Воспоминания

Тсуна напоминает Киоко бывшую девушку, Хару — такая же активная, творческая, с такой же сияющей улыбкой — у Киоко улыбка иная, скорее вежливая постоянно, другая совсем, правда. Тсуна обнимает ее со спины, прижимается щекой к щеке, висок — к виску, трется, словно кошка — и Хару так делала, — и говорит: неправда. Говорит: улыбка у тебя солнцу подобная — теплая, почти материнская, такая неподъемно знающая. Одной улыбкой Киоко может сказать: ты в безопасности. Одной улыбкой может успокоить. Киоко краснеет — и смущенно отводит взгляд в совершенно противоположную Тсунаеши сторону, а та подбородок поднимает с плеча Сасагавы и в итоге ловит ее губы все там же — Киоко ее взгляда избежать хотела, но совсем забыла, какая Тсуна хитрюга. Тсуна целуется мягко и нежно — боясь надавить, боясь сделать больно: прикусить чужой язык, поцарапать пухлые губы изнутри. У Тсуны губы тонкие, испещренные белесыми шрамиками — Киоко любит говорить, что в них вглядывается, а не из-за воспоминаний о поцелуях засматривается на губы. И с каждым словом Тсунаеши воспоминания об отношениях с Хару уходят далеко — дальше, дальше, дальше, — туда, где хранятся, словно воспоминания детства — озаренные солнцем, со всех сторон, если не углубляться, положительные и счастливые. Где они хранятся — чтобы не всплывать больше тогда, когда не нужно. И Тсуна рядом — греет в объятиях, придвигается ближе, чтобы Киоко могла беспрепятственно коснуться пальцами бледноватых от количества шрамов губ. Тсуна улыбается, глядя в ее лицо в эти моменты — завороженно-сосредоточенное, говорит: — У тебя все на лице написано. Киоко пунцовеет, как всегда, — Тсуна только увереннее улыбается, чувствует, как замирают на ее губах тонкие пальцы, и мягко обхватывает губами, проводит горячим языком по самым кончикам — тем частям пальцев драгоценной, которые ей доступны. Киоко краснеет отчаянно — и взгляд Тсунаеши становится лукавым. Она перемещается, опрокидывая Киоко на спину, склоняется, дыша в приоткрытые губы. — Давай сегодня ты? — спрашивает — и Киоко чувствует, будто из ушей у нее вот-вот пар повалит. Тсунаеши тем временем расстегивает мелкие пуговички на пижамной рубашке Сасагавы — под которой ничего нет. Носом ведет между грудей, щекочет, пытается расслабить девушку. Прижимается губами пониже ключицы на ладошку, смотрит из-под век потемневшим от возбуждения взглядом. Ничего больше не говорит. Только Киоко, в эти глаза глядя, поднимает наконец-то ладонь, до того непомерно тяжелую, и стягивает с Тсуны, охотно помогающей, футболку, обнажая упрямо-спортивное, загорелое тело с твердым прессом и парой шрамов тут и там. Рвано выдыхает. А Тсуна подтягивается выше, зарывается в еще мокрые после утреннего душа, пахнущие цветочным шампунем волосы носом, вдыхает глубоко, прикрывает глаза, и Киоко, чувствуя, что Тсуна готова подчиняться ей полностью, обе ладони кладет на тощеватые бока, улыбается смущенно, радуясь, что хоть ребер не чувствует — и ладно. Ниже ведет. Хару и Тсуна разные совершенно — пусть на первый взгляд кажется, что похожие. Хару другой была — а не Киоко от них двоих отличалась. Тсуна показала ей это — ее сильная, храбрая Тсуна, умеющая стрелять из четырех видов оружия и соревнующаяся в этих умениях со многими другими людьми. Они и познакомились на турнире по стрельбе в Токио: Киоко туда вытащил брат, а Тсуна… Тсуна была решительной, яркой, резкой в какой-то мере — поймав ее взгляд из первых рядов (немногочисленных вовсе рядов, к слову), улыбнулась вот так же лукаво и подмигнула. А перед тем, как зайти в раздевалку после приветствия, подошла к зрительским бортам, перемахнула через один, оказываясь с Киоко лицом к лицу. — Простите, а можно встретиться с вами в кафе после соревнований? Киоко тогда согласилась — ошеломленная напором незнакомки. А та улыбнулась жгуче, на вкус словно перец, и кивнула довольно. — Беловолосого парня тоже приводите, — сказала, уже разворачиваясь, чтобы идти на площадку для участников. Махнула ладонью, — я буду ждать у центрального выхода. В тот день Рехей их очень рано покинул, а Тсуна… впервые напомнила Хару, с которой Киоко всего месяц назад рассталась: воспоминания были еще свежи, как алая кровь, стекающая каплями из раны — соленая и прохладная. А потом она создала вокруг Киоко ту жизнь, которая была у них сейчас. И никто из них не поменялся — обе лишь стали теми, кем были на самом деле, только уже и в глазах друг друга. Девушкой отчаянной и храброй, честной и нежной, и все единовременно — Тсуна, и той, кого можно было прочитать, лишь глядя в большие карие глаза, — Киоко. Той, у кого на лице все написано. Улыбающейся, смеющейся, солнечной. Вновь счастливой.