Тёплый, даже немного горячий июльский лёгкий ветерок дует, покачивая светло-зелёную листву деревьев, в ответ та лаского шуршит, следом и золотые колоски пшеницы, усеивающие поле. По небу умиротворённо и совершенно неспешно плывут белые овечки-облака. Всё это навеевает такую необходимую расслабленность, некую, но столь долгожданную лёгкость телу и дико усталому рассудку. Всё это действительно нужно сейчас, чтобы хоть на мгновение придти в себя, дать мозолистым рукам отдохнуть от оружия, которое сейчас стало лучшим другом любого советского человека, который хочет просто жить как раньше, в спокойствии и мире, а его заставляют воевать, убивать себе подобных, несмотря на другую национальность, хотя, по сути, это лишь формальность, не беря в счёт языковой барьер. Это действительно ужасно. Руки буквально покрыты чужой кровью, но на это уже не обращаешь внимание, на столько разум вымотался. И уже всё равно — выживешь ты или нет, ибо осталась лишь одна цель — уничтожить врага, не дающего покоя, так жестоко истребляющего мирных людей.
А ведь морально ты уже давно просто ходячий мешок, набитый костями от головы до пят.
Последние лучи уже заходящего солнца мягко и столь заботливо оглаживают окрестности, останавливаясь на двух измученных телах, которые на удивление беззаботно полулежат под деревом, крепко держась за руки. Их силуэты словно окрасились в золотой, но оба не обращают на это совершенно никакого внимания, ведь сейчас оно прикованно лишь к человеку на против, оба не видели друг друга уже три года. Три года этой ужасающей войны.
Сперва душа трепетала в нежно-ласковых порывах от долгожданной встречи, так легко, кажется, ещё никогда не было с сорок первого года. Затем на смену приятному трепетанию пришло и необъяснимое волнение, следом — колючая неловкость, ведь они так долго не виделись, что говорить?
Но всё скатывается к одному — облегчение с капельками греющего счастья.
— Когда всё это закончится? — сипло шепчет девушка, чьи светлые волосы, что когда-то были весьма длинными, небрежно обрезаны острым ножом, а где-то уже и вовсе виднеются седые прядки, хотя их не сперва разглядишь, в силу как раз-таки таково своеобразного альбинизма. Они беспорядочно разбросаны по лбу, прикрывая собой бинт, который в некоторых местах уже окрасился в розовый, а местами испачкан землёй или травой. Её щека изуродована шрамом, а голубые глаза глядят с надеждой, такой детской и тихой. На лице больше не сияет улыбка, ведь это время не для неё, про неё уже давно забыли, оставив в руинах разрушенных домов, где-то позади, далеко от сюда.
— Скоро. Очень скоро, — тихо отвечают ей в ответ, нежно сгребая в свои объятья, прижимая к широкой груди, словно пытаясь оградить от всего мира, чтобы эти глаза больше не видели войны, которая так беспощадно идёт где-то за спиной. А они вдвоём сбежали от неё, пусть и не надолго, но эта встреча была необходима, иначе оба загнулись бы от столь долгой и мучительной разлуки.
Привязанность хотя, просто признанностью это назвать сложно имеет свойство обретать на муки.
Относительно длинные пальцы как будто сами, пусть и немного подрагивая, скользят по чужой груди, обтянутой одеждой, выше — ключице, шее, скуле, щеке. А глаза завороженно смотрят за собственными движениями, не имея сил оторваться, как до этого от
родного мужского лица. Ладонь не собирается останавливаться на достигнутом. Нежно огладив щёку, проходиться уже полной ладонью по виску, и, на секунду замерев, наконец ныряет в этот бесконечно лохматый океан ало-золотых волос.
Она обожает так делать — это успокаивает, причём обоих, позволяет образовать гормонию где-то внутри себя на пару мгновений, сложенную из совершенно протеворичивых чувств. Может, задуматься о вечном, может, просто проявить свою ласку по отношению к нему. И ещё тысячу таких может, которые образуют сильнейший ураган эмоций, готовый снести всё своём пути, в этот неопровержимо важный миг.
На свитер падает маленький хрусталь, блестнувший на солнце. Ещё один, такой же аккуратный, невинный. И снова, опять, предварительно оставляя мокрую дорожку на щеке. Губы кривятся в подобии улыбки, но взгляд точно направлен вниз, чтобы не было настолько стыдно за такую слабость. Хрусталь продолжает падать, но, проделав свой путь, в конце неизменно разбивается.
И сверху слышится неопределенный выдох, а чужая большая ладонь касается тех самых дорожек, утирая. Но за ними появляются новые, своё движение приходится повторить, что сейчас кажется чем-то таким правильным, что тушу девушки обнимают чуть крепче, и всё же боясь навредить, в какой-то жалкий момент просто напросто не рассчитав свою могучую силу.
Алые волосы на секунду, не удержавшись, сжимают, сопровождая своё действие судорожным выдохом. И всё тело на пару не зримых секунд пробивает дрожь, однако её удалось унять.
Кошатница вжимается в него так сильно, как только может, силясь сдержать порывы всхлипов, чтобы окончательно не ударить в грязь лицом, хотя в данном случае подобное стремление в какой-то степени глупо.
А за спиной смерти, чернота — Война. Где нету слова «пощади», где многие сейчас враги. Где облака сгущаются в порывах ужасающих, где свист пуль над головой пугает. Где каждый день — последний день, ведь откуда знаешь, что ожидает впереди?
А жизнь-то... Жизнь-то слишком коротка.
Умеренное дыхание мужчины заставляет легонько улыбнуться, почти как прежде — безмятежно, лаского, по-детски. И на
секунду, какую-то глупую,
незначительную секунду в усталости
прикрыть глаза...
***
Собственный, но дикий, оглушающий вопль заставляет распахнуть в ужасе голубые глаза, из которых брызнул хрусталь, сердце зайтись в бешеном ритме. Кровь особенно сильно стучит в висках, она чувствует это, а в ушах стоит раздражающий писк, не дающий услышать хоть что-то, относящееся к окружающему миру. Голова словно в вакууме.
Горло дерёт, но продолжает кричать, даже не осознавая это, не в силах держаться, во рту отвратительная пустыня Ближнего Востока, давно позабывшая значение слова «вода».
В глазах мгновенно темнеет, голова безжалостно раскалывается, как и что-то внутри грудной клетки, что хочется вырвать, вырвать и выкинуть к чёртовой матери, потому как чересчур сильно царапает внутренности, даже, кажется, ведя постепенно к летальному исходу. И она действительно готова на это — вырвать мешающийся липкий сгусток изнутри, не осознаёт, как когтями проезжается по оголённой части тела, почти раздирая кожу.
Но вот, её руки с силой хватают чужие, такие же, женские. Кто-то что-то кричит. Она не понимает, не слышит, разве что смутно. И снова этот чёртов вакуум.
А ей, голубоглазой и поседевшей чуть больше, чем было прежде, остаётся только истерично хватать ртом воздух, как рыба, но изумительно большими глотками.
Звуки, наконец, становятся немножко чётче, вместе с ними пропадает бесконечно чёрная пелена с глаз — появляются пусть и размытые, но силуэты.
Офицер чувствует, как вдруг засосало под ложечкой, как в горле встал ком в рвотных призывах. Старается приподняться — чувствует, что помогают, — сама бы не смогла, ведь руки, чтобы приподняться на локтях, совершенно не слушаются, она готова упасть. Но это не имеет особого значения, ведь ещё пару секунд и омерзительное чувство раскатывается по туше, когда её бьёт дрожь, дыхание насекунду замирает, мышцы брюшного пресса сокращаются, а раннее вставший комок резко высвобождается вместе с содержимым желудка. Хотя, из содержимого там может быть только желудочный сок, к примеру, о какой-либо еде и речи быть не может.
Слёзы текут с новой силой.
— Всё хорошо, товарищ офицер, — вдруг распознают уши
или ухо? всё тот же женский голос, отдающий нотками ласки. Ей помогают лечь обратно, затем прислоняют к губам фляжку, и голубоглазая ощущает воду, попадающую внутрь. Глотать больно, но делать нечего.
Состояние хуже, чем в Аду, но вода дарит надежду на жизнь.
Когда фляжка пропадает, кошатница наконец имеет возможность взглянуть на девушку-медика с её слегка вьющимися на концах каштановыми волосами.
—
У Вас контузия..., — сообщает негромко, предвидя возможные вопросы. Хотя, какие вопросы, когда она в таком состоянии?
Но чёрт бы с этой контузией, когда есть вопрос поважнее — где Союз? Где Союз, которого только что удавалось обнимать?
Сновидение, бред, обман.
Отчаинье, желанье вновь кричать.
Ну, а что, если стоит обернуться вдруг,
А за спиной ни войны, ни смертей,
Только Он — родной старый друг,
Стоит посреди широченных полей...
