***
Лето. 1925 год. Есенин на несколько дней приехал в Константиново.
Сергей сидел в одиночестве на берегу небольшого пруда в берёзовой роще. Он удобно расположился под струйками стремящихся к ярко-зелёной осоке веточек бело-чёрного дерева, его любимого. Поэт знает это место ещё с раннего детства; когда-то давно здесь он набирался вдохновения для своих первых стишков. Но именно данная берёза точно обладает какой-то особенной силой! По крайней мере, так кажется самому Есенину. Ведь не просто так рядом с нею ему особенно тепло и комфортно? Не просто так здесь каждый раз к нему приходит муза? Сергей чувствует, будто между ним и этой берёзой есть какая-то крепкая неразрывная связь, которая подпитывает его любовью к Руси. Он часто сравнивает это «волшебное» деревце с его личным переводчиком природы. — Вернулся я в родимый дом. Зеленокосая, в юбчонке белой… Стоит береза над прудом… — тихо бормотал поэт, рифмуя строчки. Заслышав пение кукушки, он вдруг перестал писать и мямлить слова себе под нос. Есенин пригляделся и увидел птицу, сидящую прямо на ветке над его головой. Мужчина осторожно и медленно поместил пушистый кончик белоснежного пера себе на нижнюю губу и замер в ожидании. Сергей уже был готов считать, сколько же раз она прокукует, как неожиданно на его плечо упала тяжёлая мужская ладонь. Из-за резкого движения и громкого хлопка по плечу писателя кукушка в одно мгновение вспорхнула и скоропостижно скрылась за кудрявыми облаками. Есенин обернулся, озлобленно окинув взглядом рядом стоящего мужчину. Признав в нём Маяковского, он бросил перо в тетрадку и отложил её в сторону. — Эх, Владимир, вы та ещё стерва! — недовольно отозвался златовласый, — Я ж её упустил! Судьбу свою упустил из-за вас! — А вы, Есенин, это зря так на меня ругаетесь. Быть может, я и есть та судьба, а вы меня прямо сейчас самовольно пытаетесь упустить. — слегка усмехнувшись, произнёс футурист, выпуская из своего рта клубок дыма от его любимых испанских сигар, который пахнет то ли абрикосами, то ли черешней. На столь резкое и глупое оправдание Есенин ответил молчанием. В то время Маяковский уже опускался на траву рядом с Сергеем, придерживаясь рукою за плечо последнего. — Вас матушка обыскалась; вы её не предупредили о своём уходе, а она хотела, чтобы вы помогли Саше коромысло с водокачки донести. — сухо произнёс Владимир, стряхивая с сигары пепел, — Саша ваша, вроде и в деревне с пелёнок, а слабая баба такая… — Слушайте, агитезник, вы мою сестру не оскорбляйте! А матушке передайте, что я ушёл уединиться. — не без ноток озлобленности выпалил златовласый, выхватывая из рук футуриста наполовину скуренную сигару и импульсивно делая глубокую затяжку. Тёмно-карие глаза Владимира иступлённо остановились на нахмуренном лице Сергея. Поэт революции неожиданно весело рассмеялся и потрепал Есенина по его блестящим от лучей солнца кудрям. Сергей притворился, что не заметил этого жеста и протяжно вкусил в последний раз испанский табак, отчего впоследствии даже раскашлялся. Потушив окурок в пруду, он кинул его в свою небольшую коричневую сумочку из потрепанной ткани. Лишь после этого Есенин недовольно заглянул в глаза Маяковскому, который уже давно сидел, прижавшись плечом к берёзе и уставившись на него. — Ну и чего вы тут расселись? Вас же за мной послали, нет? — раздражённо, но холодно разжаловался крестьянин, складывая руки перед часто вздымающейся и опускающейся грудью. — Частично. Я и сам хотел где-нибудь в таком месте посидеть… А вы ведь и не собираетесь уходить отсюда в скором времени? — туманно ответил Владимир, наконец оторвав от Сергея свой взгляд и устремив его в небо, которое изредка виднелось среди частых ветвей берёзы. — Не собираюсь. — коротко ответил голубоглазый и так же отвернулся от Маяковского, вглядываясь в неподвижную гладь пруда, по которой, точно зелёной краской кляксы, были разбросаны листья берёз. — Отлично. Посидим мы с вами вместе, пообсуждаем литературу, проблемы всякие… — мечтательно выдал тёмноволосый, не прекращая любоваться небом и текущими по нему облаками. Есенин озадаченно поднял бровь и хмыкнул, снова посмотрев на своего товарища. — Так вы, Маяковский, считаете, что я буду не против вашей компании, когда я весь, погруженный в свою работу и не спускающий глаз с музы своей, пишу тут стих? — еле выдерживав абсурдность своего суждения, сказал Сергей и тут же залился негодующим смехом. Владимир с преспокойным выражением лица поудобнее сел перед Есениным и серьёзно посмотрел в голубые глаза. — А я разве могу спугнуть вашу музу? — спросил футурист, надеясь, что деревенский мальчик наконец-то закончит дуться. — Кукушку-то вы ту спугнули! — на секунду закатив глаза, громко и чётко выделяя каждое слово, проговорил Сергей, а после, сползая спиной по стволу берёзы к земле, с глухим стуком ударившись головой о корни, он развалился по траве, раскинув в стороны руки, объятые свободными рукавами белой, однако местами грязной рубахи. Поэт революции улыбнулся, наблюдая за тем, как невинно и по-детски себя вёл Есенин. Это в нём как раз-таки вдохновляло и удивляло Маяковского. Как Сергей может сочетать в себе и серьёзность с трезвостью ума, и детскую светлость одновременно? — Не нужна вам эта «кукушка»! Смерть сама заберёт вас, когда ей надобно. А вы лучше покажите, что написали до того, как я пришёл. — с интересом в голосе сказал Маяковский, уже протянув руку над распластавшимся телом златовласого и почти коснувшись тетради, но в его запястье незамедлительно вцепились звериной хваткой тонкий пальцы. — Не смейте это читать! Стих не закончен. — почти равнодушно предупредил Сергей, а уголки его губ поднялись в улыбке от того, что ему удалось остановить такую глыбу. Маяковский другой реакции и не ожидал, он наперёд знал, что Есенин не позволит ему увидеть свежие стихи, которые кишат непонятными закорючками и хаотично перечёркнутыми строчками. Это прикосновение почему-то показалось Владимиру таким нежным и тёплым, словно его руку не сжимала мужская ладонь, а обнимали цветущие одуванчики. Футурист чуть попятился назад, но крестьянский мальчишка всё не отпускал запястье. — Вы же хотели, чтобы я ушёл, тогда почему всё ещё держите? — провоцируя на очередную дерзость, задал вопрос кареглазый. — А вы разве уйдёте от меня? — тихо промолвил Есенин, — Разве вы не за этим пришли? За мной… Вы сами сказали, что за мной. Агитатор вслушивался в слова златовласого и ловил себя на мысли, что либо он слышит в них нечто иное, либо Сергей специально именно таким образом выразился. Маяковскому оставалось лишь пожать плечами. — Я не уйду без вас, вы правы. — покорно согласился тёмноволосый, — Но знаете, что я вам ещё скажу? — Ну? И что же? — с наигранным интересом вставил голубоглазый. — Хватка у вас слабовата для такого коня, как я. — протараторил Владимир, одним быстрым и лёгким движением вызволив свою правую руку из плена пальцев Есенина. Разлёгшийся на траве поэт, на мгновение оказался в шоке, но после прикрыл возникшее удивление, самодовольной улыбкой. — Я просто не приложил и половины усилий! — хмыкнул кудрявый, — Я и не таких, как вы, в драке побеждал. — Не смешите меня! Вы ещё скажите, что вы их лица или имена помните! — насмехался Маяковский, разглядывая своё запястье, — А ведь и следа не осталось… Как-то вы со мной больно нежно обошлись. Есенин повернулся набок и проигнорировал слова агитатора революции. Ему было стыдно признавать то, что он просто не мог сделать Владимиру больнее. — Знаете, когда я читал ваши стихи, ещё до того, как вас впервые встретил, я думал, что вы добрый и милый молодой человек с деревенской душой. — вдруг начал Маяковский, — Так вы таким и оказались! Правда, только рядом со мной дуетесь, как рыба-ёж. А меня оно и забавит. — добавил, издав тихий смешок, кареглазый, — Вы даже в таком состоянии души мне кажетесь милым. Я же знаю, что вы на самом деле внутри чувствуете что-то другое, но что… Есенин понимал, что этому разговору суждено было состояться, но он так его остерегался… Однако, что есть, то есть! От судьбы не убежишь. Сергей повернулся к Владимиру и сел напротив него, прожигающе разглядывая своё отражение в радужках тёмно-карих глаз. — Хорошо, я тебе скажу, что я чувствую, но, для начала, ты мне объяснишь, почему ты не уходишь из моей головы. — сжимая губы от волнения сказал голубоглазый, сам не ожидая, что наконец-то наберётся сил это произнести. Маяковский ухмыльнулся, наслаждаясь такой откровенностью со стороны Есенина и кратко ответил. — Дурак. Дурак ты, Серёжа. — Ч-чего?.. — негодующе спросил златовласый. — Что слышал, балалаечник! — громко выдал Маяковский, прикоснувшись пальцами к рельефному подбородку ошарашенного и взволнованного поэта, — И чего ты замер? Снова ждёшь от меня первого ша… — не успел закончить Владимир, как его губы охватил жар чужого дыхания и мокрый горячий язык скользнул меж них. Тёмноволосый, конечно, этого и вожделел, но, как оказалось, не был морально готов к такой напористости младшего. И вот уже спустя какие-то несколько секунд Есенин был весь в его крепких объятиях, такой податливый и хрупкий. Сергей рысью перебрался на бёдра к футуристу, поглаживая того по твёрдой груди. Он прикусывал налившиеся красным губы, а после пробегался по ним языком. Это так заводило их обоих, словно они телепатийно знали, как друг друга ублажить. Тут, посреди пылкого поцелуя, Маяковский, опьянённо смотря на Есенина, многозначительно сказал: — Продолжим?***