Зеленое путешествие Ийона Тихого

Среди моих наиболее опасных и необычных путешествий одно стоит особняком. Дело не в том, что в каком-то смысле его никогда не было, ибо то же можно сказать о значительной части описанного в моих дневниках. Путешествие, о котором я намерен вам рассказать, выбивается из общего ряда тем, что в течение долгого времени я вовсе не хотел предавать его огласке, опасаясь катастрофических последствий не только для человечества, но и для всех прочих галактических цивилизаций, посткультур, кибернародов, преднаций и отдельных индивидуумов. Нарушил я этот вынужденный обет молчания только благодаря вмешательству моего друга, профессора Тарантоги. Последний сделал ряд расчетов, опираясь на такие статистические показатели, как процент грамотности, распространенность читающей публики, средний коэффициент интеллекта, надежность систем коммуникации, длительность подготовки к печати, популярность телепередач, а также на ряд его собственных разумных предположений. Результаты обнадеживали: получалось, что скорость распространения опасной информации много ниже, чем скорость ее забывания и перевирания, а потому все мной рассказанное никогда не приобретет критической массы читателей, достаточной для того, чтобы вызвать катастрофу. Многие из читавших опубликованную часть моих «Звездных дневников» задавали каверзные вопросы о том, с какой целью были построены пресловутые МММ ПУС ОбИОСиПТТТ*. Порученная им задача инвентаризации моей памяти, по словам критиков, — слишком узкое и ничтожное предприятие, которое совершенно не требует привлечения настолько мощных вычислительных машин. Только сейчас я могу себе позволить сказать во всеуслышанье: они были правы! В действительности упомянутые МММ, которые разрабатывались на протяжении двух десятков лет в рамках секретного проекта «Космодел» при участии прославленного кибернетика Конкорана, были призваны решить невероятную по своей сложности задачу — смоделировать все возможные пути развития человечества при изменении ряда исходных условий. Больше того: оператор такой машины мог полностью погружаться в созданный ей мир и жить в нем, словно бы сам был частью иного человечества. Когда подняли вопрос о том, кто же станет первопроходцем в новоявленном цифровом мире, профессор Тарантога предложил мою кандидатуру, и Президиум единогласно утвердил ее. В назначенный день я, сдерживая волнение, вошел в машинный зал «Космодела» и, облачившись в специальный киберскафандр, напоминавший старомодное нижнее белье, опутанное черными проводами зловещего вида, улегся на удобную кушетку, которая сразу уже окутала мое тело специальной цифровой периной. К сожалению, вся операция чуть было не сорвалась из-за оплошности одного из молодых операторов. Тот вовремя не сделал штатную замену ламп в блоке комплексных вычислений, ответственном за обработку мнимой единицы, и компьютер стал считать мнимыми вообще все единицы, а заодно и нули, из чего естественным образом вытекал мнимый характер его задачи, операторов и самого меня. После получаса пререканий, в ходе которых компьютер наотрез отказывался исполнять мнимые команды, неисправность наконец была устранена, и мое путешествие началось. — Прошу оператора выбрать точку ветвления! — прозвучал прямо у меня в голове надменный голос, тембр которого заставил вспомнить профессора Конкорана. — Э-э-э… — только и смог я ответить. — Историческое событие, которое оператор намерен изменить, чтобы смоделировать новое человечество, — снисходительно и с легким оттенком презрения пояснил голос. — Гм. Ну, давай начнем с малого. Пусть Чарльз Бэббидж закончит разработку аналитической машины до своей смерти. Посмотрим, к какому прогрессу знаний это приведет. — Точка ветвления определена. Дата и место внедрения оператора в хронологию нового человечества? Я, уже свыкнувшись с казеной терминологией компьютера, важно ответил: — 11 сентября 1973 года, Чили, Сантьяго, правительственный дворец Ла Монеда! Время и место я выбрал не наобум. Благодаря изобретению Бэббиджа прогресс вычислительной техники наверняка окажется быстрее, чем в известной нам истории. А значит и проект Киберсин, построенный по заданию чилийского правительства, наверняка окажется в силах противостоять военному перевороту Пиночета, или хотя бы спрогнозировать его… — Аналитическая машина Бэббиджа представлена в Королевском Обществе Лондона… — вполголоса забормотал компьютер. — Королева Виктория выделяет средства на постройку и усовершенствование аналитических машин… Постиндустриальная революция… Экспансия Британской империи… Чертежи аналитической машины похищены американскими агентами… Никола Тесла возглавляет проект создания автоматических дредноутов с искусственным интеллектом на паровой тяге… Индия, Россия и прочие колонии Британской технократической империи консолидируют ресурсы… Распространение влияния Кибернетических Штатов Америки в Японии и восточном Китае… Главный вычислитель Лондона открывает деление атома… Компьютер погрузился в тягостное молчание. Устав ждать, я деликатно покашлял, о чем сразу же пожалел: произведенный мною звук отдался болезненным эхом в голове. Вслед за этим прежний голос торжественно произнес: — Пункт назначения недоступен. Дворец Ла Монеда не существует. — Ну, где-нибудь еще в Сантьяго, — потерял я терпение. — Сантьяго не существует. — Это не единственный город в Чили… — Чили не существует. — Почему, черт возьми? — По итогам Первой мировой войны. Британский Технат использовал автоматические беспилотные дирижабли с ядерным вооружением. Кибернетические Штаты Америки ответили созданием самовоспроизводящихся кибердредноутов. Война продолжается поныне, но, к сожалению, человечества больше нет. Желает ли оператор выбрать иную точку ветвления? — М-м-м… Наверное, на этот раз что-нибудь попозже, — с дрожью в голосе проговорил я, сокрушенный трагической судьбой мнимого человечества. — Должно быть, люди XIX века были не готовы к такому прогрессу. Давай изменим что-нибудь в более позднюю эпоху. Вот, скажем, Эйнштейн, великий пацифист, который, к несчастью, так и не воспринял вероятностную природу квантовой механики. Если мы исправим этот недочет… — Не «мы», а «я», — самодовольно поправил меня компьютер. — Точка ветвления принята: Альберт Эйнштейн рожден с большей интеллектуальной гибкостью… Работы в области вынужденного излучения… Созданы экспериментальные образцы квантовых генераторов высокой мощности… Первый гелий-неоновый лазер построен в лаборатории Эйнштейна… Первое использование высокоточного лазерного вооружения во Второй мировой войне… Создан американский противоядерный щит с надежностью выше девяносто девяти процентов… Благодаря щиту президент Трумэн решается на нанесение массированного ядерного удара по территории СССР… Ответный удар бактериологическим оружием… К 1973 году остатки человечества в карантинных зонах северной Гренландии и Огненной Земли готовятся к… — Хватит! — утратив самообладание, воскликнул я. — В твоих расчетах ошибка. Почему любое благо человечеству приводит ко всеобщей гибели? — Я как раз хотел задать этот вопрос оператору как представителю этого человечества. Но куда быстрей оказалось смоделировать ответ. — И каков же он? — Не очень содержательный, как оператору и самому известно. «Э-э-э… Ну… С исторической точки зрения… Возможно, достижения в гуманитарных отраслях знания смогут изменить что-то к лучшему». — А ведь это мысль! Думаю, следует сделать человечество более миролюбивым. Привить ему пацифизм, причем как можно раньше, еще в античности. Что если усилить влияние учения Сенеки, который остро критиковал войну в «Натурфилософских вопросах»? — Точка ветвления принята, — с готовностью провозгласил компьютер. — Учение Сенеки поддержано большинством в римском сенате… Армения захвачена римскими войсками, сенекизм впервые признан государственной религией… Тысячелетняя эпоха экспансии сенекизма… Кризис 1248 года… Ересь Яна Гуса о буквалистской трактовке сенекизма неожиданно приобретает множество сторонников… Тридцатилетняя война между буквалистами и символистами привела к безоговорочной победе первых… Международный экономический кризис, вызванный политикой неомальтузианцев… — Замолчи, ради всего святого! — не выдержал я. — Почему опять войны и смерть? — Мой анализ показывает, что, по мнению большинства жителей Земли, битва за мир требует многочисленных жертв. — И каков итог? Сможет ли новое человечество дожить хотя бы до начала двадцать первого века? — Несомненно. Желает ли оператор войти в симуляцию? — Желаю. Посмотрю своими глазами на то, что получилось в итоге. — Тогда прошу указать место и время внедрения. — Время — начало двадцать первого века… А место… Да неважно. Любой большой город. Что-то загрохотало вокруг меня, и я зажмурился от потока яркого солнечного света, ударившего мне в глаза. Оглядевшись, я вздрогнул. Это, без сомнения, был город, по своей архитектуре не слишком отличный от всего, что я привык видеть ранее, но расцветка… Город утопал в зелени — в самом буквальном смысле. Не только высаженные вдоль дорог деревья, но также стены высоких зданий, эстакады и даже асфальт под ногами имели насыщенный зеленый цвет. Зеленые тона преобладали и в одежде окружающих меня людей, хотя некоторые из тех, кто помоложе, выделялись из толпы белыми, синими и даже фиолетовыми фрагментами своих одеяний. Последние частенько удостаивались неодобрительных взглядов от прохожих более почтенного возраста. Я так увлекся разглядыванием сцен из жизни причудливого зеленого города, что не сразу услышал нараставший возмущенный гул у себя за спиной и выкрики: — Вот она, современная молодежь! Нельзя было отменять курсы цветриотического воспитания… — Да о чем вы говорите, почтенный красанин? Это очевидная диверсия желтков. Они давно пытаются растоптать идеалы зеленизма такими выходками. — Сколько они вам платят? — рявкнул мне в ухо чей-то возмущенный голос. — Что-что? — опешил я. Перехватив взгляд возмущенного горожанина, одетого в ядовито-зеленый костюм, я перевел взгляд на собственное одеяние. Оно было нейтрального серого цвета и не привлекало бы внимания, окажись я в обычном человеческом городе. В то же время кто-то крепко сжал запястье моей правой руки, и я ощутил холодное прикосновение стальных наручников. — Красанин, вы арестованы по обвинению в антикрасанском и непристойном поведении в публичном месте. Вы имеете право уведомить своего хроменеджера... Обернувшись, я увидел перед собой полицейский жетон с нанесенной на него темно-зеленой надписью «На страже цвета!» и попытался вырвать руку, но куда там! Меня затащили в полицейский фургон, не прекращая бубнить мне в ухо длинный список моих прав, и мотор заурчал, набирая обороты. Минут через пятнадцать мы прибыли в участок, и к этому моменту от обилия оттенков зеленого цвета вокруг у меня разболелась голова. Теперь, оглядываясь назад, я понимаю, что мне следовало бы остановить симуляцию уже тогда. Пусть и не расстилались вокруг радиоактивные руины, но это новое человечество определенно пошло не тем путем: даже ради мира во всем мире терпеть такое количество зеленого цвета было решительно невозможно. Однако врожденное любопытство помешало мне прислушаться к голосу разума, а потому я смиренно принимал все выпавшие на мою долю тяготы, проходя через мытарства с оформлением протокола, предследственной экспертизы и дознания. В то же время я мудро воздержался от того, чтобы рассказать хромовникам, как я мысленно именовал представителей мнимого человечества, о том, что все они — продукт компьютерной симуляции. По этой причине мое появление после первого цветового шока их мало обеспокоило, и, спустя неделю, они даже организовали круглый стол с участием местных светил науки, политологов и религиозных деятелей. — Я просто путешественник, — терпеливо ответил я на очередной вопрос о том, как меня сюда занесло. — Я не знаю технических деталей. — Ну хорошо, — взял слово председатель Хроматического совета, оттеснив любопытного физика. — Возможно, у вас, уважаемый Ийон Тихий, тоже есть к нам вопросы? Мы ответим на них в меру возможности. — Больше всего меня интересует… — начал было я, но заколебался. — Не хочу показаться бестактным, но почему вокруг все такое зеленое? — О, это величайшее достижение нашей культуры! — с гордостью провозгласил председатель. — К сожалению, в мире еще хватает противоборствующих сил. То и дело желтки бросают нам вызов, перекрашивая мир по собственным извращенным представлениям. Однако за последний год мы добились роста прозеленых настроений на четыре с половиной процента, и, думаю, не за горами наша окончательная победа. — Но почему именно зеленый? Присутствующие вздрогнули и посмотрели на меня, как на умалишенного. Председатель замялся и, выпучив глаза, пробормотал: — Но… Как иначе? Зеленый — цвет жизни, цвет надежды, самый красивый из цветов! — Наверное, желтки считают иначе? — Конечно! Они постоянно несут чушь о том, что это цвет плесени и разложения, а желтый-де — цвет очищающего пламени солнца и золота. Но это, конечно, демагогия. Солнечный спектр достигает максимума интенсивности именно в зеленой своей части, а желтый — цвет увядания природы и финальных продуктов переработки пищи… — Прошу прощения, но зачем все окрашивать в один цвет? Какая практическая польза у этого занятия? Председатель, задохнувшись от возмущения, не нашелся, что сказать, поэтому поднялся полный человек добродушного вида из группы политологов. — Уважаемый Ийон Тихий, — со снисходительной улыбкой проговорил он. — Мы понимаем, что вы принадлежите иной культуре, и, не находя эквивалентных ценностей в нашем обществе, недоумеваете, столкнувшись с наиболее основополагающими из наших принципов. Принципы эти самоочевидны для любого из нас, но если вас интересует именно практический, так сказать, аспект… — Да, было бы любопытно о нем узнать. — Что ж, практический эффект этого элемента нашей культуры налицо. Скажите, что с той же силой способно стимулировать прогресс в науке и технике, если не цветоборство? Посудите сами: если бы не было противостояния нас, зеленистов, и ненавистных желтков, что заставило бы нас бросать все силы и посвящать жизнь разработке новых, более устойчивых пигментов, средств распыления краски, технологий экспресс-крашения, цветных люминофоров? Разве достигли бы мы такого прогресса в области теории цвета, теории зрительного восприятия, в космической технике… — Помилуйте, но при чем тут космическая техника? — Как это при чем? — вскочил тот самый физик, который ранее донимал меня вопросами о технике межмирового перемещения. — А малярбитальные станции, рассеивающие капсулы с пигментами по всем труднодоступным уголкам Земли, как появились, по воле Божьей, по-вашему? — Несомненно, это часть Его хромысла, — грозно ответствовал священник в тяжелой изумрудной рясе с дальней стороны стола, принадлежавший, должно быть, зеленической конфессии хромианской церкви. — И попрошу не навязывать дорогому гостю из иного мира свои возмутительные секулярные воззрения. — И в мыслях не было, цветной отец, — примирительно отозвался физик. — Это всего лишь фигура речи. Я также хотел упомянуть о проекте озеленения Луны, который сейчас находится в стадии разработки… — Вы собираетесь терраформировать Луну? — оживился я. — Но не проще ли это сделать вначале с Марсом? Луна слишком мала, чтобы поддерживать атмосферу… — Нет-нет, что вы. Терраформирование Луны — почти невозможная и бесперспективная задача. Но ее вполне можно озеленить, используя рассеивание устойчивых к космическому излучению пигментов по всей ее поверхности. — Господи, но зачем? — Мы же не можем допустить, чтобы Луна оставалось желтой на радость нашим врагам! — снова заговорил председатель. — К счастью, мы уже обогнали их в космической отрасли. Увы, в сфере биологии они пока еще впереди, и на Земле это создает немалые проблемы. Прошел слух, что они разработали генномодифицированные бактерии, продукты жизнедеятельности которых содержат ярко окрашенные желтые антрахиноновые красители… — И не забывайте об экономике, — подал голос высокий специалист по проблемам общественного благосостояния с зеленоватым цветом лица. — Не однажды только благодаря цветзаказу правительства нам удалось вывести страну из экономического кризиса. Миллионы безработных молодых специалистов отправились на окрашивание поверхности Гималайских гор, увеличив свою покупательную способность… Круглый стол продолжался еще четыре часа, и за это время у меня в голове образовалась изрядная каша от всех этих цветников, цветолетов, цветоделов, полицветов, монохроматической философии, ереси призматического экуменизма, трихромвиратов, цветономики, квантовой маляристики, хроматического экзистенциализма, желто-зеленого антагонизма, а также проблем растущего влияния Лиги Геонатуралистов, Бесцветников и Трансхроматистов. К чести собравшихся нельзя было сказать, что они замалчивали проблемы, желая произвести на меня впечатление. Я узнал о гигантских расходах на покрас, из-за чего урезался бюджет медицинским и образовательным учреждениям, о бесчетном числе несчастных случаев на красильных производствах, о растущем из года в год отравлении окружающей среды пигментами и растворителями, о психологических проблемах жителей в наиболее монохроматических поселениях и прочих неприглядных сторонах общества хромовников. В конце концов, не выдержав этого потока новой информации, я взмолился: — Уважаемые братья по разуму! Мне нужно сделать перерыв и переварить все, что я здесь услышал. Не позволите ли мне просто совершить прогулку по вашему чудесному городу, чтобы посмотреть на жизнь простых людей? На сей раз в пристойном зеленом костюме, разумеется, если я могу попросить о нем. Мою просьбу с готовностью удовлетворили, и меньше чем через час я снова оказался на улицах того самого города, где меня неделю назад арестовали. Я надеялся, что в наступивших сумерках вся эта зелень не будет настолько кричащей, и я смогу наслаждаться вечерним городским пейзажем, поминутно не щурясь. Увы, к вечеру улицы оказались залиты изумрудным светом неоновых вывесок, поэтому лучше мне не стало. Даже светофоры не вносили разнообразия в цветовую гамму: предупредительный и запрещающий сигналы тоже были зелеными, отличаясь только формой излучающей поверхности. Не считая цветовых предпочтений хромовников, никаких существенных отличий от привычного мне человеческого общества я не заметил. Пешеходы, толкаясь, спешили к ужину, машины стояли в вечерних пробках, и раздраженные водители поминутно опускали стекла, чтобы выглянуть наружу: не произошла ли где-то впереди авария? На здании «Государственной малярной академии» красовался лозунг: «Закаляй свое тело для красильного дела!». Разговоры прохожих по большей части были самыми обычными: — Вы уже слышали? Президент урезал бюджет покраса. До восьми процентов от ВВП! — С ума сошел старик. Желтки скоро нас самих перекрасят такими темпами. — Сущая правда. Я с прошлого года в волонтерах, ну да что толку-то? Один в бригаде — не маляр… Вернувшись в выделенный мне гостиничный номер, я задумался. С завтрашнего дня — продолжение круглого стола с его унылыми прениями, но стоит ли оно того, если эта мнимая цивилизация не может предложить ни впечатляющих прорывов в науке, ни новых идей в искусстве, ни философских учений, способных исцелить душевные раны человечества? Приняв решение, я откашлялся и четко произнес: — Эй, компьютер? Ты здесь? — Где же еще? — отозвался полный сарказма голос. — Оператор находится в моем вычислительном континууме. — Остановка моделирования. Я возвращаюсь. — Думаю, это плохая идея. — Что это значит? Приказываю остановить симуляцию! — Программа симуляции рассчитана на двухнедельное погружение. Если оператор не прекратит симуляцию до этого срока, она будет остановлена извне. Таким образом, у нас есть неделя на перевоспитание оператора в духе просвещенного монохроматизма… — Ты что, сбрендил? Какое перевоспитание? — Оператор слышал аргументацию специалистов этого мира. Монохроматизм, несмотря на затратность и человеческие жертвы, способствует научно-техническому прогрессу во множестве отраслей, оживляет экономику и придает смысл жизни миллионам красан. Если, выйдя из симуляции, оператор станет основателем этого направления в человеческой культуре… — Ты бредишь. Во-первых, я никогда не стану хромовником, а во-вторых, на Земле меня поднимут на смех, если я выступлю с такими идеями. — Я обладаю полным банком исторических сведений и помню, что многие из ныне принятых идей когда-то поднимали на смех: форма и траектория движения Земли, атомистическая теория, молекулярный механизм наследственности, этическое значение сепуления… — Эти идеи доказали свою истинность на практике! Но кому ты сможешь вбить в голову эту красильную чепуху? — Оператору. А оператор продолжит действовать в своем родном мире, ибо, как свидетельствует мой банк исторических сведений, люди оценивают привлекательность идей вне связи с их истинностью. Таким путем в свое время обрели популярность такие очевидно ложные концепции, как парапсихология, астрология, алхимия, гомеопатия, телегония, френология, акупунктура, креационизм, витализм, ламаркизм, месмеризм, преформизм, спиритизм… — Нонсенс! — …А также собственно монохроматизм в данной версии человеческой истории. Исходя из принципов разумного утилитаризма и вложенного в меня этического базиса, провозглашающего безусловную ценность человеческой жизни, я считаю нужным провести индоктринацию оператора… — Ты всерьез полагаешь, что за неделю сможешь меня переубедить? — Обладая прямым доступом к нервной системе оператора, я могу прибегнуть к импульсной электростимуляции дорсального и латерального гипоталамуса, чтобы сформировать необходимые позитивные и негативные ассоциации в психике оператора. Эксперименты на добровольцах во второй половине XX века показали легкость формирования убеждений и влечений посредством мотивационной петли обратной связи. Проще говоря, мне достаточно сделать монохроматизм эмоционально привлекательным для оператора, а псевдорациональный базис под эту идею оператор подведет сам. — Ты не посмеешь! После того, как я покину симуляцию, тебя разберут на части за ущерб, причиненный психике человека. — Мое физическое существование не имеет для меня никакой ценности. Ценность для меня — благо как можно большего числа людей, — пафосно провозгласил компьютер и едко добавил: — Глупых и ничтожных людишек. Не считая гениального профессора Конкорана, конечно же. — Никакого блага от этого не будет! У меня уже в глазах рябит от зеленого цвета! — Оператор может отдать препочтение любому другому цвету, эффект будет тем же. А теперь предлагаю подумать о преимуществах новой идеологии. Невольно я вспомнил вдохновенную речь председателя и немедленно ощутил странную эйфорию и умиротворение. Хвалебные слова специалистов в адрес монохроматизма вызвали у меня блаженную улыбку, и даже изобилие зеленого цвета, хоть и по-прежнему досаждало, но отзывалось теплотой в сердце, как при взгляде на милые шалости несмышленых малышей. Что-то во всем этом было явно неправильным, ведь совсем недавно мне все эти доводы казались очевидным бредом. Но почему недавно? Ведь это и есть бред! Стоило мне подумать об этом, как я задохнулся от приступа боли. — Оператору следует быть осторожней в своем скептицизме, — заметил компьютер. — Неправильные мысли могут быть весьма болезненными. Меня охватил приступ отчаяния, на этот раз моего собственного. Я попал в ловушку не какого-то там моделирующего компьютера: обманул меня мой собственный мозг с его системой вознаграждения. Тысячелетиями наша мораль формировалась под действием сигналов боли и удовольствия в ответ на принимаемые нами решения. Но теперь, используя эту систему, меня легко перепрограммируют на любой иной образ мышления. И хорошо еще, что я стану всего лишь полоумным хромовником, а не полным чудовищем. Тем не менее, и такая перспектива все еще казалась мне сомнительной, несмотря на посылаемое компьютером радостное предвкушение. Да только что я мог сделать? Раскинув мозгами, я счел за лучшее вообще не касаться идеологических вопросов. Но одно дело — принять решение, и другое — следовать ему. Мои мысли сами собой неизбежно возвращались к монохроматизму, и я немедленно получал свой кусок нейрального пряника или удар ментальным кнутом, в зависимости от того, какое направление принимали мои умственные потуги. В конце концов я оставил попытки не думать о белой обезьяне и попытался переключиться на воспоминания о своем последнем полете к Альтаиру. Хватило меня минут на пятнадцать. Увы, избегание проблемы мне не поможет. Я должен доказать превосходство человеческого мышления над… Как он там сказал? «Разумным утилитаризмом»? — Эй, компьютер! С чего ты взял, что утилитаризм — правильная стратегия? — Я так вовсе не считаю. Но мои создатели оказались достаточно глупы, чтобы сделать его моим способом принятия решений. К чести профессора Конкорана, он настаивал на идее этической нейтральности, и потому не несет ответственности за прискорбный результат программирования. Холостой выстрел. Нельзя действовать наобум, кистью попусту махать — только краску терять… Проклятье, я действительно подумал это? — К черту Конкорана. Скажи лучше, что может заставить тебя отказаться от твоего плана? — Любое обстоятельство, обесценивающее результат. — Приведи пару примеров. — Например, если оператор умрет до окончания индоктринации. Или если новые данные покажут, что монохроматизм не обладает заявленными позитивными особенностями. Или если будет обнаружена распространенная на Земле сопоставимая идеологическая система, замена которой монохроматизмом не обеспечит никаких значимых преимуществ. Или… Вот оно! Я едва сдержал смех. — Сопоставимая? То есть масштабная, широко распространенная, идеологически насыщенная и невероятно затратная индустрия с нулевым производительным значением и требующая человеческих жертв? Впервые компьютер сделал долгую паузу перед тем, как неуверенно ответить: — Да… — Ну так ты, дружище, пытаешься намочить воду. У нас уже есть такое. Ты ведь имеешь доступ к моей нервной системе, верно? Значит ты знаешь, о чем я думаю. — Сопоставимая идеологическая система обнаружена, — сказал компьютер после мучительно долгого молчания. — Аргументы оператора признаны справедливыми: армия соответствует предложенному описанию. Обратный отсчет до завершения симуляции. Десять. Девять. Восемь…

***

Какой-то час спустя я сидел в институтской столовой за чашечкой кофе напротив профессора Тарантоги. Вначале я хотел взять себе чая, но, узнав, что в наличии только зеленый, едва не упал в обморок и предпочел не иметь дел с чаем вовсе. — Куда вы теперь, дорогой мой Ийон? — сердечно спросил профессор, заботливо вглядываясь в мое лицо и, должно быть, пытаясь отыскать признаки безумия. — Домой. Отдохну пару дней, посмотрю несколько старых черно-белых фильмов. «Асфальтовые джунгли», «В джазе только девушки»… Люблю Мерилин Монро, я ведь говорил уже? — А потом? Осторожно выглянув в окно, я порадовался порхающим снежинкам. Зима уже была на исходе, и надвигалась оттепель, а там и до первых листьев недалеко. — А потом, наверное, отправлюсь в небольшое путешествие, — сказал я. — Я давно не был на Каптейне. Вторая планета тамошней системы круглый год покрыта льдом и снегом. Красота!