Несущий пламя

      — Терори Морото, вы обвиняетесь в двадцати шести террористических актах…       Двадцати восьми, бубнящий неуч — я настолько тщательно планировал каждый из них, что они мне как дети родные, а ты так просто отбираешь у меня их. Не порядок.       — А также около тридцати поджогах частных собственностей…       Кто тебя вообще на работу взял? Я в школе не учился, но всё равно считаю лучше тебя. Сжёг я всего-то от силы домов пятнадцать — почему грешки Тойи записывают на меня? Ублюдок паршивый, услышит об этом и точно будет злорадствовать.       — Вам есть что сказать? — заканчивает бубнеть этот душный неуч, и уставляется на меня. Что, моя очередь говорить? Так быстро? Мог бы ещё поговорить, не меня же допрашивают.       — Можно открыть окошко? — невинно интересуюсь, оттягивая ворот полусгоревшей футболки. Изверги, даже не дали переодеться и привести себя в порядок! Прям так в участок притащили после грандиозного террора — почти голого и грязного от сажи. Из-вер-ги.       Душнила в ответ смотрит как-то слишком сурово и осуждающе — явно не этих слов ждал. Ладно, дед, я буду хорошим мальчиком и подыграю тебе.       — Дадите ручку и листочек? — я хлопаю своими прелестными глазками — понятия не имею, насколько правдоподобно вышло, но, видимо, мои фиолетовые зенки не внушили доверия этому деду. Пора исправлять ситуацию. — Напишу чистосердечное, от всего сердца!       — Терори-сан, — как-то слишком уважительно начал дед, но раздражение всё равно проскальзывает между слов, — нам прекрасно известно о том, что в школе вы не учились и читать, а тем более писать не умеете. Не устраивайте цирк.       Ну и хуй с тобой. Испортил весь мой назревающий спектакль. Настроение, которое я всегда стараюсь держать на высоте, подпортилось.       Откидываюсь на стул — наручники неприятно звякнули, когда я попытался сложил руки на груди. Морото в плохом настроении — неразговорчивый Морото. Сам разгребай заваренную собой кашу, душный дед.       — Терори-сан, вы всё ещё можете всё рассказать, — подбивает меня к диалогу дед, пытаясь всё же исправить ситуацию. Даже смешно, что копы настолько обхаживают меня и уговаривают сознаться хоть в чём-то — меня, террориста-смертника.       Смертника, который не может умереть.       Обожаю свою причуду.       — Чего вы добиваетесь, Терори-сан? — допытывается до меня душный дед, но я только сильнее отворачиваюсь. Желания видеть его рожу у меня ушло в минус. — Чего вы хотите?       — Хочу священника! — внезапно подрываюсь с места — я ведь только этих слов и ждал! Щёки болят от широкой-широкой улыбки, самой прелестной на которую я способен, но всё равно краем глаза улавливаю, как копы с винтовками сразу схватились за них, готовые расстрелять меня, если я совершу глупость. Но разве я хоть когда-то глупил? Я, блять, чуть ли не само совершенство. — Хочу священника! Буду исповедоваться! Только ему!       — Терори-сан, — снова вздыхает дед, намекая, что хуй я получу священника. Тем более, что сейчас, вроде как, глубокая ночь — повязали меня поздно вечером и с тех пор непрерывно мурыжат.       Меня не волнует, как он устроит мне священника. Я снова врубаю режим обидчивой суки — демонстративно отворачиваюсь, сев обратно, всем видом показывая, что буду играть в отрицалово. Хочется всё исправить привычным и проверенным методом — используя своих любимых огненных деток. Но у меня всё это отобрали, лишив возможности вернуть себе прелестное настроение в одно мгновение. Так что пусть терпят, сами виноваты.       Морото хочет жечь. Морото будет жечь — но чуть позже. А пока нужно тянуть время с надеждой на то, что мудак Тойя наконец-то включит телик и узнает про то, что меня повязали. Где он вообще шастает?       Он же не посмеет меня бросить, верно? Не будет как в прошлый раз, когда я сам себя вытаскивал из пресс-хаты? Ну и жуткое же было местечко…       Священника я добиваюсь — засадить меня по-приколу в тюрьму к опасным ребятам с такими же причудами не могут, потому что моя причуда безобиднее не зажженной спички. Да и в обычную не имеют права — тётенька-психиатр, которая дорвалась до меня в прошлый раз, с профессиональным видом заявила, что я блядский психопат и мне место в лечебнице, а не тюрьме. Спорить я не стал — всё равно её кабинет сгорел через пару минут, потому что за мной пришёл мой огненный принц. Или не за мной, а за тридцатью косарями, которые я ему был должен — но это уже детали.       Конечной сути это не меняет. Я знаю, что у них связаны руки. Они знают, что я знаю. Потому играют по моим правилам, чтобы я сознался и не тянул кота за яйца. Тяну я профессионально — как и попадаю в цепкие ручища копов: обязательно со скандалом, да настолько громким, что меня вспоминают все, кому я что-то должен, и приходят за мной.       Бородатый дядя в балахоне, когда его заводят ко мне, выглядит не слишком приветливым. Но я, в отличие от него, всё равно буду вежливым и хорошим в любой ситуации — потому прелестно улыбаюсь ему и машу ручкой. Садись-садись, ублюдок, тебя ждёт долгий разговор.       Мне плевать, если ко мне привели совершенно левого дядьку — они всё равно все одинаково-лживые свиньи, независимо от того, действительно ли работают в церкви или просто вырядились для веселья. Проповедуют про своих лже-богов, обманывая людей верой, и при этом зовут себя святыми. Меня больше таким не обмануть — я-то знаю, что существует только один бог, самый настоящий и правильный.       Я.       И пусть дядя в балахоне пока что этого не знает — я скоро покажу ему. Все обязаны знать, кому действительно нужно молиться.       — Расскажи мне, дитя, что тебя тревожит, — хрипит дядя в балахоне со своей недовольной рожей.       Или мне кажется, хочется, нужно, чтобы он сказал именно это — я совершенно не вслушиваюсь в его слова, но скрипучий голос напоминает мне о том, как скрипел пол с монастыре. Как я приходил к дядюшке в балахоне из своего детства, которого тогда называл совершенно не так, а настоятелем, и он говорил мне эти нужные слова.       Расскажи мне, что тебя тревожит, Моро-кун.       Моро-кун всегда рассказывал. Моро-кун любил настоятеля и считал отцом.       Морото тоже хотел бы иметь возможность высказать всё настоятелю, прямо как раньше. Но настоятеля больше нет — он сгинул вместе с монастырём, который я же и подорвал.       Потому что он был таким же лживым священником, как и этот хриплый дядюшка в балахоне. Он рассказывал мне о лже-боге. Проводил лже-проповеди в лже-монастыре. А я не люблю лжецов.       — Я обо всём вам расскажу, дядюшка. Обо всём-всём.       Дядюшка оказывается не только мрачным, но и молчаливым — он вообще ничего не ответил на мои слова. Ну и хуй с тобой. Я могу и один говорить — не гордый.       Главное ведь то, что меня будут слушать и я смогу оттянуть время.       Зря они позволили мне болтать — от главной королевы драмы из королевства трущоб я научился многому, особенно драматичности.

🔥🔥🔥

      Я с детства был прелестным ребёнком и был таким же милым, как сейчас — если не обращать внимание на фиолетовые пряди, их я сам покрасил. А так, всё своё и натуральное — и белые волосы, и прекрасные фиалковые, как мне говорили, глаза. Они у меня от мамы, кстати, если вдруг интересно.       А ещё от мамы у меня было место в секте, куда она меня привела, когда мне было пять лет. Никто, конечно, не называл это сектой — просто милым монастырём, где я по средам поливал цветочки, а по пятницам пил вкусный-вкусный, карамельный чай с сёстрами. Папа у меня был долбанутым — мама боялась, что этот больной ублюдок повлияет на мою нежную, детскую психику, потому и сбежала со мной в это райское местечко.       Я был настолько прелестным малышом, что стал любимчиком настоятеля — он давал мне имбирное печенье и говорил про бога. Спасителя, который обязательно ответит на молитвы и спасёт наши грешные души. Когда я спросил настоятеля, как я согрешил, он ответил мне, что все мы грешны из-за своего появления на свет. И этот грех обязательно нужно искупить — иначе никто не будет спасён. Ни я, ни настоятель с вкусным печеньем, ни моя добрая мама, от которой мне достались мои глаза. Я уже говорил об этом?       Чем я становился старше, — и прекраснее, заметили, да? — тем чаще настоятель говорил со мной наедине. Чаще всего про бога, но я не был против и сам задавал вопросы. Я спрашивал как можно искупить грех — и за себя, и за маму, чтобы она точно была счастлива. Настоятелю нравилось и моё детское очарование, и желание узнать больше, потому он отвечал мне на все вопросы. Все, кроме вопроса про искупление. Говорил, что время ещё не пришло.       Хоть наш монастырь и был скрыт глубоко в горном лесу, но с каждым годом последователей становилось всё больше — как и грешных душ, которым требовалось искупление. Когда их стало достаточно много, настоятель впервые сам позвал меня к себе, а не дожидался, пока я приду, и ответил на вопрос.       Чтобы искупить грех, нужно пожертвовать своей грешной жизнью во имя благих целей, проложив таким образом мост для остальных утопающих в светлое будущее. В том числе и для моей мамы.       Мне было семнадцать, когда настоятель выбрал меня на эту роль. Роль того, кто сможет достучаться до спасителя своей жертвой и благими намерениями. Я был согласен — тогда я верил в то, что спаситель существует и он обязательно спасёт мою маму. Но вы, душные невежи, назвали это террористическим актом смертника, когда всё произошло. Когда я пришёл в агентство дерьмового героя и подорвал взрывчатку из тетрила и гесогена вместе с собой. Примитивную, на самом деле — настоятель был хорош в сладких речах, а не создании взрывных деток. Создавай её я — от агентства и каркаса не осталось бы.       Выжить мне помогла причуда, но про неё я не буду рассказывать сейчас — у истории должна быть интрига, верно?       Что намного важнее — это помогло мне осознать, что я не жертва во имя нашего спасителя. Я и есть спаситель. Бог, который должен спасти грешные души и помочь им обрести лучшую жизнь. Как иначе объяснить то, что я вообще не покоцался?       Я жутко разозлился на настоятеля за то, что он так нагло врал мне, вдалбливал веру в несуществующего спасителя и ни слова не сказал о том, кем я на самом деле являюсь. Надеялся избавиться от меня, подлый ублюдок. Потому я отомстил ему, причём по всей справедливости — его лже-монастырь не имел права на существование, вот почему я сжёг его. До основания. Вместе со всеми последователями. Чтобы никто из них не смел мне больше врать, как было до этого.       Настоятель научил меня базовым принципам создания взрывных деток, когда я помогал ему в подготовке задуманного. Мне не составило проблем повторить — я не только очаровательный, но и смышлёный.       После, эти же навыки мне пригодились в том, чтобы творить своё правосудие дальше. Я не останавливался на примитивных взрывных детках — учился новым. К слову, люблю я абсолютно все виды и не брезгую самыми-самыми простыми. Чудесные коктейли Молотова я тоже люблю — их, к тому же, ещё и просто изготовить. Когда у меня хорошие дни, я всегда экспериментирую с горючим — люблю смешивать разное. В химии я вообще не разбираюсь, но было весело учиться всему на практике. А если совсем туго с материалами, то использую просто спирт, я же не гордый. Хоть богам и прощают грехи, но я больше люблю быть безгрешным богом.       Я скитался в печальном одиночестве год или два, пока не встретил своего очаровательного лучшего друга… Джонни, я буду звать его Джонни, чтобы вы, бездушные ублюдки, не посмели тронуть моего лучшего-прилучшего друга. Джонни звучит достаточно круто, чтобы заменить его не менее крутое имя, которое вы ни за что не узнаете.       Джонни был глубоко несчастным парнем, когда я его встретил. Так ещё и драматичным. И, мне кажется, что он либо гот, либо просто псих, но я люблю его и таким — всё-таки он мой лучший друг. Но если вы вдруг его встретите, то не спрашивайте про меня — он настолько драматичная сука, что делает вид, словно он меня ненавидит. Чертов проказник.       В целом он хороший малый — по дню он подрабатывает в какой-то дерьмовой и сомнительной мастерской пирсинг-мастером, а ночью помогает мне с моими делами, если вдруг меня одного недостаточно. Понимаю ваше осуждение — я и сам давно говорил ему завязывать с подработкой в той мастерской, она реально стрёмная. Я, конечно, знаю, что он самостоятельный малый и может за себя постоять, но как лучший друг искренне переживаю за его задницу. Мало ли что случиться может?       Сейчас у меня нет никого ближе Джонни — он моя поддержка и опора, потому я всегда стараюсь развеселить его. Единственная радость в его жизни это я — без меня бы он точно окончательно стал бы готом. Лишь я не даю ему впасть в глубокую-глубокую депрессию, и я по глазам вижу, что это действительно так, даже если Джонни зовёт меня отбитым наглухо. Он просто не умеет иначе выражать свои чувства.       — Терори-сан, — перебивает меня душный дед, — что насчёт совершенных вами преступлениях?       Я от злости кусаю себя за щёки и скребу ногтями по столу. Перебил! Меня! Я ведь душу изливаю — рассказываю о своих светлых чувствах к ублюдку Тойе, который так и не вытащил меня из этого дерьма, пока я тарахчу ему блядские баллады чуть ли не по полтора часа!       Злой Морото — пиздец. Только дайте мне хоть что-то взрывное — расхерачу весь ваш участок.       Неблагодарные выблядки.       Я успокаиваюсь. Вдох-выдох. Нужно быть позитивным — я улыбаюсь. Думаю о своих взрывных детках, которые скоро окажутся у меня. Потные пальцы неприятно скрипнули по металлическому столу — я вытираю руки об остатки штанов и чувствую, как сбивается дыхание от предвкушения.       Мы с моими детками не виделись уже несколько часов. Я уверен, что они тоже ждут моего возвращения. Мы обязательно устроим очередной очищающий акт, как только я доберусь до них, хотя хотел немного залечь на дно. Но планы на то и планы, чтобы их менять.       — Терори-сан, вы больше ничего не хотите рассказать? — вмешивается дядюшка в балахоне, привлекая моё внимание. Я вспоминаю, как менялось его выражение лица во время моей маленькой исповеди — безразличием там и не пахло.       Как ещё сердце не остановилось, раз он такой впечатлительный. Может, добить?       — Я хочу признаться в своём последнем и самом ужасном грехе, — дядюшка вздыхает, но это пока что его не последний вздох, — мой грех в том, что вас сейчас всех убьют.       Проходит мгновение, прежде чем дед оттаскивает дядюшку, а копы хватаются за винтовки — пока что целясь, а не стреляя. Об этом я не подумал, но на это плевать. Ведь с минуты на минуту должен наконец-то притащиться Тойя.       Вот-вот придёт.       Сейчас!       Может, сейчас?..       Я же точно что-то слышал из коридора!       — Тойя, блять, — сдавленно шиплю, чувствуя блядскую неловкость от того, что надо мной просто посмеялись и уже перестали воспринимать мои пафосные слова всерьёз. Мои старания не могут пропасть так просто! — Я тебе ни одного блядского йен не отдам, если ты не появишься!       Душный дед уже собирается что-то съязвить, но призыв Тойи, всегда работающий без каких либо но, работает и в этот раз. Я успеваю лишь моргнуть, когда помещение и людей охватывает огонь. Крики и запах горящей плоти — привычное и такое полюбившееся состояние. Наручники накалились вместе со всей обстановкой, но я не обращаю внимание — всё равно не обожгусь.       — Я, что, зря время тянул? — пытаюсь быть серьёзным и злым, но не получается. Не могу не улыбаться, когда я оказываюсь в огне. Словно в тот день, когда я переродился из наивного подростка в спасителя. Тойя моего настроя не разделяет и отступает от своего же огня, цыкая. — И как давно ты подслушивал?       — С момента про драматичную суку Джонни, — Тойя закатывает глаза и усмехается — привычно и очень стрёмно из-за этих блядских скоб. — И Джонни ждёт, когда ты вернёшь ему долг.       — Почему ты не вмешался, когда я создал для этого идеальные условия? — канючу я, напрочь игнорируя слова про долг. Какой ещё долг? Я святой — ничего не занимаю у друзей.       — Я же драматичная сука, — пожимает плечами Тойя, и я не могу не закатить глаза, — пошевеливайся уже, ты болтал слишком долго.       Тойя расслаблен и вообще не подаёт намёка на то, что нам крышка — наверняка ему помогал Хакка, чудо-мальчик, именуемый нашим общим другом. Не лучшим — он только один может быть.       И раз у нас есть прикрытие, я подскакиваю к душному деду, перегорожая ему дорогу до винтовки и рации. Пусть корчится и орёт, а не рассчитывает на помощь. Душа может очиститься лишь через собственные страдания, а этот нудила точно много грешил.       — Вы спрашивали насчёт моей причуды, — с улыбкой начинаю, присаживаюсь перед дедом на корточки, пока Тойя бубнит что-то о том, что драматичная сука именно я, — так вот, она делает меня неопалимым. Очень удобно, да?       Вряд ли он слушал меня, неблагодарный выблядок. Не буду больше раскрывать душу каким-то копам — всё равно отдачи никакой.       Я догоняю Тойю, который уже собрался на выход — оставаться здесь я не намерен. Осталось слишком много ублюдочных лжецов, которых я должен спасти и показать лучшую жизнь.