[Taylor Swift — willow]
Обволакивающая нега, схожая с расслабленностью спящего, растворялась со скоростью расползающегося по водной поверхности пятна пунцовой краски. Постепенно, словно уходящими волнами, небытие сменяется реальностью, оставляя за собой глухую боль в затëкшей шее и красные следы от складок хлопковой наволочки перьевой подушки на правой щеке. «Пора бы уже начать воспринимать это как должное», — мысли, сопровождающие движение медленно раскрывающихся дрожащих ресниц, сменяются в голове ясно, не как после ленивой дремоты. Со стороны кажущаяся спящей, на деле девушка отходит от видений, а перед приоткрытыми тёмными глазами до сих пор дрожит мираж пейзажей османского дворца, все больше и больше окутываемый исчезающей дымкой. Вместо мрамора дворцовых стен проясняются очертания холодных булыжников границ комнаты в замке, который высится над румынским лесом Хойя-Бачу подобно короне с острыми зубцами. Лайя устало заморгала и оглянулась — с момента её отключки ничего не изменилось, а раскрытое полотно с мерзким слоем свежей краски продолжало неизменно лежать рядом с девичьим телом на застеленной кровати. Тëмные аккуратные брови чуть сдвинулись к переносице, пока девушка скривила пересохшие губы, выражая недовольство собой. Эта картина — настоящая ценность пятнадцатого века, за которую Лале рисковала собственной головой, а Лайя так расхлябанно бросает её в раскрытом виде, еще и засыпать смеет. И хотя она понимает, что подобные отключки контролировать не может, страх за работу османской девочки креп с каждым разом — вдруг за время очередного видения с полотном что-то случится, а Лайя даже сделать ничего не сможет? Логово реставратора отличалось своим лëгким творческим беспорядком, который в скором времени грозился перерости в захламленную студию: стол и тумбочки вместо привычных большинству девушек коллекций кремов и косметики были завалены инструментами — то тут, то там торчали баночки с растворителями, пинцеты, кисточки, листы бумаги и карандаши. Любителем идеального порядка Лайя не была, что сказывалось на пространстве, которое она занимала. И как бы трудно это ни было признать, наглеть не стоило даже несмотря на благодушие хозяина местной лесной короны-замка — Владу было принципиально все равно на то, какой образ жизни ведут его гости на территории их личных комнат, однако у Лайи не нашлось столько наглости, чтобы из предоставленных апартаментов сделать собственную художественную студию. Девушка выгибается в спине, вытягивая вверх тонкие руки, поправляет каштановые волосы, затем устремляя взгляд на картину. Изображение женской руки и части платья, фрагмент которых ей удалось очистить от дрянной краски, очень интриговало, как и желание узнать, чьë же лицо таится за этим слоем. Детализация изображения поражала, и Лайя чувствовала постепенно укрепляющееся глубокое уважение к османской художнице. Совсем юная девочка в четырнадцать лет владела такими навыками письма, что смогла точно передать с помощью довольно скудного арсенала красок черты лица Хасана и Сафие, не имея должной подготовки. Ведь их не учили пропорциям лица, не учили изображать людей — не учили нарушать закон... Нарушать закон?.. Насколько сильным было влечение Лале к творчеству, если она не только рисковала собственной головой, но и была готова переступить через религиозные убеждения? Насколько силëн был порыв таланта, если она проигнорировала устоявшиеся традиции? В Османской Империи, тем более в пятнадцатом веке, религия стояла чуть ли не на первом месте, и насколько же сильным было желание взяться за кисть, если юная девочка, с пелëнок окружённая мусульманством, осмелилась нарушить один из главных запретов? Была ли Лале настолько смелой, настолько отчаянной? На самом деле нет, дело было не в смелости, не в отваге. Причиной нарушения запрета было ноющее сердце, изнывающая душа — всë девичье нутро хотело выплеснуть распирающий порыв дарованного таланта. Лале маялась, беспомощно чувствуя, как дико чешутся руки, дрожат пальцы, так и норовившиеся схватиться за кисть. Художник — зависимый, он зависим от творчества, зависим от способа передачи своих чувств через краски. Он не может сдержать в себе порыв, похожий на хлëсткий ветер, бьющий не по лицу, а по душе. Живущая в золотой клетке, вынужденная подстраиваться под окружающую действительность, порой доводящую до мерзкой тошноты, Лале была обладательницей бесценного дарования. Ей было тесно в тех рамках мира османов, их обычаев, тесно до омерзения, до отчаянного вопля. Она была способной на бóльшее — смекалистая, умная, светлая и находчивая, талантливая до невозможности. Дарованный талант был и проклятием, он копился внутри невыплеснутыми эмоциями, сгущался плотной тучей, а потом выходил наружу под огромным давлением — тогда Лале и взялась впервые за портрет погибшего от молнии Хасана. Талант подтолкнул её к нарушению религиозного запрета, но Лале ощутила такое облегчение, когда нанесла последний мазок, что была готова разрыдаться. Лале не любила плакать. Порой слезы она не могла сдержать, однако ненавидела смотреть на мир через мутную влажную пелену перед глазами. Способом высвобождения эмоций стал выплеск красок на холст. Но не простые пейзажи, нет... Портреты. Ей были интересны лишь портреты. Запретный плод сладок, и юная душа ощутила эту сладость, захотела упиваться ею до невозможности. «Живопись сильнее меня, всегда заставляет меня делать то, чего она желает», — вспоминает Лайя цитату знаменитого Пабло Пикассо и сглатывает. Она чувствует странный осадок на душе. Чувство того, что юная девочка Лале в свои подростковые годы превосходит её, Лайю, девушку двадцати четырёх лет, неприятно обжигает. Или Лале — это и есть сама Лайя? Ей кажется это невообразимым — столько лет она была реалистом и скептиком, что тема с перерождением души вызывала лишь саркастический хмык. Но как тогда объяснить такое поразительное её сходство с Лале, Лео с Асланом, а Влад... Вообще тяжко. А сам факт видений из прошлого уже не настолько пугает, сколько утомляет. Лале была настолько же светлой, насколько и отчаянной. Есть ли такая же отчаянность у Лайи? Есть ли у неё такой же талант? Ей трудно даëтся адекватная самокритика собственных работ. Пора уже вылезать из комнаты — девушка убирает инструменты, ловко перехватывая их тонкими пальцами с быстротой и сноровкой фокусника. Если ранее она сравнила Сандру с колдуньей, когда румынка находилась в своей стихии — на кухне родного деревенского дома среди ингредиентов, то сейчас именно она, Лайя, заняла этот титул. Её стихия — среди инструментов и художественных принадлежностей, где она чувствует себя рыбой в воде. Она управляется со всеми вещами по-особенному — профессионально, ловко, со сноровкой. Картина отправляется в тубу, а в девичьих руках оказывается довольно большой скетчбук, прихваченный с собой в отпуск из Америки. Тонкие женские пальцы с аккуратно, но коротко подстриженными ногтями без лака поочерёдно постучали по твёрдой обложке, пока среди листов сборника зарисовок покоился карандаш. Без дела Лайя все равно не сможет сидеть — она будет рисовать всегда и везде. Возможность найдется в любом случае — даже палкой на песке, мелом по стене, сажей по древесине. Если из души рвется порыв — его трудно сдержать, порой невозможно обуздать, никак не приструнить. Лайя выходит из комнаты.***
— Всë-таки, коты — это счастье независимо от того, есть ли у них шерсть или нет, — Милли улыбается, почëсывая довольного Носферату за большим оттопыренным ухом. Лео хмыкает и щëлкает пальцами, явно согласный с этим изречением, и такая его реакция вызывает у Бëрнелл-младшей трепетное удовольствие. Влюбиться в парня, который старше на девять лет минимум, который вдобавок ещё и годится старшей сестре в благоверные — угораздило ведь, ну. И каким бы сильным ни был у девочки-подростка юношеский максимализм, она с грустью понимает, что Лео на неё не посмотрит иначе, чем на младшую сестренку или, того хуже, на ребëнка. Шестнадцать лет, одержимость подростковыми темами, самый-самый рассвет юной силы, принт любимого персонажа на футболке и нелепая панамка на кудрявых волосах... Ребячество, да и только. Но что делать, если подросток втрескался по уши? Первая влюбленность бывает у каждого, и у каждого — свой способ пережить это. Когда-нибудь, смотря на это с высоты прожитых лет, ей, возможно, станет неловко от такой влюбленности, но сейчас школьница видит перед собой только парня, с которым ей ничего не светит. Видит она и то, с какой теплотой Лео смотрит на Лайю, вошедшую в лиловую гостиную, где сейчас они и находились. Милли поджимает губы, видя, как рыжий приветливо улыбается, как Лайя отвечает на его улыбку. И внутри становится так гадко, так мучительно и тошно... Милли ощущает раздражение одновременно с чувством вины. Она не имеет права винить сестру в том, что она привлекает внимание многих, в том числе и того самого, к кому так неравнодушна младшая. Не вина Лайи в том, что Милли — из другой возрастной категории... Ну почему она родилась так поздно? Появилась бы она на свет хотя бы года на три раньше, все было бы проще... Такое чувство, что Румыния не шибко была рада приезду американок, поэтому и портила погоду изо дня в день, один раз послав дождь из лягушек и змей совсем недавно. Однако прошлым утром на горизонте впервые за последние дни замаячил яркий солнечный диск, осветивший своими лучами окрестности. Милли тогда, себе же на удивление, вскочила рано, увидела солнце и обрадовалась хорошей погоде. Удивительно, но тучи с неба пропали именно тогда, когда ни у кого нормального настроения не было — убийство Грэдиша прошлой ночью, слëзы Сандры из-за смерти отца, напряжённые Влад и Лео, а потом еще и внезапное появление Ноэ в подвале замка. Белобрысый обольститель очень интригующе вылез из подвальной стены, напугав Милли до вселенского ужаса, а потом просто исчез — распался на множество пылинок, как иллюзия, и растворился дымкой, оставив напоследок в памяти девочки и прилетевших ей на помощь Лайе и Владу свою ехидную колкую ухмылочку. Взбешённый Влад, у которого «друг» пропал прямо перед носом, злостно хлопнул ладонью по стене, а Лайя, пытающаяся не зациклиться на подобном паранормальном явлении, ринулась к младшей сестре. В итоге Милли опять осталась без энциклопедии Карпатской нечисти, которую Влад зачем-то опять забрал, и сейчас она сидела со сборником переведённых на английский рассказов на коленях. Кстати о птичках. Этим утром Милли краем уха слышала, как Влад что-то старательно и напряжëнно втолковывал Валентину на румынском, а потом, проходя мимо, заметила, как хозяин замка держал в руках жëлтую веточку какого-то цветка. Кажется, у Влада было желание ткнуть этой веткой Валентину в нос, однако он очень мастерски сдержался. Рядом стояли вазы с точно такими же цветами, а Валентин тупил глаза в пол, как провинившийся пес, что-то растерянно отвечая. Милли тогда только бровь выгнула и прошла дальше, а вот Влад куда-то смылся. Сандра, от которой ушёл сон без надежды на возвращение, всю ночь промучилась с бессонницей, а утром уехала в село к сестре Илинке, обещаясь вернуться к вечеру. В итоге на весь замок остались четверо: сама Милли, Лео, Лайя и Валентин. Милли наблюдает, как старшая сестра аккуратно берёт чашку с ароматным кофе, которое принёс Валентин, как тонкие девичьи пальчики обхватывают светлый расписной фарфор, как слегка потрескавшиеся губы прижимаются к золотистой каëмке, и видит в этом сплошное очарование. Лайя была потрясающая как внешностью, так и поведением. Ранит только то, что Лео наблюдает за ней с тем же восхищением, что и Милли. Правда вот если Бëрнелл-младшая тайком мечтает вырасти такой же утончëнной, как и сестра, то Лео явно пялится не неё с другими мыслями. Это обижает, от этого становится до омерзения завидно, и Милли злится на все вокруг, пока исподлобья наблюдает за тем, как Лайя с Лео разговаривают совсем рядом. — Ты много спишь, соня, — уголками губ улыбается рыжий, не смея оторвать глаз от девушки. Он сидел в лиловом кресле напротив Милли, а Лайя стояла прямо рядом с ним, держа скетчбук под мышкой и лениво потягивая кофе из чашки. Носферату недовольно и немного растерянно косится зелёными глазами на школьницу, потому что она, не отдавая себе отчет, вдруг слишком сильно стиснула кошачье тело в своих объятиях, немигающим взглядом прожигая то сестру, то рыжего парня. — До сих пор полностью не привыкла к иному часовому поясу, — легко отвечает Лайя, проведя затем по губам кончиком языка, слизывая кофейные капли, а Милли взорваться готова от того, что Лео неотрывно проследил за этим действием. Лайя же не видит никакой проблемы, поводит плечами. Она слегка исказила правду — на самом деле к местному времени она привыкла давно, просто её режим сна слетел к черту, а этой ночью спала она плохо. Зато вот прошлая ночь удалась прекрасно — даже несмотря на сон в платье на шкуре перед камином. Милли слегка щурит терракотовые глаза — радужки у неё светлее, нежели у сестры, и красно-коричневые щëлочки через пушистые тëмные ресницы слегка блеснули. Бëрнелл-младшая знает, что прошлой ночью Лайя где-то шастала — ранним утром школьница с первыми рассветными лучами прискакала в её комнату и обнаружила там таинственную пустоту, а застеленная холодная кровать говорила о том, что старшая сестрëнка там даже спать не ложилась. Затем Милли бежала по коридору, гоняясь за Носферату, и случайно из-за угла понаблюдала за прелестной картиной того, как Лайя летящей походкой легко прыгала вниз по ступенькам, спускаясь откуда-то с верхнего этажа. Сестра при этом выглядела счастливой донельзя — на милом лице светилась улыбка, а тëмные глаза так и сияли, хотя совсем недавно возле замка было целых два трупа недавно погибших людей. Да и одета она была странно — в длинное чëрное кружевное платье, которое смотрелось очень элегантно на ней, но она носила его ещё прошлым днем. Девушка на ходу поправляла каштановые волосы, а потом юркнула за поворот, спеша на встречу с Сандрой, пока Милли задумчиво наблюдала за её исчезающей фигурой. «Откуда она несëтся такая счастливая?» — подумалось подростку, и она, совсем забыв про Носферату, который унëсся дальше по коридору, осторожно принялась подниматься по ступенькам наверх — в той части замка она ещë никогда не была. С каждым шагом, с каждой пройденной ступенькой девичье любопытство росло, и Милли усиленно прислушалась, уловив далëкий звук мужских голосов. Тëмные брови в недоумении поднялись — с кем это Лайя там была? Среди всех закрытых дверей, которых было на удивление не так много, как на нижних этажах, внимание привлекла та, что была слегка приоткрыта — именно оттуда и доносился чей-то разговор. Голоса знакомые, однако язык — румынский, ничего не получилось разобрать. Милли потихоньку подкралась к щели и заглянула внутрь — приоткрытая дверь скрывала за собой просторную (ну уж очень просторную и почти пустую) комнату. Любопытный взгляд карих глаз упал на светлую пушистую шкуру, лежащую возле горящего камина, а потом наткнулся на двух мужчин — на Влада и Валентина. Они бегло говорили о чëм-то на чистом румынском, и порой Влад указывал куда-то в сторону огромных окон рукой, будто объясняя дворецкому местоположение. «Ого, как непривычно видеть его без пиджака», — подняла брови Милли, скользя глазами по мужской фигуре. Привычный Влад вечно везде гонял в классическом дорогом костюме, который, казалось, не снимал круглые сутки, постоянно был одет с иголочки. А тут вдруг он стоит посреди комнаты в белой рубашке, воротник которой расстëгнут на пару пуговиц, обнажая крепкую шею и ключицы, без сливового цвета платка и пиджака, который был аккуратно сложен на каком-то пуфике неподалëку. А ещë хозяин замка сейчас красовался с закатанными по локоть рукавами, и руки его были красиво украшены руслами голубоватых вен. Непривычное зрелище. Влад говорит что-то ещё Валентину, а потом, получив в ответ утвердительный кивок, вдруг смотрит на светлую шкуру у камина. Зрачок посреди сине-сизой радужки сфокусировался на чëм-то среди длинного ворса. Внимание Влада переключилось с Валентина на шкуру, и он подошëл ближе, нагнулся и подхватил длинными пальцами какой-то маленький предмет. Пока Валентин о чем-то высказывался на румынском, хозяин замка повернулся на свет, к окну, и немного выставил руку вперед — Милли внезапно разглядела зажатую в его пальцах серëжку-пëрышко. Удивлению не было предела — у Лайи есть такие же серëжки, подаренные родителями на окончание университета. Откуда минуту назад такая счастливая бежала Лайя? Не из этой комнаты ли? И что она, в таком случае, тут делала вообще? Милли даже из реальности выпала, наблюдая за тем, как Влад как-то странно улыбается одними уголками губ, как его глаза слегка задорно щурятся, а потом как он лëгким движением руки отправляет серëжку в карман брюк. Сердце в пятки уходит, когда хозяин замка внезапно поворачивает голову в сторону приоткрытой двери, где пряталась школьница, и смотрит несколько секунд немигающим взглядом. Чувствуя, как краснеют щеки, Милли решила все же показаться на глаза — потянула за ручку, открывая дверь чуть больше, и сунула голову в щель, позволяя Владу увидеть себя. Неловко улыбается. — Доброе утро, — выдавливает Милли, потом сглатывая комок в горле. Спалилась. Неприятно и неловко. Однако Влад по-доброму улыбнулся. — Здравствуй, Милли, — говорит он на английском, пока Валентин тоже повернулся в сторону двери и приветственно кивнул подростку. — Что-то нужно? — Нет-нет, — поспешно мотнула школьница головой, пытаясь не сгореть со стыда. — Просто забрела сюда, уже ухожу. И, не дожидаясь ответа, она по-быстрому смоталась, прыгая сразу через две ступеньки на лестнице. Нашла сбежавшего Носферату, а потом шла и думала о том, что за серëжка была у Влада в руке. И о чëм он там говорил с Валентином? А Влад тем временем радовался, что Бëрнелл-младшая не знает румынский язык, на котором он говорил с дворецким насчет её энциклопедии Карпатской нечисти. Подростковое любопытство вызывало улыбку. — Как продвигается работа с картинами? — вырывает Милли из воспоминаний голос Лео, который продолжал сидеть в лиловом кресле и смотреть на Лайю. Школьница переводит взгляд с рыжей копны волос на сестру, вглядываясь в её тонкий профиль. — Бодро, — коротко ответила Лайя, опять хлебнув кофе. — Работаю над третьей картиной. Из шести. — Да ты разогналась. — Люблю свою работу, — кроткая и тонкая улыбка аккуратных девичьих губ была искренней. Уж Милли точно знает, как Лайя свою работу любит — ради искусства она готова на всë, даже забить на отпуск и отправиться в заброшенный замок вместе с незнакомцем. Порой её решимость и одержимость профессией граничит с безумством. Взгляд Милли фокусируется на ушах сестры, которые сейчас так удачно открыты из-за собранных в хвост каштановых волос. На нежных мочках виднеются едва заметные отверстия от прокалывания ушей, однако серëжек у Лайи не наблюдалось. Бëрнелл-младшая щурит глаза, задумчиво сводит губы в правую сторону, вспоминая серëжку-пëрышко, зажатое пальцами Влада прошлым утром. — А серëжки где, сестрëнка? — поинтересовалась школьница, ибо молчать было невыносимо. Лео будто забыл о её существовании, стоило только её сестре здесь появиться. Лайя оборачивается к ней и слегка растерянно касается пальцами правого уха. Потом улыбается. — Решила сегодня не надевать, — отвечает она. «Ну-ну, — думает Милли, наблюдая за тем, как сестра ставит пустую чашку на поднос, — как бы ты мне ответила, если бы я спросила, что ты делала на этаже комнаты Влада прошлым утром?» Однако она понимает, что это не её дело. Они люди взрослые, разберутся сами. Однако Влад, видимо, ту серëжку Лайе так со вчерашнего дня и не вернул. Видя скетчбук в руках сестры, Милли догадывается, что сейчас она будет искать подходящее место, где засядет на пару часов. Была у Лайи своя странность — вечно пряталась непонятно где и приходила поздно, получая нагоняй от родителей. То на крыше сидела, то сбегала в местный парк родного города и мыкалась там до самого вечера, то на железнодорожную станцию ходила и там людей в блокноте черкала. Лайя была довольно странной, однако вызывала интерес, её поведение порой интриговало. Привычки художника порой были очень смешны, однако девушка подходила к ним со всей серьëзностью, и Милли восхищалась тем, как её сестра полностью отдаётся своему таланту. В то же время школьница ощущала себя какой-то пресной и пустой по сравнению с ненаглядной сестрицей, ибо никакого таланта на данный момент она в себе не обнаружила. А Лайя рисовала всегда, сколько себя Милли помнит. Ее одержимость профессией порой раздражала, однако Милли была рада тому, что Лайя нашла то дело, которому можно посвятить жизнь. Сложится ли все это у Милли так же прекрасно и удачно? Между ними разница — восемь лет, и Лайя нянчила младшую сестру с момента её рождения. Она всегда была для Милли примером, однако тяжкий крест младших — быть в тени старших. «Ой, как на старшую сестру-то похожа», — вечно слышит Милли от знакомых и соседей. «Будешь таким же профессионалом своего дела, как и сестра», «Сестра-то твоя какая красавица, а ты — вся в неё, вся в неё». «Как сестра»... Как сестра. Будто никто не видит в ней ничего, кроме образа сестры. Будто она сама — пустое место, жалкая пародия. Все ожидают, что она будет такой же, как Лайя. Окружающие думают, что раз старшие прокладывают сами себе жизненный путь, то младшие должны идти по протоптанной дороге след в след за ними. Неправда. Милли видит, как Лайя с улыбкой удаляется прочь из лиловой гостиной, с нетерпением сжимая в руках скетчбук. Она также видит и то, как сестру провожает взглядом Лео. Лайя вечно в центре внимания, пока Милли растëт в её тени, вечно смотря на неё снизу вверх. Взоры всех обращены на сестру, пока младшая ощущает ноющую тоску. Но обвинять в этом Лайю нет смысла — это её особенность. Потом школьница смотрит на Лео — он сидит и о чëм-то думает, подперев подбородок рукой. Носферату на коленях свернулся клубком и засопел. «У тебя такая же безответная любовь, как и у меня», — подумала Милли, с какой-то щемящей печалью проскользив взглядом по крепким плечам, обтянутым зелëной кофтой, и всмотревшись в юношеский профиль. Подумать только: она влюбилась в него, а он — в её старшую сестру, которая прошлым утром на крыльях счастья выпорхнула из комнаты Влада, потеряв там серëжку. Между Владом и Лайей действительно видна химия, прямо как в сериалах, однако искрящийся влюблëнный взгляд Лео трудно игнорировать. Тем временем Милли хочет расцарапать грудную клетку из-за бьющегося слишком быстро сердца. Какая драма. Какая же мерзкая, мучительная драма. Валентин уносит поднос с пустой чашкой из-под кофе, к которой несколько минут ранее прижимались коралловые девичьи губы.***
[Sam Smith — Fire on Fire]
Атмосфера. Шëпот природы. Душевное спокойствие, баланс эмоций, в руке — карандаш. А вокруг — ни души. Одиночество? Нет. Уединение. Разговор тет-а-тет с самой собой. Своеобразная медитация. Лайе спокойно, даже несмотря на произошедшее прошлым днем — Ноэ невероятным образом исчез прямо перед её носом. Хоть девушка любит мечтать, читать книги и фантазийные сюжеты, любит теорию Блоковой Вселенной, но в реальной жизни она — скептик и реалист. Но поездка в Румынию умудрилась пошатнуть её убеждения и ввести в ступор. Как ей теперь реагировать на подобные инциденты? Прошлые жизни, сюжет Османской Империи глазами Лале, перерождение Аслана и Влада, ведьма Илинка со своей бабкой, странный лес, странные картины, странный Ноэ. Вся эта поездка — одна сплошная странность. Двадцать первый век подозрительно переплетается с пятнадцатым, она будто застряла между двумя измерениями, не зная, что делать дальше. Она смотрит прямиком в неизвестность. Перехватывает дыхание, трудно дышать. Страшновато. Однако есть во всех этих странностях луч света — родственная душа, по которой, как оказалось, так тосковало нутро Лайи всë это время. Сколько себя помнит, с самого детства она не чувствовала себя целой, будто душа родилась без одного куска. Странная, необъяснимая, ноющая и холодная тоска преследовала её столько, сколько она себя помнит. Будто родилась не там, будто лишняя, посторонний объект. Её душа постоянно рвалась куда-то, как птица из клетки, билась, почти ломая крылья. В какой-то её части было пусто и холодно, и Лайя не могла понять, почему. Ей было тесно. Её будто тянуло на волю, хотя она, вроде бы, и не была заперта. В Румынии это чувство тесноты, к которому Лайя привыкла за все эти годы, внезапно испарилось. Будто она оказалась там, где и должна быть, а не за океаном на американской земле. Она вдохнула свободу полной грудью, словно это место было ей домом, и едва не захлебнулась головокружительными странными чувствами. Встретив Лео в собственном номере отеля, с испугу врезав ему по лицу, Лайя вглядывалась в юношеское лицо. Она видела его впервые, но было чувство, что этот парень был ей дорог с самого начала. Внутри странно закололо и заныло — будто душа без одного куска подбитой птицей метнулась в золотой клетке. А потом она нашла Влада. Вернее нет — Влад нашел её. И чем ближе она была к нему, тем сильнее билась в клетке птица, пытаясь открыть дверцу. А прошлой ночью эта птица добилась своего — выпорхнула, вылетела из распахнувшейся клетки, закружилась по утопающей в ночной неге комнате. Лайя задыхалась, чувствуя такую непривычную целостность — недостающий все эти годы кусок души вернулся на место, встал как влитой, залатал собой зияющую дыру ноющей тоски, пока ласкающий взгляд Влада, сидящего рядом, обволакивал её полностью. Распирающий тёплый свет осветил её изнутри, когда они сидели на шкуре перед камином — оба одинаково уязвимые, ранимые, такие трепетные в сизом воздухе летней ночи. Боялись ранить друг друга, обжечь. — Знаешь... я так соскучился. Она слышала это и была готова броситься к нему, упав в крепкие руки — её останавливало только осознание того, что она причинит ему боль. Оказалось, она тоже скучала, сама того не ведая. Тот потерявшийся клочок души, холодная зияющая дыра с самого детства на его месте — она вдруг заполнилась. Душа стала цельной — рядом с ним. Она чувствовала неимоверную тягу к нему, сразу стало понятно, что он — тот, кого она так долго ждала. Голова кружилась. В горле пересохло, и Лайя с трудом тогда ответила ему: — Я... тоже... Хотя хотелось сказать куда больше. Боже, как она хотела рассказать ему, что она чувствует! Она хотела так много ему рассказать, что в итоге не смогла сказать почти ничего — всего два слова, и то с трудом. Она задыхалась. Однако Влад понял, что она чувствовала. Будто в его душе тоже появился недостающий фрагмент. И смотрел он на неё нежно, почти неверяще, как на иллюзию. И в его взгляде читалось: «Не исчезай». Лайя не замечает, что улыбается, пока отточенными движениями делает набросок на листе бумаги. Все произошедшие вчера небылицы и страх за сестру меркнут перед теми чувствами, что бушуют в ней со вчерашней ночи. В ушах до сих пор звучит его голос, когда он читал ей румынскую сказку у камина. «В стародавние времена, когда люди существовали разве что в зëрнах будущего...» Лайя рисует, рисует, рисует... Выплëскивает порыв, плотным сгустком сидящий внутри. Её переполняет талант — она будто сосуд для дарованных способностей. Одержимая. Талантливая. Она будто нашла свой настоящий дом. И Лале, и Лайя росли всю жизнь словно в клетке. А сейчас Лайя будто обрела свободу — здесь, не у родителей под крылом, а в Европе, за тысячу километров от так называемого дома. Румыния... такая неизвестная, таинственная и интригующая, но словно принимающая Бëрнелл всю без остатка. И даже происходящее вокруг не вызывает у неё желание вернуться назад — даже смерть Грэдиша, даже самоубийство Михая, даже дождь из лягушек и змей. Она хочет остаться здесь навсегда. Остаться в Румынии, с Владом. Ей страшно, что при возвращении обратно в Америку дверца клетки опять захлопнется, а клочок души вновь исчезнет, опять оставит на своём месте пустую дыру. Пульсирующая энергия выплëскивается на бумагу. Движения отточенные, как у механизма швейцарских часов — Лайя профессионал. Её мастерство видно в её движениях. Она не может здраво оценивать себя. Однако, если посмотреть на неё со стороны... Есть ли у неё такой же талант, как у Лале из Османской Империи? Да. И талант — не такой же. Он — тот же, именно тот самый, что был у османской девочки. Он нашел её душу через века. И её нашел не только талант, но и давний валашский господарь. Присутствие которого Лайя неясным образом вдруг почувствовала — птица отозвалась переливчатой трелью. Внутри что-то всколыхнулось, заставив девушку начать оглядываться, оторвавшись от наброска. Она сидела в саду, в самой удалëнной его части, отыскав резную лавочку, украшенную орнаментами и переплетением драконьих тел. Дракон — символ этого места, также символ и фамилии Влада, поэтому эта лавка так приглянулась художнице. Её темные глаза наконец натыкаются на того, кого так отчаянно искали последние несколько секунд; они останавливаются на мужской фигуре, одиноко стоявшей в стороне среди кустов вереска. Статный, стройный, фигуристый, такой благородный и этим благородством манящий. Спина прямая, будто иголка, плечи — расправлены, демонстрируя широкий разворот и крепкую грудь, обтянутую привычными рубашкой и пиджаком. Одна рука так же привычно спрятана в кармане классических брюк, пока сизый взгляд направлен на неё — художницу, так уютно и хрупко сидящую на массивной лавке, украшенной рельфом драконьего тела. Контраст смертоносной силы мифического существа, изваянием застывшего посреди сада, монументальностью каменной холодной фигуры с живостью, светлотой и сиянием нежной девичьей натуры. Завораживает. А её завораживает глубина голубых глаз, ясность их взгляда, сфокусированный только на ней мужской зрачок. Влад любуется, не подозревая, что сам является объектом ещё бóльших любований. Она улыбается — легко, немного несмело, но радостно, а он чувствует порыв болезненного воодушевления от осознания того, что эта девичья улыбка предназначена сейчас ему одному. Внутри что-то дрогнуло, треснуло, а потом распалось на крупицы, въедаясь в лëгкие и мешая нормально дышать. Этой улыбкой Лайя любого покорит. Если бы каменный дракон, украшающий своим мощным монолитным телом скамейку, вдруг ожил, то тут же покорился бы девичьей воле, склонился перед ней рабом и опустил голову, показывая превосходство хрупкой женской фигуры над сгустком пугающей смертоносной мощи. Лайя бы обуздала его точно так же, как обуздывает редкие вспышки тьмы в глубине мужской души, сама того не ведая. Ромео и Джульетта — произведение о преданности и безграничной любви юных сердец. Однако есть подобная, ещё более тоскливая, но имеющая шанс на хороший финал — однако не произведение, не выдумка, а реальная история двух душ с нереальными подробностями. Лайе идет образ Джульетты... Влад качнул головой, а потом наконец тронулся с места, тихими шагами подходя ближе к лавке. И с каждым его шагом Лайя чувствовала всë больше и больше накрывающую её волну щемящего воодушевления, от которого перехватывает дыхание. — Привет, — первой говорит девушка, наблюдая за тем, как мужчина останавливается в шаге от лавки, а потом медленно прикрывает скетчбук, пряча рисунок под твёрдой обложкой. Незаконченные варианты она показывать не любит. — Вернулся наконец? Влад улыбается. Между ними больше не чувствуется совсем никакого напряжения, а сама девушка не сторонится его. Неформальный стиль общения греет душу. — Привет, — говорит он, не подозревая, как ей нравится его голос. — Да, мне надо было закончить одно дело. Где-то на границах сознания у Лайи проскальзывает подозрение, что он говорит об энциклопедии Карпатской нечисти, однако она молчит, не хочет затрагивать эту тему. Особенно сейчас, когда они одни в этом саду. Вместо этого лишь поднимает уголок губ и чуть скользит в сторону, предоставляя бóльшую часть лавки. Спиной прислонилась к драконьей монолитной фигуре, ощущая прохладу от камня, но все её внимание обращено на хозяина замка — он приглашение принял, присел рядом, сложив руки в замок на животе и вытянув длинные ноги. И такая его расслабленность одновременно и завораживала, и грела девичью душу — наконец он позволил себе подобную шалость в её присутствии. — Рисуешь? — Голубые глаза остановились на закрытом скетчбуке в женских аккуратных руках. — Это уже привычная необходимость, — говорит Лайя, стукнув пару раз ногтем по твëрдой обложке. — Если этого не делать, начинаешь отвыкать, мышечная память меркнет, теряешь навык. — Высказывание «талант не пропьëшь» — ложное? — Нет, это правда. Однако ничего не появляется с потолка — талант нужно постоянно поддерживать, как огонь в камине, — при таком сравнении у обоих возникло перед глазами одинаковое воспоминание. Лайя слегка смутилась, однако не замолчала. — А я... чувствую, что не имею права игнорировать способности, дарованные мне с момента рождения. Это неправильно. Иначе буду убегать от себя же самой. Влад смотрит на неё внимательно, но сизый взгляд — слегка затуманенный. Лайя не похожа на Лале — это и есть она сама. Та же самая девочка, только будто переживающая амнезию, забывшая прошлое. Как удивительно, поразительно — изменившиеся генотип, фенотип, родословная, а душа — та же, привычки — те же, особенности личности — тоже те же, будто ничего не может заглушить истинную натуру — даже перерождение. Нутро осталось тем же, без изменений, пока изменилась только оболочка — не те биологические данные, отсутсвие турецких черт лица, хотя внешность осталась до боли похожей. Окружающая среда, воспитание, жизненный опыт тоже наложили свой отпечаток, однако Лайя — та же Лале в эмоциональном плане, душа та же — светлая, сияющая, такая родная. С Лео история такая же. Даже особенности тела — те же, что и у Аслана. Взять хотя бы тот факт, что у него левая рука медленнее правой — а ведь эта черта передалась ему через века без изменений. И Лео, и Лайя — те же Аслан и Лале, только забывшие своё прошлое, будто пережившие аварию и сейчас страдающие амнезией. Один только Влад помнит их. Изнывающая тоска порывами хлестала по рёбрам, когда он видел, с каким недоверием Лео относился к нему. Но ведь ты — друг, Лео, бывший Аслан. Лучший друг. Такой привычный, не изменившийся. Единственный на всю Османскую Империю, не считая Лале. Только вот он не вспомнил, не узнал в подозрительном голубоглазом незнакомце старого друга из прошлых столетий. Подозрение, недоверие, даже презрение — почему, Аслан? Их ведь было водой не разлить — всюду вместе, оба — пленники в чужой земле, чужаки для местных. Не помнит. Не узнал. Оно и понятно. А Владу больно, обидно и горько. Смотреть, как такой близкий когда-то человек вдруг ощетинился при виде тебя, чувствует не только соперника, но и угрозу — пытка. Но Влад заслужил. Ещё больнее было наблюдать за тем, как Лайя сторонилась его, не доверяла, пугалась. А чего пугалась? Он никогда не причинил бы ей вреда. А от мысли, что бывшее доверие друзей сейчас безнадëжно потеряно, становилось до омерзения тошно. Он не хочет терять их вновь, это выше его сил. Душа почернела, но ему больно — куда ещё больнее? — О чëм тоскуешь? — вдруг спрашивает Лайя, привлекая к себе внимание и вырывая хозяина замка из размышлений. Он моргнул пару раз, возвращаясь в реальность. — Тоскую? — Взгляд тоскливый. По глазам всë видно, — она смотрит на него с мелькнувшей жалостью, не зная, чем помочь. Она всем нутром чувствует, что душа этого человека истерзана безжалостно, изранена и избита. — Что бы ни говорили, но глаза — действительно зеркало души человека, ибо через них можно увидеть, что происходит внутри. Как в линзу микроскопа. Через твои — тоже видно. — И много ли видно? — тихо спрашивает Влад. Лайя поджимает губы. — Достаточно, чтобы понять, что тебе больно. Она не может удержаться — тянет руку, аккуратно прислонив ладонь к мужской щеке, однако не касается — между кожей несколько миллиметров. Подушечки пальцев чувствуют лëгкое покалывание щетины, пока девушка смотрит на Влада с сожалением и ноющей тоской. — О чëм страдаешь, по кому изнываешь? — девичий голос становится тише, переходит на шëпот. — Не мучай себя, не делай из себя мученика ещё больше. Сломаешься. — Давно сломался, — мужской голос будто надтреснутый. — Не верю, — Лайя качнула головой. — Надломился, треснул, но не сломался. Гложет чувство вины, однако порой бываешь невиновен. Не перекладывай чужие грехи, чужую вину на себя. Излишнее самопожертвование чрезмерно опустошает — тогда и ломаются. Дыхание перехватило. Девочка, такая родная, такая привычная, добрая, светлая, сейчас сидит перед ним, тянет к нему руку. Всегда открывалась ему навстречу — открывается и сейчас, впуская его к себе, каким бы он ни был. — Лайя... Он ластится к ней, как большой кот, прислоняется щекой к девичьей узкой ладони. У Лайи сердце ухает вниз, тëмные глаза расширяются в испуге. — Тебе же больно, — едва слышно лепечет она, пытаясь отстраниться, убрать руку от его лица. Какой чёрт её потянул играть с огнем, когда она не хотела причинять ему боль! Её руку накрывает широкая мужская ладонь, не позволяя отстраниться, и Лайя готова взвыть от отчаяния. Она видит, как его губы сомкнулись в сплошную линию от болезненного напряжения, но он, будто мазохист, продолжает держать её руку, прижиматься к ней щекой. «Отпусти, отпусти, Бога ради, невыносимо смотреть на то, как тебе больно.» — Влад, но... — Ч-ш, Лайя, тише, — слабо и тихо говорит Влад, приоткрывая глаза, встречаясь взглядом с испуганными глазами девушки. — Не переживай так. Мне это необходимо... Щемящая боль, тоска, отчаяние — все в Лайе смешалось. Но она покорилась, смирилась, прекратила попытки убрать руку, теперь с сожалением и жалостью наблюдая, как к её ладони жмется тот, кому так необходим её свет. Как же он изнывает без какого-либо контакта с ней, как хочет прикоснуться — она знает это. Он не стыдится показать свою слабость — но только ей одной. Кожу ладони покалывает короткая щетина на мужской щеке, пока Лайя боится пошевелиться, дабы не вызвать ещё бóльшую боль. Влад постепенно бледнеет. Бледнеет, но не отпускает, вдобавок вдруг слегка поворачивает голову и на пару секунд прижимается к девичьей ладони губами, оставляя короткий поцелуй на коже. Лайя поджимает губы, готовая всхлипнуть от отчаяния. Важны ли прикосновения? Смотря когда. Есть люди, которые не любят чужие касания, и Влад, наверное, один из них, однако здесь случай иной. Лайя чувствует, что он испытывает к ней далеко не влюблëнность, а нечто глубокое, трепетное. Привязанность? Любовь? Если любовь, то становится ещё больнее. Где-то она слышала фразу, что значит любить — хотеть касаться. И это действительно так. Только им это запрещено. Чувство обиды и несправедливости обжигает лëгкие, но Лайя терпит. Влад дошёл до грани, до самого края. Дальше — нельзя, иначе будет хуже. Он наконец отстраняется, убирает руку, которой накрыл женскую ладонь, позволил девушке опустить её. А Лайя хочет расплакаться, видя, каким бледным он стал — как полотно. Будто вот-вот скоро пойдет кровь из носа, как тогда, несколько дней назад, когда она очнулась связанной. — Бедный, как же ты настрадался, — шепчет девушка дрожащим голосом. Она ему очень сочувствует — видно невооружённым глазом. — Но это стоит того, — отзывается мужчина, а взгляд — грустный, но до невозможности тëплый, согревающий. Лайя обводит глазами мужское лицо, которое даже через боль не потеряло прежнего благородства; взгляд тëмных глаз скользит по скулам, прямому носу, доходит до носогубной впадины и вдруг останавливается на тонких бледных губах. Она улыбается — почти незаметно, приподняв лишь уголок рта. — Шрамик на губе, — говорит она, кивая в его сторону, будто указывая на тонкую светлую засечку на верхней мужской губе. Она заметила этот шрам давно — когда впервые ехала в этот замок в лесу Хойя-Бачу. Художники быстро замечают разные особенности, Лайя — не исключение. А особенности есть в каждом. Не существует неинтересного, пресного человека. У каждого есть черты, которые бы отлично подошли для портрета своим очарованием. Будь то выпирающий клык, родинки, рассечëнная бровь — что угодно, в общем. Каждый человек — уникален, а художник, в особенности портретист, передаëт именно эту уникальность. Влад едва заметно улыбается. — Что, всю картину портит? — задает он вопрос, слегка дëрнув бровью, и машинально проводит языком по верхней губе. Лайя поспешно машет головой. — Нет, что ты, — говорит она, случайно проследив за его действиями. — Я нахожу каждый шрам по-своему эффектным. — Шрамы бывают слишком ужасны, — отзывается хозяин замка так, будто прекрасно знает, о чëм говорит. — Не спорю, — девушка немного наклоняет голову. — Однако их наличие — не трагедия. Каждый шрам имеет свою историю, а ещё благодаря таким отметинам человек получает бесценный опыт. Он становится уникальным. Можно сказать, что мы все рождаемся чистыми холстами, на которых жизнь рисует на протяжении всего нашего существования. Поэтому шрамы — просто часть нашей жизни, — она ненадолго замолчала, а потом все же продолжила, немного смутившись: — А твой шрамик — само очарование, поэтому можешь не беспокоиться насчет него. Говорю тебе как художник. Последние фразы вызвали невольную улыбку, пока Влад слегка поднял брови. Нет, Лайя, само очарование — это ты, чёрт возьми. А даже ведь не догадываешься об этом. Что Лале, что Лайя — лицо почти одно и то же. А вот душа — одна. Теплая, светлая, такая родная и близкая, в то же время такая далекая... — Как обстоят дела с картинами? — спрашивает, желая вновь услышать её голос вместо внезапного молчания. — Восстанавливаю третью. Скоро будет готова половина. Шустрая. А ведь он давал ей целых шесть недель на шесть картин. В итоге за полторы недели готовы почти три. — Кстати... — вдруг подаëт Лайя голос. Влад дëргает бровью, пока в тëмных глазах неожиданно блеснуло озорство. — Что насчет моей серëжки? Я потеряла её у тебя в комнате, однако уверена на все сто процентов, что ты её давно нашел. Хозяин замка отводит глаза в сторону, не желая сознаваться в том, что он так нагло оставил женское украшение у себя. — Прости за мою наглость, что не отдал ранее, — говорит он, а потом чудным образом извлекает из кармана брюк блеснувшую серëжку-пëрышко. Протягивает вещицу в сторону девушки. Она лишь мимолетно опускает глаза на его раскрытую ладонь, а потом лукаво улыбается. — Оставь себе. Влад смотрит на неё, видя озорные огоньки в тëмных глазах. Тонкие девичьи пальцы скользнули по кружевному платью, находя маленький незаметный кармашек, а потом в солнечном свете блеснуло такое же украшение. — У меня будет вторая, — говорит Лайя, продемонстрировав второе пëрышко, так заманчиво искрящееся в дневных лучах. А потом наступила трепетная тишина, прерываемая лишь шорохом крон деревьев в округе. На скамейке с переплетением драконьего тела сидели двое — мужчина в костюме, не выглядящий чересчур внушительно, однако подавляющий своей внутренней силой, и тонкая девушка в тëмном платье до пола, покрытом таинственными кружевами. Эстетично, красиво, привлекательно глазу. Тонкость девичьего тела контрастирует с широким разворотом мужских плеч, как и радужки глаз: её —тëмные, как свежесваренный кофе, а его — светлые, собравшие в себе все холодные оттенки по крупицам. Если бы Лайя могла наблюдать эту же сцену со стороны, то не сдержалась бы — взялась за карандаш и кисть. Слишком красив был этот момент со стороны зрителя. Однако и Влад, и Лайя видели только друг друга, будто став друг другу целым миром в одночасье. И в этом было, конечно же, своё трепетное очарование. Стоящий в стороне Валентин пришёл в сад около минуты назад. Ему нужно было найти господина Влада, и он его нашëл, однако мешать такому интимному моменту между двумя людьми не стал. Влад и Лайя сидели на лавке, которую оплетало внушительное монолитное драконье тело, причем морда с раскрытой пастью покоилась прямо возле девушки. Казалось, если каменная статуя оживëт, то юная художница тут же приручит её одним лишь прикосновением тонких пальцев к чешуйчатому носу. Валентин, конечно же, не идиот — сразу понятно, что между этими двумя искрит, тем более он прошлым утром застал Лайю в комнате Влада. А Влад, к слову, никого в свою комнату приглашать не любит. Да и позволил себе такую вольность — без пиджака, в расстëгнутой на пару пуговиц рубашке с закатанными по локоть рукавами вместо привычного вида с иголочки, что Валентин в первые секунды аж ошалел. И для кого это все? Ясное дело — для Лайи. Эта пара смотрелась эффектно и эстетично, даже сидя на драконьей лавке в саду. Однако несмотря на целомудрие данной сцены, крепкие нити между ними явно были видны — их невероятно тянуло друг к другу. Валентин слегка растерялся, не зная, что делать, но прерывать господина желания не было. Потом. Все потом. Молодой человек тихо ступает назад, стараясь не потревожить дрожащее умиротворение, и почти бесшумно удаляется обратно в замок. Влад слышит это — чуткий слух позволил ему уловить шорохи подошвы мужских ботинок. На секунду бросает взгляд голубых глаз на покачнувшиеся кусты вереска, где уже никого не было. Валентину надо отдать должное... Он бы хотел продлить это мгновение до вечности.***
[Griff — Love is a Compass]
Огромная библиотека казалась если и не отдельной Вселенной, то миром уж точно. Загадочность, таинственность, какая-то непонятная мощная и спокойная энергия этого особого места создавали здесь особую атмосферу. Уходящие в бесконечность книжные стеллажи, обитые красным бархатом стулья, красивейшее переплетение расставленных подсвечников; из-за ясного ночного неба лунный свет проникал внутрь через красочные витражи, заливая помещение тусклым холодным и немного разноцветным свечением. Весь этот замок — сплошная атмосферная эстетика. А библиотека в ней — сердцевина. Масштабы помещения невероятно огромны, как и всего строения в целом — высоченные потолки уходят на много метров вверх, как свод гигантской пещеры, а витражные широкие окна вызывают благоговение. Будто храм, храм знаний, со своими бесконечными книжными стеллажами и запахом старой бумаги. В углу, прямо под резными орнаментами на стене, стоит мощный лакированный стол, на поверхности которого — стеклянный купол с розой. Не более чем предмет интерьера, но как же он сюда подходит. С розой связаны чудесные произведения — и «Красавица и Чудовище», и «Маленький принц», и теперь кажется, будто ты сам являешься частью какой-то истории. Одиноко лежащий тонкий лепесток на дне купола вызывает трепет, пока по стеклянной поверхности прыгают блики от горящих неподалёку свечей. Лайя безнадежно спит за этим столом, уткнувшись щекой в сложенные перед собой руки, пока рядом лежит раскрытый скетчбук. На слегка желтой бумаге виднеются несколько зарисовок карандашом; сам карандаш — рядом, пока хозяйка тихо сопит. Спокойствие этого места сморило её. Дверь открылась, раздались довольно частые шаги, а затем и шорох — человек взял нужную книгу и уже собрался идти обратно. Однако замечает фигуру спящей за столом девушки и останавливается. — Вот ведь... — Милли тяжело вздыхает, видя такую милейшую картину. Цыкает сквозь зубы, зажимая только что взятую книгу под мышкой. — Ну, Лайя... Опять засыпает абы-где. И абы-когда. Никак не может наладить себе режим сна, как бы ни билась — так похоже на Лайю. А потом жалуется на то, что спина болит и шея затекла. А вот не надо, значит, засыпать за столом в библиотеке, дорогая. По помещению гуляет сквозняк, вдруг всколыхнувший страницы лежащего рядом с девичьими руками скетчбука. Карие глаза школьницы фокусируются на нём, и Милли слегка хмурится. Тихо подходит ближе, пробегаясь глазами по зарисовкам; тонкая рука тянется к альбому, пальцы поддевают один лист... Но Бëрнелл-младшая лишь закрывает скетчбук, аккуратно складывая его на край стола, рядом кладëт и карандаш. Лайя часто приходит к ней сама, чтобы показать свои работы, и тогда Милли очень рада такому вниманию с её стороны. Поэтому она просто подождëт, когда сестра придëт к ней сама, а пока пусть спит — школьница не хочет её будить, зная, как трудно порой старшей удаётся заснуть. Милли ежится — её кудри колыхнулись от свистнувшего сквозняка, вызвав мурашки. В таком огромном помещении Лайя такая маленькая... А еще тут прохладно. Кудрявая тихо смоталась в другой конец библиотеки, где стояли обитые красным бархатом стулья, и нашла там одинокий сложенный плед. Вернулась обратно к сестре и аккуратно накрыла спящую фигуру. Частично обнажëнные девичьи плечи оказались спрятаны под мягкой расписной тканью. — Вот ведь тетеря, — добродушно хмыкает Милли, легконько смахнув с чужого лица прядку каштановых волос, а потом вздохнула, слегка улыбнулась и вышла из библиотеки с книгой под мышкой. Такая вот незначительная с первого взгляда, но такая на самом деле значимая сестринская забота. Не прошло и минуты, как вдруг дверь вновь открылась, и вновь раздались шаги. Однако теперь они не были поспешными и частыми, а тихими и размеренными. Шаг натренерованный и почти беззвучный, будто в полумраке помещения ступает большая хищная кошка. Над спящей за столом девушкой появляется широкоплечая статная фигура; пламя свечи отразилось в голубых радужках, заставив их блеснуть в сумраке комнаты. Влад смотрит на Лайю долго, вглядываясь в её спящее лицо, скользит взглядом по каштановым локонам. Ему не хватает времени, чтобы насмотреться на неё, никак не может налюбоваться. А она спит, ни о чём не подозревая. Привычка засыпать где попало так же принадлежит Лале — она тоже придрëмывала в самых неожиданных местах, а потом неловко крутила в пальцах локон собственных волос, когда её журили за это. Тонкие мужские губы тронула улыбка. Сколько воспоминаний... Есть ли возможность возродить их вновь? Лайя накрыта мягким пледом. Хозяин замка видел, как буквально только что из библиотеки вышла Милли, отчего-то до сих пор не спящая в своей комнате несмотря на позднее время. Это ведь она её накрыла, чтобы спящая сестра не замёрзла под сквозняком. Вдобавок ещё и её альбом аккуратно сложила на край стола. Подобная родственная забота вызывала тихое уважение и тёплую улыбку, возрождая перед глазами собственные воспоминания — у Влада ведь тоже были братья. Старший и младший. Он знает, как это — заботиться самому и чувствовать заботу от кого-то. Мирча был хорошим старшим братом для Влада. Только вот Влад не знает, был ли он сам хорошим старшим братом для Раду. Зрачок посреди блестящей радужки сфокусировался на скетчбуке, так маняще лежащем на краю стола. Влад помнит то, как рисовала Лале, однако до сих пор не видел того, как это делает Лайя. Желание увидеть слишком велико, и мужчина, шалея от собственной наглости, тянет руку, поднимая альбом на свой уровень. Послышался шорох — листнула первая страница. И сразу же Влада утянуло в другой мир, другое измерение, наполненное художественными зарисовками. Порой такие небрежные линии, но они складываются в полноценные образы. И для этого не нужно ничего — только бумага и карандаш. Он будто смотрит поездку Лайи её же глазами: зарисовки румынского аэропорта, городские улочки Бухареста, отель «Прибежище вампира» с внушительной статуей крылатого гибрида летучей мыши и человека над крыльцом. Пабло Пикассо однажды сказал одну очень интересную вещь: «Живопись — это просто другой способ ведения дневника». Это действительно так. Все образы, которые запомнились девушке, перенеслись на бумагу. И теперь их видит и Влад. Он вдруг понял, что у него дрожат руки. Манера рисовки, стиль, характер изображения — он помнит все это, потому что очень давно уже видел подобное. Лале рисовала точно так же — с присущей небрежностью, которая в конце концов сплетается в полноценное изображение. Тот же стиль. Лайя обладает не только той же душой, но и тем же талантом. Дарованные способности нашли её душу спустя столько веков. Это невероятно. Она — та же. Абсолютно та же Лале, только сменившая имя. Юная талантливая девочка, сейчас спящая за столом в библиотеке. Следующая страница целиком посвящена Милли — она то улыбается, то хмурится, то смеётся, и Влад поклясться готов, что вот-вот услышит её смех — настолько невероятно переданы на бумаге эмоции. В полный рост, по пояс, только портрет — в любых вариациях. От девичьего таланта кружится голова — прекрасная анатомия, стиль подачи. Штрихи сливаются в одно изображение, будто сотканные единым целым. И среди образов юной Бернелл виднеются короткие записи, сделанные на скорую руку немного небрежным почерком. «Пылкая юность, эмоциональность, порывы бунтарства. Переход от детства к зрелости. Подростковый максимализм, очарование наивности.» Подобными фразами сопровождается каждая страница. Следом за Милли появляются зарисовки уже другого человека. На бумаге красуется Лео, кое-где мелькает Носферату. До одури точно передана мощная юношеская фигура, крупные черты лица. К центру композиции — больше деталей, проработанный портрет в графике, разные эмоции. «Огненная, пылающая энергия, тепло и уют. Открытость. Искренность. Страсть. Тонкая грань заботы и откровенности. Порывистость, испульсивность.» Краткие характеристики выплывали беглыми строчками на каждой странице. Спустя пару страниц появилась и Сандра. Наряду с лицом был детально прорисован и орнамент на её футболке. «Олицетворение местного гостеприимства. Среднее звено между хрупкостью и силой, чувственностью и твёрдостью духа. Румынский колорит.» Наконец Влад отыскал и себя. Так странно смотреть на своё собственное изображение, на собственный портрет. В полный рост со спрятанной в кармане рукой, вполоборота, в пиджаке и без него, как тогда, у камина. Фрагменты его руки, держащей тяжёлый хрустальный резной бокал. Острый проницательный взгляд передан точно. А следом идет и запись. «Спокойная сила, мощная внутренняя энергия. Уверенность, чёткость, ясность ума, немногословность, властность. Доминантность. Благородство, достоинство, эстетика.» Запись была сделана довольно давно, в углу подписана дата. Число на бумаге — то же, что и тогда, когда Лайя впервые встретилась с ним в баре отеля. Эти записанные слова — то, что она почувствовала изначально при их первой встрече, первое впечатление. И Влад сам мысленно возвращается в тот день, вернее ночь, когда он наконец увидел её не в своих снах, а наяву. Бар отеля «Прибежище вампира», барная стойка, а потом и трое людей, сидящие за одним столиком. Двое мужчин: один в сером костюме, сейчас с долей неловкости наблюдающий за ситуацией, и другой — невысокий, коротконогий и светловолосый, сейчас вальяжно раскинувшийся на стуле и что-то высказывающий с особой эмоциональностью в адрес молодой девушки, напротив сидящей. А напротив него — реставратор, выпрямившая спину, расправившая плечи, напоминающая застывшую прекрасную статую. Только вот выражение лица тут же вызвало внутри целый шквал эмоций — Влад застал именно ту сцену, когда Винсент обидел её. Возмущение, гнев, обида и, самое страшное, безысходность на девичьем лице. Поджатые коралловые губы, блестящие от наплыва чувств тёмные глаза, нахмуренные брови и сжатые в кулаки тонкие руки. — Знаете что, — шипит оскорблëнная девушка, хмурясь ещё больше, напоминая собой поднявшую на загривке шерсть кошку, — раз так, забирайте ваши картины! Если так мне не доверяете, держите их у себя! — Меня столько раз предавали! Как я могу после этого доверять! — Винсент жестикулировал бурно, что соответствовало его характеру. Он вздохнул и картинно закатил глаза. Потом вдруг собрался и посмотрел на шатенку с явным холодком в глазах, исказив своё лицо тошнотворной презрительной гримасой. — И кстати, если ты отказалась их продавать сегодня, это не значит, что передумаешь завтра! Это задело Лайю ещё сильнее, будто ей отвесили хлëсткую обидную пощёчину. На лицо Влада, стоящего у барной стойки и прекрасно слышащего их разговор, легла опасная тень, подчеркнувшая острые черты и погрузившая в черноту яростно блеснувшие голубые глаза. — Да как вы можете!.. — уже хотела воспротивиться девушка, как её тут же неуважительно перебили. — Я хозяин этих картин, я за них заплатил! — Винсент кичи́лся своим количеством сбережений, горделиво превозносился над ней. Влад сохранял спокойное выражение лица, однако рука его сжалась в кулак. — Ты должна быть благодарна, что можешь касаться таких редкостей за мой счёт! Ну все. Достал. Волна тихой ярости взметнулась внутри, едва не задушив, когда Влад отошёл от барной стойки и стремительно направился к тому столику. Его шаг был размеренный, широкий и до невозможности тихий, будто кошачий, однако угроза скользила вокруг него, как круги на воде вокруг упавшего камня. Как смеет он, этот Винсент, который не стоит даже девичьего мизинца, разбрасываться такими фразами в адрес Лайи, его Лайи? Лайи, которая когда-то была Лале, а автор этих картин — именно она. А теперь тёмные радужки вдруг заблестели сильнее, и Влад издалека видит — пелена слёз предательски застлала девичьи глаза. — Господин Винсент, — мужской голос стал неожиданностью для всех сидящих за столом. Глубокий баритон, похожий на урчание, однако пропитанный таким колючим холодом, что мороз будто ощущается кожей, — а вы готовы продать эти картины? Как же мерзко обращаться к этому человеку уважительно, ибо Винсент этого уважения недостоин. Три пары глаз устремились на него. И пока Влад смотрел исключительно на Винсента, на самом деле его интересовали тёмные омуты сидящей напротив девушки. — Есть такая сумма, за которую вы готовы уступить их мне? Я заплачу не торгуясь, просто назовите цифру. Заплатит любые деньги, лишь бы увести Лайю отсюда и избавить её от общества этого слизняка. И картины прихватит заодно, ибо они ещё нужны, а сама Лайя в роли настоящего их создателя имеет право держать их у себя, не спрашивая разрешения у подобных личностей. Влад видит, как Винсент пристально оглядел его с головы до ног, оценивая внешний вид. А потом видит и то, как до омерзения алчно блеснули его глаза. Падаль. На лбу написано, что сейчас он загнëт цену до небес, однако Влад в состоянии купить и картины, и так называемые небеса, если потребуется. Алчный огонёк в лукавых глазах начальника видит и Лайя, ошалело наблюдая за тем, как мужская рука проворно выписывает ценник на салфетке — от количества нулей у девушки в глазах зарябило. — Вот. И они ваши, — приторно улыбается Винсент, а Влад опускает глаза на цифру. Во взгляде голубых радужек так и читается в адрес иностранца, что жадность погубит его, однако Влад со стальной выдержкой соглашается, ловя на себе удивлëнный взор тёмных девичьих глаз. — Однако с условием, — обрывает веселье Винсента мужчина. — Мы оформим документы на имя мисс Бëрнелл. Эти картины будут принадлежать ей. Видеть, как меняется выражение чужого лица с триумфального на ошарашенное, издевательски приятно. Однако вместе с Винсентом шалеет от происходящего ещё и Лайя, видя во Владе лишь странного незнакомца. С того момента прошло так немного дней, но случилось так много всего... Влад переводит взгляд со страниц скетчбука на спящую девушку. Такая хрупкая, такая тонкая, невинная, беззащитная... спящая. И столик в баре отеля «Прибежище вампира» кажется таким далёким воспоминанием... Но Влад знает, что выглядел в тот момент для неё, будто пришедший на помощь ангел-хранитель, когда она совсем отчаялась. Он не хочет, чтобы подобное отчаяние и безысходность вновь завладели ею. Он смотрит на неё, и видит ещё более повзрослевшую Лале. Это теперь не юная девочка, это уже выросшая, сформировавшаяся во всех смыслах взрослая девушка. Статная, уверенная, бесподобная. Однако сейчас такая беззащитная за этим столом. Следом за изображением Влада следуют и другие — Антон, двое браконьеров, подстреливших лань, Илинка, Михай, Валентин, Грэдиш... Ноэ. Ещё какая-то довольно эффектная женщина, но она меркнет на фоне самой Лайи — вроде, это Нела, начальница Лео. Множество зарисовок разных мест, замка, сада... кладбища? Статую плачущей чëрными слезами девушки-ангела, сложившей на груди руки и сидящей на коленях, он узнает везде. Лайя рисовала все, что видела, переносила образы на бумагу. От её таланта захватывало дух. Она отдавалась ему полностью, без остатка. Дышала искусством. И в ней была та же отчаянность, что и у Лале. Лале рисковала собой, рисуя портреты, а Лайя на свой страх и риск поехала с незнакомым мужчиной в загородный дом ради картин. Тот же талант, та же отчаянность. Закрыв альбом, Влад кладёт его на край стола. Замирает над девушкой, не желая уходить, не желая оставлять её здесь одну. Пускай она беззащитна, но чтоб он был рядом на случай угрозы. Внутри жжёт невыносимое желание оберегать её сон каждую ночь, сдавливает легкие. Мужская рука тянется к ней, пальцы замирают над девичьим плечом, кончиками ощущая ткань пледа. Он сглатывает. Как же невыносимо терпеть. Широкая ладонь полностью накрывает женское плечо поверх пледа, ощущая тепло кожи. От руки вверх по всему телу устремился электрический разряд, разбавляя кровь болью. Немного приглушëнной, притупленной болью, так как между мужской и женской кожей было несколько слоев ткани. Однако она все же была, и тонкие бледные губы слегка дрогнули, но руку с девичьего плеча Влад так и не убрал. Его наполняла распирающая нежность, болезненная любовь, терзающая его изнутри. Почему выплëскивать их он должен только через взгляды, не имея возможности прикоснуться к единственной желанной без боли? Едкая горечь распыляется изнутри толстым слоем, отравляя тело и душу, без того уже чёрную и израненную. Но Влад не отстраняется, наоборот — наклоняется к спящей девушке, аккуратно и мучительно медленно для себя же самого убирая кончиками пальцев пряди каштановых волос с щеки. У Лайи лицо умиротворëнное, спокойное, по-особенному привлекательное и такое открытое сейчас. Затаив дыхание, мужчина сокращает расстояние между ними до абсолютного минимума, находя губами девичью щеку и оставляя на ней легкий, однако горький поцелуй. Губы тут же обожгло, будто крутым кипятком. Резкая боль, словно с кожи содрали верхний слой, словно он прижался губами к раскалëнному металлу, сразу же дала о себе знать, и Влад тут же поплатился за свою несдержанность. Его не хватило надолго — буквально на пару секунд, а затем пришлось отстраниться и вовсе убрать руку. Он замер в нескольких сантиметрах от девичьего лица, сканируя его сизым и затуманенным взглядом голубых глаз. Запретный плод, за сладость которого нужно расплачиваться бичеванием себя самого. Губы онемели от недавней боли. Казалось, вот-вот из мелких повреждённых капилляров просочится кровь, окрасив кожу в бордовый. — Прости меня... — у него вырывается едва слышный шёпот, когда он слегка наклоняет голову, едва касаясь кончиком носа женской щеки. — За то, что я худший вариант для тебя. Не только себя, но он обрëк на страдания ещё и её. Видит же, как ей хочется его коснуться, однако она вечно должна одëргивать себя, боясь причинить ему боль. Сейчас он ощутил полное бессилие, которое так ненавидел чувствовать, поэтому отстранился от девушки, продолжавшей беспечно спать, и сел в кресло за тем же столом. Нужно набраться терпения. Теперь он должен решить это все не только ради себя, но и ради неё. Ради них двоих. Уйдя в пространственные размышления, смотря куда-то в пустоту, он и не заметил, что пушистые девичьи ресницы вдруг дрогнули и чуть приоткрылись, позволяя показаться в свете свечей тёмной радужке. Женская тонкая рука шевельнулась — медленно проскользила до мужской ладони, лежащей на поверхности стола, и аккуратные пальцы замерли буквально в паре миллиметров от мужских. Влад уловил это движение, поэтому тут же проследил взглядом за этим действием. А потом остановился на приоткрывшихся тёмных глазах Лайи, которая продолжала лежать корпусом на столе, подложив собственное предплечье под голову. Она не спала, смотрела на него сейчас слишком ясно, с грустью и тоской, однако в её взгляде была и непоколебимая, спокойная уверенность. — Не извиняйся, — разносится вдруг её тихий, мягкий шепот, которому почему-то не хотелось никак возражать. Женские пальцы аккуратно скользнули по лакированной поверхности стола, проникнув между мужскими, однако не касаясь кожи — до сих пор дистанция в пару миллиметров. Но теплота тела чувствовалась каждой клеткой. Даже не могут взяться за руки, позволяя себе лишь такие шалости, когда между ними дразнящие миллиметры. — Мы справимся. Сказано мягко, тепло и тихо, однако так успокаивающе, что недавняя буря в темной душе вдруг постепенно стихает, как и любая гроза. Вместо неё наступает спокойный штиль. Смотря на их руки с почти переплетëнными пальцами, лежащие на столе, он опускает другую руку в карман, сразу же найдя и аккуратно сжав в ладони прохладную серëжку-пëрышко. И сразу же им завладели полные спокойствие и уверенность, будто он наконец нашёл душевное равновесие. Поднял взгляд на девичье лицо, столкнувшись с тёмными тёплыми глазами, и слегка поднял уголок губ. А трепетную тишину библиотеки потревожил его короткий, но уверенный ответ: — Да.