the first snow

Снег в этом году запаздывает. Календарь показывает двадцать четвертое, канун Рождества, и сияющие огнями улицы заполнены радостным смехом и ожиданием чуда, но все прогнозы погоды как один твердят, что, увы, Ванкуверу в этом году придётся как-то справляться без снега. На часах 19:23, Донхёк, закрыв, наконец, последние долги в университете, медленно бредёт домой. Из планов — проспать как минимум сутки, потому что за последние несколько дней он устал больше, чем за весь год до этого. Никакого праздничного настроения нет и близко, потому что, серьёзно, какое может быть настроение, когда во всей этой суете ты чувствуешь себя безумно одиноким и лишним? Родители улетели в заслуженный отпуск на три недели, сестра празднует в Сеуле со своей компанией, а друзья разбрелись кто куда, и у Донхёка нет никакого желания идти на любую из организованных вечеринок, зная, что ему наскучит максимум через полчаса, а количество изрядно пьяных незнакомцев будет лишь раздражать. Возможно, он включит гирлянду в своей комнате в общежитии, но в тот момент, когда все будут обниматься и поздравлять друг друга, он, без сомнений, будет уже спать крепким сном. Комната встречает Донхёка привычным запахом, мягким освещением и манящим теплом кровати. Укромный уголок, который он обустраивал в течение полутора лет, уже почти как настоящий дом. Спать хочется, но не так сильно, как есть, а потому Донхёк, бросив рюкзак в угол комнаты, лениво плетётся к холодильнику, чтобы найти себе что-нибудь для перекуса. Холодильник почти пуст, но отыскать пару кусков пиццы, оставшиеся от вчерашнего заказа, и банку газировки всё же удаётся. Донхёк устраивается на кровати, прислонившись спиной к стене и скрестив ноги. Улицы за окном переливаются разными цветами и только начинают оживать, готовясь к рождественской ночи, но здесь он будто отделён от остальных. В собственном маленьком мире. Что-то привлекает внимание Донхёка, и спустя пару секунд он понимает, что это. Снег! Настоящий снег, постепенно усиливающийся и быстро покрывающий крыши домов белым слоем. Теперь это Рождество выглядит точь-в-точь как прошлое, с одним лишь различием. В это Донхёк точно не дождётся сказанного шёпотом: «Ты мне нравишься» и чужого наполненного ожиданием взгляда. Он погрузился в учёбу с головой, сделал так, чтобы занята была каждая минута, лишь бы не думать об этом, но всё оказалось напрасным, потому что стоило лишь снежинкам начать падать с неба, его мозг восстановил воспоминания до мельчайших подробностей. Донхёк чувствует, что теперь уже в ближайшее время не уснёт точно, а потому хватает с вешалки куртку, наспех обувается и снова сбегает по лестнице вниз навстречу необыкновенно светлому вечеру. Плевать, что все вокруг веселятся, у него есть то, что нужно пропустить через себя именно в эту ночь. Тогда, может быть, отпустит. Донхёк идёт на автомате, и ноги сами приносят его к фонтану, который не работает зимой, но всё равно украшен гирляндой и призывно переливается разными цветами. Перед его глазами другая картинка — он один из нескольких студентов по обмену, вертит головой во все стороны, пока они едут от аэропорта, и едва сдерживается от того, чтобы восхищённо закричать, а там, у фонтана, стоит парень в круглых очках с плакатом «Добро пожаловать!». Оставив чемоданы в автобусе, они высыпают на улицу, всё ещё пытаясь привыкнуть к тому, что все вокруг разговаривают на английском, и английский этот почему-то разительно отличается от того, что был на экзамене. Но первичный восторг ещё не сошёл, а глаза пока сияют ожиданием. Парень представляется Марком и переходит на корейский, чем вызывает несколько облегчённых вздохов. Он (нисколько не хвастаясь) говорит, что встречает корейскую делегацию уже второй год подряд, потому что, во-первых, хорошо учится и не менее хорошо знает университет, а во-вторых, сам кореец. Их небольшая компания выдвигается по направлению к территории университета, а Марк, прокашлявшись, хорошо поставленным голосом начинает вещать что-то из истории. Донхёк перестаёт обращать внимание уже на второй минуте, фотографируя каждое здание, что попадается на пути. Он и так знает, в каком году был основан университет и когда начала работать программа обмена студентами, он, чёрт возьми, два года старался изо всех сил, чтобы приехать в Канаду, и мечта наконец стала явью, так зачем слушать это всё ещё раз? В главном корпусе, огромном и сияющем, их встречают как дорогих гостей и вкусно кормят, а затем ведут на экскурсию. Теперь иностранных студентов сопровождает пожилой преподаватель, а Марка поблизости не видно, и Донхёк делает вывод, что они наконец отделались от этого зануды. Но не тут-то было. Марк возвращается, чтобы вместе с ними доехать до общежития и показать, как там всё устроено, поскольку сам не первый год занимает одну из комнат, объясняет, как ориентироваться в расписании, даёт советы по учёбе и, если нужно, переводит с английского на корейский. В общем, выполняет функции няни для нескольких совершеннолетних почти-третьекурсников. Марк не исчезает даже по окончании первого учебного месяца, и Донхёк однажды ловит себя на мысли, что начал понемногу к нему привыкать. Начиная с совместных обедов и заканчивая просмотром фильмов по выходным в донхёковской комнате, Марк становится неотъемлемой частью его жизни. У них много общих интересов, а ещё Донхёку иногда жизненно необходимо, чтобы кто-то выслушал его на родном корейском, потому что английский не вмещает всех его эмоций, когда он волнуется. Их первый поцелуй случается во время одного из таких просмотров, прямо посреди горячего спора о том, заслуживает ли главный герой хэппи-энда или всё же нет. Донхёк как раз собирается привести неопровержимый аргумент, но расстояние между ними, и без того небольшое в условиях односпальной кровати, внезапно сокращается, и он чувствует губы Марка на своих. Пусть он и зануда временами, но целуется восхитительно хорошо. И в их неопределённых отношениях, включающих в себя ежедневные поцелуи, ночёвки Донхёка теперь уже в комнате у Марка (Марк примерный студент, ему идут на уступки) и смущающие сообщения посреди занятий, всё тоже в полном порядке. Именно потому, что они неопределённые. На рождественскую вечеринку они идут вместе, («как настоящие бро» — подмечает Донхёк, и у Марка почему-то на мгновение делается слишком уж сложное выражение лица) и держатся тоже вместе. Но Донхёк почему-то упускает момент, когда Марк переходит грань, отделяющую «пару стаканов для настроения» от «Донхёк, ты такой к-красивый сегодня, вау», и старшего приходится тащить обратно в общежитие буквально на себе. Донхёк хочет уйти к себе, но его останавливает сам Марк, который держит его запястье неожиданно крепко и смотрит в полутьме неожиданно серьёзно. Его пьяные смешки улетучиваются, будто их и не существовало, и когда он признаётся, он трезв и полностью осознаёт, что говорит. За окном снег валит плотной пеленой. Донхёк, услышав это «ты мне нравишься», теряется. Он не хотел думать об этом, ему было хорошо и без всяких глупых признаний, и сейчас Марк, наверное, ждёт от него всего трёх слов: «ты мне тоже», но… Слышит другие три слова. «Чувак, ты серьёзно?». Тон Донхёка грубый, слишком грубый, и он это осознаёт, но мысль о том, чтобы ответить так, как от него того ожидают, почему-то слишком пугает. Он не может этого сказать, он не уверен в этом и не хочет давать ложных надежд. — Ты пьян, Марк. Давай поговорим об этом утром. — Донхёк, ты прекрасно знаешь, что я абсолютно серьёзен. — Значит, ты как-то по-другому воспринял нашу дружбу. Мы ведь друзья, бро и всё такое. Ты что, думал, мы встречаемся? Каждое последующее слово — всё более и более острое, и то, с какой скоростью гаснет надежда в глазах Марка, заставляет Донхёка нервно сглотнуть. — Хорошо, я понял. Иди к себе. Спокойной ночи и счастливого Рождества. Той ночью Донхёк засыпает, уверенный в том, что сделал всё правильно, и это ощущение не покидает его утром, когда он поднимается на этаж выше, чтобы предложить Марку посмотреть «Один дома». Они ведь друзья, верно? Но Марка на месте не оказывается. Когда Донхёк тем же вечером сталкивается с ним в коридоре после десятков непрочитанных сообщений с примерно одинаковым текстом «Марк, ты где?», то удостаивается лишь беглого взгляда и краткого «привет». С неделю он пытается выяснить, что случилось, а потом бросает это гиблое дело. Не его же вина в том, что Марк что-то там себе напридумывал. Он осознаёт, что, возможно, в чём-то всё же его, когда прибегает в чужую комнату после полученного в полночь «с днём рождения, Донхёк», и видит, что она абсолютно пуста. Марк выпустился неделю назад, но Донхёк всё это время даже не думал с ним заговорить и почему-то ждал какого-то оповещения о том, что старший съезжает, собираясь его гордо проигнорировать. И сейчас, стоя у фонтана единственной замершей фигурой в круговороте беспрестанно движущихся, он понимает, что плачет. Слёзы всё продолжают капать, и Донхёк утирает их рукавом, но это не помогает. Рождество, снег, этот чёртов неработающий фонтан — всё напоминает о его беспросветной прошлогодней глупости. Глупость остаётся в постепенно уходящем году, но Марк, который, как Донхёку казалось, всегда будет где-то рядом, исчезает вместе с ней. И Донхёку остаётся только смотреть, как он исчезает в очередной раз. Он никогда не загадывал желания на Рождество, но сейчас готов был отдать всё, чтобы вернуться на год назад, сказать это чёртово «ты мне тоже», не прячась за завесой трусости. Слёзы застилают глаза, снег усиливается, и Донхёк полностью перестаёт видеть что-либо. Всё это веселье вокруг для него будто вовсе не существует, он отделён от всего мира толстой непроницаемой стеной, он один, и он всё ещё влюблён. — Донхёк? Чей-то голос становится неожиданностью и, по правде говоря, сначала Донхёку кажется, что он всё ещё доносится откуда-то из воспоминаний. Он оборачивается, но не может увидеть, кто его зовёт, из-за плотной пелены перед глазами. Только голос и запах парфюма человека, подошедшего ближе, кажутся ужасающе знакомыми и, проморгавшись, Донхёку удаётся увидеть тонкие очертания круглых очков на чужом лице. — Донхёк, что случилось? Боже, да ты же весь замёрз… Он не чувствует холода, в который раз пытаясь вытереть глаза мелко трясущимися пальцами. Зрение наконец возвращается, и когда ему удаётся наконец сфокусироваться на лице человека напротив, последние сомнения отпадают. — Марк? — тем не менее спрашивает он, потому что ну не мог главный герой его воспоминаний внезапно материализоваться рядом по одному лишь желанию. Рождественские чудеса если и есть, то точно не для Донхёка. Санта приносит подарки хорошим детям, а кто-то или что-то ещё отсыпает волшебства взрослым, которые не делают больно тем, кого любят. — Идём, тебе нужно согреться. Донхёк не понимает, куда идёт, не выпуская из виду чёрную куртку Марка, и осознаёт лишь тогда, когда слышит, как с щелчком отпирается входная дверь, зачем поочерёдно включаются лампы и светильники на стенах, освещая небольшое пространство кафе. Марк часто водил его сюда и кормил самыми вкусными и дорогими пирожными. Сначала Донхёк думал, что это исключительно по доброте душевной, но оказалось, что заведение принадлежит родителям старшего. Потрясающего вкуса пирожных это, тем не менее, не портило, а потому отказываться он не стал. — Ты теперь здесь хозяин? — зачем-то спрашивает Донхёк. — Да, родители передали мне все права на кафе, когда я наконец показал им свой диплом. Садись, сейчас я принесу чай. Донхёк садится за столик у окна и, мельком приметив своё отражение в зеркале на стене, осознаёт, как сильно успел промокнуть, пока стоял под снегопадом и предавался безрадостным воспоминаниям. Волосы повисли унылыми сосульками, глаза опухшие, а лицо покраснело. На месте Марка он бы точно такого в кафе отпаивать чаем не повёл. Марк возвращается с подносом, на котором помимо чашки и чайника с хорошо знакомым Донхёку облепиховым чаем ещё множество разнообразных сладостей: — Пей, так быстрее согреешься. Сам он садится напротив и, за неимением больше обязанностей, принимается смотреть то в одну, то в другую сторону, тщательно отводя взгляд, будто бы для того, чтобы случайно не увидеть хоть малейшую часть чужого лица. — Разве можно вот так вот выбегать на улицу в снегопад без шапки? А если бы я не проходил мимо? Ты хотел в живого снеговика превратиться? — Возможно, — хмыкает Донхёк. — Я… я знаю, что уже не имею никакого права волноваться за тебя, но не делай так больше, пожалуйста. Иначе я всё равно буду за тебя волноваться. Донхёк смотрит непонимающе, отпивая ещё немного чая. Подостывшая жидкость уже не обжигает язык, а потому ему удаётся в полной мере насладиться чуть кисловатым вкусом из прошлого. — Тебе нравится работа? — он неловко переводит тему, чтобы не ломать голову над услышанными только что словами, и Марк хмурится, сразу не сообразив, о чём его спрашивают. — Работа? Нравится, хотя и бывают сложности. Уже чудо, что с моим управлением мы за год не ушли в минус. — Брось, — спорит Донхёк. — Ты один из лучших студентов своего потока, я же знаю. — Лучший студент вовсе не значит лучший, когда дело доходит до реальной жизни. У тебя всё хорошо с учёбой? Нет долгов? Они оба, кажется, не стремятся рассказывать о себе и лишь хотят задать вопросы, накопившиеся за тот год, что они не виделись. Донхёк не уверен насчёт Марка, но ему самому хочется узнать очень многое. — Буквально сегодня закрыл высшую математику. И то только потому, что преподавателю надоело слушать мои бредни в преддверии Рождества. Тут он, будто очнувшись, смотрит на настенные часы, который показывают половину двенадцатого. Неужели действительно прошло столько времени? — Я сейчас допью чай и пойду, — обещает Донхёк. — Ты, наверное, торопился отметить с кем-то Рождество, а тут я свалился как снег на голову, в прямом смысле… — По правде говоря, — пожимает плечами Марк, — в этом году мне не с кем отмечать Рождество. Я планировал работать допоздна, но закончил чуть раньше, а сейчас уже поздно что-то организовывать. Я так полагаю, у тебя тоже нет компании? — Совершенно один, — подтверждает Донхёк. — Люди, у которых есть компания, наверное, не плачут сейчас в одиночестве. — Что-то случилось? Это не моё дело, но я постараюсь помочь хоть чем-то… — В прошлое Рождество тоже шёл снег. — Я помню, но… — А сегодня первый снег. И Рождество. И как бы я ни старался забыть, всё равно не получается. Я как будто снова там. — С чего бы тебе вспоминать прошлое Рождество? — С того, что я тогда крупно ошибся, — Донхёк почему-то опять решает, что раз начал говорить, то нужно сказать всё, но в этот раз его слова, хочется надеяться, не будут жалить острыми иглами. — Знаешь, иногда трусость не позволяет признаться, и ты готов сказать что угодно, лишь бы не обнажать перед кем-то свои истинные чувства. Или ты слишком глуп, чтобы признаться даже самому. — Я прекрасно понял тебя тогда, Донхёк. И если ты вдруг до сих пор переживаешь по этому поводу, то не стоит. Это всё в прошлом. — Это меня и ранит. Осознание того, что всё осталось в прошлом, а я так и не успел ничего изменить. — Не нужно ничего менять. Сейчас всё в порядке. — Я бы очень хотел, чтобы у тебя всё действительно было в порядке. Но вот я не могу это отпустить. До сих пор нет. — Если хочешь, мы можем постараться возобновить общение и дружить как раньше. Тогда я повёл себя эгоистично, начав тебя игнорировать, но сейчас, если ты правда хочешь… — Нет! — излишне взволнованно отвечает Донхёк, чуть не переворачивая на эмоциях опустевшую чашку. До этого он по привычке говорил на английском, но сейчас корейские слова снова слетают с языка. — То, чего я искренне желаю, исчезло в прошлое Рождество. — Это же Рождество, — отвечает Марк после некоторых раздумий. — Люди получают то, чего искренне желают. Может, тебе стоит загадать желание, и тогда оно сбудется? «Какая ерунда», — думает Донхёк, — «такие желания не исполняются». — Думаешь, получится? — спрашивает он с сомнением. — Попробовать никогда не помешает. Донхёк бросает взгляд на часы. Несколько минут до полуночи. Он закрывает глаза, складывает ладони вместе и громко и отчётливо говорит: — Дорогой Санта или кто там ещё… Кхм, в общем, я знаю, что в этом году вёл себя отвратительно, и в том, что я остался в Рождество совсем один, определённо есть моя вина. Люди, которые делают больно своим близким, полностью этого заслуживают. Я сделал много ошибок и слишком поздно это осознал. Мне хотелось бы вырвать себе язык за все слова, сказанные в прошлое Рождество, но это будет означать, что я не смогу сказать того, что мне по-настоящему хочется. В прошлое Рождество я по собственной глупости потерял человека, который мне очень нравился, и по собственной же глупости далеко не сразу это понял. Для меня настоящее чудо, что сегодняшней ночью он снова появился рядом со мной, но больше всего я хочу, чтобы он знал, как сильно я им дорожу. Он, наверное, всё ещё в глубине души ненавидит меня, и я его прекрасно понимаю, но я ничего не могу поделать со своими чувствами. Теперь они обрушились на меня с двойной силой, и их ну никак не получается игнорировать. Когда Донхёк открывает глаза, Марк смотрит прямо на него. — Марк, я правда хочу извиниться за всё. Ты мне всё ещё нравишься. Безумно сильно нравишься. И тогда тоже нравился. Стоит только ему сказать это, как мир взрывается огнями и красками, и это вовсе не донхёковская богатая фантазия. Просто часы бьют двенадцать, и наступает Рождество. Секунды бегут дальше, а Марк всё молчит, и Донхёк неловко улыбается, понимая, что, конечно, спустя год его признание полностью бесполезно. Тем не менее, он рад, что всё же сказал это. Кажется, наконец стало чуточку легче. — Знаешь, — начинает наконец Марк, и Донхёк замирает, предельно сосредоточившись на его словах, — я когда-то говорил тебе, что все мы совершаем ошибки. И даже если мы осознаём это, есть случаи, когда изменить уже ничего нельзя, и тогда стоит просто двигаться дальше. Донхёк всё-таки был всё таким же глупым, когда позволил себе надеяться. — Но есть и случаи, когда вместо того, чтобы исправлять, можно создать что-то новое. Я думаю, сейчас как раз один из таких случаев. Потому что ты мне тоже всё ещё безумно сильно нравишься. Я говорю тебе об этом второе Рождество подряд, но сегодня всё по-другому, потому что, в отличие от прошлого раза, я признаюсь тебе в ответ. Счастливого Рождества, Донхёк. Он улыбается. Широко и искренне, и эта улыбка не имеет совершенно ничего общего с тем выражением, которое Донхёк видел на его лице в прошлое Рождество. В этом году, в рождественскую ночь, сердце Донхёка становится белым, подобно выпавшему первому снегу.