***
Когда тьма почти легла, я включил одну — единственную работавшую правую фару. Полумертвый элемент освещение едва-ли давал надлежащее количество света, но это было намного лучше, чем ничего. В его свете мелькали очертания лавочек, заваленных снегом машин, кручи сугробов. А в один момент он отразился двумя маленькими точками в глазах человеческого силуэта, выскочившего на замерзшую дорогу. Оттормозившись, и едва не сбив человека, я выскочил к нему с намерением разобраться, пока не взглянул на его лицо. — Нонна? — Слетело с моих уст потерявшееся где-то внутри имя. Моя бывшая одноклассница, пытаясь натянуть короткий шарф на лицо стояла перед машиной в свете фары и умоляюще смотрела на меня. И, отойдя от секундного шока, я не помедлил. — Внутрь, скорей. — Сказал я и, придерживая девушку, помог ей забраться внутрь УАЗа. В секунду обогнув машину, я занял водительское место и повернулся к однокласснице. Без труда было понятно то, что она страшно замерзла. Дрожь все била и била ее худенькое тело, и она продолжала потирать руки в варежках друг о друга. — Сп… Спас… — Пыталась вымолвить она дрожащим голосом. — Тише-тише, береги силы, сейчас же домой поедем. — Оборвал я ее благодарность, тронувшись с места. Стоять уже нельзя было ни секунды. Еще раз глянув на подругу, я в момент встретился с ее голубыми глазами, после чего, выдернув из-под себя накидку, передал ей, сказав: — На, подстели, или укутайся. Быстро закивав, Нонна приняла грейку из моих рук и накинула себе на плечи, поверх теплой серой шали. А дорога меж тем была все темней и малоразличимей. Начинало мести понемногу, но и этого было достаточно, чтобы видимость упала в край. А до дома было еще ого-го. Напряженную тишину в салоне прервал только слабый-слабый голос подруги: — Д-дань… Отведя взгляд от дороги, я взглянул на нее, и она… Улыбалась. Слабо, и будто через силу и боль, но улыбалась. И это, кажется тронуло и меня самого, пока машину не сотряс удар, а двигатель не замолк. — Твою… — Буркнул я, машинально потянув руку к замку зажигания. Поворот ключа вправо заставил стартер взвыть. Надрывно так, и, кажется, будто в последний раз. Но более ничего не последовало. Вторая попытка тоже не дала ничего. И тогда-то я понял: мы встали. Протяжно выдохнув, я откинулся, на сиденье, держа в себе желание страшно выругаться и посмотрел на Нонну. Та глядела уже со страхом, блестящим в ее глазах. Она все так-же нервно потирала руки одну о другую, и только тогда я понял, как же холодно было в салоне в этот миг. Нонна, забравшись одной рукавицей в другую, упорно чесала руку, когда я сказал: — Покажи руку. Та только кивнула и, стянув рукавицу, выставила руку в мою сторону. Ладонь уже блестела и местами на ней комкались тончайшие лоскутки кожи лопнувших от трений волдырей. Обморожение второй степени. Я показал неопределенный жест ладонью, чтобы девушка снова надела рукавицу, после чего, повернувшись к ней, спросил: — А что ж ты, родная так поздно делала? Надевшая перчатку подруга глубже натянула шапку и тихо ответила: — Я с магазина шла и потом заплутала так, что… Тут оказалась. Теперь, когда я сам оказался в ловушке, мне самому стало искренне жаль Нонну. Наша отличница, умница и красавица, теперь, кажется, заканчивала тут, в холодной кабине «головастика» вместе с неудачливым участковым, которому на долю выпало провожать бывших односельчан в последний путь. Нонна тихо всхлипнула. В свете салонной лампы слезы маленькими звездочками бежали по ее лицу. Быть может, она понимала, что все кончено. — Ну-ну, тише, не надо. — Успокаивающе сказал я, придвигаясь к девушке. Она сама буквально прижала меня к себе, рыдая мне в плечо. Я приобнял ее правой рукой, вдохнув колкий морозный воздух, отчего по ноздрям прошла обжигающая волна. Мороз уже был тут во власти. Даже мой, медленно работающий от недосыпа мозг четко дал мне понять, что нам до дома с этого пустыря уже не дойти. И чем остаться среди тех, кого забрал холод, я… Потянулся к кобуре. Предохранитель щелкнул негромко. Сжатый в правой руке потертый ПМ я держал срезом ствола чуть на расстоянии от головы все продолжавшей рыдать подруги. Тяжело вздохнув и сглотнув тяжелый ком, я произнес: — Прости, родная, это все, что я могу для тебя сделать. После чего спустил курок. От звона в ушах я не слышал как медленно осело к приборной панели тело подруги. Как я не слышал того, как рамка затвора полностью отъехала назад. Рвано дыша, я отбросил оружие вглубь салона, после чего, пошатываясь, вышел наружу и, впервые, за долгое время взглянул на небо. Оно и впрямь того стоило. Звезды, усыпавшие небосвод, горели ярко. Тысячи фонариков на высоте, всегда бывшие чем то обыденным, в этот миг стали для меня особенно красивыми. Но затмило все это одно — падающая звезда. Она стремительно пересекала пространство у горизонта, и я, вспомнив слова о желаниях, подумал только одно: «Пусть это все закончится». И будто в тот-же момент, подкосившиеся ноги отправили меня на землю, где я, уткнувшись лицом в снег и теряя последние силы, подумал: «Не так оно должно было кончиться. Совсем не так…»Часть 1
28 декабря 2020 г. в 22:29
«Даже сибирякам бывает слишком холодно…»
Именно с такой мыслью я закрыл дверь дома, прячась обмотанным арафаткой лицом в ворот полицейского бушлата. Лицо — в ворот. Ноги — в теплые валенки с носками. Руки — в перчатки и рукавицы сверху. Пистолет — в кобуру, что на лютом морозе хрустит и трескается.
Глядя на идущее к закату солнце я точно знал: день кончается — кончаются новые жизни. Садится солнце — в бессилии садится в сугроб очередной человек, да больше и не встает. Ибо теперь тут, в Сибири, стало по настоящему холодно…
Будка Рекса стояла в кругу комков смерзшейся соломы и клоках ваты из старых ватников. Всем этим я пытался хоть как-то утеплить будку пса, но и то оказалось тщетно. Одну ночь, когда столбик упал ниже семидесяти градусов старый кобель не пережил. Потому-то на вопрос приходящего раз в недель почтальона «А что это Рекс не показывается», я только печально вздохнул.
Иногда, я ловил себя на мысли, правда ли звенит воздух вокруг, или это у меня едет крыша. Да и немудрено было быть второму. Один в небольшой хате, на краю богом забытого поселка. С тем, как молодежь утекает в город, странно, что я, в свои двадцать пять остался тут. Но все сыграло мое призвание — участковый. Казалось бы, в обычное время ничего более, чем утихомирить алкашню, да распугать собак. Да только у этой зимы на мое призвание были свои планы…
УАЗовский «головастик», изрыгая клубы пара из выхлопной трубы все так-же стоял во дворе за гаражом. В самом гараже покоилась моя, уже, кажется, навсегда вставшая «десятка». Да в прочем она и не помогла бы мне с нынешними работами. В отличии от грузовичка, оставшегося от недавно отжившего свой век отца.
Нет, я не забыл его заглушить. Глушить авто в нынешних условиях равно самоубийству. Остывший до теперешних температур движок попросту не заведется. Либо будет делать страшно долго и неохотно. Именно так я и бился со стоявшим у сарая УАЗом, когда понял, что от моего седана толку уже не будет. Разводил костер под движком, прикуривал и крутил, но все-таки, он заработал. Старик, которого отцу вместо зарплаты отдали в девяностые снова проснулся. Закряхтел, кашлянул пылью, расправил плечи и отрывисто затарахтел, чадя сизым дымом.
Но это было уж давненько. А сейчас он и не глох. Он работал всю ночь, терпеливо дожидаясь меня. Его поршни не останавливались не на секунду, клубы пара продолжали валить как и сейчас. Это детище советского автопрома будто бы само по себе отражало слова «движение-жизнь».
Дверь со скрипом открылась, впуская меня в спартанский, а при том и знатно поношенный салон, что делало пребывание в нем по своему особенным. Особенно холодным. Единственное, что меня спасало — нагревательная накидка на сиденье, которую я приспособил под автомобильный аккум, который стоял прямо на кожухе двигателя, в котором я прорезал несколько пазов для теплого воздуха. Подключив накидку, я тут же забрался в кабину, дабы не выпускать из нее тепло, после чего, с хрустом включив скорость, выехал из всегда открытых ворот двора и двинулся по улице.
Думал ли я, поступая на службу, что почти каждый мой день мне придется драться с погодой за свою никчемную жизнь? Думал ли, что во многих, казалось бы, жилых сельских домах больше не будут топиться печи, ведь всего за одну зиму топить-то их уже станет некому. Думал ли, что из участкового перепрофилируюсь в… Труповоза.
Привычней было бы представить при этом слове автомобиль с конкретным назначением. Четыре полки под четверо носилок в боксе из нержавеющей рифленой стали. Постоянный гость автокатастроф, предпоследнее путешествие отмучавшихся, и старший брат катафалка. Но нет. Под этим словом тут скрывался я. Или мой УАЗ. Да может и без разницы, ибо при наших выездах мы были неделимы. И в конце выезда, помимо холодящего кровь грохота в деревянном кузове, меня сопровождало только урчание греющего маленькую кабину мотора.
Почему-же стало так? Почему в маленьком сибирском поселке, не вымершем в голод девяностых, самым страшным стала привычная зима? Да потому что зима-то как раз и была непривычной. Непривычно суровой и жутко холодной. Не успевал кончится буран, все сковывал страшный холод, в который редкие смельчаки (а в городе техника) отправлялись чистить улицы. Но буран вскоре продолжался с новой силой, хороня в белой массе все плоды людского труда. Кому-то это стоило сорванных нервов. Кому-то отмороженных пальцев. Кому-то жизней…
Бураны не давали летать вертолетам, а времени, когда стоял мороз без бурана зачастую не хватало чтобы откопать дороги и занесенные винтокрылые машины, которые почти всегда были на дежурстве. Будто все худшее, что могло случиться, случилось тут. Будто и без того натерпевшийся народ отплачивал за что-то еще. И отплачивал слишком дорогую цену…
Первый несчастный встретился мне около дороги, пролегавшей у опустевшей школы. Он лежал в черном ватнике, вытянув левую руку вперед, и вперед-же смотря. Выскочив из машины, я подошел к телу и тут же его опознал.
— Дядь Гриша… — Вырвалась из моих уст фраза, отчего перед лицом у меня в мгновение вырос клуб пара.
Георгий Семенович, наш пасечник, чьим медом угощался весь наш поселок. Цель его последнего в жизни похода мне осталась так и не ясна, пока я не увидел в его кармане свернутую авоську, с которой тот обычно ходил в магазин. Его любили и уважали все без исключения, но, похоже в этот раз он чем-то не угодил только силам природы.
Все это я обдумывал, пока проталкивал заледеневший труп глубже в кузов. С некоторого ракурса казалось, что пасечник что-то потерял на дне кузова и старательно это искал. Да только его мертво-бледное, морщинистое лицо вдребезги разбивало всяческие ассоциации. Вздохнув, я закрыл борт УАЗа и, снова забравшись в кабину, продолжил свой путь.
В окнах уже никто не мог сопроводить одинокую машину взглядом. Не столько потому, что этого попросту некому было сделать. А потому, что эти окна были заледеневшими. Это меня не пугало. Это мне просто не нравилось. Серебрящиеся и блестящие на закатном солнце, они напоминали закрытые створки холодильных камер в морге. Да можно сказать, что они тому и соответствовали. Внутри тоже холодно. А зачастую, еще и трупы.
И все же, их и на улицах было не меньше. Едва только издали заметив бардовое пятнышко в сугробе, я надеялся, что это просто кто-то оставил старое кресло, или выкинул старое пальто, но нет. Это была пожилая женщина, видимо присевшая передохнуть в сугроб, который и стал ее последним пристанищем. Старушка в бордовом пальто сидела, выставив руку с тростью вперед, а сама повесила голову, глядя себе под обутые в валенки ноги. А как только я взглянул на ее лицо, ужаснулся и отошел на на шаг.
— В… Ва… Вал… — Прерывисто мямлил я, пока наконец не закрыл рот, понимая, что трачу тепло.
Я лишь пытался сказать имя несчастной. Валентина Сергеевна, наш классный руководитель. Широкой души и доброго сердца женщина, искренне любившая свою работу и нас, тогда еще детей. Взрастившая не одно поколение, знающий свое дело человек, прекрасный учитель математики, он закончила вот так, в сугробе. Ее окоченевшие пальцы сжимали непрозрачный пакет с продуктами, с которыми женщина шла домой. Невольно думалось, что тут повторяется сюжет блокады Ленинграда. Да только убрав половину беды, что составлял голод, она и заполнилась тем-же холодом, что уносил жизней даже не меньше.
Учительница заняла место в кузове рядом с пасечником. Зима продолжалась. Продолжались смерти. И при этом, продолжалась такая недолгая жизнь…
Примечания:
С новым годом, епта...