Алексей пребывал в мрачном и жёлчном настроении. Гнездилов, как сыч, смотрел на него, и он с затаённым удовольствием и в то же время раздражением отметил, что тот его в этот момент от всей души ненавидит.
Капитан, по его собственным словам, считавший себя профи в том, что касалось маньяков, попытался спихнуть на него просмотр видео из камер наблюдения с места преступления. Алексей, с утра получивший повестку на допрос в управление, был не в духе и, выслушав болтовню Гнездилова, что он не мальчик на побегушках и что ему нужна творческая работа, осознав, что тот, не осмелившись поговорить со следователем, который ему поручил такое задание, хотел его, Алексея, руками выполнить работу, не пришёл от такого в восторг и жёстко сказал, что не капитану Гнездилову решать кому и чем заниматься, а если его что-то не устраивает — он вполне волен пожаловаться руководству, никто его не в отделе не держит.
Сообразив, что ему нечем крыть и что никакие угрозы и мольбы не изменят мнение майора полиции, Гнездилов выдал короткую тираду о завистниках, обидчиках, том, что его, такого ценного для отдела кадра, ни во что не ставят, и, поскольку Леонов, которого это самое руководство, к которому он не спешил идти жаловаться, отправило на курсы повышения квалификации, отсутствовал несколько дней, послал ко всем чертям Алексея. В этот самый момент последнему позвонили, и он покинул кабинет, в котором всё время чувствовался застоявшийся запах мастики, табака, бумаг, дыхания и ещё чего-то, что не поддавалось анализу, так что фразу о том, что для кое-кого работа — почти курорт, а кто-то должен за преступниками гоняться, не услышал. После недолгого разговора по телефону он покинул отдел — собеседник сказал, что нужно неофициально встретиться.
Встречу ему назначил прокурор города, бывший приятель, Остап Волошин. Оставив свою машину на парковке, Алексей подумал, что ему определённо стоило поближе познакомить Волошина и Гнездилова — для встречи было выбрано очень «незаметное» место — парк имени Островского напротив академии МВД. Додуматься до такого мог только человек, подобный Гнездилову, ведь там каждый третий прохожий — полицейский или судья, которые либо здоровались с ним, либо отдавали честь. Но, зная, что Волошин всё же немного умнее Гнездилова, понял, что он хочет внушить мысль, что ничего серьёзного обсуждаться не будет.
Алексей, расположившись на одной из свободных скамеек, с выразительным волнением взглянул на часы — до назначенного свидания оставалось двадцать минут. И тут же удивлённо, с некоторым возмущением пожал плечами: какого чёрта, в конце концов, он испытывает такое волнение, словно как в то время, когда в первый раз собирался признаться Лене в своих чувствах к ней!
От такой мысли ему стало на душе тошно, ощутил непонятную пустоту, и, вновь сверившись с часами, чтобы потратить время на ожидание, поднялся со скамейки и, прохаживаясь туда-сюда по дорожке, но не идя вглубь парка, задумался о том, что случилось за последнее время.
«Какой ты у нас сострадательный, а?» — вспомнилось саркастичное замечание Макса. И эти слова ему трудно было оспорить. Часто, когда дело касалось его друзей и близких, а особенно Лены, личные маленькие амбиции брали верх над высокими принципами, хотя и не отбрасывали их совсем. И ему приходилось выслушивать насмешки Макса, его не совсем справедливые укоры. Как в том деле с Чистильщиком; его преследовало чувство вины перед другом детства, который больше года назад подвергся нападению, потому что проходил по одному из убийств как важный свидетель, о чём не поведал Максу. Не забылось, как на него кричал Георгиевский и как из-за этого он получил выговор с занесением в личное дело. Поэтому, когда увидел, к чему привело сострадание к другу, воспринял это почти как пощёчину и бросился в погоню за ним, пытаясь опередить Макса с Гнездиловым, задействовав своих стукачей, желая первым обнаружить убежище Дмитрия или место, куда он отправиться мстить. И потом выслушивал тираду Макса, мораль которого вполне позволяла так себя вести, и не пожаловаться… Такую роскошь он мог позволить себе только перед Леной, да и то, находясь рядом с ней, предпочитал отмалчиваться.
В этот раз Алексей проявил участие к своему старому знакомому из районного управления, которому объявили подозрение в убийстве. Расследование поручили их району, и он добился того, чтобы его включили в следственно-оперативную группу, но некоторое время спустя ему заявили отвод, мотивируя тем, что он заинтересованное лицо. Попытка оспорить отвод провалилась, но он продолжил расследование как частное лицо. Посчитав почти бессменного и незаменимого стукача Макса крайне ненадёжным, он воспользовался агентами, которых ему после выхода на пенсию передал на связь Жаров, и это дало определённые успехи, так как доказательством того, что его поиски улик, которые бы указывали на невиновность бывшего коллеги, вызывают беспокойство и раздражение, для него стало то, что примерно месяц назад он заметил перед своим домом полицейскую наружку, которая не особо и старалась оставаться скрытной.
Пять лет, которые судьба отвела ему после развода Лены, сделали его более скрытным, так что о возможных неприятностях и о расследовании ни Лена, ни Макс, ни даже Гнездилов, почти всегда влачащийся хвостиком за Максом, не догадывались. Для Лены такой демонстративный жест с наружкой остался незамеченным — её тогда тревожили отношения Макса с подследственной, к которой тот был неравнодушен. В такие моменты Алексей пытался вразумить её словами, что тот не такой уж идиот, чтобы совсем по-дилетантски себя вести, и предостерегал, чтобы она своим беспокойством не навредила следствию. Сам Макс, который мог бы это заметить, после того, как он несколько раз выставил его прочь, — за это неотъёмное и неоспоримое право ему расплатой было угрюмое молчание и невысказанный упрёк Лены, но с этим ещё можно было мириться, — не показывался, а значит, не заинтересовало Гнездилова, которого, почти как Лену, больше волновала жизнь Макса.
Алексей заметил Волошина в момент, когда одна из курсанток отдала честь проходившему мимо прокурору. Тот, как и в последний раз, когда они виделись в районной прокуратуре, был безукоризненно побрит, корректно, даже элегантно одет. Длинный, вытянутый вперёд подбородок, утиный нос, узкие щёлочки глаз, пробор в волосах — всё было точным, словно исчерченным, каким-то уверенным в себе, хоть и нельзя сказать, что красивым. Заметив, что тот сделал жест приветствия согнутой рукой, Алексей быстро подошёл к нему и широким жестом протянул ему руку. Волошин подал свою, и оба, пожав их, на какой-то момент застыли так, молча смотря друг другу в глаза, а потом, не сговариваясь, удалились вглубь парка.
Волошин смерил своего визави синеватыми глазами и посмотрел на него с интересом. Его серо-смуглое лицо выражало что-то подобное на лёгкую насмешку или сочувствие. Он сразу начал говорить:
— Вот здесь, — Волошин похлопал по пухлой папке, которую держал под мышкой, — у меня есть на тебя кое-какие материалы. Я очень не хотел бы их брать в разработку, но из вашего района прокурор отказался, и мне приказали взяться.
Они оба осторожно подбирались друг к другу, ощупывая, обнюхивая себя лёгонькими, несложными вопросами и замечаниями. Алексей, присматриваясь к прокурору, составляя мнение о нём, вспомнил дело, которое тот вёл как следователь два года назад — одну из следователей из районного управления заподозрили в убийстве преступника, которого хотели поймать на горячем. Уже после поимки настоящего преступника стало известно о взятке, которую тот получил, однако несмотря на свидетельство последнего, этот факт в суде так и не удалось доказать — Волошину удалось выйти сухим из воды и, переждав какое-то время, оказался в городской прокуратуре, хотя до него, Алексея, дошли слухи, что тот пытался получить должность в САП.
На вопрос, что это за материалы, которые удалось на него найти, Волошин ответил уклончиво:
— Да так, какая-то херня, связанная с Максимовым, и ещё кое-какие вопросы по отделу. Но это всё чепуха, Леонидов, ты только не пытайся вместе с Еленой выехать из страны — хотя запрета ещё нет, но это осложнит дело.
Алексей про себя улыбнулся: как он, этот незадачливый прокурор, был бы доволен, если бы так и было — ему прозрачно намекнули на желательный побег. Забавно. Но он всё так же стоял перед ним с легонькой усмешкой в серо-зелёных глазах и ничего на это не сказал.
Они поговорили ещё по сути ни о чём. И когда направились к выходу из парка, Волошин на прощание сказал:
— Ты же понимаешь, Леонидов, что с Белозерским невозможно работать, он не воспринимает действительность как есть.
— А от меня вы чего хотите?
— Откажись от расследования, держись подальше от этого дела с Белозерским, иначе попадёшь под раздачу.
Сказав это, Волошин опустил глаза — разумеется, это предложение, если не сказать — угроза, было заготовлено заранее. Ради него он и назначил неофициальную встречу и ради него сюда пришёл. Скулы Алексея зарделись румянцем; обычная сдержанность и словно бы задумчивость на лице исчезла, оно вытянулось и напряглось. Он резко спросил:
— С каких пор ты так заговорил, Остап? Что теперь изменилось?
Волошин на пару секунд закрыл глаза, словно сдерживая этим движением что-то в себе, и тогда ответил:
— Изменилась ситуация: либо ты отойдёшь в сторону, либо это будет плохо воспринято сверху.
Собственно, Алексей и так примерно знал, когда шёл на встречу в парк, что ему придётся услышать. Но он хотел услышать не столько слова, сколько узнать, каким способом ему изложат предложение и вообще, как выскажутся. Поэтому произнёс без каких-либо сожалений:
— Мне плевать, как это будет вами воспринято. Я достаточно сказал.
Говоря это, он был убеждён в том, что на него никакого криминала нету. Проблемы, которые Макс и Гнездилов своей самоуверенностью ему доставляли, могли закончиться только выговором. Так как Макс после поимки подозреваемых обычно терял интерес к делу, а Гнездилов хватался за любую возможность, чтобы избежать выполнение своих обязанностей, именно ему чаще всего приходилось контактировать со следователем, чтобы получить нужное постановление и искать дополнительные улики, чтобы дело не развалили из-за процессуальных нарушений. Единственной угрозой оставалось пресловутое дело Чистильщика. В том, что Макс не даст показаний против него, не сомневался (правда, он с горечью про себя отметил, тот скорее так поступит из-за Лены, а не из-за дружбы), но Гнездилов, присутствовавший во время задержания, мог ему сильно навредить. Впрочем, не впервые приходилось от него такие подлости переживать.
Волошин, пожимая руку на прощание, ещё раз пристально, незаметно окинул взглядом лицо Алексея: ничего, раскаяния, колебания, нерешительности, не было видно. Вздохнул: если тот и примет какое-то решение, то потом, даже под угрозой ареста, не изменит мнение.
Сам Алексей на обратном пути в отдел понял, что это было первое и последнее предупреждение.
***
Поздно вечером он с Леной сидели на кухне. Молчал, выслушивая насмешки Тамары Александровны, которая приехала к ним в гости на несколько дней; словно не видел тихое сожаление Лены и её теплую смешливую улыбку. Попытки содрать с него мрачную оцепенелую сосредоточенность заканчивались неудачей — на слова и упрёки он только чудно усмехался.
А потом, когда остались одни, Алексей не удостоился от неё ни слова, ни взгляда. Замерев у окна, наблюдал за тёмной фигурой за столом, склонившейся над разложенными бумагами, заглядываясь на сосредоточенно строгий профиль лица.
Холодный, сухой, какой-то странно-чужой голос сорвался из уст Лены, когда она ответила согласием на предложение сварить кофе. Лицо замкнуто-сухое, неподвижное, холодное, глаза строго опущены к недописанному заключению экспертизы. Глаза даже не моргнут, не поднимутся на Алексея. Потому что знала, что, когда поднимет глаза, встретится с его, по-детски откровенными, умоляюще-покорными. В такие минуты она сильнее сжимала ручку в своих руках, чтобы таки не взглянуть на мужа, не подойти к нему, не вцепиться в него и с гневом и болью сорвать с него это молчаливое смиренное унижение.
Удержавшись от такого соблазна, Лена не одарила его даже кивком, когда возле её руки оказывается чашечка дымящегося кофе. Лишь когда показался Пёс, — Макс перед отправкой в командировку оставил его под их присмотром, — она встретила его радушной улыбкой. С лёгким возмущением отогнав от стола Пса, пытавшегося стащить печенье, не стала протестовать, когда он расположился возле Алексея и с лёгкостью добился от него угощения. Лена давно подозревала, что её любимец рассматривает её мужа, как одну из полезнейших вещей в этом доме и в отделе, и, позволив ему считаться его другом, не раз и не два пользовался его добротой.
— Как вы оба уютно устроились! — сказала она. — Можно подумать, что вы рассчитываете провести так здесь весь вечер! — А потом, на несколько секунд обратив взгляд на Алексея, вспомнив, что он не имеет привычки засиживаться до часа ночи, спросила: — Ты мне хочешь что-то сообщить? — И тут же добавила: — Надеюсь, ты понимаешь, что скрывать от меня что-то бесполезно — я ведь всё равно узнаю правду.
Ему этот разговор почему-то представился как финал давней беседы, состоявшейся два года спустя после того, как Лена оформила развод с Максом. Он ей тогда рассказал о предложении возглавить оперативно-розыскной отдел. Она была не против того, чтобы он согласился на такое предложение, но ей было невдомёк, что прежде, чем известить её, с ним говорил Жаров и отговорил его, сказав, что все его достижения на этом могут закончиться, и предупредив, что это может сломать ему жизнь. Он помнил, как в день, когда Лене стало известно об отказе от должности, она отключила телефон, пришла домой поздно ночью и была очень на него обижена. Они тогда сидели на этой самой кухне, и она с холодом сказала: «Я не вправе тебе диктовать. Знаешь, возможно, это даже к лучшему. Мне не придётся опасаться, что тебя из-за каких-то тёмных дел и интриг убьют или отправят за решётку».
Размышляя о интуиции Лены, то, насколько она готова к его возможному аресту, Алексей ей ответил:
— Возникла такая ситуация — меня предупредили: либо я прекращаю расследование одного дела и не мешаю следователю и прокурору подготовить нужное обвинение, либо меня ожидают неприятности.
— Нет смысла даже обсуждать такое, — сразу откликнулась Лена, на секунду взглянув на него. Сказала об этом спокойно, не размышляя над тем, что ей сообщили. — Ты же понимаешь, что не должен отступиться?
— Иного ответа я от тебя и не ждал, Лен.
— Может, если у тебя и вправду неприятности, попросишь помощи у Максимова?
— Нет-нет-нет, — мотнул он головой, — постараюсь справиться без него, а то в последнее время только и слышу от Гнездилова, что без Макса ни одно дело не движется.
— Тут, ты, конечно, прав. Звучит разумно.
— Я вот что подумал…
— Да ладно? Могу сообщить в газеты?
— Что если я и ты сорвёмся на выходные за город? Возьмём машину и…
— Волшебное путешествие? В лес, в листву и травы?
Осознав, что она это спрашивает без колкости, сказал:
— Только если ты не против, конечно.
Лена была не против, и после этого разговора они отправились в лес, к своеобразной Киевской Швейцарии, расположенной за Феофанией. Тамара Александровна дала им понять, что за неё они могут не переживать — ей есть чем заняться, и Алексей только наделся, что по возвращению домой он сумеет узнать свою квартиру. А пока он наслаждался сентябрьским теплом, наблюдал, как Пёс резвится по траве, и слушал шутливое требование Лены перенести её через ручей, к нему в голову закралась мысль, что это словно прощание, что, возможно, он видит и переживает всё это в последний раз перед арестом.
***
Алексей предполагал, что, если его всё-таки арестуют, то только в помещении прокуратуры. Но всё случилось в следующую субботу. Лена в этот день собиралась отвезти свою мать на вокзал. Он же в это время планировал отправиться на прогулку по городу вместе с Псом. Первым тревожным звоночком были слова консьержа, который встревоженно сказал ему: «Здесь какая-то машина неизвестная во дворе». Засмеявшись, он ответил: «Да она здесь месяц стоит». Вышел из подъезда, пересёк несколько улиц, свернул за угол ближайшего дома, чтобы сократить путь в парк — со скрипом подъехала та самая машина. Расчёт на то, чтобы арестовать так, чтобы их не сняли камеры видеонаблюдения, понял он.
Полминуты спустя те, кто был в машине, окружили его и несколько раз крикнули: «Стоять! Не двигаться!» Пёс, почувствовав в этих людях врагов, неприветливо зарычал; он бы с удовольствием набросился на ближайшего из них, если бы его надёжно не удерживала рука Алексея. Последний, как ему и было приказано, стоял и не двигался. Он молчал и смотрел на это зрелище словно со стороны, в уме прикидывая, что могли ещё на него накопать, и вспоминая возможные провокации. Вспомнил, как две недели назад ему звонил двоюродный брат Лены, который пересказал ему свой телефонный разговор с человеком, который был готов заплатить за то, что он, Алексей, поможет решить тому человеку кое-какие вопросы; теперь он не сомневался, что с того момента все их разговоры были записаны.
Простояли так минут пять. Алексей не выдержал и резко спросил:
— Чего вы ждёте? Арестовывайте, не лето на дворе!
Как оказалось, они ждали на прибытие следователя прокуратуры, Павла Ковалевского. Как предположил Алексей, тот должен был быть недалеко от его дома. Первое, что насторожило его, когда наконец Ковалевский появился – понятые. Он сразу определил, что это не его соседи, не люди из его района, каких мог бы потом узнать. Второе, которое его скорее возмутило, — когда следователь достал постановление и начал зачитывать, осознал, что речь шла о делах, которые ему ранее никто не предъявлял и о которых его не предупреждал Волошин. И пока следователь разъяснял ему права, взял от него постановление, взглянул и вновь убедился, что ему подобрали такие статьи, чтобы для его задержания не понадобилось разрешение следственного судьи. Засмеялся и спросил:
— Я извиняюсь, но разве вы меня застали во время совершения преступления или кто-то выдел, как я только что пытался его совершить?
— Это неважно, — услышал он в ответ. — Мы Вас ознакомили, и Вы задержаны.
После этих слов Ковалевский, вооружившись ручкой, начал задавать стандартные вопросы, пытаясь быть спокойным. Алексей тоже спокойно отвечал, следя за характером вопросов и характером ответов понятых, назвавших свои анкетные данные.
Когда вопросы закончились, понимая, что ему вряд ли позволят завести Пса домой, ведь в таком случае он попадёт на камеру, Алексей предложил им позвонить жене, чтобы та забрала от него ключи и собаку. После недолгих споров и сопротивления было договорено, что следователь ей тут же позвонит и сообщит о задержании. Ковалевскому понадобилась пара попыток, прежде чем Лена поняла, зачем ей звонят и кого они задержали. После её слов, что она немедленно приедет, и благодарности за извещение, он тут же отключил телефон.
Ожидая приезд Лены, во время обыска, как этого требовала статья, согласно которой его задержали, Алексей настолько был раздражен, что не удержался от замечания одному из понятых, когда тот пытался подсказать, где ещё можно посмотреть, нескрываемо презрительным менторским тоном сказав, что тот сегодня понятой, а не следователь. На того словно кто-то вылил ведро холодной воды, он озадаченно уставился на Алексея и покраснел от досады, осознав, что его осадили, как дурака.
Лена приехала пятнадцать минут спустя, когда почти все вещи, изъятые при обыске, были запечатаны и всё было занесено в протокол, который Алексей отказался подписывать. Поговорить толком не удалось. Сожалея о том, что не может обнять свою жену, он, когда она вышла из машины и смотрела на всё происходящее непонимающим взглядом, передал ей ключи от квартиры, легонько пожав ей руку. И всё — только успел ей сказать несколько слов, чтобы подбодрить, как Ковалевский, прервав составление протокола, начал поторапливать остальных, сказав, что продолжат они в помещении прокуратуры.
Взгляд Алексея автоматически запечатлел, словно последний кадр из-под дверцы автомобиля, выражение лиц участников этого действия: хищный оскал следователя, равнодушные лица понятых, растерянное, удивлённое и, наверное, расстроенное — Лены. Дверца машины захлопнулась. Только тогда до него дошло, что начался новый этап его жизни — неизвестный ему и несопоставимый с тем, что ему пришлось пережить, когда ему пытались ранее предъявить подозрение в превышении служебных полномочий или в пособничестве, когда приходилось помогать Максу. И не было понятно, чем для него всё закончится и когда.
