Шрамы.

      Хатаке Какаши знал о чужих шрамах слишком хорошо, укрывая свои собственные за реберной клеткой и под легкой шинобьей кольчугой. Шрамы – прерывистые неровные змеи – бежали по всему его телу, жаля правую ногу, едва не разрывая в бреду от фантомной боли, вгрызались в предплечье, свивали все новые и новые гнезда у жилистой грудины и вдоль горной линии хребта. Об искореженном сердце и говорить нечего. Его сухие обломки с треском впивались в покрасневшие (от слез? бессонницы?) склеры, заставляя Какаши невольно прозреть и замечать в толике движений и оброненных небрежно словах других все то, что он сам скрывал. Листать людей Хатаке научился бегло – нехитрое дело, словно книжку по дзюцу для младшеклассников прочесть. Достаточно лишь знать, под каким углом вглядеться в человека, и все его увечья рано или поздно сами проступят неровными рубцами изгибов мимики поверх.       Но когда бы он не бросал краткие взгляды на нее, ее улыбка продолжала оставаться непроницаемой и обжигающе-холодной.       Какаши совершенно не знал, как ему на Мей Теруми, Годайме Мизукаге, смотреть.       На всех советах она редко что-либо говорила – не считала нужным, лишь вежливо кивала, будто бы соглашаясь с мнением большинства. Только вот Какаши знал, что в конце концов она сделает все по-своему, продолжая улыбаться, полуобнажив зубы. Она была совершенно нечитаема. Хатаке не раз ловил себя на мысли, что о Теруми ему неизвестно практически ничего. Каге и героиня войны – это правда все, чем она являлась? А как было раньше? Неужели она никогда не менялась и всегда была такой (хотела таковой казаться) – женщиной, единственной проблемой которой якобы была женитьба (ее отсутствие)? Какаши лишь качает головой, прикрыв глаза. Резкий выстрел фантомной боли заставляет его нахмуриться и сжать губы.       «Сколько же шрамов вы скрываете, госпожа Теруми?»       Ответ на этот вопрос Какаши предстояло получить гораздо раньше, чем он мог представить.

***

      Когда очередное собрание Каге подходит к завершению, Какаши тяжело поднимается со своего места и покидает помещение последним. Впервые он остается в полном одиночестве в такое время: даже Шизуне, всегда стоявшая справа от Какаши, подавая ему документы на подпись, куда-то запропастилась. Ее отсутствие сегодня ощущалось особенно явно – она просто исчезла прямо перед собранием. Это как-то совершенно не похоже на нее. Мей, разумеется, тоже уже не было: она успела нырнуть в полумрак коридоров резиденции Хокаге раньше, чем Какаши смог это заметить. Рокудайме чувствовал легкое подобие разочарования, ведь они вряд ли столкнутся сегодня еще раз, а ему хотелось бы вновь увидеть ее хоть на секунду вне изматывающей послевоенной кутерьмы.       – После этой чертовой бойни все будто сами не свои, – говорит Какаши скорее самому себе, нежели чем безликим стенам без глаз и ушей (а так ли это?). Покинув зал собраний, он не прикрывает за собой двустворчатых дверей.       Какаши никогда не обращал внимания на межкоридорные пространства: они были для него не больше чем промежутком между пунктом А и пунктом Б. Грань восприятия реальности стиралась, даже мыслей будто не было, и мужчина бездумно пересекал таращившиеся частичной плесневелостью и облезлостью стен проходы, меряя широким шагом лиминальность пройденного пути по абсциссе. Ощущения совсем как при использовании телепортирующей техники: все по заветам да канонам Йондайме Хокаге. При воспоминании о бывшем учителе Какаши сжимает под маской зубы. Кулаки тоже непроизвольно сжимаются, а брови стремятся вниз и к центру, хмурясь. Прошлое еще не зажило, не зарубцевалось. Как прискорбно.       Минуя пятый по счету коридорчик, Какаши вдруг останавливается даже до того, как обработает хоть какую-то мысль об этом в голове. Все те же треклятые стены без портретов, в ободранных обоях, кое-как прикрывающих их наготу (повреждения после войны, которые восстанавливать будут в последнюю очередь), осуждающе нависают, глазеют без зазрения совести, пока Какаши пытается понять причину своего поступка, неожиданного для него самого. Мужчина чувствует, как противоестественный мороз ползет по линии хребта, задевая позвонки и пропитывая костную ткань, холодя; в Резиденции, изуродованной войной, было отнюдь не уютно бродить в одиночку. Хатаке поежился: коридоры – суставчатые конечности единого организма – навевали странную неконтролируемую тревогу. Какаши уже собрался двинуться дальше, быстро и не оглядываясь, как вдруг снова замирает, уловив, наконец, причину своего беспокойства: из бокового прохода прямо перед ним сочилась едва заметная струя дыма. Сигаретного, судя по запаху.       «Кто, черт побери, будет курить в таком месте? – думает, приближаясь к закутку, Хатаке, – Джоунины совсем распустились, их бы встряхнуть за шкирки хорошенько, чтобы не маялись подобным прямо в Резиденции».       Какаши медлил лишь долю секунды, а после заглянул в проход. И лишился дара речи.       В темном отрезке этой слепой кишки без внятного своего окончания стояла, полуобернувшись к мужчине, та, кого Какаши менее всего на свете бы желал «встряхнуть за шкирку хорошенько».       – Вы… – слова комом застряли в горле. Мей же Теруми тонко улыбнулась в своей обычной манере (не показывая, однако, зубов) и вежливо кивнула, все в такой же обычной манере. Только вот ситуация была далеко не обычной и до смешного абсурдной. Хоть в это и трудно поверить, но происходящее было вполне себе реально, вплоть до тлеющей сигареты в руке Годайме Мизукаге, курившей ее в закутке Резиденции, словно какая молодая школьница.       – Вы… – делает еще одну попытку заговорить Какаши, а словам будто бы снова нет хода. Мей больше не улыбается, но все так же молчит. Затягивается и выпускает клуб дыма в сторону, стряхивает пепел себе под ноги, и он мешается с известковой пылью, которую нанесли сюда в обилии строители, делавшие в здании ремонт. Взгляд женщины – просверленная в картонной стене разумная дыра со смутным сиянием по центру.       – Удивительная прозорливость, Хатаке-ши, – речь Мей хорошо поставлена и проинтонирована, а голос тягуч и властен. Его приглушенное звучание в неровно отсеченном придатке коридора заставляет Какаши вздрогнуть – не в пору таким голосам звучать в подобных местах. – Благодаря ей вы, кажется, смогли понять, что перед вами именно я, а не какой-нибудь джоунин-юнец, решивший нарушить запреты. Ну что, отчитаете меня и выставите за дверь, как непослушного котенка?       – Не ерничайте, Мизукаге-сама, – только и может ответить Какаши, возвращая былое самообладание.       – Мне кажется, я всего лишь задала вопрос, весьма логичный, между прочим.       – Что вы здесь делаете?       – Какая губительная и грубая прямолинейность, – Мей затягивается вновь. Улыбка безликой вежливости застыла на ее губах, а такие же не выражающие ничего линии залегли вокруг единственного ее ока.       Какаши с минуту ничего не говорит и лишь трет переносицу. Он точно спит, весь этот бред – несуразная галлюцинация от недостатка сна, только и всего. Когда он наконец вновь встречается взглядом с Теруми, на лице той мелькает понимание. Улыбка сползла с ее губ, они теперь были плотно сжаты.       – Все вокруг будто с ума посходили, да? – сейчас ее голос звучит надломлено, хрипло.       – Вы как всегда правы, – Рокудайме горько усмехается в ответ.       – Не серчайте на меня, Хатаке-ши, – сигарета вновь осыпается пеплом, и Мей не глядя стряхнула его с мыска ботинка дерганым движением ступни. – Сами знаете, какое сейчас время. Вместо ощущения радости от победы давно хочется лечь и сдохнуть, чтобы не исправлять последствия в одиночку. Война меняет людей, корежит их. При надломе человек забавно хрустит, но потом обратно его собрать очень, очень трудно. Та, кто дала мне сигарету, знает об этом не понаслышке. Она рассказала мне, что приходит сюда почти каждый день после разгребания тонн документов, а после того, как покурит, идет дальше копаться во всей этой бумажной дряни.       Какаши и без смысловых виньеток понял, о ком речь. И в ту же секунду устыдился, что за все время ни разу ни о чем подобном не догадался, не смог помочь. Подвел ее, хотя она в свою очередь не подводила ни его, ни Пятую.       – Она такая усердная… И такая несчастная, – Мей гасит сигарету о пепельницу, стоявшую на неприметном выступе растрескавшейся стены. – А ведь раньше я вместо пепельницы использовала предплечье…       Женщина едва заметно дотронулась до левого рукава, произнося эти страшные, но обыденные для шинобьей реальности слова. От зоркого глаза Какаши этот маленький жест не смог укрыться. Хатаке пожалел, что порой замечает детали слишком хорошо.       – Мы ведь одногодки с вами, Мизукаге-сама?       – Спрашивать о возрасте женщины, даже косвенно, неприлично.       – Не говорите так и не притворяйтесь сейчас со мной более. Вы ведь тоже помните события тех лет?       – Я кажется понимаю, о чем вы, и предпочитаю обо всем, что видела тогда, забыть. Происшествие с Санби нам обоим обошлось дорого, пусть мы в то время и были с вами по разные стороны баррикад.       – Называть случившееся «происшествием» лицемерно, вам не кажется?       – Я просто подменяю понятия, – Мей тяжело взглянула на Какаши. – Ловко вы вывели меня на такой разговор по душам. У меня за сердцем нет ничего, я сама гниющая заживо развалина, чего уж тут скрывать. Размякла я, позволила вам копаться у меня во внутренностях, всю подноготную парой реплик вынуть. Пролистали меня, как детскую книжку, и рады, а о вас я, между прочим, не знаю почти ничего.       – Вы неправы, – чуть смягчается Хатаке. – На самом деле, я долгое время совершенно не понимал вас. Вы были абсолютно нечитаемы для меня.       – Должно быть, из-за этого, – и тут Мей снова вежливо улыбнулась так, как могла лишь она одна. Вновь ее непроницаемая маска спрятала под собою ее истинные эмоции. Перемена произошла так быстро, что была пугающей. Какаши вздрогнул.       – Я долгие годы работала над этим фасадом, – Мей снова посерьезнела, и Рокудайме поразился той невероятно глубокой тоске и печали, отразившейся в ее взгляде. – Вашему я тоже отдам должное, за этой маской очень трудно что-либо понять.       – Ладно вам, пустое…       – Позвольте угадать, это связано с Хатаке Сакумо?       – Откуда вы…       – Наслышана о нем и о том, что с ним случилось.       Какаши внимательно изучает выражение лица Мей: прямо сейчас перед мужчиной была настоящая она, без фальши и уловок, попыток скрыть ее изломанное травмированное «я». Хатаке стремился запомнить каждую малейшую черту, впитать каждую линию и изгиб ее лица вне фасадной шелухи.       Потому что Какаши был уверен что Мей, впервые за долгие-долгие годы, была с кем-то искренна.       – Вы так пристально разглядываете мое лицо, что мне, право, даже неловко, – губы Теруми трогает едва заметная улыбка. Какаши смущенно отвел взгляд. – Думаю, я смогу вам полностью довериться, да и раз вам так сильно хочется посмотреть…       Мей убирает медную челку с лица и заправляет ее за ухо. Пораженный, Хатаке не мог вздохнуть первое мгновение. Через всю правую половину лица, пересекая глаз, бежал неровной линией уродливый рубец, исказивший лицо Годайме Мизукаге необратимо. Поврежденный глаз был прикрыт, но даже так была видна помутневшая серая склера с затуманившимся зрачком, оттенком намного темнее, нежели левое око.       Наблюдая за реакцией Какаши с нескрываемым интересом, Мей усмехнулась:       – Из-за того, что лицо перекошено, всякая моя улыбка будет выходить скорбной, ежели не маскировать это повреждение, – пусть женщина и сказала так, отметил про себя Рокудайме, скрывать глаз за челкой вновь она не спешила. – У меня очень много шрамов, Хатаке-ши, я бы не смогла сосчитать их все.       – Как же вы так…       – Быть обладательницей двух улучшенных геномов в деревне, где на таких, как ты, открыта охота, очень непросто, – Мей смотрела Какаши прямо в глаза, а тот и не прерывал зрительного контакта.       – До смешного грустно получается, – мягко проговаривает мужчина, а сердце в его груди стучит, как обезумевший метроном. – Даже не так. До жестокости нечестно. Вы не заслужили всего этого, вы заслужили жить, а не существовать. Заслужили жизнь без всего того, что с вами сделал Кровавый Туман.       – Несложная утешительная формулировка, да только разве это правда? – Мей с сомнением воззрилась на собеседника. – Чем я отличаюсь от остальных? Почему я должна вам верить, что это не просто утешение?       Прежде чем ответить, Какаши медленно снял с лица маску, чего он перед другими людьми никогда не делал. Но Мей видеть его лицо можно. Мизукаге – исключение из его, Хатаке, негласного правила.       – Потому что я абсолютно искренен с вами, – и Какаши улыбается так, что у Годайме не остается сомнений, что это правда.       У Мей – в висках шум крови, препятствующей здравомыслию, и приятное тепло в груди, а у Какаши – сердце в горле и чувство эйфории в легких со звенящей нежностью до бронхеол.       Они оба наконец обнажили свои шрамы и научились читать друг друга.