Неприметное безобразие

– Но отец! Мне уже пятнадцать, и ты обещал… – Уймись, Федя. Сначала с петькино саблей владеть научись, а там посмотрим. Мимо них, ехидно посмеиваясь, проехал Федин ровесник. Своей блестящей саблей он играючи отразил удар крестьянского топора, направленный на Алексея Басманова, тут же соскочил с лошади и рассыпал быстрые удары на крестьянина. Младший Басманов фыркнул и отвернулся от позёра. – Вон по лачугам пройдись, авось там запрятали чего – думают не заглянут к беднякам-то. Знаем мы таких, – Алексей хлопнул сына по плечу и поехал прочь, догоняя других опричников. “Бояр рубить поехал”, – с завистью подумал Федя и тут же нахмурился. Как же ему надоело, что никто из опричников не воспринимает его всерьез. Он вспомнил слова Малюты в свой первый набег: “Куда ему с нами, лицом как есть девка”. Все тогда посмеялись... Его передернуло от злости. Подъехав к забору покрепче, он спешился и привязал свою лошадь.“Отец хорош тоже – наедине хвалит, обещает веселье и золотые горы, а на людях хуже чем с шавкой обращается”. На плечо Фёдор закинул большую суму, которая свесилась почти до пола. Он шумно выдохнул, мысленно проклиная свою низкорослость, и поплелся обходить неприглядные домики, почти не тронутые опричниками. Улов его не увенчался успехом, чего, впрочем, и следовало ожидать. Он понимал – отец дал это поручение, чтобы просто занять чем-нибудь сына. Чем-нибудь побесопаснее. Однако Фёдор все равно втайне надеялся наткнуться хоть на что-то интересное: разъяренный хозяин дома, взбалмошная хозяйка, злой пес или, на худой конец, дорогая вещица вмиг развеселили бы его и дали выход молодецкой удали, которая так и кипела в нем. С каждым дряхлым домом, в который он бесцеремонно вламывался, его разочарование росло. Все жители, видимо, бежали в поле или еще куда, а самой дорогой найденной вещью был старый засаленный платок с вышивкой. Нить под определенным углом могла сойти за золотую, и Фёдор со вздохом убрал платок в суму. Войдя в последнюю на улице ветхую избушку, Федя осмотрелся и сразу понял, что поживиться здесь нечем – убранство комнатушки было ну очень бедным. Не желая возвращаться к отцу с пустыми руками, он помедлил и встал на пороге, силясь припомнить все, что видел, хоть мало-мальски ценное. С худой печи послышался шорох. Фёдор поднял голову и заметил движение занавески на полатях. Из щелки на него смотрела пара детских глаз. Он крикнул: – Эй! Кто там прячется? Занавеска отодвинулась, и выглянула девочка лет семи. Сбоку мелькнули головки других детей, но тут же спрятались за тканью. Девочка заговорила без испуга: – Мальчик, ты грабить пришел? Басманова покоробило такое обращение, но он стерпел. – А коли так, не боишься меня? – Не очень, ты же маленький еще. Да и грабить у нас нечего, мама так говорит. В Фёдоре закипела злоба. Рука непроизвольно легла на рукоять сабли. Мало того, что девочка обращалась к старшему с пренебрежением, она еще и не видела в нем опричника. С трудом подавив ярость, Фёдор произнес: – Что ж, твоя правда. Пойду я, – он направился было к выходу, но на полпути развернулся. – Слушай, раз ты смелая такая, иди сюда. Я тебе ангелов покажу. На полатях началась возня. Послышался злой шепот девочки: "Пусти, он только мне покажет, и я обратно". Наконец, она спустилась и, громко топоча по полу босыми ногами, подбежала к Басманову. – Покажи, мальчик, ангелов! – с чумазого, но симпатичного маленького лица на Фёдора смотрели глаза, сияющие чистой лазурью. Его передернуло. Пересилив себя, Басманов присел на корточки перед девочкой и обнажил саблю. – Смотри правым глазом, левым не увидишь, – он прислонил саблю к лицу девочки чуть под углом, так что холодное лезвие пересекало бровь над левым глазом, щеку и губы. Девочка скосила глаза, вглядываясь в холодный металл. Она дрогнула от нетерпения, и сабля чуть сместилась, отразив голубые глаза. Сначала Фёдор подумал, что видит себя, но от лица в отражении веяло теплом. Девочка, видимо, тоже увидев глаза Фёдора, словно в испуге попыталась отстраниться. Действовать надо было быстро – скользящее движение… Лезвие рассекло лицо ребенка, оставив на нем кровавую борозду. Два года спустя. “На то дело великое родного сына тебе отдаю!”, – эти слова снова и снова звучали в голове у Фёдора. Снова и снова он ощущал, как царь властным жестом сжал его кудри, принимая “дар”, подтверждающий верность Басманова. Фёдор гордился своей ролью, представлял, как все будут удивляться, видя его подле царя. Ведь государь приближает к себе лишь избранных. Он грезил, как все будут гадать, сколько ратных подвигов удалось совершить ему, почти отроку, что его удостоили такой чести. Будут думать...будут завидовать… Из мыслей Фёдора вывело горячее дыхание, обжегшее губы, и грубый, смазанный поцелуй. Жесткая щетина царапнула нежную кожу. Царь никогда не закрывал глаза, целуя его. Всегда то ли боялся увидеть отвращение на его лице, то ли просто не мог отвести взгляда от тонких черт. Но Фёдор хорошо играл свою роль. От этого для него зависело слишком многое. Царь отстранился и укрыл нагое юное тело теплой шкурой. Фёдор помедлил, словно ему нужно было время отдышаться, и прильнул к мерно вздымающейся рядом дряхлой груди. В нос ударил резкий запах пота, и Фёдору пришлось прикусить язык, чтобы ни единый мускул не дрогнул на лице. Грозный обнял его и легонько сжал предплечье, не то лаская, не то извиняясь за грубость. Фёдору были равнодушны оба варианта. И то, и другое он уже сполна испытал. Грубость – спасибо отцу, который продал своего сына дважды – от опричников. Ласку – от матери когда-то давно, в детстве, и от заносчивого Пети, который так бережно относился к нему, когда они оставались наедине. Фёдор усмехнулся, вспомнив нелепое лицо с веснушками. – О чем задумался, соколик мой? – морщинистые пальцы в золотых перстнях тронули его волосы, убрав пряди со лба. Фёдор натянул улыбку и прищурился. – Как же, говоришь, царицей при тебе буду, а сам тестя так и не пожаловал окольничим, – он отвернул голову, не давая пальцам государя коснуться его подбородка. Грозный усмехнулся. – Да будет, будет тебе. Обещал – значит сделаю, – царь повернул лицо Фёдора обратно к себе. – Всему свое время, Федя. Поцеловав и в очередной раз царапнув Басманова жесткой бородой, царь подхватил его и усадил к себе на бедра. Тот звонко рассмеялся и выпрямился, позволяя любоваться собой. Старательно подставляясь для прикосновений морщинистых пальцев, Фёдор мог думать лишь об одном: сегодня, наконец, он услышит от отца что-то кроме упреков и оскорблений. Возможно, даже похвалу.