о недошуте в недоплену

впервые за день они всегда встречались за завтраком. хисоку удивляло, что куроро — его величество император куроро люцифер, простите — питался достаточно скромно, почти не напрягая поваров изысканной готовкой и прислугу — сервировкой стола. именно хисока всегда был главным блюдом для императора, во время каждого его приёма пищи: он, в пестром безвкусном наряде, с нелепым, но нанесённым аккуратнее, чем у некоторых герцогинь, макияжем, ведя плечами и бедрами, ухмыляясь широко, входил в роскошные покои сразу после самой еды. двигался крайне вызывающе, совсем непристойно, а главное в помещении, наполовину заставленном иконами — и не получал совершенно никакого наказания, даже простейшего выговора за такое бесстыдство. только слабую, но все равно холодную, словно лед, улыбку и ленивый взгляд из-под чертовски длинных императорских ресниц. плененный в одном из недавних сражений японский генерал по имени хисока мороу в шутовских одеждах чувствовал себя вполне комфортно и честно, почти не отлынивая, исполнял свои новые обязанности — причем довольно хорошо. не стесняясь, однако, своевольничать и не боясь наказания за это. одни осуждали его уверенность в том, что мороу их не получит, другие же вспоминали, как чудак заливисто смеялся при озвучивании подобранных для него пыток и стойко терпел их позже. и просто помалкивали со скрытым уважением. большинству придворных хисока, сколько бы ни было причин его уважать, не нравился от слова совсем, но нравился императору, а это было главным. после завтрака, когда государь занимался делами в своём кабинете, хисока стоял близ него при полном параде, готовый начать развлекать куроро, как только тот даст знак. того самого знака хисока, конечно, не дожидался почти никогда, принимаясь отвлекать куроро от работы, заставляя его допускать ошибки в письмах, ставить уродливые черные кляксы на бумаге, а иногда и совсем проливать чернила. куроро после такого ничего ему не говорил, только качал головой и уходил на полуденную молитву. хисока же, игнорировавший все, что касалось новой принятой им религии —принятой, естественно, принудительно — направлялся в другое крыло дворца, недолго гулял, иногда отходил переодеться и поправить макияж, а после шел в столовую и становился возле уже накрытого места куроро, ожидая его скорого прихода. вместе с государем обедал и он, хисока, куроро об этом распорядился сам. во время приёма пищи мороу пошучивал, не забывая о своей должности. «ваше величество, а, ваше величество, » — звал хисока нередко за такими обедами. куроро бросал на него вопросительный взгляд, не отрываясь от еды. «вот я принял, конечно, вашу веру христианскую, но не смог в нее, знаете ли, вникнуть. она интересна, но нет достаточно приятного мне человека, что мог бы меня ей обучить, ваше величество, » — продолжал, вздыхая горестно, пряча за посудой улыбку. «понимаете к чему я клоню, ваше величество?» куроро кивал и отвечал скучающе: «боюсь, учитель из меня не очень хороший, да времени у меня маловато для преподавания, да недостаточно вы, генерал, будете знатны, чтобы обучаться у меня». хисока, притворно опечаленный, — притворно ли? — кивал и продолжал трапезу молча. а после уходил отдыхать на несколько часов, что император должен был мотаться по дворцу, решая государственные дела и уже не давая себе мешать. хисока за это время успевал немного подремать и маялся несколько часов от скуки. иногда он дразнил прислугу, иногда тайно покидал дворец — что ему было запрещено, но как простой запрет мог его остановить? — и общался с горожанами. больше всего ему нравились дети. выросшие в бедных семьях, они были смышленые, любопытные и похожие на самого хисоку. он учил их вырезать фигурки из веток тупым — потому что другого не было — ножом, фехтовать ветками и по-взрослому ругаться. бывало, крал для них что-то из еды, приговаривая, что быстрые ноги не боятся никаких наказаний, а еще советовал идти в армию, достигнув более взрослого, разумеется, возраста. дети богатых родителей ему не очень нравились, с ними было скучно его душе и больно сердцу — он вспоминал мальчишку из знатного рода золдиков, который почему-то проводил с ним время за играми в детстве и позже, будучи генералом-полковником, таким же, как хисока, обсуждал серьезные военные планы японии. в последний раз — совсем незадолго до его, хисоки, пленения. горький вкус тоски по старому товарищу (а в какой-то момент жизни — еще и предмету воздыхания) хисока перебивал алкоголем, мелкими шалостями в чужой стране и этой чужой страны правителем, а также сражениями — редкими, ему, шуту, не положенными, но куроро иногда разрешал, и такие случаи делали хисоку по-настоящему счастливым. к четырем-пяти часам, в зависимости от количества проблем, требующих срочного решения, заметно подуставший куроро приглашал хисоку в сад. шут заливался соловьем, дурачился с такой энергией, словно не провел на ногах целый день, включая время, отведенное ему для отдыха. куроро наслаждался свежим воздухом и — в большей степени, на самом деле, — чужим бархатным голосом. он часто просил хисоку читать стихи (тот знал только японские, и люцифер был этому даже рад — родной язык хисоке очень и очень шел, куроро вслушивался в непривычные звуки внимательнее, чем в слова на церковной службе, так завораживающе звучало), иногда куроро брал на прогулки книгу. хисока варварски загинал углы страниц и коверкал неизвестные ему слова, а иногда еще и упрашивал куроро — императора, на минуточку! — читать с ним какой-нибудь романтический роман по ролям. просьбы были, безусловно, наглейшие, но куроро почему-то соглашался. в те дни, когда куроро был в особенно хорошем расположении духа, он брал из собственной роскошной оружейной пару шпаг, прежде чем выходить на природу, и тогда простая безобидная прогулка становилась интереснее, а также значительно длиннее, чем мужчинам было привычно. чрезмерно увлекшись товарищеским поединком, они нередко опаздывали на ужин даже более, чем на час, заставляя прислугу иной раз проливать слезы от беспокойства за государя. они оба были опытными бойцами, умевшими и любившими управляться с оружием разных видов, удовольствие от схваток они получали большее, чем от лучших десертов и старейших вин. было в таких вечерах что-то волшебное, чарущее, когда хисока облачался в мундир и сразу становился таким важным, будто более — хотя куда уж больше-то? — уверенным в себе, похожим на хищника. его движения были грациозными, идеально отточенными, свободными, оружие казалось настоящим продолжением тела, а глаза, о, глаза хисоки горели ярким, чистым удовольствием, и это же самое удовольствие проскальзывало в улыбке, которую хисоке не удавалось сдержать, хотя он, вероятно, старался. однажды, когда куроро завалил его на спину, одержав безоговорочную победу в поединке, хисока, едва поднявшись на ноги, упал перед ним на колени — сделал то, от чего отказывался все время своего пребывания во дворце, за что получил нессчетное количество телесных наказаний от старшего, но незаконнорожденного, а потому не имевшего права занять престол, брата куроро, наполовину китайца фейтана. хисока впился губами в свободную руку куроро, повторяя что-то на японском — слова благодарности, как люцифер узнал от него позже. они оба предпочли сделать друг перед другом вид, что этой сцены между ними не было. но если кто-либо спросит, вспоминали ли мужчины ее в одиночестве, грея ею сердце, как хисока грел холодную императорскую руку прикосновением своих горячих губ, ответ будет, скорее всего — абсолютно точно, на самом деле, — положительным. ужин — самая, наверное, незапоминающаяся часть дня. хисока каждый раз послушно садился на стул рядом с куроро и начинал щебетать, преимущественно — на японском, потому что можно произносить рандомные, не связанные между собой слова, ведь тебя все равно не поймут, а еще потому что хисока заметил, как сильно куроро нравится японский. просто невозможно было не заметить. в спальне хисока занимал люцифера небольшим представлением, пока тот не уснет, а затем уходил из его покоев в свои соседние, готовый не спать еще половину ночи и скрывать следы отсутствия сна еще позже, утром. на следующий день куроро никак не показывал, что еще не спал, когда хисока перебирал его волосы и целовал осторожно губы, хисока же не показывал свою по этому поводу легкую нервозность, скрыв ее за обольстительной улыбкой. кто знает, сколько они еще провели таких дней, сколько между ними было мимолетных, почти украденных поцелуев, оставшихся без ответа, хоть ответить и хотелось до дрожи, и сколько о них разлетелось слухов, до которых дела им не было никогда.