gold dust/blood drips

I. По телевизору белокурый ведущий кругосветки белоснежно улыбается, словно голливудская кинозвезда, игриво подмигивает и посылает воздушный поцелуй всем и каждому по волнам телеэфира. Он со смешным картавым акцентом желает счастливого Рождества и Нового года. Когда его веселое лицо подают крупным планом, в экран со всей силы влетает чугунный утюг. По стеклу расползается паутина крупных трещин, но изображение не исчезает, а только дробится на криво соединенные меж собой фрагменты. Голливудская улыбка превращается в мученическую гримасу. II. Всё началось с письма. III. На самом деле, это не совсем так. Всё началось с этого странного сайта, с «Откровений Ричарда», про который со скептицизмом говорила на перерыве Таня. Ричард тогда ещё посмотрел на неё, как на чужую: он никогда не вёл дневников. Особенно в интернете. Тем более, в интернете. — Танечка, о чем вы такое говоrите? Интеrнет ещё не во все уголки стrаны пrовели, а вы… — Г, рц, хс зфхя, фнгълегрлз «фоик фзрхвдув» тул тсжжзуйнз пзёгчсрг дзк фпф л узёлфхугщлм Егф рз фпцьгзх, г чгргхфнлм фгмх е Егыц йз ъзфхя ахс ъхс-хс лк увжг еср. — Rезонно! Это какие-то грязные инсинуации, ложь, провокация и нарушение авторского права. Ричард возмущённо поправляет чёлку под хихиканье Восьмиглазовой и твёрдо решает если не пресечь это безобразие, то хотя бы приобщиться. IV. Ладно, это тоже не совсем корректно. По-настоящему всё началось, наверное, с этой сомнительной мыльной оперы. То ли ремейк, то ли свежий взгляд, а по сути — акт некрофилии над телевизионной классикой. Флэшбэк: — Мафиозные разборки?! Секс в инвалидной коляске?! Терроризм и государственные перевороты?! И всё это в камерной истории про простых советских людей?! Вы шо, совсем с головой не дружите? — истерично верещит красный от ярости Костров, стуча по столу свернутым в трубочку сценарием «Солнце, ну взойди ещё, взойди». — А что не так-то? — спрашивает сценарист Смирненко. Его соавтор, Лапенчук, щелкает пузырём клубничной жвачки. Костров шумно втягивает носом воздух и смотрит на Ричарда. В его глазах требовательный приказ: «Скажи им, ты ж автор оригинала». — Rисковый пrоект, господа, без сомнения, — Ричард чешет подбородок, очень задумчиво, — и всё же, why not? Девятый канал всегда откrыт для нетrивиальных и смелых идей. Нам был необходим глоток свежего воздуха подобного rода. — Как сценарист пьесы-первоисточника, я против. Категорически. — А я «за». Как диrектоr канала, пrодюссеr и автоr оригинальной идеи. Голос Сапогова холоден, как лезвие ножа. В зелёных глазах Кострова читается: «Как ты мог?» — но он скрещивает тонкие руки на груди и говорит: «Ну, знаете ли». А Смирненко и Лапенчук по очереди удовлетворенно переглядываются. V. Телевиденье Катамарановска обязано Глебу Леонидовичу Кострову по гроб жизни: и переводами, и авангардной «Загадкой дыры» и арьергардным «Пламенем нового сегодня» и много чем ещё, — но у всего должны быть границы. Одни только уходы с канала и триумфальные возвращения блудного сына раз в три года чего стоят. Отец «Загадки дыры» — капризный, истеричный подросток в теле взрослого и, казалось бы, интеллегентного мужчины, а у Ричарда нет сил с ним бесконечно нянчиться. В конце концов, это всё не школьная самодеятельность и не кружок по интересам, это — серьезная работа, которая приносит большие деньги… and huge headache. В конце концов, у всех бывают проходные работы и творческие неудачи, верно? VI. Как бы Сапогова это ни сердило, но он не мог не признать, что сайт оформлен лаконично и парадоксально элитарно. Абсурд, но правда: благородный оттенок золотого, фотографии хорошего качества (позапрошлогодние, правда) и манера изложения — именно так, наверное, Ричард бы вёл дневник. «Как же некоторым хочется прожить чужую жизнь, поразительно», — думает Сапогов, проматывая запись под фотографией, где он пожимает руку самому Всеволоду Старозубову. Всё же это немножко забавно: вехи его жизни перемежаются с короткими заметками про бытовые моменты или рабочими зарисовками — вроде той, с прошлогодних съемок «милой, но мягкой», когда Татьяну приходилось экстренно переозвучивать, или той, где… VII. Так, стоп. VIII. Что-то щелкает в голове на записи, которая начинается так: «Не люблю начинать день с левой ноги и вам не советую. Я, кстати говоря, переученный левша…». По спине у Ричарда пробегает холодок: он никогда не упоминал этого факта публично, считая это несущественным. Это знали только близкие. Следовательно, этот дневник ведёт кто-то, кто хорошо его знает. Даже слишком хорошо. Но кто? За спиной звучит жалобный скулёж. — Дениэл, oh my fuckin' God, — бормочет Ричард, взяв крошечного чихуахуа на руки. XI. Пролёт камеры по панораме ночного города: синее небо и разноцветные огоньки окон. С примерной точкой отсчета разобрались. История начинается с теле-мыла и сайта. С письма начинаются беды. X. — Давай поиграем, — цедит сквозь зубы лидер «Красных стрел» Кругловский, вознеся над головой массивный револьвер, словно это — меч правосудия или кавалерийская шашка, — я считаю до нуля, а ты убегаешь. Игра началась. Пя-я-ять! Простой советский ассенизатор Девяточкин пятится с первобытным ужасом в глазах. — Четы-ы-ыре! — с оттяжечкой считает Кругловский. Девяточкин подбирает полы потрепанного пальтишка и прибавляет шаг. — Три-и-и. Девяточкин бежит в лесополосу. Кругловский плавно опускает руку и целится ему в спину, сощурив глаз. — Две! Он нажимает на спусковой крючок. Вместо грома выстрела: — Снято! Молодцы, пеrекур десять минут! Татьяна зычно хлопает гламурно-черным нумератором. — Гrиша, очень хоrrоr-show, аутентично. Пrодолжай в том же духе! Go ahead! — Спасибо, Ричард Робертович, — смущенно бурчит Стрельников. Вообще-то, гламурный мальчик с пышной прической и щенячьими васильковыми глазками, поющий слащавые песенки для старшеклассниц, в роли сурового перестроечного бандита — это то еще новаторство, но он справляется. Кроме того, вполне неплохо. В любом случае, он заманит к просмотру толпу своих юных поклонниц, а те принесут с собой кошельки родителей, что для проекта более чем horror-show. — Лапуshкин, Lapushka моя, — Сапогов поворачивается к расстегивающему верхние пуговицы пальто и изрядно располневшему между сиквелами «Девяточкину», — ну, что я вам скажу, — уже лучше, намного, но… Чего-то не хватает. Some kind of… жантильности, виктимности… Это вьедь zhertvennost' по-rусски? — Ес. — Ну, вот, включите мальчика… Пrощупайте там, зазеrните in катаrсис. — Поал-принял. — Славно! Ричард жмурится и устало трёт глаза. Гам вокруг, кипучая деятельная обстановка, яркий свет — всё смывается в какую-то кашу, и на секунду Ричарду кажется, что всё происходящее вокруг тоже ненастоящее. Фильм в фильме они отсняли, а хронометраж основы продолжается. А потом раздается хлопок и кто-то истошно визжит. XI. Сценаристы (как бы не Смирненко лично) принесли материал для новой серии и фанатскую любовную корреспонденцию. Десять конвертов предназначалось Грише Стрельникову, а один — мистеру Сапогову лично в руки и случайно затерялся в общей стопке. Как ты думаешь, какой из них взорвался у Стрельникова в руке? XII. Этот разговор несерьезный. Как говорится, there are matter and anti-matter. Невозможно соединить искусство и коммерцию, всегда приходится жертвовать чем-то из этого. Ты выберешь Шарля Бодлера только тогда, когда ты сыт, но ты не сможешь намазать «Цветы Зла» на хлеб. Приходится от чего-то отказываться. Приходится прогибаться под графики, показывающие наглядно, чего же хочет аудитория. Иногда нужно идти на сделки со своим чувством прекрасного, со своими убеждениями или даже с совестью во имя процветания предприятия. Скажем прямо: иногда приходится превращать детище, в которое ты вложил свое сердце, в откровенную дрянь и продавать эту дрянь под видом коробки конфет, благо зритель непритязателен, как голодная свинья в хлеву. Это не проблема лично Ричарда Сапогова, он-то как раз играет по правилам индустрии. Проблема в многолетнем институте медиа и специфике всех социальных институтов в этой стране. В каждой работе есть сложности, и это — сложность конкретно этой стези и этой должности. Либо ты принимаешь эти сложности, либо ищешь себе другую работу, только и всего. Невозможно соединить искусство и коммерцию… хотя раньше Ричарду удавалось совершать невозможное. Было другое время. Да, тогда было труднее. Ричард понуро оглядывается вокруг и замирает, бледнея как полотно. Транстрав. Вдалеке, ровно в середине реки, там, где должна быть самая глубина, источающий золотое свечение мужской силуэт выписывает на небесно-синей рябой водной глади пируэты из разряда высшей программы по фигурному катанию. Золотистое сияние отражается в воде дрожащим пятном. У наваждения пышные волосы, блезирная улыбка до ушей и костюм по последней моде. Наваждение приветливо машет Сапогову рукой. — Пойдем, Дениэл, — строго говорит Ричард и натягивает поводок. XIII. Наткнувшись на поздних страницах лже-откровений на историю о том, как девятилетний Ричард чуть не утонул в холодных водах Гудзона, Ричард по эту сторону монитора впервые ловит себя на мысли: а вдруг его сетевой двойник, на самом деле настоящий? А он так, улыбчивая болванка для рекламы. У человека есть прошлое: с днями рождения, школьными буднями, теми, кто оказал влияние и на кого оказал влияние сам. Есть настоящее в виде отчетов с концертов и глянцевых фотографий. И есть будущее. У персонажа есть судьба, но нет будущего. У рекламного маскота нет даже судьбы. Белокурое отражение в окне стучит по стеклу карамельно-красными ноготками. Ричард отрывает глаза от компьютера — наваждение пропадает. Да нет, это всё бред какой-то. XIV. События развиваются в ускоренной перемотке. XV. Облаченная с головы до ног в латексный костюм медсестры Нинель Натановна щелкает секатором. Крупный план на затравленное лицо Двачевских: с его лба стекает пот, сальная прядь падает на высокий лоб. Нинель заливается безумным смехом и облизывает напомаженные губы: — Сейчас я подравняю твои бубенчики, муа-ха-ха! — Пожалуйста! Умоляю Вас, не надо! Я сделаю что угодно, я… — Стоп! Стоп! Гrачевич, у вас что в сценаrии написано? — Н-ну… Я просто хочу добавить этому персонажу глубины, а то он какой-то одномерный плакса-мазохист получается. — Там написано: «Пrошу, не надо». Вот и следуйте ему. Тrетий дубль по счёту уже поrтите, безобrазие. — А… а я как? — К вам, Natasha, я… Вопrосов не имею. Ведите эмоцию, ведите. XVI. Сон с тревожно-красным фильтром: пустая сцена, Ричард и красные бесхозные руки, выплывающие из мглы. Они дергают за волосы, рвут одежду, царапают и щипают, и единственный способ не дать им добраться до души — порезать их канцелярским ножом, спилить у корневища. Полиэкран, брызги крови, бой барабанов. Просыпается Ричард в за час до выхода с колотящимся сердцем и в кружащейся комнате. Официозно-монохромный ведущий «Информативных новостей», глашатай, которому не отрубили язык, бубнит как пономарь, а смотрит в душу: — …вчера ночью в собственной квартире был убит известный сценарист Лапенчук, ему было нанесено множество колотых ран по всему телу. Жертва вырывалась и звала на помощь, но это её не спасло. Весь пол в коридоре и большой комнате забрызган кровью и внутренностями, руки жертвы отделены от тела. Ведётся следствие… XVII. В офисе дым коромыслом и бестолковая милиция. Вместо Лапенчука приходит его брат-близнец с траурной повязкой на руке. Пожимает плечами, но утверждает, что это никак не повлияет на итог продукта. Братьев-то много, а проект души один. XVIII. Хорошая новость: трагедия заставляет Кострова прекратить говниться, о чудо! Снято в «субъективной манере». — Странные вещи творятся в последнее время, не находишь? Как ты говоришь?.. Obscure? — Malevolent. — Ну, да. Хичкок какой-то. Сапогов нервно хихикает: внутристудийная бородатая шутка про Гайдая никогда ещё не была такой смешной. — Вот что я думаю, — продолжает Костров. Голос уверенный и бодрый, а сам скрещивает руки на груди и заламывает ногу за ногу, прижимаясь к зеленой стене коридора, слово школьный хулиган, — нам надо держаться вместе. Не время сейчас для того, чтобы муссировать старые обиды. Крупный план на неуверенное рукопожатие. XIX. Плохая новость: в своём рабочем столе Ричард обнаруживает окровавленный канцелярский нож. XX. Сапогов хватается за голову. Развернутый во весь экран заголовок гласит: «Я не хотел, меня держат в заложниках продюсеры и заставляют снимать этот шлак!». Это ложь! Это было тяжелое, болезненное, но самостоятельное и взвешенное решение, которое… — Это сделал Я. Посреди комнаты, убрав руки за спину и в идеальной первой позиции, стоит одетый с иголочки доппельгангер. С оглушительным перезвоном по комнате скачут спицы. Ричард закрывается от золотистого сияния, как от испепеляющих лучей. — Я — настоящий Rичаrд. Даrящий своим зrителям тепло и внимание, чуткий и искrенний. Талант и золотое сеrдце. А не пrодажная дешëвка и малодушная шваль, вrоде тебя. Он перекатывается с пятки на носок и читает нараспев: — Над моей головой rаспускается звëзд великое множество, а я смотryu на тebya и думаю: какое же ты ни-что-же-ство! Его движения пластичны и невесомы. Ричард в ужасе закрывает глаза и уши. ХХI. Доппельгангер ныряет в объятья ночной мглы и равнодушной желтизны соседских окон с балкона десятого этажа спиной вперëд. XXII. Огромное лицо Девяточкина с презрением взирает на зрителей с огромного экрана кинотеатра. Разодетые в нацистскую форму бандиты в ужасе разбегаются к выходам. Девяточкин голосит громовым голосом: — …моя мать — сапожница, а отец — водитель ржавой брички, я — кровинушка рабочего класса, и ваше время истекло. Как говорит русский народ, мой народ: долг платежом красен. Нинель Натановна тщетно дëргает ручки запертой двери. Кругловский прикрывается своим сыном, словно живым щитом. — Альдебаранов! Поджигай зал! — Ц пзрв фногжюегзхфв етзъгхозрлз, ъхс ахсх тсёгрюм узпзмн тусновх. * Татьяна подозрительно полуоборачивается. Подслушивать в переполненном кафетерии — милое дело, хотя и затруднительное. — Ага, конечно. Призрак оригинального «Солнышко взойди» мстит, — ворчит Костров и отхлебывает ещё чаю. — Г тсъзпц рзх? Рц, кргзыя, ефз ахл лфхсулл тус дгугдгр рг «Тсоз Ъцжзф»… * — Серьёзно, что ли? Тань, ты взрослая женщина и веришь в такую чушь? Костров смешно выпучивает глаза, топырит пальцы и делает голос ниже и грознее: — У-у-у, я большой и страшный барабан Влада Листьева, я щас вас всех съем! — Лжлсх! * — Слушай, я просто пытаюсь разрядить атмосферу, — он откидывается на спинку стула, — дураку понятно, что в последние дни творится дикая херня какая-то, извините за выражение, но я не думаю, что делу помогут куски сырого мяса по углам, блюдца с молоком и прочая порча продуктов… Восьмиглазова обиженно поджимает губы. — Но. Я почему-то уверен, что это кто-то из наших, не знаю почему. — Г тсжусдрсфхл ею цкргзхз е тусёугппз «Кгёгжнг жюую»! * — она театрально машет руками, идеально копируя интонацию главного журналиста девятого канала. — Ой, да иди ты. Молчавший всë это время Ричард в итоге так и не притрагивается к салату. XXIII. Зато хорошенько прикладывается к бутылке коньяка пятилетней выдержки вечером. XXIV. Малыш Дэниел неожиданно заболел и угас за четыре дня, просто так, без причины. И теперь жалобно смотрит своему хозяину в глаза. Голубые глазки собачки источают взгляд пугающе-осмысленный. Совсем человеческий. Ричард гладит Дэниела по голове дрожащей рукой и прижимает к сердцу. Ричард ждëт час в коридоре, чтобы услышать от безликого ветеринара-усача: «Простите, не откачали. Так получилось. С вас, кстати, сто тыщ. Кстати, кремация на этой неделе по скидке». XXV. Доппельгангер гладит Ричарда по волосам, мягко, как заботливый родитель, утирает горькие горючие слезы пальцем в буффонно-розовой перчатке и смеётся весело и непринужденно, как весенний колокольчик. Золотистый свет слепит, но не греет. — Ну конечно! Веrно! Это из-за тебя, пьяная мrазь. Слабовольный кусок самозванца, ты даже пить бrосить не в состоянии! — Пожалуйста… Оставь меня в покое… — И не подумаю! Из-за тебя, уrода, всё это и пrоисходит! Всё, чего касаются твои rуки, в итоге пrевrащается в зловонный мусоr! — Это… Это непrавда… — Фальши-и-ивка, — весело тянет Доппельгангер, искрясь и рябя, словно испорченная проводка, — пустышка, которая променяла божью искrу на фешенебельные цацки, хи-хи! У Ричарда нет сил, чтобы прогнать наваждение или хотя бы снять его руку со своих волос. XXVI. В вихрь спиц втягиваются осколки битого стекла, стаканы, канцелярские ножи и кристаллы из глаз. XXVII. — А сейчас, мои доrогие телезrители и телеzrительницы, пrишло вrемя для Ваших писем! — дежурная улыбка до ушей — так, что порвет лицо, а в голове — белый шум. No thoughts — head empty. Вскрывая последний конверт, он режется, и на детские письма с корявыми рисунками хлещет багровый фонтан, как из испорченного брандспойта. Разве может быть столько крови от канцелярского ножа? — Остановите съёмку, стоп! — в приказном тоне. — У Ричарда Робертовича кровь, кажется, идёт! — испуганно. — Врача! Врача, позовите врача! — истошно. — Жг ъхс ф хсдсм хгнсз е тсфозжрзз еузпв хесулхфв? * — грудным шёпотом у самого уха. Ричард смотрит на свои ладони и думает: «Интересно, это кровь или краска?». XXVIII. Нетточка танцует стриптиз для стенографиста Двачевских. Он жадно облизывает длиннющую шпильку её черных, как вороное крыло, лабутен. Его некрасивое лицо обезображено похотью, а её ангельское личико фотомодели не изуродовано интеллектом. Она бьёт его по носу носком туфли. С удвоенной силой играет KMFDM. Поверх кадра наслаивается полупрозрачный фашистов марш. — Нормальный саундтрек сделай, — Костров строго смолит сигаретой, а в голосе — презрение к итоговому продукту, — а не как в прошлый раз, с песней про апостола. Для людей стараемся, для людей! Ты меня понял? Русский язык вообще понимаешь или как? Глухой на одно ухо звуковик Шершанский кивает со звуком детской погремушки. — Ну, смотри у меня, а не то… «А в финалку я врублю Тати и Басту» — думает довольный собой Шершанский, стоит двери закрыться. XXIX. Съёмка от первого лица. По сценарию Лидер «Железных Рукавов» говорит что-то вроде: «Браток, это самый поехавший заказ из всех, что у меня был ваще в жизни» — и сдвигает темные очки на лоб (под которыми будут точно такие же очки), но вместо этого он убирает фотографию от лица, кладёт её на стол обратной стороной вверх и говорит: — Предоплату вперёд. Мастер импровизации. Ухоженная длиннопалая ладонь с кроваво-красными ногтями и золотыми тяжеловесными перстнями протягивает ему через весь стол жирную пачку зелёных. — Я rад, что мы дrуг дrуга понимаем! — Всё будет по высшему разряду, — он сосредоточенно считает купюры, — как грится, всё будет шито-крыто. А потом прижимает ладонь к груди и почтительно кланяется. Приглушённый хардбасс на первом этаже «Канарейки» становится с каждым треком злее. На столе у Лидера звонят три телефона разом. Он снимает трубку и жестом указывает на дверь. Тут же берёт вторую, а его сын подносит к его уху третью. Говорит монотонно, как персонажи Качанова. — Алло. Ну чё там с деньгами? Как с деньгами-то там, я спрашиваю? М-м-м, гнида? Так, повиси на трубе. — Да, алло. Чего ты мне мозги паришь, валить надо эту свинью картавую и всё. Ну выстрелил и выстрелил, чё бухтеть-то… А у тя чё, водяной пистолет? Так, повиси, у меня вторая линия. — Здравствуйте, это Евгений из техподдержки, — Сын кусает губы, чтобы не засмеяться, и чуть не роняет телефон, — а вы пробовали включить и выключить? Камера медленно отъезжает и в последний момент запечатляет, как Лидер принимает факс босой ногой. XXX. Звериный ригоризм и искренняя буффонность. Иногда наоборот. Начальник, сука! Привет от каста "житухибандюгана"! XXXI. Они стоят на остановке. Угол камеры какой-то вуайеристский, будто бы из-за кустов. Татьяна прячет руки в пушистую муфту на лисьем меху. Раскрасневшееся от мороза лицо в контрасте с золотыми кудрями в сложной прическе и пушистой рыжей шапкой. Ричард смотрит не на неё, а куда-то вверх, в многозначительно-черное низкое небо. — Я вёл себя с тобой тогда как последняя скотина. Мне very-very zhal'. — С-шс-шс, зьи нгнсм фнсхлрсм! * Ему совсем не смешно. Татьяна вздыхает, мягко и примирительно, кладёт руку ему на плечо. — Тлпмэлп, а ёъж нпдф имйуэта? * — I dunno! Если бы я мог на себя сеrдиться, то делал бы это очень долго. — Жг, огжрс, в — Езфю, в схшсжълегв. Тусыосз кгдюхс, дцжцьзз кгнуюхс. * Он настороженно поправляет очки: — К чему ты это? Татьяна неопределённо разводит руками и делает плавный круг вокруг себя. — В тсжцпгог… Г рз ргъгхя ол ргп ефи фргъгог? * — Нет, — резко как «нате», — особенно не сейчас. Не в последнее… Нет, непrавильно. Не в ближайshее вrемя. — Рс тсъзпц? * XXXII. Он хочет ей объяснить, в чём дело, но после слов: «Понимаешь ли…» — из его рта вырывается аппаратный треск и не выходит распознать ни слова. XXXIII. Кадры сменяют друг друга, как безумная карусель. XXXIV. Татьяна лежит на полу бездыханная, её белый халат насквозь пропитался кровью. Нож вонзается в плоть снова и снова с отвратительным чавканьем, со всей силы. Удар! Удар! Ещё! Ещё! Весь пол залит кровью, ни одного живого места. И всё же, она знала, кому открывала дверь. По телевизору белокурый теле-демиург беззаботно кружится в дожде конфетти. Музыка прокручивается в обратную сторону. XXXV. Ричард просыпается, находит в своём шкафу окровавленный белый халат и… снова просыпается. XXXVI. Милиция приезжает на телестудию только чтобы клянчить автографы. XXXVII. Клаустрофобная зловещая атмосфера. Много грязно-зеленого, подъезд, темные лестничные проёмы, мигающая лампа. За спиной у Ричарда вырастает темный силуэт. Огромный бритоголовый детина в темных очках безмолвно улыбается и с щелчком выпускает жало перочинного ножа. Он зажимает Сапогова в угол. Из последних сил Ричард нащупывает во внутреннем кармане пальто револьвер. Гремит выстрел. Затемнение. XXXVIII. Ричард просыпается. XXXIX. На его кровати сидит Татьяна. Мертвенно-белая, с побуревшими пятнами на халате и распущенными волосами, она похожа на русалку из канализации. Татьяна гладит полусонного Ричарда по щеке и говорит с грустной полуулыбкой: — Рг фгпсп жзоз, хю рз хгнсм тосшсм, нгн с фздз жцпгзыя. Она знает, в чём подвох, но не может рассказать. Ричард и зритель — ещё нет. ХL. Сколько мне так ещё ходить за ним с камерой наперевес, чтобы Первый канал, ТНТ или хотя бы Дискавери меня захотели? XLI. А в чём подвох? XLII. Подвох в том, что это чужая квартира. За окном незнакомый район города и высота третьего этажа. На стене слева от Ричарда ковёр, а Сапогов в жизни бы у себя такую пошлость не повесил, при всём уважении к загадоtchnyi russki dusha. В комнату вплывает Доппельгангер, но с ним что-то не так. Кажется, обычно у него нет намалеванных на лице краплаковых сердечек и такого же цвета лягушачьих губ. Волосы не сидят на нём как соломенный парик. А ещё у него не лошадиное лицо Глеба Кострова и прошлогодний сценический костюм не висит на нём, как тряпки на чучеле. Доппельгангер из галлюцинаций бесплотен и неосязаем. Глеб Костров, разодетый как Ричард и поигрывающий ножом-бабочкой, более чем реален. XLIII. Ричард в панике делает шаг назад. Глеб наступает, смотрит на него пустым, немигающим взглядом и пугающе точно копирует его картавую манеру говорить. Полиэкран: чистое поле ввода на странице поддельного дневника, молодец в тёмных очках передаёт коробку со взрывчаткой, которая не дойдёт до адресата, шкаф, полный краденных концертных костюмов, подслушивающая Восьмиглазова, поблескивающий в пустой ключнице дубликат ключей. — Ты всегда мне завидовал, sukahh. Моему успеху, моему таланту, даже цвету моих волос. Ты — фигляр и пустышка, которая будет выезжать засчёт необычности контента ещё годик-другой, а потом будет пылиться на помойке телеистории. Ты бы никогда ничего сам не добился, поэтому присасывался ко мне, как пиявка. — Глеб, послуshай… — Глеб? Понятия не имею, с кем ты говоришь. Я — настоящий Ричард Сапогов, а ты просто продажная дешёвка и заигрался в пародиста. Мозолишь мне глаза. Как же жаль, что никто в этом мире не даёт стопроцентных гарантий и звезде приходится делать всё самой. XLIV. Костров бьёт ножом в сердце, но попадает в плечо. Сапогову удаётся отпихнуть его и выпрыгнуть в окно, благо так невысоко и сугроб смягчает падение. XLV. Ричард бежит в темноте без оглядки и отчаянно зовёт на помощь, но улицы Катамарановска зловеще пусты и безлюдны, особенно когда это больше всего нужно. Доппельгангер скользит за ним с элегантностью конькобежца на льду, а в окнах машин и погасших витрин отражается запыхавшийся, перекошенный от злобы Костров со съезжающим париком, размывшимся макияжем и окровавленным ножом в руке. XLVI. — Настоящий Ричард бы никогда не променял искусство на попсу! Бам! Он толкает Ричарда в витрину, и та разлетается вдребезги. — Откуда тебе это знать? Ричард уворачивается от ножа в сантиметре от его носа. Костров истерически смеётся. — И он точно бы не предал те идеи, которые он нёс над головой словно знамя! Он не предал бы совместный труд, в который мы вложили душу! Нож вылетает у Кострова из рук, но это ничуть не останавливает его. — Неважно, что и почему я это сделал, важно, что это — моё личное rешение, котоrое не делает меня менее мной! Оставь меня! Я не твоя вещь! В порыве драки Ричард срывает с Кострова парик. Глеб истошно кричит, словно его облили концентрированной серной кислотой и, шатаясь, выбегает на проезжую часть. XLVII. Доппельгангер выходит на сцену и счастливо улыбается свету софитов. Он разводит руки, словно желая обнять свое признание. Софиты оказываются фарами грузовика, а признание расшибает весом в пять тонн на скорости триста километров в час. Лакированные штиблеты отлетают в кусты. Битые очки-авиаторы тускло блестят в луже крови. Ричард закрывает лицо руками. XLVIII. За дверью участники этой эпичной драмы выходят на поклон: и Татьяна в окровавленном халате, и отец «Загадки дыры» со следами шин поперек лица, и ОПГшники-неудачники, и все-все-все. Кроме одного. XLIX. На левой руке крепко зафиксирован гипс, на котором уже расписались друзья и коллеги. Золотистые пышные волосы острижены под мальчишку. Усы сбриты под ноль. На носу наклеен розовый пластырь с Хеллоу Китти. Ричард смотрит в зеркало своими лучистыми ярко-желтыми глазами и думает: «Что бы там ни было, а я — настоящий». L. Финальные титры.