Good lyrics make you feel that this song was loved

Ханбин сделал всё, чтобы Донхёк, самоотвественно обязавший себя проверять готовность Ханбина начать собираться на лекции, не смог бы проигнорировать очевидный вопрос. «Сделал всё» = Ханбин слушал запись без наушников и на максимальной громкости. Донхёк рефлекторно дёрнулся уйти в ту же секунду, как увидел, что будить не надо, но любопытство взяло своё, и Донхёк сделал действие, на которое Ханбин рассчитывал (прошёл по комнате вперед на балкон и встал рядом) и спросил вопрос, на который Ханбин рассчитывал («что-то случилось?»). Они — Донхёк и Ханбин — снимают вместе квартиру. (Хотя лучше бы Ханбин снимал не квартиру, тем самым избегая жизни в студенческом общежитии, а вовремя снимал стресс, тем самым избегая сентиментально-романтических трипов души). Ханбин не мог появиться перед кем-то с открытым предложением разговора по душам. В их дружбе — Донхёка и Ханбина — нет такой традиции, как делиться сокровенными мыслями насчёт Ли Хаи. А конкретно у Ханбина нет традиции делиться подробностями, как именно он додраматизировался во взаимоотношениях с Ли Хаи так, что начал высоко ценить мнение со стороны касательно его сентиментально-романтических трипов души. Визуально в глазах Донхёка деятельность Ханбина выглядит так же, как выглядит деятельность Ханбина в типичную среду. Ну, устроил он у себя на балконе из одеял гнездо, ну, смотрит он на рассветное небо, ну, видимо, вдохновляется собственной меланхолией, и, явно с профессионально-композиторской стороны, вслушивается в чужую, сведенную в домашней студии, запись песни. С аттестацией своих навыков как «профессионально-композиторских» Ханбин чуть-чуть перегибает. Официально он вписывает в графу специальности слово не «композитор», а слова «art manager»; и да, всегда на английском, потому что это чуть-чуть прибавляет ему баллы в солидности будущей профессии. Свою официальную специальность Ханбин не то чтобы ни во что не ставит и не то чтобы ненавидит. Скорее, Ханбин её вынужденно терпит. Он два раза не поступил на «композицию» (вот эта специальность не нуждается в английском написании, она была настолько ханбиновская, что ему было плевать, насколько солидно это звучит со стороны). Поэтому он решил всё переиграть и закончить на «art manager», дальновидно рассчитывая, что прокачать себя по организационке, узнать природу каждого подводного камня музыкальных мероприятий и шарить в документации никогда не будет лишним. Но, да, он немного чсв-шно называет себя композитором. Потому что у него есть: ✓профиль на саундклауде (soundcloud.com/user-337673291); ✓ домашняя студия (на самом деле причина переезда в съемное жилье в ней); ✓ три исписанные лирикой общие тетради (за последние полгода); ✓ совместные проекты с музыкантами разного жанра и разного уровня (начиная с тех, кто хочет «свести песню на коленке, а затем на драйве носиться по сцене в клубе перед толпой 50-70 человек» и заканчивая теми, кто «вот мой странный профиль на ютубе, где под меланхолично-артхаусный видеоряд звучит мой дарк-поп энд дрим-рок, под него неплохо танцевать, если вы домашний интроверт»). Но это все прелюдия. Итог в том, что у Ким Ханбина, в отличие от других таких же «разного уровня музыкантов», у которых тоже есть и профиль на саунклауде, и домашняя студия, и исписанные лирикой все бумажки под рукой, был… Хм, ну… Успех. (К этому слову идет жест *finger guns*) У Ханбина был чёртов успех в своём пока ещё не «профессионально-композиторском» диагнозе, что делало его самым известным из самых неизвестных. Ещё раз всё (дальновидно) рассчитав, Ханбин пришёл к планам, что, раз он с музыкой всерьез и надолго, то после института надо костьми лечь, но продолжить обучение в США. А значит, пришла пора подхалимничать и выслуживаться на хороший диплом и все бонусные сопроводительные характеристики-письма от руководства института. Два месяца спустя, и Ханбин — главный актив на университетских мероприятиях. Ещё четыре месяца спустя, и Ханбин — одна из главных легенд среди тех, кто учится с ним в одном институте и тоже всем сердцем желает развиваться (дальновидно) за рамками образовательной программы. И тут важно понимать: у Ханбина не было берущей города харизмы, невозможного обаяния и умения расположить к себе любого человека, сходу точечно выявив, что из своего словарного запаса лучше всего для этого человека использовать. Наоборот, Ханбин зачастую не нравился людям с первого взгляда (со второго и третьего тоже не особо мнение менялось). У Ханбина было другое. И местной легендой он стал по другой причине. Дело в том, что Ханбин умел то, что, в общем, в их институте умели многие, но мало у кого хватало выдержки и сил на то, чтобы уметь это так самозабвенно. Хм, ну… Ким Ханбин въёбывал как проклятый. Ханбин оставался немного нелепым, для кого-то странным, но в целом плюс-минус «своим» парнем и без высокого рейтинга в социальных пирамидках института, но благодаря маньячинному трудоголизму и прущей напролом уверенности в том, что он занимается своим делом, для окружающих он выделялся. И если это те окружающие, которые не разделяют с ним музыкально-задротские темы, то они никак к нему не относились. А если это те, с кем рано или поздно, но Ханбин столкнется отголоском своей репутации или в одной компании, то… По статистике два раза результаты экзаменов сказали Ханбину чёткое «нет», а окружающие люди за последние три года десятки и десятки раз сказали Ханбину чёткое «я бы хотел с тобой поработать». И Ханбин ни разу не отказывался от этого. Он был только «за» до шести утра сводить дорожки, писать бэки, резать их на айры и корректировать вокал. И, по сути, это всё, что надо было знать о Ханбине. Поэтому, да, у него композиторско-окей-начально-профессиональные навыки. И, возвращаясь к балкону, Донхёк должен был подумать, что Ханбин выделывается в этих навыках, а не то, что Ханбин и вправду такого высокого о себе мнения, и позволяет себе с важным выражением лица слушать чужую запись. (Донхёк же не знает, что Ханбин слушает запись на повторе уже четвертый час). (Донхёк же не знает, что Ханбин ни разу за четыре часа не подошел к услышанному с профессионально-любого-уровня-композиторской стороны). Ким Ханбин кружит вокруг голоса Ли Хаи только со стороны Ким Ханбина. Не того самого Ким Ханбина, который четко формулирует причины, по которым он считает, что в кавере песни «Back to Black» вокал Ли Хаи показывает себя с выгодного звучания, а со стороны того самого Ким Ханбина, который неловко улыбается и впадает в ступор, когда реплика прошлого Ким Ханбина заканчивается и можно поговорить, например, о погоде. Или о том, что Хаи сегодня хорошо выглядит. Или о том, что не только сегодня Хаи хорошо выглядит, но и тогда, когда он встретил её после пяти лекций, а на ней была бесформенная желтая олимпийка, неаккуратно собранный хвост и устало-раздраженный взгляд, потому что уже третье занятие у неё не получается без ошибок сыграть трансцендентальный этюд Листа (Ханбин тогда пошутил, что у него и выговорить слово «трансцендентальный» не получается, не то, что сыграть, и Хаи бы, наверное, усмехнулась, не пошути про это Ханбин только в своей голове). Или о том, что когда Ханбин ещё был жителем общежития, Хаи приходила на довольно тихую и атмосферную совместную «посиделку». Было гирляндно в освещении, играли пластинки и смешивались запахи парфюмов от человек восьми в одной комнате. Хаи согласилась сыграть в какую-то игру, где надо рассказывать что-то забавное о себе, и Ханбин, находясь тогда вне игры, сидя к ней спиной на полу и споря с одногруппником про лучшую фирму виниловых проигрывателей, не видел, как Хаи выглядит, но он был уверен, что так же хорошо, как и звучал её смех и её усмешка в историях. Или о том, что он увидел Хаи на вступительных экзаменах, когда ему было девятнадцать лет, обомлел, охуел, и это она ещё не начала петь. У них случился встречный разговор, ну, там, как_зовут?—куда_поступаешь?—волнуешься? —не_переживай_ты_справишься—а_что_будешь_петь? И Хаи хватило пять минут, чтобы Ханбин сказал сам себе «ты пожалеешь, если влюбишься раньше того, как станешь известным музыкантом, и ты вдвойне пожалеешь, если влюбишься в неё, потому что если с любым другим человеком тебе светят отношения примерно на 2%, то с ней на 0,002%». Вообще, одному из Ким Ханбинов есть много что сказать Ли Хаи, но за адекватную речь всегда отвечает другой, тот, который шарит только за комплименты вокалу. И ни один из Ким Ханбинов не виноват, что они познакомились с Ли Хаи на моменте экзаменов, продолжили общаться по причине институтского конкурса, и поэтому все диалоги между ними были завязаны на сугубо общем деле. Ханбин, планирующий (дальновидно) взять «композитора года» за песню про любовь, только (!) сейчас, на пятом часу прослушивания того, как звучит дыхание Хаи, когда она берет ноту выше предыдущей, понимает про себя одну простую вещь — ему двадцать три, он ещё не известный музыкант, но он чертовски сильно любит Хаи, и, самое главное, он не жалеет об этом чувстве. У Ханбина два пути: обсудить это всё с самим собой или купить новую общую тетрадь и обсудить это всё с ней, а затем и с домашним микрофоном. Разницы нет никакой, поэтому он годами чередовал эти способы, пока не понял, что ничего не меняется, и, может, не такая уж и кошмарная идея быть услышанным не программой по сведению звука, а лично Ли Хаи. Донхёк, не дождавшись ответа, узнает голос Хаи (как тут не узнаешь голос той, кто на открытиях-закрытиях всех университетских торжеств главная звёздочка), и пробует другой очевидный вопрос: — Это она тебе прислала запись? Ханбину практически все, кто желает нагнуть музыкальную классическую систему и сделать что-то своё, присылают записи. Но удивлённый тон голоса Донхёк подобрал именно к Хаи. И это обидно. Ханбин и тут ничего не отвечает только потому, что хочет оставить эту ситуацию, где Хаи могла бы прислать ему свою запись и спросить его мнение, как одну из альтернативных вселенных, в которых фантазия Ханбина не против перекантоваться, пока в реальности что-то не изменится. В той реальности, где он случайно столкнулся с преподавателем по «истории музыки», поощряющим самодеятельность студентов и одним из самых первых внёсшим Ханбина в список своих «любимчиков». (Хаи он внёс второй). А так же он внёс в голову Ханбина случайно брошенную фразу о том, что его вторая любимица хочет отправить на международный конкурс свой кавер, и он, преподаватель по «истории музыки», считает, что это её лучшая работа. Репутация Ханбина как того, кто всегда ищет для записи своих песен подходящий вокал, чтобы тоже отправить записи на нужные ему для победы конкурсы США, помогла Ханбину ненавязчиво выпросить «лучшую работу Ли Хаи». Конечно, перед этим поставив перед фактом саму Хаи. (У Ханбина сердце перешло в режим «аппарат абонента выключен», когда Хаи ответила на звонок преподавателя по «истории музыки», а на вопрос, можно ли показать Ханбину её работу, ответила ровным «да, хорошо»). (В любом случае, Ханбин бы сторговался по заполучению этой записи всеми правдами и неправдами). Они — Ханбин и преподаватель по «истории музыки» — сошлись на том, что Ханбин даст оценку, что ему нравится, а что ему не нравится. Такое домашнее задание по внеклассному прослушиванию музыки вдогонку. Но пока Ханбин может сформулировать только «я не могу понять, нравится мне исполнение песни или нет, потому что я всю ночь тоскую по голосу, который редко обращается ко мне напрямую, а я чувствую, что именно этот голос создан для того, чтобы я слышал его каждый день». Чтобы этот голос не только мог передать все смыслы того, что Ханбин называет своей музыкой, но и говорил фразы. Простые и будничные фразы, Ханбин же не просит многого. Например, «доброе утро, Ханбин», «не забывай отдыхать, Ханбин», «что ты думаешь по этому поводу, Ханбин?», «хороших тебе снов, Ханбин», «я люблю тебя, Ханбин». Ханбин первое время думал, что восхищается Хаи как вокалисткой, а не как девушкой. Как музой или как комфортным вариантом для сотрудничества. Но когда Хаи оказывается напротив него, последнее, что волнует Ханбина — может ли она петь строго по нотам, какой у неё диапазон и абсолютный ли у неё слух. Когда Хаи оказывается напротив него, Ханбин так внимательно следит за ней, что забывает следить за тем, какой образ себя он подаёт ей. А он должен быть: Уверенным. Смелым. Решительным. Держащим всё под контролем. Но в итоге оказывается: Чувствительным. Много переживающим. Забивающим на важные вещи. Концентрирующимся на незначительных деталях. Когда Хаи оказывается напротив него, всё, что волнует Ханбина, — это как продлить «напротив» до «рядом». Донхёк остается стоять на пороге балкона, придерживая дверь одной рукой, и ещё раз оценивает всю картину перед собой. Донхёк же никогда не догадается, что конкретно в эту секунду Ханбин так поехал умом, что захотел, чтобы Донхёк почувствовал себя в его голове как дома, поэтому так открыто и слушает запись. — Странно, что она тебе прислала песню, — поясняет своё замешательство Донхёк, не раз накрываясь неловкостью, стоит Хаи и Ханбину оказаться друг напротив друга, и так как они оба далеко не спецы в бессмысленных диалогах, Донхёку приходилось болтать за троих, чтобы как-то сгладить неуклюжесть встречи. — Странно, что ей нужно знать твоё мнение. Вообще, это тоже обидно. Донхёк даже не допускает, что Хаи могла бы это сделать, и Ханбин хмурится, в свой взгляд и фразу вкладывает возмущение в трехзначной степени: — Это еще почему?! Ладно, Ханбин не верит в себя как в того, кто мог бы слышать голос Хаи не по удачному стечению обстоятельств, но когда в это не верит кто-то другой, это требует срочных разбирательств. — Вы же не особо ладили. У Донхёка явно был какой-то другой вариант ответа, но выбрал он самый глупый. Ханбин это видит по лицу. Хорошо. Ладно. Ханбин-то действительно в самом начале обомлел-охуел с неё, но вот дальше он тот ещё огонь начал задавать. Помимо того, что Ханбин умеет люто въёбывать, Ханбин умеет не следить за языком в те моменты, когда он-то люто въёбывает, а люди, которые должны брать с него пример, так не делают (по его же мнению). И в том, чтобы объяснить все свои высокие требования, Ханбин зачастую не видит берегов. Особенно на своем первом курсе. Поэтому. Да. Ханбин, может быть, и разругался с Хаи так, что для него до сих пор осталась загадкой, что именно её удерживало от пощечины ему за его слова «ты халтуришь, так мы никогда не выиграем», но(!) он потом полгода ходил за ней хвостиком, объясняя, что он эмоциональный холерический долбоёб, у которого впервые была руководящая ответственность за общее выступление их института на городском межуниверситетском конкурсе, а впереди ещё и ещё куча мероприятий, они ж в грёбаном творческом вузе, ещё и в самом первом в Корее, они не вылезут из попыток напомнить всем вокруг, что только у них самые талантливые студенты, но да, конечно, она, Хаи, главная звёздочка, трижды права, а он, Ханбин, первокурсник с нихуёвыми амбициями, обнаглел так разговаривать со всеми на репетициях, требовать невозможное и жестить без повода. И когда Хаи либо действительно простила, либо задолбалась от его навязчивости, но всё же сказала «хорошо, забыли», Ханбин, внезапно даже для себя, затребовал справедливости «ты, кстати, мне тоже тогда много обидного наговорила, не хочешь извиниться в ответ?». (Она не захотела извиняться, она захотела его послать прямым текстом). Поэтому. Да. Ханбин, может быть, даже с учетом всей своей разносторонности, — не формат Хаи, её формат что-то мощнее, сильнее, с масштабами гениальности звучания группы Queen, с лирикой баллад Ника Кейва, даже кто-нибудь из её одногруппников с вокального, кто-нибудь умеющий в джазовые импровизации на контрабасе, по-деловому стильно одевающийся, разбирающийся в вине и датах выпуска всех альбомов Леонарда Коэна — больше формат Хаи, чем Ханбин со своими страданиями, которые слушают уже сорок тысяч подписчиков на саунде. Но (!!) именно его одну из загруженных песен она выделила, похвалила, пропела припев, и дальше Ханбин не помнит все события, он очень тупо и долго улыбался, потому что это был первый их разговор спустя три месяца. (А всё оставшееся время у Ханбина была бегущая строка: откуда она про неё знает, где она её услышала, почему она подошла, чтобы об этом сообщить, и отменяет ли её внимание прошлый посыл Ханбина куда подальше?) Ханбин, может быть, и не был связан с Хаи ни кредитами, ни голосами в одной песне, но когда-то он два часа сидел с ней на полу перед дверью одной из аудиторий, просто потому что у Хаи были свободные два часа до следующего факультатива (и, оказывается, она вполне может, не смущаясь, сидеть на полу в коридорах института), а у Ханбина был режим на энергетиках с кофе (и, оказывается, его мозг способен генерировать вопросы для связного диалога быстрее, чем всю его сущность накроет паникой и тупняком). Ханбин вообще не похож на тот тип парней, которым тот тип девушек, как Хаи, разрешает иметь право на них влиять. Ханбин больше похож на её одноклассника, сквозь которого она смотрит на красивущего старшеклассника, но один раз — тогда, когда на ней была желтая олимпийка — он её успокоил, а в другой раз и у неё нашлись два-три слова, которые перевели Ханбина из режим беспорядка в режим спокойствия. И Ханбин не знает до конца, это получилось потому, что он сам наделил Хаи такой силой, или это получилось потому, что Хаи могла такое с ним проворачивать ещё задолго до того, как он нашёл подходящее слово для своих чувств? В любом случае — тогда, когда у неё нашлось два-три слова, — Ханбину было очень стыдно за то, в каком состоянии она его увидела, стыдно, что он успел психануть из-за полного провала выступления в очередном конкурсе раньше того, как успел в себе закрыться, стыдно, что перед девушкой, которую он увидел в девятнадцать лет и подумал, что должен круто её впечатлить, в свои двадцать три он круто её расстроил, показав, что на самом деле он не такой уж железный и всеразруливающий. Позже Хаи сделала вид, что этой ситуации не было, и ни с кем она на лестнице не сидела, дожидаясь, пока этот «кто-то» перестанет говорить «оставь меня одного» и начнёт разрешать не оставлять одного. (Ещё одна тема, которую Ханбину не мешало бы с Хаи обсудить и понять из первоисточника причину игнорирования этой сцены в их отношениях: дело в том, что и Хаи было немного стыдно за то, в каком состоянии находился Ханбин, или Хаи, забыв эту историю, тактично подыграла ему, потому что интуитивно чувствовала, что он не захочет об этом вспоминать?). Хаи вообще не похожа на тот тип девушек, которые хотят спасти такой тип парней, как Ханбин. Поэтому, после той самой сцены, где её рука утешительно легла на его плечо, Ханбин извелся, но так и не придумал, как Хаи понравиться, да и стоит ли вообще разрушать её жизнь своими ухаживаниями. Потом он понял, что, не попробовав, он и не узнает, какой из вариантов ответа для того, чтобы его отшить, выберет Хаи. Потом он понял, что его мозг не генерирует ни одного варианта с её согласием и хорошо бы уже что-то сделать со своим пессимизмом. Потом он понял, что на одну причину, почему они не могут быть вместе, у него приходится по два желания, удерживающих его рядом с фантазиями, где она коротко целует его перед уходом на работу. И какой первый шаг сделал Ханбин? Тот, который у него получается лучше всего. … Приволок ей песню для исполнения. … И как на это отреагировала Хаи? Так, как у неё получается лучше всего. … Спела песню, один раз разделила с Ханбином наушники, чтобы он услышал результат, затем отказалась прислать копию записи и больше о ней не вспоминала. Для Ханбина не несёт большой ценности передача кому-то песни, которую он откладывал для себя, если Ханбин видит, что этот другой подходит для песни больше (все-таки Ханбин сначала «композитор», потом «art manager», и только потом «исполнитель», ему не больно даже самое сокровенное отдавать другому). Но он хочет, чтобы Хаи расценила этот жест (как минимум) признанием в любви. Она же понимает, что эмоциональное IQ Ханбина выше интеллектуального IQ Ханбина? Ханбин очень надеется, что понимает, ведь если она не будет держать этот факт в голове, их общение станет ещё более пропащим, а его жесты и слова ещё более для неё неудобными. Она же понимает, что Ханбин ещё не выяснил, не против ли она куда-нибудь сходить, но уже сам с собой выяснил, как он обременяет её своим вниманием? Ханбин очень надеется, что понимает, ведь если она не будет держать этот факт в голове, она решит, что Ханбин не может в откровенное ухаживание, потому что он неловкий параноический невротик, а не потому, что он относится к ней настолько серьёзно, что хочет сначала разобраться с собой, чтобы в последствии обезопасить её от общения с некоторыми своими особенно мерзкими сторонами характера. Хаи была тем человеком, которого Ханбин хотел бы быть способным любить так, как этот человек заслуживает, и так, как этому человеку нужно. «Вот она охренеет, если всё это услышит», финалит итогом Ханбин, как только проговорил в диктофонный дневник всё своё путешествие по чувствам с целью разобраться, почему у него даже голос меняется, стоит ему её увидеть. Если Ханбин озвучит ей тот уровень отношений, до которого он уже дошёл с ней в своих мечтах, Хаи заблокирует во всех соц.сетях сначала его профиль, а затем блокнет на всех музыкальных платформах все его прошлые, настоящие и будущие песни. Если честно, то там — в мечтах — нет ничего пугающего. Ни совместного жилья, ни собаки, ни поездок на воскресные ужины с родителями. Там есть только «доброе утро, Хаи», «не забывай отдыхать, Хаи», «как твои успехи, Хаи?», «хороших тебе снов, Хаи», «я люблю тебя, Хаи». Оглядываясь назад, на весь год их общения, Ханбин понимает, что и она была активна в вопросах, ей было неподдельно интересно узнать что-то про него, и Ханбин надеется, что он не нёс полную чушь, выставляя себя грустным и одиноким человеком. …да кого он обманывает, он дал себе такую характеристику ещё на первых десяти минутах беседы, как только они столкнулись после рождественского университетского концерта, когда на весь главный корпус играли новогодние хиты, первый этаж был украшен фонариками и рождественской мишурой, а множество студентов, в нарядном дресс-коде, остались на своеобразный «банкет», и передавали друг другу такие теплые поздравления и улыбки, что всё тонуло в удивительно-праздничной-но-домашней атмосфере, которую сложно было вообще представить в учебных стенах. Да, и вот там, при Донхёке и подруге Хаи с вокального, Ханбин сказал, что он грустный и одинокий, и жизни у него особо нет, кроме попытки прыгнуть в сочинительстве музыки выше радуги, но, кажется, он счастлив в этом, если бы периодически его не догоняла мысль, вот бы кому-нибудь было не похер, поел он сегодня или как обычно забыл это сделать. Донхёк похлопал его по спине в жесте «заткнись», засмеялся смехом «шутит он, шу-тит» и быстренько сменил тему. Подруга Хаи среагировала на Донхёка, потому что он понятный и приятный парень, почему бы на него и не среагировать улыбкой. Хаи же нахмурилась. И Ханбин, увидев её выражение лица, захотел удалить себя из общего с людьми чата под названием «жизнь». А потом очень удивлялся, что оставшийся час и пятьдесят минут Хаи все ещё находила его в толпе и даже сама начинала с ним беседу. У Хаи было так много возможностей переключиться на разговор с кем-нибудь другим, тут же от каждого факультета человек по двадцать, и много её знакомых, которые сталкивались с ней для обмена впечатлениями от прошедшего концерта, но она, поговорив минут десять, всегда возвращалась к Ханбину. Словно она с ним официально пришла сюда как со своей парой. (Ханбин бы ёбнулся окончательно, если бы Хаи, в таком классическом красном платье, взяла его под локоть). И, чтобы не поплыть и не начать вслух записывать ту самую песню о любви, которая выиграет все конкурсы, Ханбин накидывался формально-разрешенным администрацией слабоалкогольным шампанским. И после двух бокалов (а больше никто бы из преподавателей и не разрешил бы выпить), Ханбин подумал, как же будет забавно, если он сейчас продемонстрирует Хаи, что может выёбываться, пытаясь перечитать рэп Аутсайдера. Ханбин не умеет читать как Атусайдер. Это умеют два бокала слабоалкогольного шампанского внутри него. И он ожидал, что Хаи сейчас уйдет. Но Хаи. Звёздочка Хаи, в красном классическом платье; Хаи с белыми тонкими шпильками в форме снежинок в волосах; Хаи, которой сложно почувствовать себя свободно в компании малознакомых людей; Хаи, которая даже в чёрном найдет белое; Хаи, которую все считают малоэмоциональной, потому что она всегда собранная, а естественный тон её голоса зачастую твердый в произнесении слов; вот именно эта Хаи, услышав пародию на Аутсайдера, никуда не ушла, а засмеялась, и её смех был очень тихим и искренним в своей нежности. … Ханбин был готов встать на одно колено прямо там. Ханбин был готов сказать ей прямо там «обещаю, моё признание в любви ты найдешь на любой музыкальной платформе, ты услышишь его из каждого радио, даже кто-то в твоём окружении будет напевать его мимоходом, потому что я сделаю всё, чтобы эта песня у всех заедала на уме. Потому что я хочу, чтобы я заел у тебя на уме, чтобы ты меня услышала. Я не прошу мне отвечать и уж тем более я не прошу мне отвечать взаимно, я просто хочу, чтобы ты услышала, как весь мир будет петь песню, слова которой только мы с тобой понимаем в полной мере». Ханбин знал, чтобы чего-то достичь, надо целиться в Луну, чтобы, в случае чего, остаться при звёздах. (Или со звёздочкой). Низкая самооценка при завышенных амбициях — его конёк. Но тогда вслух он сказал: — У тебя сегодня такое хорошее настроение, и я почему-то рад за тебя, как за самого себя. Потом пригласил её подняться на второй этаж корпуса, ведь всё веселье на первом, а на втором тише и можно поговорить нормально. А затем пригласил её въехать в свои сложные рассуждения на тему того, что он планирует делать со своей жизнью. Да, это у Ханбина «поговорить нормально». Но он решил вообще всё вдоль и поперек про себя обозначить, чтобы она заранее знала, на чьи шутки тут смеется. Лучше пусть Хаи сразу скажет «ты поехавший, Ханбин» и отойдет от него. Но Хаи сказала: — Ты поехавший, Ханбин. И взяла за его руку. — Ты, наверное, тоже, — заторможено выговаривал Ханбин, остановившись и смотря на их соединенные руки, — поехавшая. Тогда она смутилась и отпустила его руку. Пока Хаи не отругала себя за излишнюю откровенность, за то, что не так, видимо, понимала его всё это время, и за то, что забила на правило «жди следующий шаг от самого парня, а не делай его сама», оставалось три секунды, и Ханбин, правильно сообразивший, что сейчас произошло, за эти три секунды говорил быстрее, чем пародировал читку Аутсайдера: — Ты невероятная. У меня слов нет, чтобы выразить, какой невероятной я тебя считаю. Но есть песни. Хочешь песни? Хаи смутилась ещё больше, отвела взгляд и ответила не на ту фразу: — Извини, что когда ты пытался со мной помириться, я вела себя так, словно виноват только ты один. Ты прав, я тогда тоже наговорила на эмоциях лишнего. (Хаи потребовалось больше полугода, чтобы вслух извиниться перед ним, и это Ханбин ещё считает, что в их взаимоотношениях все ноты проблемности пишет исключительно он). — Это не важно, — легко отбил Ханбин, ему правда уже давно было это не важным, он же, как рентген, видел, что на самом деле прячется за гордым и непробиваемым упрямством Хаи. — Нет, прими мои извинения! — настаивала Хаи более громким голосом. — Хорошо, — немного волнуясь, согласился Ханбин. — Мы оба виноваты и оба извинились. — Хорошо, — повторила Хаи и пошла по коридору дальше. Они возвращались к лестнице, обратно ведущей на первый этаж, и Ханбин безумно хотел сделать хоть что-то, чтобы остаться наедине подольше. Поэтому он сказал практически единственное, что было в голове: — Мне нравилось держать тебя за руку. Хаи тут же, не разворачиваясь, отвела руку назад, так, чтобы Ханбин мог ухватился за её ладонь; и в коридоре, где источником света были только фонари за окном, было сложно разглядеть, смущена она или нет. — Ощущаю себя на самом первом свидании в своей жизни, — легко самоиронировала Хаи, пытаясь проговорить неловкость, как только Ханбин оказался рядом с ней, и в аккуратной бережливости переплёл их пальцы в прочный замок. — Я не понимаю, почему так себя веду, — говорил Ханбин напрочь отъехавшим и пораженным голосом, но с попыткой сделать вид, что он может вести себя с Хаи как-то иначе. — На самом деле, я… — он хотел сказать «другой», но что толку объяснять Хаи, каким Ханбин бывает, если она уже видела его и невыносимым, и расстроенным, и нежным, и собранным, и таким, каким Ханбин сам себя не замечает. Поэтому он сказал то, что Хаи ещё не знала: — Составить программу выступлений и проконтролировать девять номеров, чтобы выиграть конкурс, который наш университет не выигрывал сорок лет, мне в разы проще, чем заговорить с тобой. Хаи сжала его руку на пару секунд, а затем аккуратно перевела тему. (Но все-таки да, Хаи была безумно смущена). А через три дня Ханбин зашёл в общую репетиционную комнату, потому что знал по расписанию, что Хаи там будет, и он хотел пригласить её пообедать между лекциями вместе. Хаи была одна в комнате, она сидела за фортепьяно и на закрытой его крышке соединяла скрепкой листы с нотами, чтобы потом аккуратно убрать в общую папку. Ханбин подумал, что если он сейчас прикоснется к её плечу, она обернется, и тогда он её поцелует. Ханбин тронул её за плечо. Хаи обернулась. — Думаю, — разбрасывается прогнозами Донхёк на балконе, — то, что она тебе показала запись, — всё ещё не в курсах Донхёк, что это не так, — это знак того, что она бы согласилась помочь тебе в записи песни. Донхёк не видел, как Ханбин держал Хаи за руку; не видел, как Хаи поправляла Ханбину воротник рубашки; не видел, как Хаи выглядит в красном платье и в накинутом на плечи пиджаке Ханбина; не видел, как Ханбину хватило смелости прижаться к её губам; не видел, как Хаи положила ладонь ему на шею, открывая рот и продолжая поцелуй; не видел, как после этого случая Ханбин решил, что она настолько чудесная, что он ТОЧНО не должен портить ей жизнь; не видел, что с этой невероятной мыслью Ханбин умудрился прийти на свидание, сверху докинув ещё и то, что он влюблён в каждую секунду, которую провел с Хаи, но ему бы ещё времени для работы над собой. не видел, как Хаи сначала рассердилась, а потом поняла, что именно в Ханбине пишет такие отзывы на самого себя, и, уже тише, но все ещё строго ответила, что, по её мнению, Ханбин стоит того, чтобы его ждать, но если «успех работы над собой ты будешь судить сам, то с твоей критичностью моё ожидание бесполезно, потому что оно, кажется, будет вечным». не видел, как Хаи мягко сказала «я же знаю на что соглашаюсь», а Ханбин молчал и безумно хотел, чтобы она ни в коем случае сейчас не оставляла его одного, но она восприняла это молчание, как знак того, что ей нужно уйти. Зато Донхёк видел, как в своё время на репетиции Ханбин агрессивным криком так достал до нервов Хаи, что у неё заблестели глаза и начал срываться голос, хоть и сохранялось невозмутимое лицо. Поэтому Донхёк отметает сразу все варианты, где Ханбину надо говорить вслух, и предлагает то, что у Ханбина получается лучше всего: — Напиши ей что-нибудь, - советует Донхек. — Сообщение, например, — добавляет Донхёк, словив взгляд Ханбина, готового уже писать ей альбом. — О том, что тебе понравилась её запись. — Так я её не слушал толком, — едва бормочет Ханбин, еще плотней укутываясь в своё гнездо из одеял. — А что ты всё это время слушал? — логично, очевидно, рационально, здраво, по-дружески пытается врубиться во что-либо Донхёк. Самого себя Ханбин слушал. Самого себя, который пересказывал Ханбину сказки, которые он придумал про себя и Хаи, вперемешку с реальностью, которая была у него и у Хаи. — Ты прав, — твердо соглашается Ханбин, ставит запись на паузу и открывает окно сообщений. Донхёк не шевелится, боясь лишним вздохом спугнуть сдвиг с мертвого места драмы в жизни Ханбина. Он просто надеется, что тот сейчас быстро строчит сообщение, которое включает в себя ханбиновскую решительность и выключает ханбиновские сомнения. — «Привет, Хаи, — зачитывает вслух Ханбин, как раз после того, как нажал «отправить», тем самым обрубив спасательный трос, который Донхёк мог бы кинуть, услышав что-то совсем провальное. — Я слушал твою запись всю ночь и думал о том, что безумно хотел бы услышать твой голос вместе с собой и в совместной песне, и в песне, которую я бы написал, и во фразе «доброе утро, Ханбин». Но сначала я бы хотел сходить с тобой на нормальное свидание, потому что если мы начнем с записи песни, ты со мной ни на какое свидание не пойдешь». К концу прочтения у Донхёка мозг соображает уже пятый вариант, как лучше всего сформулировать Ханбину «тебя сейчас отошьют, НО, на этом жизнь не заканчивается, и в сторону написания грустных баллад смотреть пока тоже не надо». Ханбин улыбается. Конечно, можно было бы тоньше и флиртуя, а не так внезапно и прямо, но если у него ни разу не получилось тонко и флиртующе, а всегда получается внезапно и прямо, то почему в самом последнем шаге он должен себе изменять? Как будто для неё будет новостью, что Ханбин в очередной раз дошёл до крайней точки рефлексии и заявился к ней с очередной попыткой рискнуть и стать ближе. Это не новость. Если Хаи согласится поговорить, Ханбин обязательно ей скажет, что тут, на балконе, он понял, что да, он может написать о ней, спеть ей, сделать так, что распевать о ней будут в разных жанрах и разные исполнители, но когда она рядом, он не хочет быть с ней любым определяющим его словом: начиная от «парня» и заканчивая «подающим надежды студентом, который шарит за разные программы по сведению звука и как на саундклауд загружать треки». Всё это не то. Можно не делать сложным то, что проще простого. Он хочет просто быть. По взгляду Донхёка видно, что он сейчас прикидывает, ёбнут ли в Ханбине окончательно его любовные переживания или не должны, раз он такой смиренный и спокойный. По взгляду Ханбина видно, что он сейчас прикидывает, выпить ли снотворного и заснуть на полдня, чтобы не проверять телефон каждые десять минут, надеясь, что он просто не услышал звук входящего сообщения. Донхёк, как друг и чувствующий ответственность за то, что Ханбин ему так доверился, падает в гнездо одеял рядом с ним. Ханбин, как друг и чувствующий ответственность за то, что втянул Донхёка в свои драмы, советует пойти спать, пока есть такая возможность. Донхёк в середине ответа замолкает и смотрит на телефон в руках Ханбина, сигналящий о звонке. Ханбин на панике готов выкинуть телефон через окно. Но он плавными движениями поворачивает экран к себе, чтобы убедиться в правильности догадки. — Мне остаться? — контрольно уточняет Донхёк. Конечно, при нём Ханбин будет чувствовать себя ещё более скованно, но вдруг ему сейчас не помешает поддержка. Ханбин отрицательно качает головой и чуть кривит губы в улыбке, и это даёт Донхёку надежду, что, в случае чего, Ханбин не примет решение полететь с балкона вслед за телефоном. Ханбин нажимает «принять вызов» и говорит шаблонно приветствующую фразу. Донхёк к этому моменту уже оказывается у порога комнаты, поворачивается, чтобы взяться за ручку и закрыть дверь, а вместе с ней и эту ситуацию, понимая, что, может, года через три он и услышит толковое продолжение этой истории; (или дня через три расшифрует её в ханбиновских песнях). Ханбин нажимает «принять вызов», но ему кажется, что он только что прикоснулся к плечу Хаи. Хаи говорит «доброе утро, Ханбин», и звучит так мягко, что, кажется, она только что обернулась.