another love

Как они выжили остаётся загадкой. Только жизнью это было назвать тяжело. Нелепое существование под присмотром вышестоящих органов. Шаг влево, шаг вправо, расстрел. Следственное дело как-то затянулось, жаль, что не петлёй на их обнажённых шеях. Наверно, живые впервые завидовали своим мёртвым товарищам. Их было десять. Один сошёл с маршрута ещё в самом начале, трём другим просто повезло — оставшиеся шесть человек променяли своё тепло на спасение друзей. Дятлов замёрз самым первым, и в тот момент Дорошенко твёрдо решил умереть рядом с ним, но Зина — хрупкое прекрасное создание — дёргала, кричала и умоляла, чуть ли на себе не тащила здорового парня, лишь бы спасти. Спасла. После допросов девушка замкнулась в себе, родители забрали её домой, не дав окончить институт. Больше о Колмогоровой никто не слышал. Про Дорошенко вскоре забыли — он медленно доживал свои ничтожные три года на окраине полузаброшенного посёлка. А Кривонищенко пытался жить. Честно, положа руку на каменное сердце, пытался: строил, созидал и учился любить заново. Писал стихи, но посвящал лишь одному единственному человеку, который был для него самым родным и близким. Жалко, что был. Он просыпался по ночам в холодном поту, тяжело дыша, а перед глазами ещё мелькали страшные картинки: грудную клетку в один миг что-то сдавило, да так, что турист глотал воздух и пытался за что-то уцепиться, вдруг показался свет — кто-то разрезал палатку, а дальше вместо чистого неба свистела непроглядная пурга, по лицу била, но они продолжали бежать. Нам не добраться до лабаза. Как последний рухнувший мост и проклятие обречённых. Рустем держал Юру за руку, сжимал крепко, боясь потерять в вязком омуте. Костёр. Факел. Всё потухло. Часть ребят потянулась вперёд к реке. Кривонищенко склонился над занесённым пепелищем, дул, кашлял и бил себя в грудь, лишь бы эти чёртовы лёгкие заработали. Руки Слободина плотным кольцом легли на исхудавшую талию. Одежды не было, приходилось согреваться объятиями. Они остались вдвоём. Рустем что-то шептал, утешал, касался любимых плеч, а Георгий чувствовал, как с каждой секундой слабеет чужая хватка. Вскоре мир замер. В ночной тиши отчётливо слышался гул проезжающих мимо машин и шаги соседа сверху, так поздно пришедшего со смены. Кошмар растворялся с рассветом. Юра пытался улыбаться. Выходило до противного жалко. Уголки вечно обветренных той февральской метелью губ медленно приподнимались, собирая на молодом лице морщинки. В компании его любили — всегда весёлый и жизнерадостный, — он носил треснутую маску фальшивого счастья. Кривонищенко часами сидел перед зеркалом в прихожей, в непонятную точку пялился да себя рассматривал. Смотрит и не понимает кто напротив. Он ли это? Пододвигается ближе, огрубевшими пальцами по переносице проводит. Маркие веснушки почти смешались с бледным цветом кожи, в задорных глазах догорал последний уголёк, горе-поэт загибался в приступе немого крика куда-то во внутреннюю пустоту. Он знал — Рустем бы заметил. Слободин вообще всегда всё замечал, а иногда и новое для самого Юры открывал. Кривонищенко и подумать не мог, что за левым ухом у него малоприметная родинка, а Рустик видел, знал и помнил, а ещё тайком целовать любил. Казалось бы, за что можно любить обычного студента с торчащими ушами да копной вечно спутанных рыжеватых волос? Слободин только хмыкал, плечами пожимая, отвешивал Юре слабый подзатыльник, а потом крепко-крепко обнимал и шептал «я люблю тебя за то, что ты у меня есть». Кривонищенко как дурак стоял у входа в метро, рассматривая букет едких жёлтых тюльпанов. Люди вокруг него спешили по своим делам: толкались, задевая других плечом, ругались и просили прощения за неосторожность. Люди вокруг жили. Тиканье наручных часов мешалось со стуком в висках. Девушка опаздывала на свидание. Она думала, что так и полагается, надеялась выйти замуж за красивого поэта-романтика с прекрасными стихами, но в назначенном месте её ждала мусорка из которой торчали жёлтые полувялые головки цветов. На звонки она больше не отвечала. С той трагедии прошёл год, Кривонищенко стоял над могильной плитой, сжимая белые как снег розы в руках, шипы впивались в тонкую кожу, яркая кровь сочилась по зелёному стеблю и капала на дорожки. Вдох. Грудь мерно, словно под счёт вздымалась. Дышать для человека так же важно, как и любить. Два цветка легли на землю. Парень молча стоял на коленях, люди обходили его стороной, потому что боялись, а он продолжал вычерчивать пальцами буквы, навсегда в подсознание въевшиеся. Он должен был остаться там, попытаться развести новый костёр, прижаться к ослабевшему Рустему и… Выдох. Девушки, смотря на парня, бросали в след банальное «жалко его». Отворачивались, так и не решаясь спросить, ну почему же ты такой бесчувственный и пустой, словно призрак посреди огромного заброшенного замка? Юра прикрывал глаза или просто отводил взгляд, продолжая молчать, но душа кричала:       — Все мои слёзы пролиты о другой любви