Мэй. Кадзу снова произносит имя лисицы, и на его губах остается приятный вкус сочной дыни. Сидя на мостике у дома, он неспешно точит ножи, поглядывая на растущую луну.
— Мэй, — он улыбается своим мыслям, не прекращая думать о ней, —Ворвалась в мою жизнь, пленила сердце, разум, душу и тело. Нравится тебе, нежная?
— Кадзу, ты говоришь сам собой, — томительно констатировала явно не пленительница его мыслей. Азуми.
Она была хорошей, и возможно, если бы кицуне не появилась в его жизни, он бы и дал ей шанс. Она никогда бы не предала его. Она бы понимала и принимал все его действия. Они были очень похожи: упертые, немного грубые, отважные и
любящие.
— Знаешь, я думаю гейша здесь засиделась, ей нужно уйти. — невзначай бросает она, — Она пользуется гостеприимством Такао. Неужели они думает, что за красивое личико, она может использовать его благосклонность — она садится рядом с ним, задирая подбородок к небу, — А может не только за личико, а? Ты же знаешь, сколько времени она с ним проводит, у-у-у, — Азуми знала, что это не так. Даже несмотря на ее неприязнь к Мэй, она была уверена в ее благочестивости, она лишь хотела посмотреть на реакцию ниндзя, хотела понять, действительно ли она так важна? Она не понимала или не хотела понимать, что в ней такого? Обычное лицо. Да, ухоженое, как и у всех гейш. Да, тонкие руки и шея. Да, она недурно танцует и варит чай. Но в это ли влюбляются? В чай и тонкую шею? Бред.
— Ты замолчишь сегодня, глупая? — невыносимо тихо и спокойно произносит мужчина, — Все сказала? Уходи. Тебя не приглашали.
— Я то уйду, только потом не приму тебя, когда ты узнаешь, какая она на самом деле. — говорит она, заглядывая в глаза мужчине, затем встает и уходит, оставляя после себя, неприятный холод.
— И не подумаю, — бросает ей в след Кадзу.
Конечно нет, Мэй не поступила бы так. Она же… любит его? Ну разумеется.
Она ведь проводила с ним целые дни и ночи, она доверяет ему как никому другому, она знает его лучше всех и по одному взгляду определяет, о чем он думает и чего он хочет. Он в ней уверен, а она уверена в нем.
Ведь это называют любовью, да?
Синоби заходит в дом, и кутается в одеяло, прячась от навязчивых и неприятных мыслей.
Она любит.
***
Мэй просыпается от топота дедушки Чонгана. Он по старчески бурчит что-то себе под нос, а девушка, уже не надеясь уснуть, встает с кровати. Сегодня у нее было не так много планов, и вставать в столь раннюю пору было не зачем. Что ж, видимо Чонган решил иначе.
Девушка надевает кимоно и взглядом цепляет то, что подарил ей Кадзу. Она улыбается, вспоминая его, и думает, будет ли… уместно ей к нему заходить? Откидывает глупые мысли и решительно выходит из дома лекаря и идет по давно изученной тропинке.
«Конечно уместно. Он ведь лю… Любит же, да?» — она опять проваливается в навязчивые мысли и не замечает, как сталкивается ронином.
— Доброе утро, Мэй, — тепло улыбается он ей, — Куда бежишь? — это не было вопросом «из вежливости», Масамунэ всегда искренне интересовался делами кицунэ.
— Доброе, — она отвесила небольшой поклон в честь, приветливо улыбаясь, — Мне нужно к Кадзу.
— Ах, да, Кадзу. Конечно. Не смею задерживать, — он улыбается. Совсем не искренне. Если бы улыбка могла отражать печаль, она бы выглядела именно так.
Он уходит, а вслед за ним летит маленький желтый лепесток.
— В такую пору? Кругом снег и лист хризантемы… Может Такао наколдовал?
***
— Хочешь верь, хочешь не верь, но твоя лиса сейчас мило беседует с самураем. Вот дает девка, и с Такао, и с Араи, и с тоб…
— Слушай ты, неусидчивая. Закрой свой рот и не смей больше ничего говорить о ней. Не касается это тебя. — его начинает раздражать эти пассивные попытки девушки обратить на нее внимание.
— Доброе утро, я не помешала? — Мэй с самодовольной улыбкой заходит в дом.
— Помешала. — говорит лисице девушка, процеживая сквозь зубы, и уходит.
— Не слушай ее, красивая. Ко мне иди. — говорит мужчина, похлопывая по месту рядом с ним.
Девушка аккуратно присаживается рядом. Тепло.
С ним тепло.
***
— Добрый день, Такао.
— Да, господин Араи, что-то случилось? — он, поворачиваясь к ронину, спрашивает и замечает платок в его руке, — Болеете?
— Вроде того, — он поворачивает платок к дзёнину, на котором ярким бордовым пятном осталась кровь, а на нем окровавленый цветок солнечной хризантемы.
—Это ведь…
Ханахаки.
