Важнее, чем всё остальное

— Это полный пиздец, Вик. Ви сидит в его кабинете, сгорбившись на самом краешке операционного кресла: измученная, больная и какая-то непривычно маленькая. Хрупкая. «Зато живая», — в очередной раз напоминает себе Виктор, будто бы сам до сих пор не может поверить в это. Будто всё ещё чувствует, как внутри всё трясёт, пока он едва ли не собирает её по кускам, не позволяя ни малейшему отголоску этой дрожи отразиться на твёрдости рук. Подобное случалось и раньше — они с Джеки частенько искали опасных приключений на свои жопы, по временам притаскивая друг друга в кабинет Виктора на закорках. Но сейчас… Сейчас, когда долгие часы выматывающей операции выжали его как ссаную тряпку, когда то и дело принимается дрожать от перенапряжения левая рука, когда он сделал для Ви всё, что было в его силах — он всё равно слишком остро чувствует: он сделал недостаточно. Потому что Джеки мёртв. Потому что сама Ви отличается от мертвеца лишь тем, что у неё пока ещё есть немного времени. Но грёбаный обратный отсчёт уже запущен. От мысли об этом в горле проворачивается ком колючей проволоки. — Я проебалась, Вик, — от её потухшего голоса внутренности скручивает тугим узлом. — Всех подвела. Джеки. Ти-Баг. Маму Уэллс. И тебя тоже. — Меня? Что за бред, Ви? — Ты столько помогал мне, Вик. В том числе и в долг. Столько в меня вложил. А теперь я ко всему прочему ещё и сдохну. Ни денег, ни имплантов. — Блядь, Ви, тебя это сейчас беспокоит?! И думать забудь о сраных «долгах»! Ви смотрит на него усталыми глазами. Сухими. Сильная девочка, которая не плачет, даже когда всё идёт по пизде. Лучше бы плакала. Тогда он мог бы наплевать на то, как это выглядит со стороны, мог бы просто сгрести её в объятия, вжать в себя, заслоняя от всего этого блядского мира, и успокаивающе гладить по волосам. Но она не плачет. Только снова отворачивается, горстью сухого песка бросив устало-безразличное: — Почему? Виктора передёргивает. Он мог бы сказать, почему. Рассказать, почему раз за разом в его плотном расписании всегда появляется время для неё, когда бы она ни заявилась в его подвал. Почему «хорошая скидка», которую он якобы делает ей на новое оборудование, давным-давно уже превысила этого самого оборудования себестоимость. Рассказать, каково это — когда уже привычная серая глыба одиночества вдруг принимается ворочаться в груди, скрежетать по рёбрам острыми гранями. Рассказать, каково это — когда острые углы неожиданно принимаются плавиться, жидким металлом растекаются по венам оттого, что однажды она просто появляется в его кабинете. В его жизни. Рассказать, каково это — никогда не искать смысла существования в другом человеке, но всё же найти. Рассказать, что он не готов поставить всё это на кон, переходя невидимую черту, которая может положить конец их дружеским отношениям. Или ещё хуже: вынудит Ви найти другого рипердока. Какого-нибудь криворукого уёбка из Уотсона. Виктор ни за что не доверил бы её жизнь и здоровье кому-то ещё. Но вряд ли всё это было именно тем, что ей сейчас нужно услышать. Поэтому Вик говорит другое: — Потому что во-первых — не болтай глупостей: мы обязательно что-нибудь придумаем, найдём способ всё исправить. А во-вторых… — рука опускается на её плечо неожиданно легко и естественно: — Какие ещё к херам собачьим деньги, Ви? Только твоя жизнь имеет значение. Только она дороже всего. Ви поворачивает голову, долго смотрит широко раскрытыми глазами. И только теперь он запоздало понимает, как это, блядь, прозвучало. А он-то наивно надеялся, что умеет лучше владеть голосом… Плечо выскальзывает из-под его руки. Но разочарованный выдох так и застревает в горле, когда Ви внезапно разворачивается к нему всем телом, долго смотрит в глаза. Моргает, чуть хмурится. И вдруг тянется рукой к его лицу и осторожно снимает очки. Касается. Аккуратно ведёт подушечкой большого пальца по скуле, по щеке, очерчивает жёсткие складки возле губ. И тут же, будто опомнившись, вдруг тушуется, едва ли не отдёргивает руки, поспешно опускает взгляд. — Прости, я… — она нервно кусает губы. — Забей, Вик, я, наверное, просто не в себе. Просто не хочу больше терять дорогих мне… друзей. Не хочу всё испортить. Слова катаются в голове гремучими камнями — слишком большими, слишком угловатыми, чтобы хоть одно из них смогло протолкнуться в глотку и дойти до языка. Каким мудаком нужно быть, чтобы воспользоваться моментом её уязвимости, её растерянности и горя? И каким мудаком нужно быть, чтобы этот самый момент проебать? Чтобы сейчас, прямо в эту секунду не найти в себе решимости взять ответственность за это остохуевшее «испортить» на себя? У Виктора нет ответа. Есть только острый, почти физический дискомфорт от того, что он не видит её глаза. Пальцы касаются её лица, аккуратно приподнимают за подбородок. Чуть ближе: медленно-медленно, давая возможность отстраниться, остановить, оттолкнуть. И ещё ближе: соединяя губы, целуя осторожно и вдумчиво. Поначалу. Потом — куда менее сдержанно, забывая дышать от того, как порывисто она подаётся навстречу, как крепко переплетаются за спиной руки, как горячо её сбивчивое дыхание обжигает кожу. Даже если всё это не всерьёз, даже если он нужен ей только для утешения — пусть так, он готов его дать. Дать что угодно, ничего не прося взамен. Так всегда было. Так всегда будет, пока он дышит. Губы медленно размыкаются. Объятия — нет. — Останешься? — негромкий выдох ей в волосы. Здесь. Со мной. В моих объятиях. В моей жизни. — Я не настаиваю, просто тебе сейчас не надо бы за руль. Сцепленные пальцы за его спиной вздрагивают. Ответа нет слишком долго. А потом — руки вновь скользят по его спине, губы вновь торопливо ищут его губы, выдыхают так часто, так жарко… — Эй… — приходится стиснуть в кулак всю свою волю, а заодно и мысленно въебать этим кулаком себе под дых, чтобы найти силы прерваться. Мягко, как можно мягче он отстраняет её. — Не за этим. Просто оставайся. Тебе отдохнуть бы. Поспать. Не дожидаясь возражений, он легко вскидывает её на руки, относит в комнату с кушеткой, что служит ему спальней. Опускает на кровать и едва ли успевает задуматься о том, удобно ли ему самому будет спать в операционном кресле, когда Ви торопливо, чуть ли не испуганно вцепляется в его руку. — Ты ведь останешься? — Конечно. — Только… — М? — Мне говорили — я иногда кричу во сне, — смущённо, как будто извиняясь. — Знаю, — он чуть усмехается одними губами. — Слышал. Забыла, сколько раз ты просыпалась у меня в кресле? Ви слабо фыркает и обвивает его руками. А потом и ногами, заставляя малодушно радоваться, что он слишком вымотан, чтобы думать о чём-либо, кроме сна. Не проходит и пары минут, как Ви начинает дышать глубже и ровнее. А сам Виктор ещё долго смотрит в тёмный потолок, размышляя о том, что он придумает, обязательно придумает, как вытащить эту дрянь из её головы. Сделает всё, что в его силах. Потому что просто не может иначе. И никогда не сможет, даже если завтрашним утром она уйдёт, не попрощавшись, или будет уверенно делать вид, что между ними ничего не изменилось. И, будто в унисон его мыслям: — Вик? — неуверенный шёпот в тишине. — М? — Тебе меня жалко? Какой неуместный вопрос. Но Виктор слишком хорошо понимает его причины. — Я сочувствую тебе и хочу утешить. Хочу, чтобы тебе не было больно. Это не жалость. Это называется по-другому. Ви выжидательно молчит, пока он подбирает слова. Тяжёлые, громоздкие слова, которые вновь забивают горло горстями щебня. Он хочет рассказать ей, как много места она занимает в его жизни. Как сильно он хочет защищать её. Быть рядом. Касаться. Согревать. Смотреть на её улыбку. Знать, что ему она улыбается иначе, чем другим. Он хочет рассказать ей так много. Но когда он склоняется к её уху, весь рассказ вдруг умещается лишь в три простых слова, выдохнутых едва слышным шёпотом. Ви шумно выдыхает, вжимается в него сильнее: так крепко, что стук её сердца кажется громче собственного пульса. Она не отвечает, но Виктор и не ждёт ответа. Куда важнее другое: в эту ночь Ви не кричит во сне.