* * *
Их дом крошечный, но в две комнаты, где кухня — это кухня, а спальня — это спальня, и никто не спит вповалку на соломенных тюфяках возле очага, как почти все в Лотеринге. Мама выросла в большом городе, ей такое кажется дикостью, пусть она из вежливости никогда не говорит это при соседях. Но поэтому в спальне стоят настоящие кровати: широкая родительская, где после папиной смерти укладываются они трое: Карвер и Бетани по краям, мама посередине, и походная койка, на которой спит Мариан. Койка стоит в задернутом занавеской алькове: «Мариан взрослая, ей нужно хотя бы немного уединения», — любит повторять мама. Карвер иногда думает, что лучше бы женщины ложились втроем, а ему отдали койку, ведь ему скоро семнадцать и он единственный мужчина в семье, но рядом с мамой ему спится по-прежнему беззаботно. У нее и Бетани словно нет тел — только что-то теплое, мягкое, бесформенное, как облачка в небе, и Карвер никогда не разглядывает их дольше и пристальней, чем собственные руки. Впрочем, как раз собственные руки ему очень нравятся: они тоже стали совсем мужскими — большими и крепкими, а с тыльной стороны их покрывают темные волосы, а не детский пух. Мариан уже не может бросить его на кровать и защекотать, теперь Карвер без труда выигрывает в борьбе. Поэтому Мариан к нему и не суется больше. Именно поэтому. Вовсе не потому, что в последний раз, когда наваливалась на него горячим, сладко пахнущим телом и мягким животом, и твердыми острыми сиськами, почувствовала стояк.* * *
Каждый вечер Карвер клянется себе, что помолится Андрасте, закроет глаза и уснет, сложив, как в детстве, ладони под щеку, а не будет дожидаться, когда Мариан войдет в комнату, где сонно дышат мама и Бетани, прикрывая ладонью огонек свечного огарка, — она ложится позже всех, когда домоет посуду и вынесет объедки собакам. Не будет следить за колыханием занавески, когда Мариан скользнет в альков, оставив его впотьмах. Не придвинется к этой тонкой опасной преграде на самый край кровати. Не посмотрит через прореху в чуждый мир, полный греха и скверны. Мариан всегда раздевается быстро. Стягивает платье, бросает его на стул и вытаскивает ночную сорочку из-под подушки, Груди у нее маленькие, как груши, очень бледные, и под левой — родинка, похожая на муху, пригревшуюся на школьной стене. Вторая такая же на бедре, рядом с пушистым черным мыском, и Карвер пожирает их взглядом, пока Мариан не задувает свечу и не валится на койку с коротким утомленным вздохом. Чаще всего она больше не шевелится всю ночь, и Карвер тоже с облегчением смеживает веки, но порой из тени выступают новые чудовища. Мариан все делает тихо, но его слух обострен до предела, и в ночной тишине особенно громкими кажутся влажные чавкающие звуки, с которыми она проталкивает в себя пальцы. Если ночь лунная, Карвер даже видит, как Мариан выгибается и мнет грудь, высоко задрав сорочку. Он догадывается, о ком она думает, — о Лансе, кузнеце, здоровенном светлобородом парне с такими мышцами, будто их тоже раздули мехами. Это после свиданий с ним Мариан падает на кровать и засыпает как мертвая; наверное, в конце концов она выйдет за Ланса замуж и навсегда уйдет из дома. Мама порой плачет, когда принимается рассуждать об этом. «Как же мы без нее будем?» — говорит она, а потом просит Мариан получше драить котелки, чтобы жир не оставался на стенках. Мама никогда не видит, как за ее спиной Мариан фыркает и корчит такие рожи, что ее лицо становится страшным, как у демоницы. Карвер старается думать о верхней губе Мариан, приподнятой и уродливо сморщенной, словно у готовой зарычать собаки, но всякий раз сдается, сует руку в подштанники, а после растирает по животу вязкую гадость. Настоящая пытка — просыпаться после этого утром, замаранным и опустошенным, и понимать, что дрочил в постели, рядом с матерью и сестренкой, а Мариан, которая выходит из-за своей занавески и повязывает фартук, чтобы приготовить завтрак, не какая-то посторонняя Мариан, а тоже его сестра. Но это слово совсем не подходит ей. Мариан совсем не такая, как Бетани. Карвер вообще не может вспомнить ее... ну, может, не малышкой — все же она на шесть лет его старше, — но девчонкой. Во всех его воспоминаниях она взрослая. Прикрикивает на него, стряпает, метет двор, целуется с кем-то. С Лансом, а раньше, еще при жизни папы, — с Мо, учеником лекаря, и с Аллисон, чудной дочкой Гарднеров. Что они все находят в Мариан? Она худая и некрасивая — обычная девушка, а не демон желания. Но иногда Карвер сомневается в этом. Может быть, в одну из тех ночей, между сном и явью, что-то проскользнуло в нее из-за Завесы, влилось в открытое устье. * * * Тревожные вопли вырывают Карвера из сонного забытья. Ему кажется, он слышит: «Держи ведьму!» и подскакивает, больно ударяясь коленями о переднюю скамью. Дверь распахивается; растрепанная безумная женщина врывается в школу, и Карвер не сразу узнает в ней мать кузнеца. Она распластывается возле ног сестры Зии, цепляется за них, выкрикивая: — Матушка, матушка! Помилосердствуй! Ланс захлебся! Все начинают кричать одновременно: малыши ревут, старшие галдят, испуганно и возбужденно. Человеческая волна выносит Карвера из школы, вместе со всеми он бежит, надрывая глотку, к реке, и сам не понимает, зачем делает то и другое. На берегу уже собрался народ, что-то коричневое лежит на песке, а на нем — что-то белое. Мариан распласталась на Лансе, прильнула к нему, точно упырица, и только через долгий миг тошнотворного ужаса Карвер понимает, что она не высасывает кровь кузнеца, а пытается вдохнуть воздух в его легкие. И все же Мариан страшна сейчас, страшна как ведьма Диких земель, когда поднимает голову и смотрит темными провалами глаз в толпу, как кажется Карверу, прямо ему в душу. Морок исчезает так же стремительно, как налетел, Мариан рыдает на песке, вцепившись пальцами в мокрые черные волосы, пока сестра Зия бормочет бесполезные молитвы, а толпа гудит, рассказывая друг другу про водоворот, в который затянуло Ланса. Как ветер, шелестят вздохи, и все кивают, словно болванчики, соглашаясь, что нельзя купаться в такой жаркий полдень. * * * Карверу невыносимо страшно оставаться дома в эту ночь. Он сжимает зубы, чтобы не попроситься вместе с матерью и Бетани, но оплакивание умерших — дело женское; ему нечего делать там, в домике кузнеца, который наверняка кажется непривычно большим без здоровяка Ланса. Мама тоже чувствует что-то недоброе. — Нам ведь никак нельзя оставить Лину сейчас! — говорит она, будто уговаривая саму себя. — Бедняжка: каково потерять единственного сына! И ведь если бы не эта трагедия, мы могли породниться... И мама, прежде чем уйти, пугливо косится на занавеску, за которой, сама как мертвец, лежит Мариан. Та быстро перестала плакать и теперь молчит. От еды, впрочем, не отказалась, жадно выпила миску вчерашнего бульона и снова легла. Карвер не может избавиться от мысли, что есть в этом что-то почти вызывающее, как будто Мариан всем своим видом дает понять, что теперь у нее есть важное дело — скорбеть. Да любила ли она вообще этого Ланса, корявого и смуглого, от ручищ которого на ее плечах и бедрах вечно оставались синяки? Карверу достаточно просто вообразить темные следы на бледной, усыпанной родинками коже, чтобы наваждение вновь накрыло его с головой, словно речная вода. Он захлебывается, как Ланс, забираясь в холодную пустую постель, натягивает и сбрасывает одеяло, прислушиваясь. Из-за занавески не доносится ни звука. Дышит ли Мариан вообще? Карвер пытается затаить собственное дыхание, но оно рвется из груди неровными мучительными толчками, кровь стучит в ушах, член стоит колом. Он ерзает и ерзает, так что скрипит кровать, и вдруг кольца занавески визжат, будто вторя ей, когда съезжают по перекладине. Карвер вскидывается и замирает с открытым ртом: Мариан стоит в проеме, голая, как в день появления на свет. Вызывающе белеет бледное длинное тело, волосы на голове и на лобке кажутся комками темной паутины. — Как же ты мне надоел, — говорит она пустым бесцветным голосом. — Как же вы все мне надоели. Мариан идет к нему, отбрасывает одеяло, и Карвер ахает, когда ледяные пальцы смыкаются на горячем члене, ощупывают ствол, проходятся по поджавшимся яичкам. Она оторвет что-нибудь или откусит, панически думает он, глядя на болтающиеся перед глазами груди, — темные сморщенные соски еще больше похожи на жирных мух, чем родинки, — но Мариан отстраняется, ничего не сделав. Садится на краю кровати, широко раздвинув колени. Одна рука щиплет сосок, другая спускается вниз, к таинственной щели среди черного меха, похожей на пасть маленького чудовища. — Делай это, говнюк, и смотри на меня, как ты любишь, — говорит Мариан. — А я буду смотреть на тебя. Карвер знает, что не должен повиноваться злому и ласковому голосу, но противостоять колдовскому наваждению невозможно. Когда речь идет о Мариан, ужас и похоть неразличимы — это правило он усвоил давно.* * *
Просыпается Карвер от того, что солнце бьет в глаза, а ноздри щекочет запах свежевыпеченного хлеба. Конечно, печет его Мариан — у мамы совсем не получается управляться на кухне. Утро прекрасно, если не думать о том, что под одеялом он лежит совсем голый. Раньше Карвер думал, что грех — это таинственная бездна, из которой ни за что не выбраться прежним, но сейчас он не чувствует себя грешником. Ему нужно как можно скорее помочиться и как следует вымыться, вот и все. Может быть, он и не грешил? Может быть, Мариан его околдовала? Она появляется в комнате, когда Карвер смачивает в тазу краешек одеяла, чтобы обтереться. Он по-прежнему голый и растерянно замирает, забывая прикрыться, но Мариан не удостаивает его даже взглядом. — Иди ешь, — бросает она и начинает заправлять постель. — Завтрак стынет. В ней тоже ничего не изменилось: как всегда, топорщатся на затылке стриженные черные волосы, аккуратно повязан передник, сноровисто двигаются жилистые красные руки, но к глазам Карвера подступают слезы. Он себе наврал: как жить по-прежнему после такого? — Мари... — начинает он. — Что, уже добавки хочешь? — Мариан разворачивается к нему стремительно, как гадюка. Закричи она на него, расплачься, скажи, что была не в себе, — он проглотил бы эту горькую пилюлю, взял вину на себя. Но Мариан говорит с такой гадливостью, словно это он влез к ней в постель, принудил к жутким непристойностям, и такую несправедливость Карвер уже не в силах выносить. Он силится найти достойный ответ, но будто со стороны он слышит дрожащий тонкий голос: — Ты сама... Она смеется — грубо, непристойно. — Как и все делаю в этом доме. — Я к тебе даже не прикоснулся! — Да еще б тебе хватило духу. Так и будешь всю жизнь дрочить в кулачок, облизываясь. Слизняк! — Верхняя губа Мариан вновь сморщивается, как у готовой зарычать собаки, когда она выплевывает эти слова. Он бросается на нее, толкает на кровать. В этом порыве нет ни похоти, ни ярости — Карверу больше хочется причинить боль себе, чем ей. То, что сейчас Мариан не поддается, извивается под ним, словно кошка, метит ногтями в глаза, приносит странное облегчение. Он бестолково елозит бедрами по обтянутым юбкой ногам, колотит кулаками подушку и, когда Мариан бьет его лбом в переносицу, плачет просто потому, что теперь можно плакать. Слезы льются по лицу, скатываются по щекам, затекают в уши — Карвер рыдает как ребенок, а не мужчина, да и мужчина он разве? И, как будто этого мало, Мариан садится рядом, почти касаясь бедром его макушки, и Карвер, уже икая от плача, слышит тяжелый вздох. Она даже протягивает руку, будто собравшись погладить его по голове, но отдергивает, избавляя от последнего унижения. — Беги отсюда, — произносит Мариан наконец. — Подальше от Лотеринга, от меня, от мамы. Уйди с бродячим цирком, запишись в армию, окрути дочку старосты и увези ее в Орлей... Начни жить своей жизнью, Карвер! А то ведь сам не заметишь, как из тебя ее высосут по каплям.* * *
У мамы такие глаза, будто он закатил ей оплеуху, но Карвер повторяет: — Я буду спать на кухне. — Но почему? Разве... — Я тоже взрослый, ма. Мне тоже нужно немного уединения. — Но на кухне, Карвер, как крестьянин... — Тогда лягу в хлеву. Мама обижается и упрашивает, однако на этот раз он непреклонен. Не разрешит спать в хлеву — построит себе шалаш в лесу. Будет холодно? Что ж, может быть, храмовникам нужны рекруты. От слова «храмовники» в маминых глазах мелькает ужас, и Карвер празднует свою первую, горькую и невеселую, победу. Конечно, он не зайдет сейчас так далеко, не подвергнет угрозе Бетани. Но он будет тренироваться, забыв об отдыхе, с каждой деревяшкой, с каждым камнем, который попадет ему в руку, пока вместе с потом и кровью не выйдет последняя капля той скверны, которой наполняет его Мариан. И однажды он посрамит демоницу.