всё то, что сам чувствует, что не давало обоим сосредоточиться на корриде, что до сих пор горит в груди, прямо там, где раньше жгла животная кровь. Сейчас Чимин первым тянется к чужим полуоткрытым в желании губам, и на этот раз их поцелуй более поступательный, тягучий, плавящий разум в розовое желе. Но к концу Чон, не сдержавшись, напирает сильнее, прижимая Пака к двери и зарываясь во влажные кудряшки на затылке, кусает и оттягивает пухлые губы, постепенно наливающиеся вызывающе-алым, — вот она красная тряпка для внутреннего быка Хосока. — Смазка есть? — спрашивает Чимин в перерывах между смазанных поцелуев в уголки губ, подбородок, открыто уязвимую шею. — Дай-ка подумать... — Хосок разворачивается к столику и открывает все ящички под ним. — Да, где-то тут должно быть масло для тела, думаю, оно подойдёт, — рядом с несколькими полотенцами он находит маленькую стеклянную баночку. — Отлично, — Чимин улыбается, касаясь этой улыбкой хосоковых губ, тоже покрасневших, и родинки на них, и нетерпеливо тянет его на кровать, даже немного приятно и уютно поскрипывающую. Хосок развязывает свой халат и помогает Чимину разобраться с его рубашкой, брюками и нижним бельём, пока тот жадно хватается за каждый открывшийся кусочек хосокового тела, стройного, даже можно сказать, тонкого, но преисполненного силой наперекор хрупкости, страстностью наперекор мягкости. Пак буквально сдёргивает с его плеч этот бесполезный кусок махровой ткани и исцеловывает всю шею, так доверчиво подставленную, все плечи и ямки над ключицами. Он слышит, как Чон уже сейчас задыхается, прикрыв веки и откинув голову назад, а Чимин не может и вдохнуть лишний раз, запрещает себе закрыть глаза хотя бы на секунду, когда перед ним такой Хосок, разомлённый и изнеженный под лучами алого заката, любопытно просачивающимися сквозь полузашторенное окно. Он ловит взглядом каждое мельчайшее движение чужих ресниц, перекаты мышц, ярко-розовые чёрточки на полуоткрытых губах и, наконец, блестящую из-за попадающего солнца пыль, витающую вокруг карамельной кожи и заплетающуюся в русые волосы. Чимин пробует эту карамель снова и снова, припадая губами, широко облизывая языком и одичало кусая зубами, на вкус — солоно-сладко. Хосок сумбурно хватает Пака за плечи и шею, подаваясь к нему всем телом, и жмётся губами к губам, тоже хаотично и лихорадочно, совсем не ощущая чувства сытости, насыщения. Чимин сдавливает его талию вспотевшими ладонями, ногти чуть входят в кожу, отчего всё тело Хосока окунается в мурашки, а Пак только крепче обнимает и тоже жмётся, ещё ближе, жарче, как будто только так они могут быть в безопасности. Дикие. Чон мягко толкает его спиной на постель и склоняется над ним, медленно очерчивая блестящие прозрачные узоры от своих губ на ключицах, ореолах сосков и всей груди, напряжённого пресса, наконец добирается до низа живота. Он целует лобок, пока Чимин громко втягивает носом воздух, и ложится губами на тазобедренные косточки, даже немного пуская в ход зубы. Берёт в ладонь полутвёрдый член и делает несколько движений вверх-вниз кулаком, потом, продолжая надрачивать у основания, облизывает крупноватую головку, не жалея слюны и проталкивая её языком в уретру, и медленно, очень медленно опускается ртом, заглатывая член целиком, пока его пальцы переходят на мошонку, массируя. Пак еле сдерживается, чтобы не толкнуться грубо в самую глубину чужого рта, его бёдра нетерпеливо дёргаются — Хосок ощущает это ладонями, что сейчас сжимают под ягодицами, разводя длинные, стройные ноги в стороны. Его рот двигается вверх-вниз в чётком ритме, губы плотно сжимают ствол, но по нему всё равно стекает слюна, и Чимин, не в силах больше терпеть, всё же пару раз несмело толкается навстречу. Чон поднимает взгляд и расслабляет горло и челюсти, будто давая разрешение, и Пак уже смелее подмахивает бёдрами, вновь и вновь, переходя на неритмичные, лихорадочные фрикции, и начинает в открытую трахать чужой рот. Он приподнимается на одном локте, другой рукой обнимает Хосока за затылок, натягивая на свой член, смотрит, как слюна, смешанная и взбившаяся с предсеменем, превращается в вязкую, мутноватую жидкость и обрамляет ярко-малиновые губы, так красиво двигающиеся на каждой вздутой венке. Хлюпающие звуки переплетаются со стонами Чимина, немного зажёванными и нечёткими, но всё равно высокими и звучными. Чона от них ведёт и кроет безумно. — Х-хосок!.. — чиминов голос срывается, его бёдра, всё ещё находящиеся в капкане из пальцев Чона, крупно подрагивают, одна ладонь сжимает простынь, вторая — русые волосы. Хосок не отстраняется, только возводит взгляд, разрешающий кончить ему в рот, и продолжает обсасывать головку и чуть ниже, до изгиба, надрачивая ладонью у основания, — в какой-то момент его губы встречаются с пальцами, и тогда Чимин, всё ещё дрожа, изливается внутрь рта. Попавшую на язык сперму Чон проглатывает, — Пак жадно цепляется взглядом за остро выделяющийся, дёрнувшийся кадык, — а ту, что осела на губах и подбородке, стирает ладонью в небрежном жесте. Чимин поднимается и припадает ртом к его адамовому яблоку, линиям шеи и челюсти, сцеловывает остатки мутно-белых капель, а потом пробует собственный вкус в хосоковом рту, исследуя языком дёсна и нёбо. Хосок вновь нависает сверху, подхватывая чиминовы ноги и пододвигая к себе, кроет жгучим дыханием и губами коленки, хранящие следы сходящих синяков, упругие бёдра, одетые в светлые родинки, твёрдый низ живота. Замечает довольно длинный шрам в области правой паховой мышцы, возможно, он сам, или зрители, или коллеги были уверены, что эта рана смертельна. О чём думал Чимин перед операцией, возможно, прямо в лазарете внутри арены где-нибудь в Севилье, Бильбао или Кордове? Хосок хочет об этом когда-нибудь узнать. — Потом расскажешь о каждом своём шраме, — он прикладывается губами к светло-розовому рубцу и кусает чуть выше тазовую косточку. Он знает, каждый матадор испещрён такими шрамами. Чимин хрипловато посмеивается, после мягко улыбается: — Хорошо, обязательно. А ты о своих, — он переворачивается на живот, подкладывая маленькую подушку и вставая на четвереньки. — Так будет удобнее, — не убирая игривой улыбки, оборачивается через плечо, опираясь на вытянутые руки, на которых выступили крупные вены. — Окей, — Хосок тоже улыбается. Он вновь касается губами бёдер, кусает каждую ягодицу, оставляя бледно-красные следы, ведёт носом от низа позвоночника до ложбинки, а потом широко лижет сфинктер, потихоньку проталкивая кончик языка внутрь. — Ох-х, твою мать, — Чимин прогибается в пояснице, запрокидывая голову. Чон продолжает как можно тщательнее и глубже вылизывать его, не глядя выискивая в смятых простынях баночку персикового масла, и, откупорив её, выливает часть на пальцы, оглаживает сфинктер и медленно погружает средний палец на две фаланги. Добавляет язык поверх и ещё один палец, потом ещё указательный, плавно двигая вдоль горячих стенок, Чимин полумычит-полустонет, участливо подаваясь бёдрами назад. Ему так хочется поскорее покончить с этими прелюдиями и стать поскорее ближе, насколько это вообще физически максимально возможно, — Хосок видит это по тому, как тот оборачивается через плечо, мучая зубами и так кровоточащие губы. Поэтому, напоследок найдя простату (он понимает это по тому, как Чимин рвано выдыхает и почти безвольно опускается макушкой на кровать) своими длинными, прекрасными, изумительными, восхитительными, благословенными — Чимин использует эти эпитеты у себя в суматошных мыслях вместо матов — пальцами, Хосок заканчивает растягивать изнывающее от желания нутро. Вылив чуть ли не добрую половину масла на свой член и при этом испачкав простынь, он размазывает его по стволу, исподлобья наблюдая, как Пак вновь оборачивается и молит своими красивыми большими глазами, ярко подведёнными чёрным, поскорее заполнить всего его и изнутри, и снаружи. Чон, на несколько секунд задерживаясь головкой у самого входа, медленно толкается по самые яйца, их бёдра соединяются в один бронзовый слиток. Не то чтобы сам Чон не хотел как можно скорее слиться воедино, но этим глазам визави попросту невозможно не подчиниться, не покориться, не стать ведомым ими и только ими, словно Хосок слеп и нем, словно он может смотреть только через чиминовы карие, говорить только его губами. И он находит его губы вслепую, целует и ощущает, как вновь может говорить, видеть, слышать, и чувствовать, и, наконец, дышать полной грудью. Хосок начинает двигаться, размеренно, плавно, до тягуче-изнывающих, томящих ощущений, а Чимин не отпускает его губ из своих, в этом разрушительно-созидательном симбиозе забирая кислород и отдавая его же. Он крепко обнимает Чона за шею, притягивая, не высвобождая, и всё пробует его рот на вкус, сам Хосок сжимает ладонями его плечо и бедро, заставляя своими размеренными, но глубокими фрикциями Чимина хныкать и стонать в поцелуй. Хосоковы губы нежно мажут по щеке и уходят на просторы бронзовой кожи, ложатся искристым теплом на лёгкие, неяркие веснушки, рассыпанные солнечными зайчиками по всем плечам и кусочку шеи, целуют несколько тёмных родинок прямо между лопаток. — Давай сменим позу, — хосоков шёпот доходит словно сквозь несколько волн эха, и Пак только беспрекословно следует за ним. Чон выходит из него и, осторожно потянув его за талию назад, присаживается на согнутые колени, Чимин сам направляет ладонью чужой член и насаживается на него, чувствуя спиной хосокову вздымающуюся грудь, затылком — обжигающее дыхание. Они возобновляют движения навстречу друг другу, навстречу обоюдному желанию, страсти, блаженству. Хосок поддевает ладонями его колени, поднимая и раздвигая его ноги как можно сильнее, утыкается носом в место между спутанных кудряшек и шеей, покрытой запахом душистого мыла, а губами — в выступающий позвонок. Хосоковы взмахи бёдрами и чёткие попадания головкой по простате вызывают у Чимина столпы взрывающихся искр по всему телу, он громко вдыхает-выдыхает сквозь зубы и полусомкнутые губы и весь сжимается, сам насаживаясь ещё глубже при очередном толчке, на что ему отвечают полухрипом-полустоном в шею, нежным укусом в плечо. Пак берёт его ладонь и перемещает её с бедра на низ своего живота, внутри которого головка хосокового члена упирается между мягких и горячих стенок кишечника. — Я чувствую тебя прямо здесь, — чиминова ладонь крепче обнимает чужую, — так ярко и сильно. Ты тоже? — светлая макушка падает на чужое плечо, Чимин прикрывает веки и вглядывается в свое ощущение физической наполненности, вслушивается в горячее дыхание над ухом. — Да, — Чон гладит носом, губами место под ухом, смотрит на подрагивающие ресницы и сверху них чуть размазанные чёрные линии. — Я всё-всё чувствую, — губы накрывают шею, зубы защёлкиваются на беззащитной коже, он поднимает свои пальцы, находящиеся под чужой ладонью на животе, и пропускает их между чиминовыми, переплетая. Движения бёдрами обоих убыстряются, Чимин, закинув руку назад и обняв Хосока за шею, прижимается ближе, целует вновь, смешивая свои стоны со слюной над чужим юрким языком. У Пака уже отнимаются бёдра, у Чона ещё и колени, но они всё равно не могут остановиться хоть на секунду — это так же безрассудно, как вдруг отбросить мулету и шпагу посреди арены прямо перед решающим ударом, остановиться означает умереть. Хосок перемещает ладонь на чужой член, надрачивая в таком же суматошном, рваном темпе, Чимин высоко стонет, одной рукой хватаясь за русые волосы на затылке, а второй —накрывая хосокову ладонь, пытается ухватить губами чужое дыхание. Головка снова и снова проезжается по простате так, что чиминовы бёдра, подрагивая, подбрасываются вверх, он мычит в хосоков рот, разгоняя вибрации по всему его телу, и с этим звуком изливается в чужую ладонь. В этот момент стенки кишечника сжимаются плотнее вокруг члена, принося яркое удовольствие наперекор боли, отчего Хосок страстно выругивается в веснушчатое плечо, а потом, нежно придерживая за бедро и талию Чимина, покидает его ещё подрагивающее, размякшее и изнеженное тело. Пак сразу разворачивается, сдувая с глаз мешающие прядки волос, и обхватывает вспотевшей ладонью твёрдый, горячий хосоков член, двигая ею в такт учащённому дыханию, смотрит безотрывно в его красивое румяное лицо с истинным обожанием и очарованием в больших глазах. Склоняясь, он несколько раз обсасывает головку, ведёт губами по плоскому, подтянутому животу к груди и просвечивающим рёбрам, вылизывает шею и острые раскосые ключицы, пока рукой доводит Чона до пика. Тот кончает, упираясь лбом в чужое плечо и роняя стоны в выемку над ключицей, а затем, обняв пальцами полноватые мягкие щёки, коротко и нежно целует. Они вытирают свои ладони и животы влажными салфетками, без которых никогда не обходится ни одна хосокова сумка, и падают на постель, облитые не только потом, но и всесладостной негой, будто имеющей физическую форму в виде нежного зефира, покалывающего искрами от костра. Они лежат на животах, Хосок — прикрыв веки ненадолго и положив голову на сложенные локти, Чимин — рассматривая лицо и линии тела визави. Он смело проводит костяшками и внешней стороной полусогнутых пальцев по спине от лопатки вдоль прогиба позвоночника и до ягодиц, наблюдая, как выступают мурашки и блестит карамель хосоковой кожи под самым расцветом пурпурного заката. Чимин приподнимается на свободной руке и повторяет променад пальцев жгучими губами, собирая ртом мурашки, все до единой, цепляет зубами ягодицу и, замечая под ней большой шрам, незамедлительно целует его. Может быть, он сам, или зрители, или коллеги тоже были уверены, что эта рана смертельна. О чём думал Хосок перед операцией, возможно, прямо в лазарете внутри арены где-нибудь в Сарагосе, Барселоне или Валенсии? Чимин хочет об этом когда-нибудь узнать. — Как давно ты был принимающим? — Пак вновь целует его позвоночник, ягодицы, сочные бёдра. — Ммм, — Чон приоткрывает один глаз, — кажется, ещё в те годы, когда я был новильеро, может, в девятнадцать-двадцать лет. — Ох, так ты был развратным, похотливым, пошлым маленьким новильеро?.. — Чимин улыбается с игривым прищуром, нависая сверху и шепча это Хосоку рядом с ухом. Он в открытую издевается, но почему-то мурашки вновь набегают на берег хосоковой кожи, а член приятно дёргается, пачкая естественной смазкой ткань под ним. — Интересно, у тебя встал от моих разговорчиков? Взгляд Чона озорно сверкает, и он, приподнявшись и схватив Пака за волосы и шею, валит его к изножью кровати, восседает на его бёдрах и смотрит с вызовом сверху вниз. — А сам-то? Ты тоже возбудился от такой мысли, — Чон кивает на его полувставший член и играючи блуждает пальцами по всей длине, проводит по мошонке. — Если ты думаешь, что я не осмелюсь, то ошибаешься. Сегодня я чуть не умер, мне нечего бояться, — улыбается ярче солнечных лучей, попадающих на его лицо, и тянется за баночкой из тёмного стекла. Он льёт на свои пальцы масло и, опёршись свободной ладонью на чиминову грудь, заводит руку назад, погружая первый палец. У Чимина твёрдо встаёт только от одного представления, что сейчас Хосок, нависнув над ним самой прекрасной бронзовой скульптурой, обрамлённой рыжим солнцем, растягивает себя для него собственными пальцами. Пак оглаживает ладонями его бёдра, позже — ягодицы и, приподнявшись, скользит губами по соскам, тут же набухающим, ключицам и вытянутой шее, ловит его выброшенные невзначай низкие стоны на уголках губ, целует крупную родинку на них. Чон добавляет внутрь второй палец, то разводя ножницами, то сгиная их, чиминовы ладони сильнее раздвигают упругие ягодицы, а его пальцы, перед этим мазнув по хосоковой руке и забрав немного масла, бесстыдно поглаживают трепещущий сфинктер, а потом он добавляет средний и указательный. Их пальцы в горячей узости соединяются в каком-то особо нежном бою, и Чон от этого, уже не сдерживаясь, стонет Паку в линию челюсти, влажно и смазанно целует во вскинутый подбородок. После долгого растягивания они вынимают пальцы с хлюпающим звуком, и Хосок, держа у основания чиминов член, медленно опускается на него до упора, привыкает в течение полминуты поглаживаний Чимина его ног и талии, а потом делает первые подмахивания бёдрами. Пак длинно выдыхает через рот, наблюдая, как Чон, зажмурившись и покусывая губы, совершает плавные фрикции, похожие на движения во время родео, на которые они в отрочестве так любили ходить. Что ж, пожалуй, происходящее сейчас родео — самое страстное и приятное в жизни обоих. Чимин абсолютно очарован таким Хосоком, что двигается на нём и то гладит пальцами рельеф его пресса, то крепко сжимает место между шеей и плечом, а рыже-шафраново-коралловые лучи сквозь маленькое окно оседают на хосоковом пластичном, стройном теле, обрисовывают каждый изгиб, линию, полутень. Чимин не может сдержаться, он принимает сидячее положение, подтягивая Хосока к себе за ягодицы, и целует, целует, целует — его неширокие плечи, шею с острым кадыком, чёткие линии челюсти, подбородок, и скулы, и, наконец, губы, уже ярко-малиновые и припухшие. Чон отвечает на всё по-искреннему страстно, так, как будто эта постель — поле битвы и от их честности в чувствах и действиях зависят их жизни. Они не хотят умирать, только не тогда, когда держат в своих руках друг друга. Пак наклоняется ниже, валит Чона спиной на влажные простыни, подхватывая его ноги под коленями и втрахивая в изредка поскрипывающую кровать, и слышит его грудные стоны на периферии сознания, Хосок и сам себя почти не слышит. Он рефлекторно заправляет наверх золотые кудряшки, спадающие на лоб и лезущие в глаза, любуясь чужим лицом, обнимает за щёки и тянется к пухлым губам, которые настигают его раньше. Они оба только в этом моменте — ныряют в запах собственных тел и персикового масла с хвойно-лимонной ноткой розмарина, купаются в закате и друг в друге, тонут с головой и без кислорода, живут и каждый раз бегут от смерти к смерти, порой забывая о любви, но только не здесь и не сейчас. Они вспоминают всё о любви. И в этот миг они, два матадора, вновь оказываются на арене сражения друг напротив друга, учатся вместе, как жить, как умирать и как любить в своей собственной, личной, тайной корриде. Они сплетаются руками и ногами в одной сияющей бронзовой статуе, сливаются голосами и стонами в одной музыке, взгляд находит взгляд, губы сталкиваются с губами, и потемневший закат продолжает умирать на их соединённых, двигающихся в общем ритме телах. Они разъединяются лишь на несколько секунд, чтобы Чимин вышел из Хосока, и продолжают соитие взаимной дрочкой, нажимая большим пальцем на уретру и оттягивая крайнюю плоть. Чон всматривается в предоргазменное выражение чиминового лица, в то, как он прикусывает свои пухлые губы, подёрнутые плёнкой свернувшейся крови, Пак тоже не сводит глаз со своего визави, вглядывается в трещинки полураспахнутых губ, сдвиг тёмных бровей, блеск испарины на лбу, висках и шее. Они кончают почти одновременно, неуклюже сталкиваясь губами и носами, смешивая стоны и дыхание, чиминова сперма окропляет поистине живописные бёдра Чона, а хосокова — его собственный живот и рельефный пресс Пака. Тяжело и громко дыша, они откидываются на спины головой у изножья кровати, всё так же не отрывая взгляда друг от друга, с едва заметными, но мягкими полуулыбками, и уже во второй раз вытираются салфетками. Закат за окном нерушимо и извечно исходит на нет, превращаясь в сумерки. Хосок, от сегодняшнего переизбытка чувств и осознания, что уже совсем поздно, даже выругивается на корейском языке. — Ты это сейчас злишься или радуешься? — Чимин смеётся, придвигаясь ближе, кладёт подбородок на чужое плечо. — Прости, я не знаю корейского. — Я мог бы научить тебя азам и... свозить в Южную Корею. Показать свой второй родной дом. — Было бы здорово. Как ни странно, я никогда там не бывал... — его глаза грустнеют, но он улыбается. — Чем я смогу отплатить тебе? — Придёшь к нам на Рождество? — Хосок пугается своих же слов, вырвавшихся быстрее, чем он успел это обдумать по десятому кругу. — Никакого столпотворения, будут только мои родители, старшая сестра и её жених. Чимин даже отодвигается, — с хосокового плеча пропадает тяжесть его кудрявой головы, отчего внутри на миг чувствуется опустошённость, — опуская взгляд, и принимает сидячее положение, отворачиваясь и свешивая ноги с кровати. Молчит. Чон подползает сзади, мягко, невесомо целует под лопаткой, гладит пальцами от плеча до предплечья. — Слишком резко, да? Извини меня, — ещё один поцелуй в лопатку. — Не извиняйся... Дело не в тебе, а, скорее, во мне. Я привык в последнее время проводить праздники в одиночестве. Ну, или в окружении малознакомых людей на чьей-нибудь вилле, но от этого слишком быстро устаёшь. — Я понимаю, Чимин, но сразу обозначу для нас обоих: я зову тебя в свой дом не потому, что просто испытываю жалость, а потому, что действительно хочу этого, — Чон трогает его подбородок, мягко заставляя повернуться, и смело заглядывает в глаза. — Я не заставляю, но до Рождества два месяца, достаточно для того, чтобы ещё раз обдумать моё предложение. Только позвони мне или напиши, хорошо? Я дам тебе свой номер. — Да, хорошо. Спасибо, — Пак наклоняется, обнимая его за шею, а большими пальцами поглаживая скулы, и целует без языка, просто прижимается губами к губам, мягко и трепетно. Чон тянет его обратно на постель. — Чем займёшься до конца года? — У моего отца небольшие проблемы с бизнесом, поэтому поеду в Корею, чтобы помочь, как никак я всё же его преемник. А ты? — Буду кутить на своей вилле на берегу Средиземного моря?.. — Чимин смеётся, но недолго. — Жаль, что ты уезжаешь, так бы я пригласил тебя к себе. — Может, в следующий раз, когда будет потеплее для купания? — мысль о том, как только они вдвоём будут резвиться у моря, определённо прельщает. — Да, обязательно. — Иди сюда, — Хосок тянет на себя Чимина за шею и целует, обвивая его туловище всеми конечностями, мягкие кудряшки, беспокойные и постоянно сбегающие из укладки, щекочут хосоково лицо, и он в который раз поправляет их, заплетает пальцы в золотые волосы. За окном на почерневшем восточном кусочке неба появляется первая звезда, из облаков скромно показывается тонкая дуга месяца. Так завершается сезон боёв в конце октября и их первая совместная коррида. Первая, но далеко не последняя.***
Taylor Swift — willow
чем больше ты говоришь, тем меньше я понимаю, я последую за тобой, куда бы ты ни пошёл. умоляю тебя: возьми мою руку, нарушь мои планы. да, это мой человек! жизнь была ивой, и она прогнулась под твоим ветром. голова на подушке: я чувствую, как тихо ты ложишься, как будто ты нечто мифическое, всё равно что трофей или чемпионский перстень, но это награда, ради которой я бы сжульничал.
Дни и недели пролетают незаметно, двадцать пятое декабря скоротечно наступает, и вот Чимин нерешительно топчется перед красиво и ярко украшенной дверью хосокового дома на окраине Мадрида. Он думает, что хорошо, что купил массивные, с резиновой подошвой ботинки, потому что проливные дожди накрыли столицу на целую неделю до самого Сочельника, но сейчас, слава богу, светит солнце и небо почти без облаков. А ещё вспоминает, как неделю назад всё-таки написал Хосоку короткое сообщение: «Надеюсь, у тебя есть подарок для меня, потому что я приду». Хосок не расскажет, насколько сложно было протолкнуться в торговых центрах за грёбанную неделю до праздников и что ему пришлось обыскать весь Мадрид ради серёжек из белого золота в форме футуристичных крестов довольно крупного размера, длиной примерно в пять сантиметров. Сам Чимин ещё в начале ноября позаботился о подарке, ведь он, в отличие от Хосока, в глубине души уже знал, что непременно пойдёт к нему на Рождество. Он знал, что хосоковы уши не проколоты, но при последней их встречи заметил, что тот носил много украшений на шее и кистях. Именно поэтому сейчас в подарочной коробочке лежат цепочка, несколько подвесок к ней и браслет, которые подходили друг к другу по стилю и на которые Чимин, конечно же, потратил баснословные деньги. И вот пока он вспоминает об этом и думает о всяких пустяках, всё ещё стоя в нерешительности (кажется, легче исполнить ресибиендо перед разъярённым быком) под навесом крыши, именно в этом момент дверь распахивается, выпуская чуточку домашнего тепла на улицу. — Да иду я уже, боже! — по-корейски кричит Хосок, придерживая дверь и оборачиваясь через плечо, чтобы звуки лучше достигли его матери. На нём огромная белая футболка и такие же огромные штаны розового цвета с изображениями диснеевских персонажей вроде Планктона из Спанч Боба и Тигрули из Винни-Пуха, а в руках — два больших пакета с мусором. Но, как ни странно, он совсем не выглядит глупо, только немного забавно и много мило. Это Чимин, скорее, выглядит глупо в совсем новеньком пуловере с V-образным длинном вырезом от Шанель за тысячу евро. Но то, как Хосок, наконец повернувшись, переводит взгляд с чиминового лица на его оголённые ключицы, всё окупает. — И что ты здесь делаешь так рано, блин? Ты должен был прийти на час позже, я выгляжу ужасно, потому что почти не спал из-за ночных гуляний в Сочельник, и обед ещё не до конца готов, — Хосок спускается, чуть ли не навернувшись в своих поношенных слиперах на скользкой от дождя лестнице, и выбрасывает пакеты в мусорные баки, стоящие у дороги. — Ты выглядишь супермило, — Чимин не может убрать с лица глупой улыбки, выдающей его с потрохами. — Так, парень, не подлизывайся мне тут, — Хосок машет указательным пальцем у него перед лицом, а Чимину так хочется его прямо сейчас клюнуть в нос. — Так ты не скажешь, почему так рано? — У меня проблемы с расчётом времени, прости, — извинения совсем не выглядят искренними, да и озорная улыбка не прибавляет им достоверности. — Ладно, пошли, тогда тебе придётся помочь нам с сервировкой стола. — Буду только рад. Мистер и миссис Чон тепло встречают раннего гостя, Чимин отдаёт им традиционную поздравительную феста де Навида — корзину, наполненную через края хамоном, вином, сыром и множеством самых разных рождественских сладостей, а под высокую и пышную ель, украшенную в красно-золотых тонах, кладёт подарок для Хосока. Пока Чон-младший переодевается на втором этаже, Пак помогает хозяйке с нарезкой хамона, колбас чоризо и сальчичон, сыра и выкладыванием на эту же тарелку маслин и оливок, в специальной двухъярусной вазе расставляет фрукты. Они расставляют посуду и столовые приборы, цветы и свечи, пока отец семейства ставит приготовленную смесь для туррона — цельный миндаль и фундук в твёрдой нуге — в холодильник для застывания. Без этого десерта не обходится ни одно Рождество в Испании. В тот момент когда Хосок спускается в тёмно-изумрудном свитере с изображением на всю грудь улыбающегося оленя с большими рогами, по дому разносится трель звонка. Он спешит открыть гостям дверь с неповторимыми радостными звуками и крепко обнимает зашедших сестру Джиу и её жениха Альваро, коренного испанца, который далёк и от крупного бизнеса, и от корриды и занимается фотографиями. Они тоже складывают коробки под блестящей упаковкой рядом с елью, и Чимин смущённо жмётся у косяка между кухней и столовой, но стеснение и страх проходят, когда Джиу и Альваро легко заговаривают с ним: всё начинается с пары стандартных вопросов, а заканчивается спорами о пейзажах, лучших тореро в этом году и трансферах Реал Мадрида. Хосок, смотря на них, не может сдержать нежной улыбки с ноткой гордости. Когда праздничный обед начинается, первым блюдом на столе оказывается молочный суп, посыпанный орехами и корицей, потом — несколько корейских блюд из морепродуктов и чуть позже — запечённая с яблоками и черносливом индейка. На фоне вещает музыкальный канал на телевизоре. — Чимин, так почему ты не справляешь Рождественские праздники со своей семьёй? — спрашивает мистер Чон, положив в чиминову тарелку только что разрезанную индейку. — Хосок-и так ничего толкового и не сказал. — Пап... — Хосок хмурит брови, откладывая вилку. — Ничего, всё хорошо, — сидящий рядом Чимин обнимает ладонью хосоково колено, тепло улыбаясь. — Господин Чон, дело в том, что у меня не осталось семьи. Я вырос в сиротском доме у одной женщины с прекраснейшей и добрейшей душой. — О, боже, Чимин... Как так вышло? — миссис Чон прикрывает лицо рукой, ужаснувшись. — Ты не обязан рассказывать, — с нажимом говорит Хосок, хмуро поглядывая на родителей и тревожно на Чимина. — Ну, знаешь, жёлтая пресса много чего пишет про мою семью, уж лучше я сам расскажу, чем кто-то прочитает эти гадкие статьи, — Пак отпивает немного красного вина. — Моя мама была кореянкой и, влюбившись в испанского туриста, переехала к нему в Испанию. В общем, всё вышло прямо как в Мадам Баттерфляй: женщина-азиатка полюбит белого европейца или американца и, настрадавшись из-за него, непременно погибнет. Он бросил мою мать, бедную и беременную, она продержалась недолго без денег, заболела от стресса, по крайней мере, так рассказывала мне моя вторая мама. В общем, она оставила меня в сиротском доме. Я не виню её в этом. Я виню того мужчину, которого у меня язык не поворачивается назвать отцом. Да, сейчас я зарабатываю огромные деньги, словно участник сборной по футболу, но... но даже если бы ничего этого не было, я бы не стал тем отцом, кто бросит своего ребёнка, — Чимин не знает зачем говорит это, но его прорывает, рушится последний рубеж стойкости, и соль уже пощипывает в тоскливо блестящих глазах. — Извините, что-то я совсем расчувствовался, пойду умоюсь. Извините ещё раз. — Ну вот, довели ребёнка, — миссис Чон тоже встаёт из-за стола, чтобы успокоить гостя, которого она уже готова звать сыночком. Господин Чон выразительно смотрит на своего сына, поднимая брови, а потом переводит взгляд в сторону ушедшего Чимина, мол, чего сидишь истуканом, иди и утешь своего ненаглядного. Хосок всё понимает без слов и, кивнув отцу и коротко улыбнувшись, тоже уходит, заставляя стол пустеть ещё больше. Он сталкивается с мамой в проёме ванной комнаты на первом этаже, она похлопывает его по плечу, улыбаясь, и уходит, Чон-младший видит умывающегося Пака. — Всё хорошо?.. — Хосок кладёт ладонь над лопатками и гладит большим пальцем чиминову шею. — Эх-х, не надо было лучше ничего говорить, такое очень тяжело вспоминать. — Нет-нет, всё нормально. Думаю, это хорошо, что я выговорился. Чувствую себя... освобождённым, — улыбается потрескавшимися губами. — Точно?.. Ты сможешь вернуться к столу? — Наверное, нет, что-то у меня пропал аппетит. Хотя не пойми неправильно, твоя мама, естественно, вкусно готовит! — Честно говоря, половину еды нам доставили из ресторана, только не говори об этом Джиу. Чимин хихикает, и ему становится легче. Они выходят из ванной комнаты, и Хосок, заглянув в столовую, вещает: — Мам, пап! У Чимина пропал аппетит, мы пойдём в мою комнату, простите нас. — Хорошо, милый, ничего страшного, — госпожа Чон немного лукаво подмигивает, — когда Чимину станет лучше, приходите, мы будем открывать подарки. Джиу, перетянувшись почти через весь стол, чтобы встретиться с братом взглядом, тоже подмигивает, но ещё и при этом выставляет большой палец вверх. Хосок отмахивается от них рукой и, поднявшись на несколько ступенек и поравнявшись с ожидавшим его вполоборота Чимином, берёт его за ладонь, крепко переплетаясь с каждым его пальцем своим собственным. Пака накрывает от этого жеста нежной теплотой до самых плеч, он невольно снова вспоминает свой сиротский дом, когда дети брали друг друга за руки, если кому-то из них было плохо из-за простуды или просто грустно. Они заходят в хосокову комнату, в которой до сих пор остаётся на тех же местах, как и тогда, когда Хосок, заработав на корридах достаточное количество денег для покупки четырёхкомнатной квартиры прямо в центре Мадрида, съехал от родителей. — Ничего не поменялось, — он заглядывает в шкаф с одеждой. — Даже некоторые вещи, которые мне ещё как раз, лежат, а остальные родители отдали детским домам и церквям. Они и раньше отдавали мою одежду туда, когда я был маленьким и был слишком привередлив к своим вещам. — Какова вероятность того, что в детстве мне досталась именно твоя поношенная футболка и оберегал её, словно Грааль?.. — Чимин присаживается на кровать. — Почему это сразу поношенная?! Я бережно относился к вещам, просто они мне надоедали. — Ну ты и капризуля. А у меня было четыре футболки, одна из них изорванная, но выкидывать её было бы кощунством, — Чимин печально улыбается. — Ана, моя вторая мама, научила меня зашивать дырки. — Расскажи мне о ней, — Хосок садится рядом, их колени едва соприкасаются. — Ну-у... Ана не имела собственных детей, всех она находила то под мостами, то в заброшенных домах, то на своём крыльце. Всего нас было восемнадцать детей, разных возрастов, даже если мы и ругались, то напоказ это не выставляли, чтобы не огорчать Ану. Но она как-то всё равно чувствовала наши обиды и помогала с ними справиться, мирила нас и учила добру. В Ане было столько любви, понимаешь, столько любви! Любовь переполняла её душу и вырывалась, и она показывала нам её, отдавала безвозмездно, и это было прекрасно, — слёзы обретают своё убежище на чиминовых ресницах, щеках и чуть подрагивающих губах. — Она умерла во сне в прошлом году от старости на восемьдесят первом году жизни. — Мне так жаль, Чимин, так жаль... — Хосок обнимает его за талию одной рукой, второй — гладит кудряшки на затылке, Чимин прячет зарёванное лицо у него между шеей и плечом, жмётся плотнее продрогшим щенком. — Ничего, всё в порядке, — Пак отстраняется, растирая ладонями слёзы по лицу, шмыгает носом пару раз. — Я буду в порядке, — поднимается, подходя к зеркальной поверхности шкафа и рассматривая своё лицо. — Глаза покраснели, — в зеркале он замечает одинокую открытку, стоящую на столе у лампы. Почему Хосок оставил её здесь, в доме, в котором он бывает не очень часто, если эта открытка так дорога, что не получилось выкинуть? Так делают с тем, что желаешь одновременно и забыть, и никогда не забывать, так люди режут полосы на самых видных местах, а потом прячут их под длинными рукавами и штанинами. Чимину так любопытно, что он не может сдержаться и разворачивается к столу, Хосок наблюдает за его действиями с непониманием, даже хмурится, но, когда Пак берёт в руки открытку, всё понимает. Тот читает мысленно чьё-то поздравление Хосоку с днём рождения, не короткое — это даёт понять, что человек был очень близким, но и не слишком длинное — чтобы не потерять сути и не сойти с истины. Идеальное письмо. — Не скажешь, от кого она? Если не секрет, — Чимин поворачивает голову к подошедшему Хосоку. — От моего лучшего друга с десяти лет, когда я только-только начал обучаться на матадора. Друга, в которого я был до безумства влюблён, настолько безумно, что не то чтобы ему боялся признаться, а даже самому себе, — Чон оглаживает взглядом кремового цвета бумагу и красивый размашистый почерк поверх. — Это последняя его открытка мне. Он погиб во время корриды почти три года назад. Рога вспороли ему пах и весь низ живота, долго он не продержался. Самое ужасное, что в тот момент меня не было рядом и я не убил быка вместо него и за него. Я находился за грёбанным океаном, в Мексике, на очередном турнире и так и не успел сказать, что любил его. Пак находит на, казалось бы, безымянной открытке только инициалы «М.Р.» Точно. Марио Родригез. Чимин помнит этого матадора, он выступал на этом же турнире, только днём позже, когда плечи некоторых участников, кто был лично знаком и близко общался с погибшим, обтягивали траурные повязки. У Чимина застревает ком в горле, он возводит блестящие глаза на понурого Хосока и хочет стереть морщинку между его бровями своими губами. Так он и делает. Обнимает ладонями его лицо и накрывает поцелуями. После они ложатся на кровать, Пак сворачивается калачиком почти на самом краю, и Чон просто утыкается сзади носом в тёплую, почти горячую шею. — Я даже не могу представить, каково тебе было тогда, — начинает Чимин хрупким и уже надломленным шёпотом. — Я был на том турнире. В следующий день после его гибели. Смотрел на эти повязанные чёрные платки и не ощущал ничего, кроме глупой и никому не нужной жалости. — Ну, в этом нет ничего плохого. Конечно, нам никогда не понять до конца друг друга. Мне не понять, каково быть сиротой и считать свои футболки, у меня же богатая семья, а тебе никогда не понять чувства, когда человек, которому вскоре ты хотел признаться в самой сильной и бесстрашной любви, уже умер. Но это не плохо, не ужасно, это естественно — не понимать. Мы такие разные, но в то же время точно схожи в одном: мы — матадоры, мы учим быков, как правильно умирать, в те моменты совсем забывая, что на кону стоит наша жизнь против их смерти. Они растут на фермах, чтобы умереть на арене. Мы такие же, как они, — рождаемся, чтобы умереть, и точно так же всю нашу жизнь куча людей учат нас умирать, убивая что-то в нас каждый раз. — Разве мы рождаемся не для того, чтобы любить? — спустя минуту молчаливых размышлений спрашивает Пак с детской наивностью в голосе. — Ну-у, романтики скажут, что любить, реалисты — что умереть. Чимин хихикает: — Хочется быть романтиком, — и тянет мечтательно, на его лице сверкает розовая улыбка, которую Хосок не видит, но ощущает. — Да, согласен, лучше любить и... говорить об этом, когда ещё не поздно. Чимин кивает задумчиво головой несколько раз, словно болванчик на бардачке машины, а потом делится своими мыслями, будто самой сокровенной и важной тайной. — Мне кажется, любовь находится посередине между смертью и жизнью. Из-за неё мы в неведении рождаемся и без страха умираем. Я не боюсь умереть на поле боя. Если бы тогда, на Лас-Вентасе, тебе угрожала опасность, я бы выбежал на арену и бросился под рога этому быку без сомнений. «Я убью его вместо тебя, убью его вместо тебя», — вот, что я скандировал в мыслях всю третью терцию твоего последнего боя. Искусал себе все пальцы и губы. Ради тебя у меня бы хватило сил на шестого быка, да хоть на десятого! — Почему ты не говоришь мне это, глядя в глаза? — хосоково дыхание совсем близко, элегантно и по-хирургически точно вспарывает кожу под ухом. — Умирать мне не страшно, а смотреть в глаза — ещё как, — вздыхает тяжко, но всё же переворачивается на другой бок, боясь поднимать глаза, поэтому блуждает взглядом по линии челюсти, губам и крыльям носа. — Ты ведь так и не признался своему другу. Почему? — Ну-у, вроде как существовала девушка, которая ему очень сильно нравилась и которая даже не пришла на его похороны. — Ммм, — Чимин робко вскидывает взгляд и тут же прячет его в хитросплетениях русых волос. — У меня нет девушки, и парня тоже. У меня вообще никого нет. Не осталось. — Я останусь с тобой, — Чон обвивает рукой тонкую талию и чмокает светлую макушку, прижимая ближе. — Я тоже останусь. Даже наперекор смерти, жизни и любви, — прикрывает веки, вдыхая тёплый, едва тронутый духами запах хосоковой кожи. — И почему мне здесь так уютно?.. — У меня дома? — Не совсем. Уютно рядом с тобой. С твоим телом, запахом, аурой тепла, — его нос гладит хосокову щёку, ведёт по скуле вниз к острой линии челюсти и контрастно мягкой шее. Чимин приподнимается, укладывая локти и ладони на чужой груди, и вглядывается в лицо, ставшее больше, чем просто родным. Хосок смотрит так же открыто, и его взгляд невольно падает на пухлые губы, и Чимин тоже опускает взгляд на его губы, полноватые и очерченные в чёткой, точной красоте. Он всё понимает — поэтому целует первым. Впереди ещё столько боёв и просто столкновений с жизненными трудностями, но они готовы сражаться. Воевать вместе и друг за друга, ведь любовь — это битва, это сражение, это коррида между двумя бесконечно смелыми и мужественными людьми, в которой нет ни победы, ни проигрыша.