Холод лучше тепла

Ночью, точнее, под утро, когда все в Четвёртой утихают, когда даже магнитофон становится сродни белому шуму. Когда солнце ещё не успело взойти, но и мрак уже начинает отползать, гремя костями. Когда всё вокруг замирает, словно в ожидании чего-то…или кого-то. Именно тогда приходит он. Образ. Один и тот же. Из раза в раз. Тихо проходит сквозь стены и, не касаясь пола ботинками, подходит к кровати. Наклоняется, заглядывает в спящие лица. Проводит почти прозрачно рукой по кокону Табаки, от чего тот лишь тихо шебуршится внутри, крепче укутываясь в одеяло. Скользит, обходя книги, тарелки и кружки, и неслышно садится на край матраса. Он бестелесен, а потому с лёгкостью может пролететь через все преграды. Но старательно обходит их. Будто он до сих пор человек. А не призрак. Не призрак прошлого. Будто он всё тот же, из плоти и крови. Будто смерть никогда не принимала его в свои объятия. Будто не лили по нему слёзы и не его тело сейчас покоится в земле далеко-далеко отсюда. Он приходит нечасто. Иногда мне кажется, что это последний визит, но нет. Я снова чувствую его: беззвучные шаги, неслышное дыхание, шуршание одежды и невесомую тяжесть у моих ног. И я знаю, что это он. Точно знаю. И точно знаю, почему. Почему он приходит каждый раз и почему сидит именно у моих ног. Точно знаю, сколько он так просидит и во сколько уйдёт. Я точно знаю то, что он сделает. Я выучил это. Потому что я и есть причина. Из-за меня он приходит. Только из-за меня. Потому что это я его не отпустил тогда, не смирился и не забыл. Просто не захотел или не смог. Хотя, по сути, всё равно. Я вновь просыпаюсь, потому что начинаю задыхаться. Задыхаться теплом. Поначалу оно грело и успокаивало, будто леча душу от всех бед и ошибок. Но потом я стал давиться этим теплом, задыхаться, тонуть в нём. Слишком много для одного человека. Я не говорил никому, даже Слепому. Хотя, мне кажется, он и без слов понимал. Он встречался с ним в дверях, возвращаясь с ночной прогулки. А призрак уходил обратно в стены. Встаю, откинув одеяло ногой, и выхожу в туалет, босыми ступнями щекотя холодный кафель. Опускаюсь в углу и подтягиваю колени к груди. Так не услышат. Не услышит Курильщик с его вечными вопросами, которых от такого вида наверняка станет только больше. А ведь совсем недавно я прямо тут сам видел его слёзы, были бы квиты. Но нет, он не должен это видеть. Как и Табаки. Этот поймёт, но всё равно не должен. Просто потому что это я. Единственный, о ком я не волнуюсь сейчас, это Македонский, но он не зайдёт. Он слышит, но не зайдёт. Нет, не зайдёт. Сейчас точно нет. Потом может быть. Даже нет, наверняка зайдёт, принесёт кружку и неслышно опустится рядом. Он всё понимает. Слишком многое понимает. Уверен, он тоже знает о нём, но молчит. Потому что понимает, что это не его дело. Жизнь таких учит, слишком жёстко, но вколачивает в них это знание. Иногда нельзя лезть в чужие дела, пока не попросят. А я его не попрошу. Он сотворит чудо, а мне не нужно чудо. Мне нужен он. Только он. Вот и первые слёзы. Честно сказать, первые несколько раз я стеснялся плакать, ведь «ты же мужчина, не смей плакать, это слабо и низко, терпи!». Терпи-терпи-терпи. Сколько? День? Два? Неделю? Год? Вечность? Сколько мне терпеть, скажите! А потом я смирился и сдался. Лишь немножко, вовсе не до конца. Я лишь перестал душить слёзы. И вот теперь я сижу и, прислонившись спиной к холодной ободранной и изрисованной плитки, пускаю слёзы. А они катятся по гладким щекам и — кап — падают на серую футболку, мгновенно впитываясь в ткань. Остаются тёмные пятна, но мне уже всё равно. Высохнут, как высыхали до них сотни. Потолок давит, а перед глазами пелена. Я сжимаюсь. Хочется, чтобы комната, наконец, перестала сжиматься и вертеться. Хочется, чтобы тишина перестала разрывать голову изнутри. Хочется закричать, отогнать от себя его, позвать на помощь. Но нельзя. Потому что это я. Старина Сфинкс. Заботливая мама и грозный верзила. Лучший друг хозяина Дома. Бывший Кузнечик. Мальчик, облысевший и повзрослевший слишком рано. Старший брат для всех. Каменная стена. Да разве этот человек может звать на помощь? Это он всегда приходит на помощь. Это он сильный, так разве сильные плачут? «Конечно плачут» — отвечают чужие мысли. Вздрагиваю и смаргиваю горячие слёзы. Тепло душит. Не даёт дышать, выталкивая воздух из лёгких. Ледяные пальцы ложатся на подбородок и поворачивают. Не хочу открывать глаза. Потому что знаю, кого я там увижу. — Снова? — вопрос на грани реальности. Кто-то шутил, что мы умеем общаться без слов. Так и было. С самых древних времён. С самых Чумных Дохляков. Лишь киваю и открываю опухающие глаза. Слепой опускается рядом на колени. Даже забавно. Вожак и глава Дома стоит передо мной на коленях и просто обнимает. Холодными ладонями обнимает красное от соли лицо. Ледяные невидящие глаза смотрят в душу, но это не плохой взгляд. В Слепом много плохого, но только не этот взгляд. Он проникает в сердце, шарит там, осматривает каждый уголок избитой, стёртой до дыр души и держит. Так крепко, что можно не хвататься. Потому что он попросту не отпустит. Тепло отступает, и я судорожно вдыхаю пыльный воздух. Прохлада остужает лёгкие, а холод тонких пальцев тушит огонь. — Сфинкс… — голос тоже холодный. И он забирается под кожу, впитываясь в кровь, — Отпусти. Трусь лицом о свитер. Слепой пахнет холодом, сыростью и лесом. И совсем немного псиной. Забавно. Смотрю на бледную шею. — Ты скучаешь? Глупый вопрос. Мы, все трое, знаем ответ. А Слепой даже не отвечает вслух, лишь в темноту смотрит. Кто-то однажды сказал: «Слепые не видят как мы. Они видят мир ушами, пальцами, носом, языком и сердцем». Сердце Слепого такое же холодное, как и он сам. Но не мёртвое. Оно живее многих горячих и зрячих. Он видит больше. Больше Табаки, уж точно больше Курильщика, может даже больше Македонского. Он видит вовсе не людей. Я не знаю, что именно, он мне не говорит. Лишь показывает иногда. — Он умер, Сфинкс. Лёд. Лёд в голосе и соль на щеках. Одна маленькая капля и взгляд в потолок. — Отпусти. Слепой привык. Привык уходить ночью и иногда, приходя под утро, находить меня тут. Привык сидеть вот так рядом и слушать беззвучные слёзы. Говорить, повторять одно и то же. Из раза в раз. И знать, что однажды, в одну ночь я действительно отпущу. Он привык видеть изорванного мальчика с рыжеватыми волосами и без ручек, который жмётся. Жмётся ближе, греется, упивается его холодом. Привык впитывать слёзы плечом и нечеловеческий жар кожей. Привык видеть мою слабость. Привык приходить на помощь помощи. Самому сильному другу протягивать руки. Привык прогонять призрака человека, которого любил сам. Человека, по которому сам скорбел. Но которого смог отпустить. Потому что любил. Лось улыбается, смотря сквозь стены на две фигуры в ванной. Два необычайно сильных человека такие хрупкие сейчас. Такие родные друг для друга, хотя общее у них только то, что других таких нет на свете. Он-то это точно знает. — Мои мальчики…