четырехлистный клевер

      «Усилие» - энергичная или решительная попытка; напряжение физическое или умственное. Киёми был хорошо знаком с этим термином и сферой его употребления.       Слово «усилие» было с ним все три года в каждом матче и объединяло общую цель их команды. Он всегда восхищался простотой их девиза и отношением, которое он представлял: постоянный толчок к самосовершенствованию, улучшению команды, толчок к победе и всей ее славе; все это в двух коротких слогах. Академия Итачияма была чемпионами Токио только благодаря огромным усилиям, которые вся их волейбольная команда, включая Киёми, прилагала год за годом. Его это привело к званию одного из трех лучших асов страны на втором году обучения в старшей школе, что было почти неслыханным. Кирью и Ушиджима были третьекурсниками и обладали невероятной силой и упорством, как и он сам, но именно гибкость Киёми отличала его.       В какой-то степени Киёми понимал Ушиджиму. У третьекурсника левая рука была ведущей, и примириться с этим могло бы быть нелегким делом, учитывая, с каким негативом это иногда воспринималось. Несмотря на это, он развил такие навыки, которыми Киёми восхищался и даже считал его и родственной душой, и достойным соперником одновременно. Ушиджима тоже был «уродцем», который игнорировал тихий шепот вокруг себя, и поднялся на вершину. Ушиджима вдохновлял его работать сильнее и лучше.       Ушиджима однажды заявил, что ему «повезло», а Киёми сразу всё понял. При правильной «заточке» их тела могут стать почти непобедимым оружием. Если Ушиджиму считали пушкой, то Киёми больше походил на цеп. Его рука была прочной рукояткой, обеспечивающей силу и устойчивость, его запястье - гибкой цепью, его ладонь - смертоносным билом. Для Ушиджимы ни блокирующие, ни принимающие не составляли угрозы, он просто пробивал мяч; Киёми же ударял по щитам перед собой и упивался тем, как они запутывались в его цепи. Однако, в отличие от Ушиджимы, оружие Киёми за эти годы потребовало немного большего ухода, чтобы достичь того состояния, в котором оно есть сейчас. Он был рожден железом, а не сразу сталью.       Он очень гордился своим статусом. Он гордился, что, как и Ушиджима, он превратил то, что могло быть его сильнейшей слабостью в свою абсолютную силу. Гордился, что на него теперь не смотрели свысока, с жалостью или даже отвращением. Теперь на него смотрели с уважением и трепетом. Однако, за всей этой гордостью было только глубокое разочарование, когда кто-то комментировал его удары. Разочарование в самом себе, в других людях. Когда зрители хвалили его «странное» вращение, в его горле застревало раздражение, душившее его до того момента, пока он не огрызался. Он не делал «странное» вращение — он контролировал его. В этом была его сила. Принимающие подстраивались под его удары, но и он тоже подстраивался под них. Оттачивание этого навыка заняло у него годы упорной работы и усилий. Он научился использовать свои сломанные суставы в свою же пользу.       В детстве он показывал подвижность своих запястий ради развлечения. Комори с друзьями одновременно и волновало, и завораживало, какие движения были подвластны только одному Киёми. Иногда они пытались их повторить, но каждая попытка заканчивалась лишь болью.       В подростковом возрасте это перестало быть таким веселым. Всякий раз, когда у него был выходной от волейбола, суставы сводило судорогой, и это причиняло невыносимую боль. Посредственный врачишка, которого как-то вызвал его брат, порекомендовал ему заниматься спортом («Может, попробуете йогу?»). После его визита Киёми решил, что отдых просто не для него. Он с головой ушёл в тренировки, выполнял упражнение за упражнением, чтобы выместить всё своё разочарование на мяч в руках. Он надеялся, что однажды сможет перестать это делать, что однажды он просто будет чувствовать себя хорошо и всё, ничего больше. Он решил, что его задача будет выполнена, когда этот день настанет.       Постоянные тренировки хоть и сдерживали боль, но также и невероятно истощали его. Дошло даже до того, что он готов был терпеть отвратительный кофе, чтобы у него оставалась хоть капля энергии на какое-нибудь хобби помимо школы и волейбола. Он стал замечать темные круги под глазами, которые не проходили, несмотря на сон и самые разные крема, которые Киёми использовал. Он предполагал, что хоть это и делало его ситуацию ещё хуже, но зато кожа у него была чистая.       Товарищам по команде было всё равно на его состояние, если они были не на площадке. Тренер однажды даже спросил, посещает ли Киёми физиотерапевта, но он не видел в этом смысла. В конце концов, если у него был волейбол, то что еще ему было нужно? Тренер посмотрел на него с таким выражением лица, от которого у Киёми закипела кровь, а кулаки сжались. Он ушёл, коротко поклонившись. Следующий мяч, который он пробил, отскочил от красной и огрубевшей кожи предплечий Комори. Наконец-таки – наконец-таки! – он взлетел в воздух по изящной параболе.       Только четвёртый врач, которого посетил Киёми, объяснил, что у него ДСТ (прим.: дисплазия соединительной ткани). Киёми это ничего не дало, но когда врач сказал, что такая гибкость - не единственный симптом этого заболевания, то он прислушался. Доктор признался, что знает совсем немного о его заболевании, но протянул ему клочок офисной бумаги с написанным названием книги. – Прочтите, — сказал ему добрый Доктор. – Вы удивитесь, узнав о себе. Эта книга пылилась на его книжной полке, пока однажды он не вывихнул лодыжку на ровном месте, идя домой из школы. Он почувствовал себя марионеткой, оторвавшейся от ниточек. Этот удар повредил его колено и потянул мышцы, о существовании которых он даже не догадывался, но ему оставалось только стиснуть зубы и доковылять до дома. Там как всегда было пусто, поэтому он сразу направился к морозилке, чтобы приложить к лодыжке что-нибудь холодное. Тыкнув в фиолетовый синяк пальцем, Киёми впервые открыл книгу, устроившись за столом.       Оказалось, в нём было много «ненормального».       Это должно бы было стать сенсацией для него самого, но ощущалось так, словно он осознал что-то, что давно уже знал.       С этого момента он начал заботиться о своём здоровье практически с нездоровой одержимостью. Он уже начал трещать по швам; он не мог позволить ситуации стать ещё хуже. Маска на лице стала его незаменимым атрибутом, а постоянное мытьё рук и избежание столпотворений стало нормой. Кто знал, какие заразы переносят все эти люди? Кто знал, как долго их грязь и болезни будут сеять хаос на его непостоянном теле? Жжение в носу от спирта в антисептике стало приносить спокойствие. Это было спокойствием, но никак не эмоциональным костылем. Ни в каких костылях Киёми не нуждался.       Ему было пятнадцать, когда, переворачиваясь в постели, ключица впервые выскочила из сустава. К восемнадцати годам он вывихивал большие пальцы рук чаще, чем мог припомнить. Он сам вправлял все свои вывихи, когда никто не видел, и двигался дальше. Физиотерапевт, которого он начал посещать, был впечатлен, насколько хорошо он справлялся со своим состоянием, но пригласил его на еженедельные сеансы, чтобы укрепить те части его тела, которые волейбол укрепить не мог. ___ С университета тонкими подробностями своего заболевания он делился только с теми, с кем было необходимо, а именно с его тренерами в университетской команде, а затем в «Шакалах». Он не стыдился. Его больше раздражало, что приходилось объяснять каждому, кто видел движения его запястий, что им бы следить за собой, а не спрашивать, «что не так с ним». С ним всё было в порядке. С ним всё было в порядке даже когда он решил носить бинты и ортезы на руках во время игр. Если он таким родился, то как он может быть "не таким"? Его тело его не определяло. Оно было только частью его самого и наоборот. Теперь он был единственным, способным управлять им, как кукловод ниточками. Только он один был на это способен, больше никто и ничто на свете. По крайней мере, так он себе говорил. Это был дождливый февральский четверг, когда в проходе с хлопьями супермаркета ему чихнули прямо в лицо. Его ноги приросли к полу, а телу и разуму хотелось то ли оторвать эту уродливую, омерзительную, эгоистичную головешку с плеч мужчины, то ли помчаться в ближайшую ванную, чтобы вытереть это как можно скорее. Мужчина, взглянувший на нарастающую бурю эмоций на его лице, всё же поклонился и извинился, но ущерб уже был нанесен. Пять дней спустя Киёми съежился от температуры 38,4, мигающей на градуснике, и устроился в своей спальне, чтобы шмыгать носом и страдать. Несмотря на протесты Киёми, Комори заглядывал раз в несколько дней, чтобы навестить его. Он не нуждался в его жалости. — Убирайся, — повторял он ему раз за разом. Комори лишь говорил, что принимать помощь - не значит быть слабым. Но Киёми не хотел с этим мириться. Он знал, что если бы не одна крошечная мутация в каждой клеточке его тела, то он бы был сильнее. Если бы он был просто «нормальным», ему бы не пришлось просить о помощи, потому что она бы была ему и не нужна. Ему не пришлось бы избегать толп, словно чуму, ему не пришлось бы готовить каждый кусочек пищи, попадавший в его рот, с нуля и всегда самому, ему не пришлось бы вкладывать столько чертовой энергии в микроменеджмент каждого момента своей жизни каждый божий день. Он мог бы даже оказаться в топе лучших только благодаря своим усилиям и без «удачи», как, например, тот же Кирью. Что тогда? Кем бы он был, если бы родился без таких генетических строительных блоков, которые не держали его вместе? Кинезио тейп оставлял влажные розоватые волдыри на коже, эластичные бинты перекрывали кровообращение, а ортезы соскальзывали и съезжали, когда он двигался. Какой бы вариант он ни выбрал, идеального решения не существовало. Однажды весной в раздевалке «Шакалов» он понял, что теребил застежки-липучки на ортезах на запястьях, и все больше раздражался, когда эти штуковины никак не хотели прилепляться, как бы он ни старался. Крошечные петли были пушистыми и вьющимися из-за того, как много раз он срывал их в конце дня, даже несмотря на то, что делал он это осторожно. Он поднял свирепый взгляд, когда услышал покашливание. Атсуму стоял от него всего в нескольких шагах и выглядел весьма позабавленным ситуацией. — Помочь, Оми-кун? Раз уж твой совсем не держится. Киёми лишь нахмурился и убрал руку за спину. — Очень смешно, но нет. Атсуму решил сам посмеяться, раз уж никого, кроме них в раздевалке не было. — Да уж, как всегда холоден. У тебя же явно у самого не получается, а я с такой штуковиной ходил, когда Осаму поставил мне подножку. Правда, мы детьми тогда были. — А я не ребенок. — Я про тебя ничего и не говорил. Тут просто надо уметь его крепить, когда он весь такой раздолбанный. И возраст тут ни при чем. — Атсуму шагнул вперед, Киёми - назад. — Ну же. Киёми сомневался, сжимая руку в ортезе. Атсуму же терпеливо ждал, протягивая ему свою руку. — Зачем ты это делаешь? — Так трудно поверить, что я просто хочу помочь? — спросил Атсуму. — Да. Мне не нужна помощь. Всё в порядке. Вздох и манящее движение ладонью. — Просто дай мне чертову руку. Обещаю, я до тебя не дотронусь даже, только до ортеза. И что-то в его выражении лица заставило Киёми ослабить свою бдительность. Он достал руку из-за спины, а Атсуму одной рукой держал её, не касаясь кожи, только грубой ткани, а другой рукой он отклеил уже поношенную липучку и прочно прикрепил её обратно. — Так надо делать, когда все уже такое разношенное, — объяснил он. Он держал запястье Киёми одной рукой, а другой давил на ремешок у запястья и потер его пальцами. Потом он повторил всё это с ремешком на предплечье. Закончив, он слегка похлопал по ортезу и отпустил его руку. Киёми убрал её и согнул пальцы, довольный тем, что теперь всё крепко держится. — Спасибо… наверное, — пробормотал он, слегка поправляя крепления. — Наверное? Может, мне поцеловать его ещё на удачу? Неблагодарный придурок. Киёми закатил глаза и решил проигнорировать это замечание. Он также решил не обращать внимания на то, что с его плеч словно гора свалилась. Атсуму Мия был любопытным человеком во многих отношениях. Он был также достаточно грубым, чтобы высказывать все свои любопытства, как только они приходили ему в голову. На протяжении многих лет он задавал Киёми различные вопросы о нем и его заболевании: «что у тебя с коленом на этот раз?», «как ты вообще так пробил?», «эй, а ты умеешь вот так?». Его вопросы хоть и раздражали, но никогда не оскорбляли намеренно. Впервые увидев его гибкость своими глазами в матче, Атсуму смотрел на него через сетку с каким-то голодным интересом. Атсуму никогда не сомневался в его навыках, не говорил, что он «жульничает», не показывал дискомфорт, когда играл с Киёми сначала как с противником, а потом уже и бок о бок. Он просто был поражен его игрой. Как связующий «Шакалов», Атсуму был окружен людьми с уникальными способностями и со своей стороны сетки. На площадке он был в своей стихии. Он был дирижером их невероятного оркестра, поддерживая гармонию каждого игрока. Его броски были адаптированы к каждому удару, что позволяло им всем максимально использовать свою индивидуальность. Хоть это и заняло много времени, но Киёми научился не сомневаться в пасах, которые были для него. Они словно так и кричали, что всё получится, что им можно доверять, и однажды Киёми просто так и сделал. Киёми больше не беспокоился о том, что пас окажется слишком высоким, что заставит его прыгнуть за четко установленные пределы и рискнуть опасным приземлением. Роль Атсуму требовала от него удовольствия дергать за ниточки, и иногда Киёми позволял себе передать ему управление. Его физиотерапевт был одним из немногих, в чьи руки Киёми доверял свое тело. Он почувствовал, как что-то было не так в его пояснице после того, как в очередной проклятый вторник он вылез из ванной, и на следующий день ему сообщили, что что-то было не так с его тазом. С этого момента эта боль стала раздражающе знакомой. Когда он снова вставил кости на место внезапным изгибом спины на тренировке, раздался громкий хлопок, и оба, Атсуму и Бокуто, повернулись, чтобы посмотреть на источник звука. Бокуто присвистнул. — Ух ты, звучит круто. Стоять с тобой - все равно что смотреть одно из этих ASMR видео костоправов! — Что это вообще было? Звучало как лопнувший воздушный шарик, — добавил Атсуму, подняв брови. Бокуто разразился громким хохотом, а Киёми отказался отвечать, потирая все еще чувствительное место вокруг копчика. Он поймал на себе взгляд Атсуму, в чертах его лица было что-то опасно близкое к беспокойству. — Моя задница никуда не денется, Мия. Можешь хоть на секунду отвести от неё взгляд. Румянец на лице Атсуму, когда он отвел взгляд, заставил бы Киёми присоединиться к Бокуто и громко засмеяться, будь он кем-то другим. Вместо этого он ограничился легкой ухмылкой, от которой розовые кончики ушей Атсуму почти засветились. Киёми любил готовиться к худшему в жизни, и для других, и для себя. В волейболе победа была конечной целью. Удовлетворение от победного удара в боковую линию или, еще лучше, удар в открытую брешь, оставленную измученными противниками, наблюдая, как они бегут и падают безрезультатно, а затем слышать пронзительный свист, объявляющий победителей и проигравших этого часа. Конечно, Киёми ожидал победы в каждом сыгранном матче, но для него это было не важно. Он просто хотел довести дело до конца, каким бы этот конец ни был. Он делал то, что мог и что требовалось, но были переменные, которые от него не зависели, как бы сильно он ни старался. Подготовка не сделала его пессимистом, что бы Комори ни говорил. Пока он был подготовлен, он не мог разочароваться. Он думал, что был готов к удару о Хинату, когда они попытались заблокировать один из ударов Барнса в матче 3-на-3. Он ошибся, обнаружив, что упал на землю с глухим стуком о деревянный пол и со своим шипением из-за огромной силы прыжка Хинаты. Он почувствовал скрежещущую боль в левом плече и сел, безвольно свесив руку на колени. Такая мучительно нормальная агония. Хината упал на колени рядом с ним, выкрикивая извинения, которые больше раздражали Киёми, нежели успокаивали. Бокуто, Барнс и Инунаки застыли с выражением лиц в разных степенях шока, в то время как Киёми услышал голос Атсуму, зовущего тренера и ныряющего под сетку. Это было стыднее всего на свете. Он должен был понять, что так всё закончится, должен был обдумать свои действия. «Никто не может быть готов ко всему, перестань так себя корить», — повторял ему в голове голос Комори. Он игнорировал вопросы, летевшие со всех сторон, и глубоко вдохнул, чтобы с кряхтением поднять руку и вправить вывих с громким хрустом. Нормальные ощущения вернулись к руке волной иголочек, и он подвигал плечом, одновременно сгибая пальцы, чтобы убедиться, что все нормально. Никаких необратимых повреждений, самое большее - синяк завтра. Отлично. Когда он поднял взгляд, никто не проронил ни слова. Он в первый и, надеется, последний раз в своей жизни начал скучать по обычному хаосу спортзала. Атсуму ждал его в коридоре, когда Киёми, наконец, покинул кабинет тренера, давшего ему бесполезные указания об отдыхе. Он облокотился о стенку спиной и ногой, очевидно, пытаясь казаться беспечным, листая что-то в телефоне. Киёми лишь вздохнул под маской. Атсуму подскочил и сунул телефон в карман шорт. Он поднял голову с чересчур яркой улыбкой и весело помахал рукой, и Киёми пожалел, что вообще обозначил своё присутствие. — О, Оми-кун! Какой прелестный вечер, не находишь? — сказал Атсуму, шагая рядом с ним. Их шаги эхом разносились по пустому коридору. — Будет проще, если ты сразу перейдешь к делу. Атсуму только цокнул языком. — А с чего ты решил, что есть какой-то подвох? Может, я просто хотел предложить тебе полюбоваться закатом? — увидев мрачный взгляд Киёми, он рассмеялся и махнул рукой. — Ладно, хорошо. Я хотел убедиться, что с тобой все в порядке. Что бы с тобой, блин, ни было. Киёми фыркнул и толкнул дверь, сначала полностью засунув кисть в рукав. К несчастью, Атсуму поймал дверь прежде, чем она могла бы ударить ему по носу. — Ты хотел сказать, что хочешь узнать, что это было. — Ну, и это тоже, — признался Атсуму. — Знаешь, нечасто увидишь, как кто-то вправляет сам себе вывих в реальной жизни, а не в кино. Тупая боль в плече Киёми пульсировала. Он снова покрутил рукой, шагнув через автоматические двери во влажную летнюю ночь. Атсуму присел на швартовую тумбу, а Киёми наблюдал за ним краем глаза. — Я привык. Атсуму усмехнулся. — Это я понял. Но почему? К таким вещам обычно не привыкают. Киёми не был особо против демонстрации своих трюков, нарочно или же случайно. Но говорить об этом, объяснять эффект домино от одного дефектного гена к тому, что каждый из его суставов удерживается с помощью эластика, а не стали - это было уже совсем другое. Он лишь пожал плечами. — Такое почти каждый день. Но играю же я хорошо, да? Атсуму выглядел пораженным. Его брови были сдвинуты и приподняты, глаза широко раскрыты, уголки открытого рта опущены вниз. Киёми уже должен был привыкнуть к такому выражению лица, но не думал, что когда-нибудь научится его выносить. В любой другой день это, по меньшей мере, вывело бы его из себя. Сегодня у него почти не осталось сил, чтобы хоть как-то отреагировать. Обещанный ему закат был в лучшем случае посредственным. Большая часть солнца уже была скрыта тяжелыми, набухшими тучами, грозившими разразиться августовской бурей. Футболка Киёми прилипла к спине от влажного воздуха, а волосы прилипли к капелькам пота, уже собравшимся на затылке. Одновременно стрекотали тысячи цикад, безжалостный вой резким жужжанием отдавался в его барабанных перепонках. Это напомнило бы ему об Атсуму, если бы тот не сидел рядом с ним, всё ещё совершенно безмолвный. Киёми прислонился спиной к прохладному стеклу позади него. Маска душила, рециркулированный воздух душил. — У меня есть заболевание. Оно генетическое, и мне удается с ним жить, как видишь. Не люблю об этом говорить. — Из-за этого ты носишь маску? — спросил Атсуму. Киёми кивнул. — И твои удары? — ещё один кивок. Атсуму теребил шнурки, свисавшие с пояса шорт. — Это же больно, да? — менее уверенный кивок. — Иногда. В основном я просто уставший. — Ещё бы, — пробормотал Атсуму. Он снял рюкзак с плеч и принялся копаться в нем, высунув язык. Через мгновение он вытащил маленькую потрепанную коробочку и жестом попросил Киёми взять ее. Когда он прочитал этикетку, то не смог сдержать замешательства, заставившее его нахмуриться. — Ибупрофен? Правда думаешь, что я ещё не выпил? — Атсуму засмущался. — Закройся. Всегда стоит иметь про запас. Киёми решил не говорить, что дома у него уже было семь упаковок, и сунул коробку в карман. — Мия, — сказал он. Атсуму поднял голову и выдержал его взгляд. — Я не стеклянный. По какой-то причине он откинул голову назад и рассмеялся. — Я никогда так и не думал, Оми-кун. Когда он вернулся на тренировку на следующей неделе, никто не осторожничал с ним. Бокуто все ещё сильно хлопал ему между лопаток, хоть он и пытался увернуться, Хината все ещё, хватаясь за рукав Киёми, просил его делать «фирменные» удары, чтобы он мог их принять. Он не знал, почему ожидал, что Атсуму поведет себя как-то иначе, но и этого тоже не произошло. Атсуму был точен, агрессивен и опытен, как всегда, не терял ни секунды на колебания или размышления. Он продолжал медленно поднимать планку для его ударов. Атсуму не стал готовиться к худшему, потому что просто ожидал лучшего и не допустил бы меньшего. Его подачи как бы говорили, что лучше уж вам пробить, и, когда вы это сделаете, он лишь самодовольно скажет, что он знает, что вы можете это сделать. Давление все еще присутствовало, несмотря на то, что Киёми буквально развалился у них на глазах менее недели назад, и, хотя он был благодарен за их реакцию, ситуация все еще оставляла его в некотором дисбалансе. Он планировал, что ему придется защищаться от плохо скрываемой жалости, отбиваться от вопросов и комментариев, полных благих намерений. Но этого не произошло. Его команда видела, как он вошел в спортзал в тот день со своим обычным спокойствием, и приняла это за чистую монету. Киёми знал, что если он будет на площадке, то сможет играть на отлично. Похоже, в этом они никогда не сомневались. Но что ему было делать, когда его опасения были напрасны? Он принял их реакцию с безмолвной благодарностью, но все же чувствовал, что чего-то не хватает. Держась на расстоянии от людей, он всегда был в безопасности. Эта дистанция была ради его здоровья, как физического, так и морального. Почему тогда их понимание ощущалось как одобрение, и почему его это вообще волновало? Он подумал о распушившемся ортезе на запястье, который он наконец-то научился закреплять, и о смятой упаковке таблеток в его сумке, которые определенно были выписаны Осаму Мии, а не Атсуму. На этот раз уже Киёми поймал Атсуму под козырьком у входа в спортзал. Солнце все еще было над горизонтом, лучи полосами отражались от стекла и стали здания, но воздух был таким же густым и гнетущим, как и на прошлой неделе. — Ты сегодня прям зажег, Оми-кун, — прокомментировал Атсуму, а дверь за его спиной с легким щелчком закрылась. Неожиданный комплимент застал Киёми врасплох. — А чего ты ожидал? — Если намекаешь, будто я ожидал, что ты будешь хромать и скулить, то ошибаешься, — глаза Атсуму, казалось, сверкнули опасным золотом в тусклом свете. — Я доверяю тебе, и надеялся, что ты тоже будешь доверять мне немного больше. Молчание окутало их, пока он наблюдал за реакцией Киёми. Он позаботился о том, чтобы Атсуму не увидел на его лице ничего особенного, несмотря на неприятные ощущения в животе. — Ты рассказал им что-нибудь, о чем мы говорили? — Атсуму покачал головой. — И не нужно было. Хината думал, что почти убил тебя, но тренер усадил его и сказал не волноваться. Я слышал, как они с Бок-куном обсуждали, стоит ли тебе позвонить, но Хината выпалил что-то умное про «личные границы», да и всё. — Похоже, на его лице что-то всё же проскочило, потому что Атсуму улыбнулся. — Даже если ты мудак и тело у тебя всё странное, то люди все равно заботятся о тебе, Оми-кун. Киёми скрестил руки на груди и нахмурился. — Моё тело не «странное», Мия. — Ты только это уловил? — раздраженно сказал Атсуму. — Всё равно как ты это называешь, но это ненормально, как в целом и все мы. Ты должен гордиться этим. Киёми хотел сказать, что разница между «странным» и «ненормальным» всё же есть, но решил не тратить на это нервы. «Как в целом и все мы». Атсуму произнес это так небрежно, словно уже думал об этом раньше. Как будто он уже думал о Киёми как о чем-то родственном ему и им всем, а не как о каком-то «чужом», которым он всегда себя ощущал и даже намеренно пытался стать. Странно было чувствовать себя одновременно и польщенным, и оскорбленным при мысли о том, что его сравнивают с Атсуму. Но это же правда. Они были известны как члены «Поколения монстров»; те, кто боролся изо всех сил, чтобы проявить все свои способности, чтобы оказаться в топе мира. Киёми, возможно, чувствовал, что он шел другим путем, чтобы добраться туда, но их цель была одной. Он постоянно думал, что его товарищи по команде были настоящими уродцами природы, но, в конце концов, ведь только рыбак видит рыбака. — Я горжусь этим. Но не своим телом, а тем, как его использую. Атсуму хмыкнул в знак согласия, позвякивая связкой ключей в кармане. — Кита-сан не слишком любит слово «гений». Считает его грубостью, понимаешь? Типа оно сводит на нет все усилия, которые каждый хороший игрок вкладывает в годы тренировок или что-то типа того. Киёми пришлось отвести взгляд от маленькой улыбки Атсуму, которая заставила даже закат померкнуть. — Думаю, мы бы с ним поладили. ___ Ни один из них не мог точно сказать, когда они официально начали встречаться, как бы Киёми не хотелось это признавать. Атсуму настаивал, что это был день их первого поцелуя, но об этом не могло идти и речи. Тогда он был ещё Мией, а не просто Атсуму. Киёми считал, что это было где-то между их первым «настоящим» свиданием и моментом, когда у него в квартире появилась ещё одна зубная щетка и несколько футболок, немного тесноватых в плечах. Неопределенность всё ещё раздражала его, но через год это уже не было так важно. Однажды, жуя безглютеновую пиццу, которая по мнению обоих парней по вкусу была как песок, Атсуму предложил съехаться, но тут же получил резкий отказ. Киёми нравилось его личное пространство, его рутина, его дом. Ему нравилось открывать дверь в свою квартиру и видеть ее такой, какой он её и оставил; вешать пальто, задергивать шторы и сворачиваться калачиком в постели в такие дни, когда одна мысль об общении истощала его. Атсуму любил слушать музыку без наушников в самое неподходящее время и каждую ночь непременно воровать у него одеяло. Киёми узнал, что он скрежещет зубами достаточно громко, чтобы «разбудить даже, блять, мертвого», что Атсуму считает просроченный йогурт пригодным для еды, что привычка Киёми переставлять полки в холодильнике Атсуму по типу продуктов сводит его с ума. После нескольких ссор и недель почти бесконечных препирательств они нашли равновесие, когда их дома принадлежали друг другу, но и оставались их собственными. Недели перетекали в месяцы, и Киёми обнаружил, что открывается ему сильнее, чем когда-либо предполагал. Иногда это был взрыв посреди спора, когда Атсуму невольно задевал больную тему, а иногда - шёпот в теплую кожу под спокойным приглушенным светом. Сначала его или обманом, или физически затаскивали на посиделки команды после тренировок, по выходным, перед тренировками. Инунаки даже называл его «багажом» Атсуму, но вскоре он стал приходить и без Атсуму, если он был занят. И время от времени он позволял себе расслабиться в кругу товарищей по команде. Его маска всегда скрывала его редкие улыбки и тихий смех, но тщательно определенное расстояние, которое он когда-то держал между ними, сократилось до чего-то всё ещё удобного, но уже нового. Ни один из них не мог точно сказать, когда они официально начали встречаться, как бы Киёми не хотелось это признавать. Атсуму настаивал, что это был день их первого поцелуя, но об этом не могло идти и речи. Тогда он был ещё Мией, а не просто Атсуму. Киёми считал, что это было где-то между их первым «настоящим» свиданием и моментом, когда у него в квартире появилась ещё одна зубная щетка и несколько футболок, немного тесноватых в плечах. Неопределенность всё ещё раздражала его, но через год это уже не было так важно. Однажды, жуя безглютеновую пиццу, которая по мнению обоих парней по вкусу была как песок, Атсуму предложил съехаться, но тут же получил резкий отказ. Киёми нравилось его личное пространство, его рутина, его дом. Ему нравилось открывать дверь в свою квартиру и видеть ее такой, какой он её и оставил; вешать пальто, задергивать шторы и сворачиваться калачиком в постели в такие дни, когда одна мысль об общении истощала его. Атсуму любил слушать музыку без наушников в самое неподходящее время и каждую ночь непременно воровать у него одеяло. Киёми узнал, что он скрежещет зубами достаточно громко, чтобы «разбудить даже, блять, мертвого», что Атсуму считает просроченный йогурт пригодным для еды, что привычка Киёми переставлять полки в холодильнике Атсуму по типу продуктов сводит его с ума. После нескольких ссор и недель почти бесконечных препирательств они нашли равновесие, когда их дома принадлежали друг другу, но и оставались их собственными. Недели перетекали в месяцы, и Киёми обнаружил, что открывается ему сильнее, чем когда-либо предполагал. Иногда это был взрыв посреди спора, когда Атсуму невольно задевал больную тему, а иногда - шёпот в теплую кожу под спокойным приглушенным светом. Сначала его или обманом, или физически затаскивали на посиделки команды после тренировок, по выходным, перед тренировками. Инунаки даже называл его «багажом» Атсуму, но вскоре он стал приходить и без Атсуму, если он был занят. И время от времени он позволял себе расслабиться в кругу товарищей по команде. Его маска всегда скрывала его редкие улыбки и тихий смех, но тщательно определенное расстояние, которое он когда-то держал между ними, сократилось до чего-то всё ещё удобного, но уже нового. Однажды Атсуму сказал, что думал, что Киёми доверяет ему, и наткнулся на кирпичную стену. Тогда он полностью доверял ему только на площадке. Со временем Атсуму разобрал эту стену по кирпичику. Он разобрал её грубыми замечаниями, сказанными так небрежно, что он знал, что они крутиться на уме Киёми, пока он не вынесет урок. Он сломал её нежными прикосновениями, о необходимости которых Киёми не знал, пока руки Атсуму уже не были на нём. Даже если он солгал о том, что случилось с любимой парой перчаток Киёми, он говорил ему правду, когда это имело значение. Когда Киёми поморщился, когда его колено подогнулось в прихожей, Атсуму наклонился и развязал его шнурки, уже говоря о том, что погода все равно была дерьмовой, и остаться сегодня дома было к лучшему. Киёми попыталась оттолкнуть его и поспорить, но он посмотрел на него с такой решимостью в глазах. — Ты правда думаешь, что если пойти сегодня куда-то, то это будет стоить того, как ты будешь чувствовать себя завтра? — спросил Атсуму, всё ещё сидя между стоп Киёми. Его тон дал Киёми понять, что ответ он уже знал. Их обувь так и осталась аккуратно стоять у двери, и Киёми провел вечер, проводя пальцами через обесцвеченные пряди волос под звуки фильма, который обожал Атсуму, и капли дождя, катившиеся по запотевшим окнам. Атсуму повернул голову лёжа на коленях, чтобы поцеловать его костяшки, и Киёми больше не чувствовал себя таким слабым. В худшем случае они терпели друг друга и в лучшем случае любили - в болезни и в здравии. Атсуму никогда не был его сиделкой; он был не способен на такое, а Киёми не позволил бы ему даже попытаться. Они просто шли бок о бок, и всякий раз, когда кому-то из них требовалась рука помощи, чтобы вытащить их из ямы, в которую они закопались, они были готовы предложить свою. Когда пришли приглашения присоединиться к национальной команде, Киёми зажал письмо дрожащими пальцами. Его физиотерапевт пробежался по нему сквозь линзы очков, аккуратно положил на стол и произнес самые искренние слова поздравления, которые Киёми когда-либо слышал. Атсуму сжал его в объятиях, когда он вышел из его кабинета, оглушив его чистой радостью, прошептанной ему на ухо. Киёми было трудно выразить словами, как изменилась его гордость за эти годы, поэтому он и не стал пытаться — по крайней мере, вслух. По сути, она была такой же, но красная куртка с надписью «Япония», проходящей через сердце, и его именем, вышитым на спине, добавляло еще больше неназванных эмоций к и без того странной путанице, которую он и сам однажды постарается распутать. Когда очередной репортер спросил, что он хочет сделать, теперь представляя свою страну на играх, ему даже не пришлось останавливаться, чтобы подумать. — Я сделаю все, что смогу, — сказал он ей. Она как-то странно посмотрела на него, все равно кивая и что-то записывая в блокноте. Он не стал вдаваться в подробности. Он и его товарищи по команде знали, что он имел в виду, и только это имело значение. В его книге, теперь уже зачитанной до дыр и даже потертой, говорилось, что от его заболевания нет лекарства. Единственное, что он мог сделать — справляться с симптомами. Каждую неделю он заходил и уходил из кабинета своего физиотерапевта с поклоном, боль в мышцах давала ему надежду на то, что он сможет делать всё это ещё долгие годы. Он знал, что однажды его тело определит конец его карьеры, но так было со всеми спортсменами, не так ли? Он больше не чувствовал горечи из-за тела, которое ему досталось; этот конфликт между ним и его телом закончился. В конце концов, он стал гордиться им так же, как и просто собой, потому что его сломанное тело привело его к финишной прямой - к месту, которое, хотя и было достигнуто через боль, ощущалось слишком хорошо. Он стал другим, но это не значит, что он был один. Иногда у него не было выбора, кроме как быть уязвимым. Уязвим по отношению к Атсуму, его докторам, его команде, самому себе. Но когда он вышел на площадку, он снова почувствовал себя дома, и прожекторы наверху ярко освещали все его грани, но уязвимости, которые они также освещали, были ещё и его величайшей гордостью.