***
Лин была теплой. Вайли понимал это, когда она брала его за руки, сжимая длань, поддерживая, а потом опускала взгляд, пялилась на их переплетенные пальцы, и вспыхивала красным, смущенно отшатываясь. Да, Лин точно была теплой. Но не только телом, не только кожей – нет, - главный жар она хранила в своем сердце. Большом и добром, способным любовь подарить каждому, кто этого заслуживает хоть самую малость, хоть самый малый грамм. А Вайли смотрел на это, и думал бесконечно много о том, что такого хорошего он совершил, что судьба неожиданно перед ним смиловалась. Или, может быть, это было её извинение за все то, что произошло в прошлом? Извинение за роковой прыжок его матери, за взлом разума его отца, за пытки, от которых на его руках покоились ужасные шрамы и ожоги – он ненавидел их, потому что это было жгучим напоминанием о власти, которой Незримые, черт возьми, явно не пренебрегали. Но даже будь Лин извинением, он бы никогда не позволил себе любить её за это меньше, чем есть. Потому что не было в его жизни тех, чьи руки обжигали жаром по щекам, чьи жалостливые взгляды вызывали не злость, но желание прижаться ближе, обнять, услышать до дыр затертое: «все будет хорошо», но на этот раз действительно поверить. Его отец называл мужчин, готовых повестись на любую ложь женщины, «подкаблучниками». Вайли ждал его пробуждения, и жутко боялся, что тот скажет, когда поймет насколько таким вот «подкаблучником», кажись, стал его собственный сын. *** Лин наклоняется ближе, заглядывает куда-то в самую глубь его очей, и щеки её неописуемо ярко алеют. Дыхание у девушки дрожит от волнения, а пальцы лихорадочно сжимаются на ткани бледно-голубого платья – последние он видит краем глаза, думая об этом в каком-то опъянении, будто пытаясь отвлечься от того, кто сейчас рядом. Молодая трава впивается Вайли в ноги, лижет смуглую кожу, и он едва-едва ограждает себя от желания опустить голову, посмотреть, каким контрастом выглядит бледная кожа Лин с этим ярко-зеленым безумием. Сейчас хочется одновременно бежать и остаться – Сонг не решается сказать что-либо так долго, что он думает, не собирается ли она послать его, сообщив, что другому отдано её милое сердце. Чтобы он – Вайли – больше на неё не смотрел. Самое опасное в этой ситуации то, что и признание, и извинение Лин бы сказала с одним и тем же лицом. И мялась бы одинаково неуверенно. В обоих случаях – жалость, смущение. И не поймешь, чего она хочет. И не поймешь, плакать или радоваться. Наконец девушка поднимает чуть голову, делает последний вздох, но не говорит. Опять – её пальцы на чужих скулах, и немного грубовато, сильно, отчаянно – она тянет на себя. Губы к губам, и Вайли с накатывающим возбуждением радости и вдохновения ощущает сладкий вкус какой-то там фруктовой помады. Хочется верить, что именно той, что он ей неделей до этого подкинул «невзначай» в комнату. Она его тогда, наверно, раскусила. Умная девочка. Которая, спустя пару секунд, вдруг отстраняется, опуская взгляд в пол. И только хочет убрать руки, а он почему-то их целует. Сам не знает – почему? Потом они наконец-то оба отворачиваются. Смущенно переминаются с ноги на ногу, и оба ощущают, как под грудью колит обидой – что скоро уходить, что скоро делать вид, что ничего не случилось. У Лин ко лбу прилипли черные, заволнившиеся пряди, которые она пытается убрать, а Вайли хочет её остановить, сказать, что так даже лучше, - но себя, как и всегда, останавливает. Я тебя люблю. – Думает он, чувствуя себя на секунду ужасно беспомощным.- Я тебя очень-очень люблю. И он смотрит на неё, моля. И одними глазами: «подожди, я скажу это». И она ему, столь-же терпеливо, столь-же любя: «я подожду». Он наклоняется, вновь целуя. Будто это поможет ему сказать, будто поможет озвучить, признаться. А Лин дрожит ресницами, что тонкие тени отбрасывают на её щеки, и даже не шевельнется почти. Лишь, в какой-то момент, привстает на носочки – чтобы быть выше. Чтобы быть ближе. Они сталкиваются взглядами, смотрят друг на друга. А потом он тихо-тихо шепчет ей наконец признание – на самое ухо. Как будто раскрывает какую-то невероятную тайну, хотя на самом деле, оба они давно её знали. И, Лин, возможно, даже не услышала его. Так, просто догадалась. Но все равно, тело девичье жмется – отчаянно, доверчиво. К плечам, к груди – и теперь Вайли даже чувствует, как чужие волосы пахнут персиками, как запястья хрупки. Насколько изящна у Лин спина, насколько вся она – совсем миниатюрная, фарфоровая куколка, у которой самая в мире добрая душа. И хотя-бы просто за то, что она есть, он будет боготворить её сволочей-родителей. И за то, что не позволил ей упасть, разбиться, молитвы будет посылать мальчишке-тени. - Нам… нужно в дом.-Сонг чуть отходит, неуклюже делая шаг назад. Улыбка у девчонки кривая, но красивая – что жуть. Вайли почти ощущает, что задыхается. Тонет в ней. Потому что Лин не просто управляет водой – Лин и есть вода. Самый глубокий в мире омут. Самый горячий в мире источник. Самый прекрасный. Умереть в таком – не страшно. Умереть в таком – самая настоящая, черт возьми, честь. - Конечно… - Он немного мнется. – Думаешь, мы бы могли… - Если ты не против?.. – С надеждой пищит она. Вайли улыбается. Так ласково, как только может. - Никогда не против.***