Брожение ума

Базарова баламутило страшно, но он стискивал зубы и шел на лягушек, как на бойню. Славный парень этот Аркадий, славный… так бы голову ему и скрутить, запинать ногами маленького мальчика Аркашу. Злобные, ничем не обоснованные мысли сменялись почти меланхолией, во время которой Базаров, отвернувшись и угрюмо погрузившись в себя, слушал размышления молодого приятеля, кто, на удивление, понимал его настроения и разговор вел соответственно. «С дядюшкой научился», — не без яда думал Базаров и вынуждал себя разогнать их скуку, а дикие несбыточные мысли отослать на периферию, чтоб не мешались. Молодые люди все время проводили не то что вместе, но по одному представить их было невозможно, хотя для многих мощный профиль Базарова и затмевал спутника. Про себя они говорили исключительно «мы», будто сжились, стерлись, как паразит с хозяином. В Петербурге десятки людей были бы ближе Базарову по складу, а у обаятельного Аркадия счет мог бы идти на сотни, но здесь они были одни юноши современные, с образованием и со взглядами. Аркадию это представлялось причиной для гордости, но у Базарова вызывало одну досаду. Он еще из-за отца, начитанного и столь же ничтожного, переболел обожаниям наук. Тесно ему тут было, до гадливости. Он только и мог, что лаять на этих, либо скрывать свой лай. Не место ему здесь, нет, да где место? Запереться в комфортный мирок, где все миленькое и почву для размышлений дает и собой гордиться позволяет, и никогда уже из этого мирка не вылезать, носу не казать, из опаски и нежелания выяснить, что есть еще что-то там, — это не по-базаровски. Он хотел всего и заставлял себя не верить ни во что. Доигрался. Теперь ему вообще ни до чего дела нет. «Без принсипов, — дразнил его выдуманный голос Павла Петровича, — тяжело?» Так невмоготу, что даже их последние частицы, которые позволяли ему верить от обратного, и те постепенно сходили на нет, и он оставался наедине с сознанием своей силы, нужности и полным отсутствием желания их как-то приспособить. Базаров стал Онегиным, вот те на! Впрочем, началось все, как водится, с ощущения. Аркадий был сообразительный парень, с запалом, с молодцеватой силой и любопытством. И обаятельный до чертиков, что скрывать. «Два мои обожателя!» — думал он впоследствии, стоя в комнате Аркадия и внимательно слушая, как снаружи отец с гостем трепались о его распрекрасной и великой — иш куда махнул! — будущности. Он потом не таился, что слушал… Аркадий не заробел — с чего бы ему? Он раскрывался в своей чистой к нему любви так же, как Базаров загибался в своей извращенной. Еще в университете его начинали грызть гнусные подозрения. Уж слишком грубо — даже для врача — он ругал Кирсанова, когда тот, дурачина, с серьезной болезнью, не вставая с постели второй день, как потом выяснилось, притащился к Базарову на комнату. Базаров сто раз себя проклял, что позвал тем ленивым письмом, но за те пару дней, что Аркадия не было в его кругу, Базаров стал — подумать только — тосковать. Распустился. С других он не спускал ничего, но тут. «Потакаю ему, — подумал, как отрубил. — Потакаю. И я! Ну надо же, не думал, что во мне эта зараза осталась». Кирсанов страстными глазами следил за Одинцовой, выборочно не замечая, что с ним она услужлива одно только из-за фамилии, а Базаров горел на собственном соку. Одинцова, очевидно, приметила, как он все пялился на нее и решила, что в сети залетел не один, а два птенца. Только она обсчиталась. Базаров не ее полета птица. Они с Одинцовой кружили, как два коршуна, над Аркадием и Катей, пока те утятами пищали меж собой. Однажды они с Аркадием, как водится, спорили на ночь глядя, полуодетые, перескакивая с кровати на кровать, точно мальцы. — Да что ты все шепчешься, Аркадий! — устал Базаров наконец. — Аль испугался кого? Барыню нашу? Как там проповедовали твои латинисты: голос есть, кричи? — Пой, — поправил Аркадий, вылезая из нежеланного объятия. — И довольно, Евгений. Можно ли так? Ведь мы в гостях. — Так нас позвали, — пожал плечами Базаров. — Нет, это в конец невыносимо! Ты позиционируешь себя, как ее поклонник, а теперь просто рисуешься, что уж кому-кому, а тебе недостойно… — Я рисуюсь? — вспылил Базаров. — Это перед кем же, скажи? Уж не перед тобой ли? Сердце Базарова оглушающе бухало, когда он это говорил. — Сам знаешь, — огрызнулся Аркадий. — Она, думаешь, впечатлена будет твоей наглостью? То я не видел, как ты стал вести себя здесь. «Я и раньше себя так вел, дурак! С тобой! " — Я стал вести, — повторил Базаров и наступил на Аркадия, который предусмотрительно сделал шаг назад, — так, как захотел. Человек ничто иное, как совокупность его порывов, ты разве еще не уяснил? Все остальное ерунда. — Он сдулся: проповедничество успокаивало, — Отчего мне нравится химия? Отчего мне нравишься ты? Нравишься и баста, и гори оно все синим пламенем. Человечья душа — потемки и копаться в ней себе дороже. — Да ведь это… — сбито попытался Аркадий, но постепенно додумал ответ: — То есть ты говоришь, что надо потакать себе, так? Чем же мы лучше дворян, кто только купаются в своих незаслуженных богатствах и ничего не делают? Чем лучше убийц, воров, в конце концов? Если совсем без принципов, то… — Нет принципов! — взревел Базаров. — Достойных существования уж точно. Твое чувство справедливого, моя жажда отрицания — все это порыв, ощущения. — Он посмотрел куда-то внутрь себя, став вдруг абсолютно голым перед этой идеей. — И худшее, что человек может сделать, так это изменить своим ощущениям. Предать себя, сломать. — Ну тебе об этом нечего волноваться. — Это правда, — сказал Базаров и крепко поцеловал Аркадия. Тот рванул прочь, красногубый, заозирался. С омерзением, омерзением! — Ев-гений. Да ты с ума сошел?! Униженный, распыленный, Базаров схватил Аркадия за шиворот, за волосы. — Я тебя, щенок, прямо здесь прибью. Аркадий зажмурился, и Базаров понял, что собрал кулак, и его как водой отправило через комнату. Лбом об оконную раму ударился с распахнутыми дикими глазами, чувствуя, как ветер пролетел по взмокшей груди. Только громкий шлепок вырвал Базарова в реальность: он обернулся, Аркадий распластан у его ног. Базаров мощно поднял друга, самого тянущегося встать, и в один шаг положил на кровать, распахнул ему рубаху. В дверях замаячила Одинцова. — Обморок. Не надо врача, — буркнул Базаров, потому что Одинцова уже приказала камердинеру ехать в город немедленно. — Воды и спирту. Все. — Я в порядке, — бормотал Аркадий, а у самого глаза расфокусированные. Базаров наклонил его голову в бок, подложил собственную подушку ему под ноги. Аркадий оправился восхитительно быстро, и даже сам убедил Одинцову, что это все от духоты, а Базаров якобы только открыл окно. Анна, кутаясь в мантию не без упрека, сказала какие-то приличествующие случаю глупости, чтобы развеять обстановку, и удалилась с пожеланием сладких снов. Друзья заговорили, как ни в чем не бывало, особенно Кирсанов, хотя и осторожничал, не смотрел на помалкивающего Базарова. Наконец, и он выдохся. — Спокойной ночи, Евгений. — Спокойной ночи. Они не преминули повернуться спинами друг к другу. Когда сестры почти одновременно догадались, в чем дело, они так стали изгибать шеи, дабы рассмотреть молодых людей с нового ракурса, что Аркадий, который сам мало чего понимал, смущался и краснел чуть не до слез, а Базаров ходил, сгорбив плечи. — Можно ли, что вы идеалист! — смеялась как-то Одинцова, и от этой знающей милой улыбки Базарову хотелось выдрать на себе иль на ней волосы. — Это вы о чем? — поднял голову Аркадий от пианино, где ему играла Катя. — В обывательском смысле слова, разумеется. Так-то Евгений Васильич чистый материалист, но, умоляю, вы, — она вновь обратилась к Базарову, — все ставящий под сомнение, под жесточайшую критику, — и верите в правильное устройство мира? В возможность этого идеала? — Мир нам пока подвластен весьма поверхностно, сударыня, а вот общество, это слепить можно. — По своему образу и подобию, — жадно подхватила Одинцова. — По своему подобию. Уничтожив все вредное и ненужное, что раньше понастроили. Человек должен контролировать, делать себя сам. И когда каждый так сможет — без лени и пьянства, — по-другому будем жить. — Вы не думаете, что нам надо бороться за лучшее будущее для наших крестьян, в принципе для человека? — нахмурился Аркадий. Катя тоже подняла глаза на сестру. — Боюсь, мне не хватит вашего юношеского пыла для таких амбиций, Аркадий Николаич. — Она глянула на Базарова, как бы спрашивая: «А вам?» Барыня знала, куда метить. Положить всего себя на закланье, все свои начинания и задатки, чтобы какому-то неблагодарному неграмотному мужику лет через десять вместо барщины оброк платить и в кабаке жаловаться? Базарову мысль была противна, как, собственно и мысль сидеть пнем и ничего не делать. Но в чем он был эксперт, так это в том, чтобы перебороть себя или лучше выразиться: знать, какие порывы надо усмирять, а в чем и капля смысла была. Позднее Аркадий и Базаров лежали на стогу сена во вполне себе идиллической обстановке. Аркадий чувствовал себя куда уверенней в обществе друга, и когда стало совсем невмоготу, а их беседа давно перешла в сторону детского лепета, Базаров одним сильным движением перекатился на живот. Аркадий остался лежать на спине, подложив руки под голову, и просто смотрел равнодушными глазами на небо, пока Базаров проводил грубыми деревенскими пальцами по его скуле, по нежной шее. — Да Господи, Евгений! — воскликнул Аркадий и чуть не задохнулся, так сильно и полно выдохнул. Базаров опустил ладонь на живот Аркадия, такой худой и маленький по сравнению с огромной тяжелой лапищей, что придавила его вниз. Ноги Аркадия непроизвольно задвигались, когда длинные пальцы Базарова стали расстегивать рубашку снизу вверх. Аркадий прикусил губу, и Базаров чуть не зарычал. — Евгений, — взмолился Аркадий, но тот только сильнее придавил тело друга вниз, нависая над ним, почти касаясь лбами, и Аркадий послушно остался лежать. Его руки все еще находились у него под головой, и Базаров чувствовал, как этот свежий юноша все более нервничал, заводился из-за него. Третья пуговица, и вся кожа покрылась пупырышками. — Знаешь, друг мой Аркадий, — промурлыкал Базаров самым будничным тоном, — ведь ты у меня тот еще романтик, не отпирайся. Очередная пуговица чпокнула. Аркадий, он видел, готов был либо взвиться, либо самым позорным образом прикрыть стыд. — И мне тут интересно стало… — Еще пуговица. Базаров уже мог провести всю руку, что и сделал вопреки выгнувшему спину Аркадию. Пальцы Базарова пробежались по нежной, никогда не царапанной коже, под которой чувствовались молодые косточки. — Как это ты еще без невесты? — А ты? — спросил Аркадий в то время, как пальцы Базарова пробирались ему под брюки. В тот же миг раздался оклик Василия Ивановича, ищущего их, но вместо того, чтобы испугаться, Базаров протаранил руку ниже, сжал пульсирующий член Аркадия, дернул несколько раз, но этого хватило обоим, и только после лениво откатился в сторону с лающим смехом победителя. — Не застегивайся, на улице жара, — посоветовал он Аркадию. — Да провались ты, — прохрипел Аркадий и попытался ударить, но Базаров легко поймал его кулак. Тогда Аркадий мышью кинулся в сторону, но Базаров перехватил его поперек тела, бросил обратно на сено, грубо и жестко, сам перекинул через него ногу, запрыгнул. Замыленными глазами уставился сверху. Аркадий задыхался под тяжестью тела, вился змеей, пытался оторвать от себя руки Базарова, рычал, бился с силой человека, борющегося за дыхание. Он не говорил ничего, и вокруг стояла угрожающая тишина, перемежающаяся хрипением и кряхтением. Пальцы так и вцеплялись в напряженную тонкую кожу, Базаров с хладнокровием жал под собой тело, что и ногами трясло и царапалось. Наконец все было закончено, и Базаров откатился в сторону. Аркадий, ни словом не умолявший о пощаде, пока задыхался под ним, отвернулся, забился в сторону, содрогаясь. Нежный барчонок. Но не закричал, не закричал. Ни звуком не выдал. — Аль не любишь меня? — спросил Базаров голосом, который вышел чересчур мрачным. — Мне все казалось… Аркадий дернулся, но сила какая-то его остановила, он обвел лицо, губы Базарова быстрым нервным взглядом и поцеловал. Неумело, зажмурившись. — Ну прямо Ахилл и Патрокл! — умиленно вскричал Василий Иванович, заставляя Аркадия подпрыгнуть. Базаров и бровью не повел. Жженый и горький огонь на губах сцеживался с кожи, не давал сосредоточиться, но, если не знание Гомера, то что-то подсказало: отец увидел довольно. И теперь старик все подмигивал. Хоть оставлять в покое начал к вящему облегчению Базарова.

***

Аркадий явно обиделся на эту «размазню», а Базаров и сам был не рад, как бросился с места в карьер с этой «размазней» только потому, что ляпнул невпопад про «нежную душу» и мгновенно устыдился, еще до того, как успел договорить. Базаров, впрочем, в тот день нес чушь следом за чушью, погоняемую откровенной дичью. — Ну хорош, — лениво подластился Базаров. — Что я с тобой возиться буду, как с бабой? — Я не знаю, ты много что со мной делаешь, как с бабой, — с достоинством ответил Аркадий. — Хах! Остер. Человек-практик, Базаров не стал бы размениваться на размышления, которые не собирался бы с душераздирающей последовательностью превращать в жизнь. Он принялся расстегивать на себе рубашку, разминая шею. — Так разве можно? — несчастным тоном спросил Аркадий. — Ведь есть же нормы, основы. — Есть, — согласился Базаров и подал ему сигару. — В России живет 70 000 000 народу, и все они кроме 1го без прав. Подачки от Романова, при-ви-легии не в счет, их отобрать можно. Ладно, те 60 000 000 из них, что рабы, им простительно. Они сидят себе сиднем в таких вот деревеньках, как эта, и высочайшая честь и досада для них — это пойти убиться за Дарданеллы. — Евгений! — Ладно, проливы — дело хорошее, экономическое. Небось, когда и возьмем. А вот другие-то каковы, а? Светочи наук и искусств? На виолончельках играют. — Аркадий взъерепенился на намек об отце. — Но-но. Делать ничего не хотят, силком не заставишь, а если и сделают, то без напрягу или глупость какую вместо того, что надо, и еще будут называть себя «полезным человеком». Вот твои нормы. Две сотни лет старообрядцев в беззаконии держим и не говори мне, что это не от того, что всем плевать. В России демократия вне нормы, что ж нам теперь — в монархисты? — Ты что ли демократ, Евгений? — скептично сказал Аркадий. — Это я для тебя перевел. Ну так? — Он кивнул на кровать, прикурил. — Не хочешь? Аркадий посмотрел на него абсолютно несчастным взглядом, в котором глубоко внутри сквозило такое острое и серьезное обожание, что Базаров удивился. «Не больше ли моего он хочет?» Они вернулись к Одинцовой. Это было неотвратимо, обоих силком тянуло в этот дом. Не в той степени Базарова, но он согласился ради Аркадия, бегущего туда, как за спасением. Аркадий возвратился к Кате. — Моей сестре вы ничего не сделаете, — сказала Одинцова безапелляционно. Они прогуливались по саду рука об руку и уже все друг о друге и о «молодых» знали. — За кого вы меня держите? — спросил Базаров. — Я не про ее самочувствие, разумеется, но про счастье. Одинцова и сама была не в восторге от столь нежданного союза. Она-то наверняка подумала, что птенчик вернулся к ней, и раз уж старший товарищ был недоступен, то отомстить ему вполне можно через младшего. — Боитесь, чтоб я смутил Аркадия? — спросил Базаров, стиснув зубы. — Вы и я прекрасно знаем, чем это «смутить» ему обернется. Ваша идея отрицания дает вам полную свободу действий, а мой ум — вы ведь, кажется, называли меня умной? — позволяет допустить. Ну, а Аркадий, он либо сломается, либо… Другого «либо» не имелось. — Неразвитая личность, — проговорил Базаров. Его губы едва разделялись, чтобы сформировать слова, так ему все опостылело. — Как и ваша Катя. — Вы полагаете? А мне вот стало казаться, что в чем-то их убеждения, пусть и не облеченные в слова, сильнее ваших теорий и моего жизненного опыта вместе взятых. Он посмотрел на нее мертвыми глазами, зная, что издевается. И все же Одинцову он позвал к своему смертному одру, надеясь, что их интеллектуальной близости будет ему довольно. Оказалось, нет. Что-то между ним и Аркадием было сродни интуиции, высшей степени умственной деятельности, когда человек уже не осознает работу мозга. Они понимали друг друга без всяких на то причин. Любили тоже. Их связь была прочнее, чем та, другая. Когда еще мог думать, он думал: «Пощадил. Хотя бы пощадил».