***
— Ну мы ж завтра домой уже, чё нам, зачем нам еда то? Сегодня перетерпеть и всё, — Рома улыбчиво оглядывает всех, отряхивая пыльный рукав, и садится рядом с омрачённым Петром.
— А затем, — с особой важностью говорит
инструктор Журавель. — Нам здесь ещё неделю караулить. И деревню, и лес, — Костя как-то обыденно пожал плечами, откидывая со своего пути ветку.
— Чё, серьёзно? — скривившись, оглядывается вновь Ильин на Макса.
— Здесь с тобой шутки никто шутить не собирается, — в своей манере бросает Зотов, вновь замахиваясь топором над крепкими поленьями. — Дошутился. Теперь здесь жмёшься сидишь.
— Серёжк, да ладно тебе, — Макс тепло улыбается, перекидывая гриф гитары через пальцы, и, оглянув всех, тормозит на Романе Романыче, глядя исподлобья то на струны, то на парня.
— Шуст, не бренчи Христа Ради. Голова раскалывается, хоть топором её размозжи, — Зотов вновь морщится, оглядывая Ильина с ног до головы.
— Ты по-одойди побли-и-иже-е-е, — взмахивает тонкими пальцами Шустов, глядя на Сергея, и тут же лучезарно улыбается, вновь вернувшись к Роме. — Почу-увствуй, что я ря-я-ядо-о-м.
— Бесполезняк, — плюётся гневно Серёжа, откидывая полено ближе костру, прямо около ноги Ильина так, что тот аж подскакивает.
— Пойми-и, что никуда-а я не уйду-у-у. — Макс поднимает свою кудрявую голову от нежно дрожащих струн и, вновь солнечно улыбаясь, глядит на Рому. — Позво-оль мне на-аслади-иться твои-им влюблё-ё-ённым взгля-я-ядом.
— Так, — выдыхает вдруг Соколов, появляясь словно из ниоткуда, и упирает руки в бока. — Завтра пойдёте в деревню, попросите брезент, провизии, скажете… Знаете, что сказать надо. А сейчас давайте ложиться. Герой России остаётся дежурить за костром. Макс, ты с ним посиди немножко и тоже ложись.
Шустов улыбчиво кивает, наблюдая за меняющимся выражением лица Ромы и даже легко прыскает. Рома тут же переводит раздражённый взгляд на Шустова и недовольно хмурится.
— Не хмурься. Волосы стягиваются, гляди, лысина будет. Очки на затылок не натянешь, — Алексей Палыч хлопает парня по плечу и переступает бревно, пока Зотов и Журавель во весь голос гогочут. — Подружку одну не оставляй.
— Она мне не мешает, — обидчиво хмыкает Рома, пиная ногой какую-то ветку, и вновь исподлобья кидает на Макса быстрый взгляд вскользь.
— Да ладно тебе, —
глушит гитару Макс, оглядываясь вокруг себя. — Смотри, красиво как. Романтика. Карелия… Здесь леса…необыкновенные. Горят, правда, бедные, часто. Но это всегда. Как Алексей Палыч говорит:
«Леса горели, горят и будут гореть всегда». Хоть здесь живи и оберегай.
Рома пропускает это мимо ушей. Макс был оптимистом до мозга костей. Таким, что аж тошно становилось. Всегда на лице его улыбка, на спине гитара, а в голове очередная песня, которая слишком крепко и глубоко засядет в чужом сердце. Прямо там, где когда-нибудь будет красоваться такая же нашивка:
«Ильин Р.Р». А может быть и звание Героя России.
Макс то может таким и казался, но был совершенно другим. А сам Рома никогда по пустякам не унывал. Он от жизни брал всё самое лучшее, да так, чтобы куда не надо, не вляпаться. Но почему-то всегда получалось наоборот. Где какая-то глупость и суматоха, там его и ищите, ищите только там. Он был весёлым, задорным. Упрямым только и… наивным. Зелёным совсем. Рассеянным и невнимательным. Не всегда понимал, куда вляпывается. Но всегда выходил из воды сухим. Не то что спутник. Но это не отменяло его мрачное настроение и абсолютное нежелание говорить с кем-либо.
Время тянулось ужасно медленно. Небольшой костёр изредка потрескивал ломающимися дровишками, стреляя искорками в лесной свежий воздух, окутанный хвоей, и обжигал ладони. Пригревал худые голени, близко поставленные к небрежно огороженному очагу, припекая кожу даже через толстые и плотные штаны. Рома всё поглядывал на мечтающего и задумчивого Макса, что-то ласково шепчущего своей ненаглядной гитаре, и грустно гладил пальцем чехол телефона,
под которым таился фантик Максовых конфет, на обложке которого виднелась их общая с Катей фотография. Но что ж с того будет, если всё время на неё смотреть? Быстрее он к ней не прилетит. Если прилетит вообще. Только хуже себе самому делает. Вскоре надоело и это, и Ильин нервно бросил телефон куда-то в карман, подставляя ладони ближе к огню. Макс поёт еле слышно, что до Ромы доносится лишь мелодичный и хрипловатый вой, вновь всё переворачивающий в юной душе. Что-то у Макса не получается и он досадно вздыхает, опуская гитару на землю, и облокачивается подбородком на руку, упёртую ладонью в гриф.
— Ты веришь в чудо? — вдруг тихо спрашивает Макс. Светлые глаза его блестят в полуночном и вязком мраке, сверкая яркими искрами огня. В них видно тлеющие угольки костра и игривые языки пламени, переплетающиеся между собой в каком-то замысловатом орнаменте.
— Та не, — вдруг стал серьёзнее Рома, нахмурившись, и кивнул головой в сторону. Его густые брови как-то необычно и вовсе не присуще ему упёрлись в переносицу. — Брехня это всё. Чё там люди себе напридумывали. Верят в ерунду какую-то. Реальный мир видеть не хотят. Вот и выдумали себе волшебство, чудеса всякие.
— То-то ты в очках и ходишь, — как-то даже раздражённо и обидчиво замечает Макс, но тут же лучезарно улыбается. — Тоже хочешь скрыться от суровых реалий за…розовыми очками?
«Не тому человеку ты, Макс, такой вопрос задаёшь…»
— Я самый, что ни на есть, реалист! — Рома важно поднимает указательный палец. — Ты и сам, Макс, знаешь. По двадцать с лишним часов тушите пожар. Представь, что такое двадцать часов. А то и больше. Двадцать часов — это малая часть того, что произойти может. Тушите, тушите. Техника, бригады, системы, сколько людей задействовано! Люди трудятся, жизнью рискуют. Лю-ди. А эти что?
«Чудом удалось потушить!» Каким же таким чудом напрашивается вопрос? Мастерство это. Умение. Подготовка. Выточенная тактика. Не такая, как у Алексея Палыча, конечно. Но тактика. Учили этому. Учили и учились. И будут учить! И будут учиться! Люди жизнь спасают, порой и свои отдают, а они?
«Чу-у-удо» Бред.
Макс ничего не говорит. Молчит. Слушает, что Рома говорит. Слушает, как он серьёзно затрагивает какие-то важные темы. Будь то уже ненавистно приевшаяся политика или прогнившая с ней на пару экология. Слушает, как вечно болтливый не по делу и где-то даже глуповатый Рома говорит вещи, какие он даже от
«Льва Николаича» никогда не слышал. А Величук был далеко не из глупых… Молчит. Наблюдает, как Ильин ему пытается что-то доказать. А что доказать, ни Макс, ни Рома не знает. Наблюдает, как Рома яро жестикулирует руками, всё оглядываясь на «спящую палатку», боясь разбудить парней. Как ищет он подходящие слова, жмурясь одним глазом. То улыбнётся где уголком, то нахмурится. Где-то даже плюнет на половине:
— Тьфу, блин. Всё равно люди так и будут наивными, во всё верящими дураками. Хоть учи, хоть не учи.
— А ты не такой? — улыбается слабо Макс, склоняя голову набок, и вскидывает брови. — В тебе наивности ни грамма?
— Верно подмечено, — Рома улыбается в ответ. — Какой же я наивный? Я во всё это, не, не верю. Скептик я, реалист и агностик. Даже не то, что не верю. Всё равно мне. Кто там что думает? Пусть думают. Разочаруются дураки, а потом будут на весь мир злиться. Ты, мол, виноват. Не сделал то, что мы хотели. Глупость, да и только. Не в то люди верят.
Макс вновь молчит. Смотрит лишь. Скользит взглядом по чужому загорелому лицу. Заглядывает в сонные и слипающиеся кофейные глаза прямо через «
призму» тёмных линз, обводит контур обветренных пухлых губ, жмурится от острых скул и улыбается, как дурак какой-то. Рома ему в ответ улыбается. Не понимает ещё на что пошёл. Не понимает, куда его жизнь привела. Не понимает, что это самое
«чудо» его бережёт, как зеница око.
И Макс будет беречь. Не позволит себе влюбиться, но и не позволит, чтобы страшное зарево и огниво забрало у него самое дорогое. Пусть и за такой короткий срок. Сам жизнь отдаст, оставит за собой лишь это самое
«чудо» и заставит упрямого Ильина в это поверить. Хотя бы так.
— Глупый ты, малой. — Шустов ворошит угольки веткой и раздувает тлеющий её кончик до маленького вспыхивающего огонька.
— Чего ж глупый? — вновь улыбается Рома.
— Люди… — Макс тяжело выдыхает, думая, стоит ли ломать его детскую сказку и веру в прекрасное? Ведь каким бы улыбчивым и лучезарным солнцем Макс не был, суровый реализм людского мира был ему знаком. И очень близко. Поломано внутри всё было. В мелкие и острые щепки. А он из этих щепок внутри огонь и развёл. Чтобы хоть что-то душу грело.
«Как бы до тла не сгореть»
Макс понимает, что вечно за солнечным Ромой он наблюдать не сможет. Не сможет увидеть широкую и солнечную улыбку во все тридцать два, лёгкое смущение и непонимание. Где-то даже наивность и взбалмошность, безответственность и глупую самоуверенность, приводящую обычно только к проблемам. Этого больше не будет. Они вернутся домой. Рома будет счастлив с Катей. Теперь то Алексей Палыч не побоится дочь отдавать в его руки. А может разрешит им вместе полетать.
И Рома взлетит от счастья. Взлетит вместе с прекрасной Катей, хотя когда-то в горящих лесах Карелии доверился
«чуду» пожарного авиалесоохраны Максима Шустова. И от этого так становилось больно. Едко припекало на душе. Даже хуже, чем худые голени, почти прислонённые к этой маленькой стенке огня. Припекало так, что хотелось либо с головой в эту боль нырнуть, либо постепенно обжигаться. Болезненно, слезливо и осторожно. Но аккуратно и постепенно. Сначала о загорелую кожу, затем о карие глаза, вечно закрытые солнцезащитными
!стильными! очками, в которых так ярко полыхало пламя юной и наивной любви, подбираясь к мягким волосам, спрятанным за грязно-синей шапкой. Касаясь мягких и пухлых губ, острых скул. И окличили бы Шустова погорельцем, а на серой могильной плите написали бы неоднозначную надпись:
«Сгорел в пожаре чувств до тла»
Главное, чтобы Рома в чудо поверил. А как…уже и не очень то важно. Макс сделает всё, чтобы Рома был счастлив. И пусть ценою этому будет его несчастная добрая жизнь.
И грош — ей цена. И никакой подорожник здесь уже не поможет.
Всё встанет на свои места. Журавель вернётся к детям и жене, Зотов наконец признается ненаглядной Оксане и познакомит с матерью, Рома будет счастлив.
«Этого хочешь же?»
Счастлив с Катей. А что же Макс? Слишком чудом увлёкся и так поверил, что теперь грань между той суровой реальностью и своим миром уже и не видит. Не хочет видеть. Не хочет понимать, что это всё кончится. Что всё снова будет по-старому.
Не хочет верить. Но ведь когда-то сказке приходит конец.
«Так было, есть и будет всегда»
—…верить во всё готовы, лишь бы им жилось легче. Если им правду всегда говорить, гляди, и повешались бы все. Это как…
Макс вдруг оглядывается, словно ища подходящий пример прямо среди трухлявых пней, которые Рома притащил на растопку, и хвойных спален, на которых Зотов развалился чуть ли не в обнимку с Журавелем. Рома же наблюдает за ним, усмехаясь лишь одними глазами прямо из-под очков, мол:
«Ну давай, приведи аргумент». Взгляд Шустова всё снова и снова возвращался к загорелому лицу и тёплой искренней улыбке. Ну так точно ничего дельного надумать было нельзя.
— Да…опять же…очки твои, — кивает вдруг Макс. — Вот сидишь ты в них и всё тебе славно. А сними. — Рома выгибает бровь так, что даже из-под очков она изящной дугой рисовала в душе Шустова что-то нежное и тёплое. Как цветочек у Журавеля на каске. — Сними, говорю тебе. — Рома снимает очки и тут же морщится от яркого огня, ослепляющего янтарные глаза. — Вот видишь. Ты в них на солнце и огонь можешь смотреть хоть всю жизнь. А без них…? Так и с людьми, малой, так и с людьми.
— Не-е-е-ет, это другое, — мотает головой Рома, вновь поправляя очки на переносице.
Макс снова усмехается. Глупый, да к тому же упрямый. Наивный, зелёный совсем. Мальчонка. Несерьёзный. Не слабый, но ужасно безответственный. Спутник утопил, рухлядь на растопку принёс. С повербанком этим несчастным. А траекторию то, видимо, слишком правильно рассчитал, что угодил в сосну.
— Малой, ты там гнездо себе вьёшь?
— Да всё нормально, отдыхаю!
«Как же угораздило то тебя сюда, Боже ж ты мой?»
Думается Шустову, думается. Пока там Рома глаголет, пока объясняет то, что и без него, Героя России, сам Макс прекрасно знал. И даже поддерживал. Но полностью верить не хотел. Слишком уж его кудрявая голова была оптимистичной и…наивно доброй. Нет, не таким наивным, как сам Рома.
«Это другое». Хотелось Максу верить лишь в лучшее. В светлое. В доброе. Так, чтобы всё в жизни можно было в песню обратить и спеть. Под гитару, да громко. Сочинить, пока все дрыхнут, и спеть. Кудрявая его голова. Кудрявая его голова, что склонялась над родной и любимой гитарой, отражающей в себе яркое пламя его горящего сердца. Как тонкие пальцы бежали по дрожащим струнам. Щипая и плавно водя по ним так, словно самое дорогое в его жизни это было — возможность петь и бегать пальцами по струнам.
— Знаешь, почему я не бегаю? Потому что петь не умею. Вот если бы я пел, я бы так бегал!
Так петь, что всё внутри переворачивалось. Поднималось, билось на подступе к горлу и резко вдруг падало вниз. С грохотом, лязгом и острой болью где-то слева в груди, под нашивкой. В сердце неужто? Переливающиеся
в огне его кудри, так весело подскакивающие с ним. Как маленькие пружинки целого его механизма. Запрокинет он голову к небу, засмеётся, а кудри с ним вместе смеются. Заливисто так, словно вновь поёт. Кличет кого-то. Голос его льётся в юном сердце и душе так тягуче и приятно, что хотелось полностью в него погрузиться, и никогда больше ничего не слышать. Добрыми глазами стреляет. Так редко, но метко. Очень метко. Словно знает, мерзавец, куда. А Роме это лишь в сладость. В сладость ловить тёплый взгляд светловатых глаз. Что сейчас, что…всегда. Но он в чудеса не верит, от того высокий пульс списывает на вегето-сосудистую дистонию, которую сам лично себе и поставил. Давление скачет, наверняка она и есть. Он Алексею Палычу доверяет. Тот ерунды не скажет.
— Спорим, — шепчет хрипло вдруг Макс, переводя взгляд с потухающего костра на мрачного Рому. — Что я…смогу тебя переубедить?
— Бред это всё, — Рома лишь отмахивается, даже не поднимая взгляд от огня, где-то в глубине боясь, что Макс и правда сможет. А он сможет. И Рома это знает. Не столько по натуре целеустремлённого и такого живого, никогда не сдающегося Макса, сколько по себе и своей слабости перед ним.
А Макс всё-таки сдался.
— Значит, боишься, что я могу быть прав? — Шустов азартно сверкает глазами, улыбаясь уголком, и заглядывает прямо в душу. Знает, что любопытство Ильина сверкнёт ему в ответ. Так, что сам парень этого и не заметит. Знает, куда надо бить и стрелять, чтобы мгновенно получить то, что нужно. А ему нужна реакция.
— А ты сам то в это веришь? — усмехается Рома, вороша угольки веткой. — Ерунду, что зря, говоришь.
— Ну раз, что зря, так давай докажу, что очень даже есть зачем? — Макс гнёт до конца. Знает, что сейчас тот сдастся и махнёт рукой. — Вижу же, засыпаешь уже. Давай так: если ты…не поддаёшься, я дежурю до утра. Ну, а если моя возьмёт, то…
— И за дровами сходишь! — вставляет Ильин, кивая головой.
— Самоуверенный, — шёпотом ухмыляется Макс. — Да что угодно. Я вот ничего просить не буду. Для меня это…так. Ещё одно подтверждение, что ты глупый дурак. Я коллекцию собираю. Гербарий. Когда фантики от конфет на борту, когда веточки какие, а сейчас вот доказательство, что ты дурак.
— Ну-ну, — Рома недоверчиво скрещивает руки на груди и вновь выгибает бровь. Макс победно кивает головой и улыбается.
— Тебе придётся пожертвовать самое дорогое…
— Неужто снова девственность? — ухмыляется Рома.
— Если твоя подружка её отдаст, — Макс кивает на бревно, которое Зотов не успел порубить, и всё ещё серьёзно смотрит на Рому.
— Да шёл бы ты, — обидчиво машет рукой Ильин.
— Снимай очки. — голос его звучит строго, словно приказ.
— А больше ничё не надо? — язвит в ответ Рома.
— Пока не требуется. — Макс протягивает руку и выжидающе смотрит прямо в глаза. — Давай, давай.
— Спать бы ложился. А то завтра дрова таскать, — Рома горько прощается с очками и нехотя кладёт их в тёплую и сухую ладонь Макса.
— Конечно, конечно, — кивает Шустов, вешая чужие очки на грудной карман где-то под сердцем.
— Если это окажется какой-нибудь чепухой, ты до конца выезда будешь за дровами ходить.
— А теперь…закрывай глаза и считай до трёх.
— Ну чё за игрушки то? — недовольно выдыхает Рома, слабо прикрывая глаза руками.
— Давай, давай. Не подглядывай! — Макс подходит ближе, садясь перед ним на корточки. — А теперь…считай до трёх.
— Ничего тупее ещё в моей жизни не было, — вновь недовольно выдыхает Рома. — Раз…два…три…
Макс улыбчиво смотрит за закипающим и нервным парнем и осторожно подсаживается ближе. За какие-то пары секунд успевает рассмотреть его мягкие, чуть измазанные в пепле руки, неприкрытые части лица и чуть подрагивающие от напряжения веки. Возможно, это был их последний момент. Последний раз, когда Макс так близко мог рассмотреть его лицо, коснуться рук и просто быть рядом. Так близко. Последний раз, когда он слышит его голос, серьёзные размышления о бытие и жизни. Просто слышит. Так близко.
Рома раздражённо опускает ладони, готовясь что-то недовольно сказать Шустову о выигранном споре, но у него это не удаётся. Макс осторожно подаётся вперёд и касается его мягких губ, кладя руку на горячую от близкого огня щёку. Аккуратно поглаживает скулы большим пальцем, склоняя голову набок, и слегка приоткрывает чужие сухие губы, лишь задерживаясь так на несколько секунд. Глупо вжимаясь. Насладиться ими хотя бы так. Последний раз. Так близко.
Рома ошеломлённо распахивает карие глаза, в которых виднеются взлетающие вверх искры потрескивающих и тлеющих дров, ярко разгоревшихся вдруг в очаге.
Вспыхнуло юное сердце. И не одно.
Густые ресницы его начинают подрагивать. Он испуганно хватается за грубую ткань летнего ярко-жёлтого бушлата, сжимая выцветшую нашивку:
«Шустов М.Н», и в ответ толкается своими губами навстречу. Нервно покусывает нижнюю губу, слегка оттягивая, и вновь целует. Мокро и влажно, тяжело дыша в его сладкие от этих проклятых конфет губы. Сладкие губы, до которых Рома докасается снова и снова, целуя часто и быстро. Проходясь языком, задерживая губы, вжимаясь и пытаясь найти место трясущимся рукам. Зарываясь в мягкие кудри пальцами, спускаясь пальцами к шее и снова хватаясь за ворот куртки, вжимая его тело в своё.
— Проспорил, малой? — хрипло усмехается шёпотом Макс, наконец отстраняясь от чужих губ. Рома по инерции, машинально тянется за ним, глупо закрывая глаза, утыкается в чужой потный лоб своим разгорячённым от близкого огня лбом и дышит в чужие приоткрытые губы. — И дежурство, и дрова. Глупый ты. И в чудо не веришь. А верить надо. Без чуда в космос не взлетишь.
— А если я в тебя верю? — Рома тяжело дышит, смазанно касаясь губами чужих щёк и уголков губ.
— Ты и без меня взлететь сможешь. А без чуда никак.
***
