Как убедить себя, что ты его ненавидишь

Переглядываемся с Ромкой, но оба молчим. Пока только переглядываемся, но по улыбке на его лице становится понятно, что это ненадолго. Ненадолго его терпелки хватит. Ещё немного, и начнёт что-нибудь отмачивать. Хихикать на свой неподражаемый лошадиный манер точно начнёт. Очень незаметно и совсем несмущающе. Во всяком случае, по мнению самого Ромки. От него так уже две девчонки со второго этажа сбежали. Тупо потому, что он начал включать своё ни фига не обаятельное обаяние в самый неподходящий момент. А молчал бы, сохраняя серьёзное выражение на лице, глядишь, и выгорело бы чего. Хотя бы с одной. А может быть, и не выгорело бы. Фиг знает. Мне так-то до потолочной лампочки, чего у него там с девчонками. Чего у него там вообще, пока он нормально учится и не мелькает в списках на отчисление. Мне это выгодно. Выгодно то, что он тут. Потому что Ромка — нормальный. Ромка самый что ни на есть обычный, с обычными дебильными шутками, немного раздражающим смехом и неплохим владением джойстиком. Нормальный во всех смыслах. Как все. А не как — невольно перевожу взгляд вправо — как этот вот. Этот вот, который в нашу общагу-то попал тупо по какому-то херовому недоразумению. Нет, корпус новый, койки заебись и всё такое, но блять… Когда мальчики с айфонами жили в общагах? За каким хреном она ему? Ах да… для большего погружения в среду. Он же у нас особенный. Наш третий сосед по комнате. Ноэль. Вот бы мне кто сказал в школе, что я буду пользоваться одним толчком с открытым геем по имени Ноэль… Я бы, наверное, полез драться для того, чтобы уберечь свою честь; или что там положено в таких случаях беречь? Он не местный от слова «совсем». С удовольствием рассказывает, как его маман вышла замуж за его ля папан и укатила с ним во Париж. Рассказывает о том, что, сколько себя помнит, говорит на двух языках, но на русском хуже из-за отсутствия практики, и теперь вот, когда его ля ма и ля па развелись, воспользовался возможностью и поступил здеся, а не тама. И его пиздец бесит, когда я коверкаю слова. Его бесит, но неизменно: «Даниэль, правильно, пожалуйста». А я не Даниэль. Я Даня. Он меня тоже коверкает. Тоже бесит. Только сильнее. Его — из-за того, что он так путается, меня — потому что он придурок и дышит тут моим воздухом. Что он просто тут дышит. В этой комнате. Плечистый, высокий, с прямым носом и вьющимися волосами он быстро стал местной звездой среди девчонок. Буквально каждая мечтала о его Марселях и сексе где-нибудь на парковой лавке, чтобы все по канону, чтобы она сверху в тонкой юбке, а он ей что-то урчал на ухо с этим своим «милым» акцентом, а он хоба — и по парням. Он пидор. Прямо вот так всем и объяснил с вежливой улыбкой. Сорян, мол, я по парням. Никаких лавок. Отменяются все ваши сексы при луне. Я сначала решил, что его тут же выселят, выкинут к хуям куда-нибудь, но… нифига. Как жил, так и остался. А спустя какое-то время у него появился парень. Потом второй. Потом третий… И всех он не стесняясь приводил в нашу комнату, которая «общая». С кем-то просто трепался, с кем-то они сосались, не обращая внимания ни на меня, ни на Ромку, который впервые увидел двух парней впритирку друг к другу так близко. Я не то чтобы раньше вживую видел, просто… Ромке скорее интересно их поподъёбывать, а мне противно. Я не хочу, чтобы ЭТО было тут. Не хочу смотреть на них, слышать эти отвратительные чавкающие звуки и представлять, что, упаси господи, они могут ещё и потрахаться и набрызгать чем-нибудь на пол. На общий пол. По которому мне потом ходить в своих носках. Брезгливостью в голову бьёт. Морщусь и снова встречаюсь взглядом со слезшим со своего второго этажа Ромкой. Он около выхода из комнаты тусит — там, где у нас общий холодильник стоит, — и копается внутри. Не то вчерашний день ищет, не то бутылку с минералкой. Пялит на меня в ответ, закатывает глаза, усмехается себе под нос, а я уже в сто пятый раз жалею, что сразу не занял эту же кровать, но место сверху. Тогда бы не пришлось спать напротив этого вот, который тоже снизу, и, конечно же, я не стану просить его свалить выше. Тупо потому что это… тупо. Он знает, что не нравится мне. Я знаю, что ему до меня дела не больше, чем до письменного стола в комнате, которым он не пользуется, предпочитая заниматься в библиотеке, и во имя тишины и покоя до конца года у нас нейтралитет. Один хер уже не расселят. Проситься самому в другую комнату — значит бежать, а его и так всё устраивает. У него тут свет хороший для видосов в Тик-Ток. Переглядываемся с Ромычем ещё раз, и когда я снова поворачиваю голову к экрану своего мобильника, то успеваю увидеть, как этот прекрасный принц, про которого болтают, будто он свои кучеряхи на плойку крутит, начинает словно бы невзначай лапать парня, с которым они занимаются французским на его кровати. Не языком, конечно. Сраными поцелуями. Он их всех на это и клеит наверняка. Фирменный подкат и все ля-ля-ля. Что-то вроде: «Слышал, у тебя проблемы? Хочешь, я подтяну тебя по языкам?». И если ответ положительный, то и погнали. Господи, ещё один блямкающий звук — и меня стошнит. Начну натурально блевать на только-только выстиранный и ещё пахнущий кондиционером плед, а этого ну никак нельзя допустить. Что я, совсем слабак, неспособный перебороть какое-то там чудовищно сильное отвращение? И парня же ещё припёр тоже… конфетного. И которому похуй, что тут зрители. Которым вообще-то не заказывали порно и всякие там мелькающие проколотые языки, толкающиеся в чужой рот. Вот это меня особенно педорирует. Потому что мой тоже проколот. Потому что ну, блять, когда я в школе это делал, это казалось круто и прям сурово по-нефорски. Как у крутых брутальных вокалистов мрачных митольных групп, а теперь вот… Теперь я кусаю свою серёжку за длинную штангу и то и дело дёргаюсь из-за того, что слышу, как чужая стучит о зубы этого… с кудрями. Так и тянет обозвать его Элькой, застебать, как других пацанов в детстве, которым тоже не повезло с «дурацкими» именами, но… он не похож на девчонку. Совсем не похож. Это, наверное, тоже добавляет пунктик к списку моей ненависти. Ему тут почти любая была бы рада, а он им всем сделал ручкой. Он, блять, по тем, у кого сисек нет. Ну не пиздец? Как это так вообще? Утыкаюсь в экран своего телефона и скатываюсь ниже по прижатой к стенке подушке. Так хотя бы меньше увижу. Мог бы свалить из комнаты, но мне чё, каждый раз, что ли, валить, когда он тащит кого-то? Может, тогда сразу с матрасом переезжать в коридор? Рома заканчивает возиться с холодильником, шуршит пакетом, который стоит рядом, на столе, и поднимается наверх, на своё место. Скрипит лестницей и, завалившись на живот, откатывается к стенке. Слышу, как скрипит днище кровати, и бесшумно закатываю глаза. Заебись им, конечно. И этому, который ебалом в стену уткнулся и «ничего не вижу, ничего не слышу», и этому, с чужим языком во рту. *** Вообще в общаге в чём-то даже прикольнее, чем дома. Вечный движ, постоянные знакомства, всегда есть с кем потрепаться и если надо стрельнуть чё. И родаки о незначительных проёбах по учёбе не узнают. И комп не отожмут, как в школе. Вернее, не отжали бы, если бы у меня без того видюха не наебнулась, а новую мне обещали только после сессии. Если закрою без пересдач. Я закрою. Я стараюсь и всё такое. Стараюсь заниматься сколько получится, но как только это вот возвращается откуда бы он там ни возвращался, то всё летит в задницу. Я просто не могу сосредоточиться. Ни на чём. Не запоминаю ни хрена, понимаю ровным счётом столько же. Просто так сильно бесит, что невольно вслушиваюсь в его бубнёж, хотя и напяливает наушники. Невольно слушаю, как смеётся, и внутри всё съёживается. Даже смех у него пиздец. Всё пиздец. Сегодняшняя худи у него розовая, кеды тоже. Ну это как вообще? Это что? И ещё РЕЗИНКА. Отвратительный хвост на макушке. Короткий и торчащий во все стороны. Тупо для того, чтобы волосы в лицо не лезли. НУ ТАК ОБСТРИГИ ИХ, А НЕ ТАСКАЙ ЗАКОЛОЧКИ И ОБОДКИ! Нет, это невозможно. Это просто невозможно. Это какая-то бесконечно продолжающаяся хуйня. Нахожу в ящике уже свои наушники и втыкаю их, даже не включая музыки, как стрёмные, притупляющие звуки окружающего мира беруши. Мне нужно, чтобы просто стало потише. Чтобы он заткнулся насовсем, нахуй, и свалил пиздеть в коридор, на улицу или в другой город. Куда будет удобнее. Лучше бы в другую страну, но о несбыточном мечтать слишком вредно. Как раз потому, что не подфартит и не слипнется. Выдыхаю, горблюсь и, зажав правое ухо, которым я повёрнут к кровати с болтающим на непонятном мне французском — у меня, если честно, и с английским-то очень не очень, — ЭТИМ, пытаюсь заниматься дальше. Пытаюсь учить наизусть, если точнее, а он мне мешает. Он притворяется конём и его всё устраивает. Склоняюсь над столом ещё сильнее и закрываю себе же весь свет. Жмурюсь. Понимаю, что киплю уже, и строчки начинают расплываться перед глазами. Вижу край своей светлой чёлки, которая лезет прямо мне в глаз и вот-вот ткнёт прямо под ресницы. Вижу и пытаюсь сдуть её. Так увлекаюсь, что едва не падаю со стула, когда левый наушник выдёргивают из моего уха. Резко подаюсь вправо, уходя от прикосновения, и стул предательски подскакивает, кренится. Завалился бы точно, если бы этот, который ко мне за каким-то хуем подкрался, не дёрнул спинку на себя. — Ты чё, совсем того? — спрашиваю как-то странно, испуганно, и никак не могу понять, какого хера ему понадобилось так близко. Мы здороваемся-то через раз. Разговариваем исключительно на всякие обязательные темы. Типа дежурства по комнате и прочей фигни. — Убить меня решил? Отступает назад и, прежде чем отрицательно помотать головой, прячет в карман свой потухший мобильник. Допиздел, значит, ну надо же. Наушники тоже сдёрнул на шею. — Нет, я решил просто поговорить. Он вот вроде и правильно говорит. Но как обычно странно. Обычно странно и как-то не так. Правильно, но не так. И хрен разберёт, что у него там не так: интонации эти его бесячие или построения самих предложений. Или, может быть, что-то ещё. Что-то, что в его голове. Или ниже на метр. — А я не решил. Всё? Могу заниматься дальше? Дёргаю рукой, чтобы отобрать свой наушник назад, но задирает кулак вверх, и я решаю не рыпаться следом. Вот ещё. Я что, собачка? Потом всё равно отдаст. — Нет. Отлично. — Что значит «нет»? — осведомляюсь максимально вежливо и подкрепляю вопрос улыбкой. Хочется думать, что оскалом, но не слишком-то обманываюсь насчёт собственной брутальности. — То и значит. — Улыбается в ответ совсем без напряга, опускает кулак с моей левой затычкой и суёт её в свой розовый карман. — Ты не можешь заниматься, пока мы не поговорим, Даниэль. Вскакиваю на ноги тут же и сам не замечаю, как оказываюсь к нему лицом к лицу. Как подскакиваю ближе, а пальцы сжимаются в кулаки. Стул отъезжает назад и, прокрутившись, ударяется спинкой о край столешницы. — Блять, да неужели так сложно запомнить?! Я Даниил! Даня! Даня, блять! Реагирует на мою вспышку примерно никак и, искривив рот, пожимает плечами: — Моего двоюродного брата зовут Даниэль. Почти одинаково. Охуеть. Это как есть гематоген и говняшка. Тоже рядом. — Ни фига не одинаково! Пихнуть его хочется до зуда в ладонях. Хочется, чтобы разозлился! — Тебя никто не называет Эльмиром, не коверкай моё имя! — наверное, всё ещё прошу, а не приказываю или требую, но, даже несмотря на всю мою вежливость, отрицательно трясёт своей тупой головой, в которой только и есть дырочки для беспорядочно рассыпавшихся кудрей: — Это другое. Ха. Отлично. Как я сразу не понял? — Потому что касается тебя? — Насмешка, которую я в это вкладываю, такая явная, что хоть руками лапай. Я бы на его месте хотя бы потупился, а он только пялится в упор. И поясняет терпеливо, как идиоту: — Потому что корни слов разные. Очень аргумент, как же. Кто вообще заморачивается какими-то там корнями? Только задроты, которым больше и доебаться не до чего. — В чём наша проблема? Я что-то тебе сделал? Хмурится и, блин, серьёзно не понимает. Он не понимает, какая такая проблема. Только не у нас. А у него. — Нет никакой «нашей» проблемы, — подчёркиваю самое мерзкое на мой взгляд слово во всём его вопросе и повторяю ещё раз, с явным намёком: — Ничего «нашего», понял меня? Приподнимаю брови и подаюсь чуть ближе, чтобы так он уж наверняка понял, про что я. Только не понимает. Ни одно из моих, блять, подмигиваний. Сводит брови сильнее и, несмотря на идиотский хвостик, умудряется выглядеть серьёзным. — У тебя с психикой всё в порядке? — И кто у меня об этом спрашивает? — не остаюсь в долгу, и следующее предложение само спрыгивает с языка: — Пидор с цветной резинкой на голове? Пауза повисает поистине достойная театралки. Жаль, что мы не в ней. Преподам бы понравилось. И выражение его лица. И мои сжавшиеся пальцы, впившиеся ногтями в ладони. Готов защищаться если бросится. Я был уверен, что бросится. Реально уверен был. Но он, справившись с собой, проглотив это, только хмыкает с незнакомым мне до этого момента выражением на лице и проговаривает, прищурив свои тёмные, непонятного цвета глаза: — Да, я гей и не боюсь спать с тем, кто мне нравится, и носить то, что мне нравится. И не скрываю этого. И да, со мной всё в порядке. А ты просто жалкий. Последнее звучит как-то… странно? Последнее звучит не намёком, но будто бы куда большим оскорблением, чем если бы он назвал меня чмом или тем же уёбком. Последнее вселяет в меня ни хера не смутную тревогу. И вызывает ещё большую злость. — Тебя мама мату не научила, что ли? — Это даже не переход на личности. Знаю, что в открытую уже выпрашиваю, и не могу заставить себя захлопнуть челюсть. — Не можешь достойно ответить? — Не нарывайся. Лицо я тебе разобью и без ругательств, — обещает и даже шагает вперёд, надо же. Ну и пусть. У меня кулаки давно уже чешутся. Похуй, что он выше. Похуй, что наверняка тяжелее. Я на многое готов, лишь бы поправить его конфетную рожу и заставить прекратить скалиться. Скалиться так, будто ему реально каждый в этой халупе друг и чуть ли не брат. Заебал! Сколько, нахуй, уже можно?! Нельзя на самом деле любить всё и вся! Просто нельзя! Улыбается, а сам думает там всякое про себя! Падла лицемерная! Падла, которая делает ещё полшага вперёд, и я уже жду, я гадаю, ладонью попытается или кулаком, я чувствую, как обожжёт руку или челюсть, если не успею блокировать, как всё рушит растерянный голос Ромки, появления которого мы просто не заметили: — Парни, вы чего? Оборачиваемся оба на его голос и какое-то время просто пялимся в одну точку. Почему-то этой точкой становится рюкзак, который он за лямку держит в опущенной руке. Этот, с хвостом трёхлетки, отмирает первым. — Ничего. Вода в чайнике закончилась. Решаем, кто нальёт. — До раковины три шага. — Ромыч отбрасывает сумку и, видимо, решив, что спасает мир от ужасного конфликта, сам снимает чёрный «филипс» с подставки. И замирает, почувствовав его вес. — Ноэль, блять, ну полный же чайник! Чё ты гонишь-то? — Прости, — отмахивается больше, чем извиняется, и всё никак от меня взгляда не отведёт. Всматривается как-то слишком уж внимательно. И странно. — Показалось. Рома кивает и, щёлкнув кнопкой того, что, по сути, запрещено, но всё равно есть в половине комнат, вдруг хмыкает с подленькой ухмылочкой: — А вы типа чай собирались пить? Ну вот. Началось. Теперь он меня подъёбывать будет. «Чаепитиями». — Да. Вдвоём. А этот ещё и доливает, а! Доливает, блять, кипятка в этот хрюкающий чайник! — А я помешал? Мне так обидно становится за эти усмешки, что вместо того, чтобы наехать вслух, делаю это невербально. Пихаю его в плечо и делаю большие круглые глаза. Тоже мне друг. Продал меня за две косые шутки. — Немного. Но ты не переживай: если нам нужно будет остаться наедине, то мы сами выйдем. Верно, Даниэль? Ещё толком не успев остыть, вспыхиваю снова. Чтоб ты языком подавился, когда будешь в следующий раз коверкать моё имя, сука! — Можем выйти прямо сейчас, — предлагаю и киваю на коридорную дверь. На полном серьёзе предлагаю и даже думаю, где же лучше всего было бы повозюкать его светлую толстовку по пыли. И, видимо, мои намеренья ни хрена не тайные. Видимо, всё на лице, раз даже Ромыч морщится и цепляется сзади за мои плечи. — Дань… — Виснет на них, сцепив пальцы в замок, и, когда отпихиваю, скидываю его нафиг, добавляет уже тише. Предупреждающе так добавляет: — Остынь. И, надо же, почему-то Ноэль, успевший выдернуть мобильник из кармана и вчитывающийся во что-то, отмирает именно на этом слове. Встревает и успокаивает моего друга: — О, не переживай, он и так не горячий. И сваливает, прихватив полотенце. Сваливает с неизменной вежливой улыбкой на губах и так и не вернув мой наушник. Хлопает дверью, а у меня этот хлопок будто внутри расходится. Не эхом. Ненавистью. *** Я не могу уснуть. Я не могу отвернуться к стене, потому что тогда он смотрит мне в спину. Я не могу лежать к нему лицом, потому что тогда уже я смотрю на его лицо. Это какой-то пиздец, и мне не нравится. Мне вообще ни хуя не нравится. Я так и не успокоился ещё. Не выдохнул за эти несколько часов, которые прошли с нашего «милого» дружеского разговора. Внутри всё так и жжёт. А этому нихуя. Он свалил из комнаты, прошараёбился где-то больше часа, потом, видимо, всё-таки сходил в душ и вернулся. Завалился на кровать, провоняв всю комнату какой-то штукой для своих волос, и ещё долго висел в телефоне. У него же и Тик-Ток, и фейсбук, и инста. Пока всем ответишь, всё отлайкаешь и выставишь. Дохуя блогер же. Выдыхаю слишком громко и тут же этим выдохом и давлюсь, прикусив себя за язык. И за язык, и за серёжку на нём. Боюсь спалиться в этой своей ненависти. Боюсь, несмотря на то что он и так знает, что я от него не в восторге. Боюсь и сам не знаю почему. Наверное, потому что не хочу, чтобы начал по новой. Вот это вот своё нудное про проблемы. Хуйню про то, что надо поговорить и так далее по списку. Ни хера мне не надо. Хочет — пусть со своими пидорами говорит. Занимается ИХ психоанализом. Смотрю на его одеяло. Держу веки полуприкрытыми. Не шевелюсь и делаю вид, что уснул. Через несколько минут начинаю жалеть об этом. Потому что как-то тупо уже хвататься за телефон, когда вроде как отрубился, но и валяться бревном без движения тоже пиздец. Бок затекает, и сон не идёт. Ромка надо мной поворочался и уже дрыхнет. Нет-нет да всхрапнёт. А этот, напротив, хер знает. Ни звука не издаёт, но наконец-то перекатился с бока на спину, а после и к стенке. Медленно открываю глаза и выдыхаю без единого звука. Кажется, даже задремал. С минуту ещё лежу не шевелясь, а после, психанув, вспомнив, в конце концов, о том, что это ОБЩАЯ комната, сажусь на матрасе и, поставив мобильник на зарядку, зачем-то иду в ванную. Умыться, наверное. Очень хочется снять с ебальника непонятное липкое ощущение. Хочется просто снять с лица лицо. Оно меня бесит. Какое-то пластилиновое. Обхожу скрипучую половицу — мы на неё и днём стараемся не наступать — и, потянув на себя дверь, решаю не зажигать свет. Ну его, разбужу ещё кого-нибудь. Пусть лучше спят себе. И Ромыч, и… этот. Этот — особенно. Если в комнате потёмки, то в ванной, которая таковой называется-то только из-за раковины, а так толчок толчком и никаких тебе лакшери условий в виде аж целого душа на комнату, и вовсе хоть глаз выколи. Кран с холодной водой нахожу на ощупь и открываю совсем едва. Только чтобы смочить пальцы. Чтобы стали холодными. Тут же закрываю назад, прикладываю ладони к щекам и опустившимся векам. Замираю так секунд на двадцать и, проморгавшись, собираюсь назад в кровать. Разворачиваюсь на босых пятках и, толчком расширив щель между дверью и её же наличником, едва не вскрикиваю от неожиданности, когда меня почти запихивают назад, едва не врезавшись грудью в мою. Кто-то совсем определённый не запихивает. С идиотской резинкой на башке. Только сползшей пониже. Я попятился сразу же, как только увидел его. Я попятился и больно врезался боком в холодный край раковины. И не то оттого, что ночь кругом и я не совсем догоняю, не то от удивления… Всё в абсолютной тишине. Только петли скрипнули. Я растерялся так сильно, что ничего не спросил. Я ничего не сказал. Я просто замер, отодвинувшись подальше в темноту. Я просто… Я… Я охуел, когда он шагнул ближе и, потянув за собой дверь, погрузил этот ничтожно маленький для двоих закуток в кромешную тьму. Коснулся меня сразу же. Схватил за футболку, в которой я сплю, потянул за ворот, намотанный на кулак, и ещё и дёрнул. И так всё быстро, как-то непонятно и незаметно, что я, сам того не понимая, влетел в его руки. Раз — и всё. Просто поймался не сопротивляясь. Сглатываю и только после обретаю способность шевелиться снова. Способность соображать возвращается секундой позже. Начинаю возиться, пихаться тоже, упираюсь ладонью в его такую же свободную, как моя, футболку, и тогда перехватывает ещё и за плечи. Просто укладывает на них свою длинную руку, сжимает пальцами где-то над локтем и наклоняет голову к моей. Скорее всего, уснул и не заметил. Скорее всего, точно так и есть. По-другому просто не может быть. Зачем ему в настоящем дышать мне своей полоскалкой в лицо? Зачем ему… Вздрагиваю всем телом и пихаюсь сильнее, когда, склонившись ещё немного, целует. Также молча. Без предупреждений, удерживая за ворот и плечо. Целует странно, как-то жёстко и непохоже ни на один из тех раз, что у меня были раньше. Никогда не сжимали, не удерживали, не… Не вот так. Без объявления войны. Просто нападением. Я всё ещё не понимаю. Я, видимо, глубоко шокирован и потому не сопротивляюсь. Но странно, разве те, кто в шоке, всё осознают и соображают? Я просто стою на месте, вытянув руки, и… я не знаю, что делать. Я не могу сбежать. Я не могу пихнуть его и не могу ударить. Я не могу заорать. Я просто не могу. Он целует меня совсем по-настоящему, взасос, беспрепятственно забираясь своим языком в мой приоткрытый рот и цепляя его кончиком металлический шарик, а я… Я не знаю. Меня всё путает. Темнота, привкус этой ёбаной полоскалки и ночная тишь. Я не понимаю, как нужно реагировать. Сделай он такое днём, я бы орал как сумасшедший и пытался огреть его стулом. Сейчас… Сейчас я вцепился в край его футболки. Пальцами обеих рук. Медленно ослабляет хватку на вороте и протаскивает — иначе это движение не назовёшь — ладонь по моей груди. От ямки между ключицами до солнечного сплетения, а задержавшись там, уходит вбок, под рёбра и на спину. Заторможенно понимаю, что обнимает. Понимаю, что вторая его рука поменяла положение тоже. Перетекла на мою шею и сжала её сзади. Большой палец в волосах, мизинец — за воротом футболки. Пиздец. Наконец могу осознать. Могу ожить и, проморгавшись, упереться ладонями ему в грудь. Не ударить, но пихнуть. Слабо, только толкнуть, только на сантиметр, но… отрывается от моего рта и касается кончика носа своим носом. Ощущаю, как по скуле чертит своими ресницами. Щекотно. Едва-едва. Пиздец номер два. Именно он заставляет меня отмереть. Именно он заставляет меня ожить и осознать. Осознать, блять, наконец, что произошло, и… и наброситься на него в ответ. И не с кулаками. Я буду жалеть об этом. Я буду совершенно точно жалеть уже спустя час или, может быть, даже раньше. Зачем, зачем, зачем это? Зачем я это делаю? Вопросы панические, вопросы какие-то ломаные и все будто на зажёванную плёнку записаны. Все вопросы вылетают из головы, когда кусаю его, будто бы мстя за то, что отобрал мой наушник, и за все его идиотские обтирания хер знает с кем разом. Кусаю его, он меня обнимает. Он сжимает меня поперёк торса. Он меня гладит. Задирает мою футболку и добирается до самых лопаток. И за пальцами будто бы следом тянется. Из проступающих секунду спустя. Мурашек. Сталкиваемся языками и будто бы не можем решить, кто ведёт. Кто сейчас наступает. Кто главнее. Он меня выше, но я привстаю и опираюсь на его плечи. Я сравниваю эту разницу. И темнота становится обволакивающей, как кисель или пиджак из пафосного бархата. Темнота ещё больше липнет. В ней всё можно. В ней совсем не стыдно и не возникает никаких вопросов. Нахуя и почему. Почему я это делаю — не спрашиваю себя вообще. Кажется, что и не нужно. Кажется, что так и правильно, когда само. Просто случилось, и всё. Я так с девчонками никогда не сосался, как с ним. Никогда не вис в темноте, цепляясь за кого-то, не опасаясь того, что надавлю слишком сильно. Этот же, этот, которого я почему-то боюсь назвать по имени даже мысленно, даже внутри своей головы, стоит как каменный и не сдвигается с места, как бы я на нём ни вис. Наклоняется только ниже. Обхватывает крепче и чуть было не душит меня, не позволяя отдёрнуть голову и вздохнуть, не отпускает, пока не зашиплю прямо в его рот, и только после, напоследок укусив за губу, придерживая её, пока я пытаюсь продышаться, отшатывается. Разжимает руки, и я тут же подаюсь в сторону и вбок. Ударяюсь спиной о дверной наличник и нашариваю ручку. Давлю на неё и возвращаюсь в свою постель. Очень-очень быстро. Не оглядываясь и не анализируя. Одеяло кажется мне спасительным коконом, и я не раздумывая заворачиваюсь в него и отползаю к стенке. Вырубаюсь, как только абсолютно пустая голова касается подушки и едва успев закрыть глаза. *** Всё утро и большую часть дня я надеюсь, что мне приснилось. Просто приглючилось. Привиделось. Приёбнулось. Стукнуло какой-то хуйнёй в голову, и вот тебе, шутка подсознания — хавай, не подавись. Ближе к вечеру я убеждаюсь в этом. Потому что Ноэль ведёт себя как ни в чём не бывало и, когда сталкивается в комнате после пар, лишь вежливо кивает нам с Ромкой, потому что пришли вместе, и на этом всё. Никакого там повышенного внимания или подмигивания. Поправляет наушники и с головой уходит в то, во что он там втыкал до того, как мы вернулись. У меня как камень с души упал. Значит, я не такой, как он, и не такой, как все эти, кого он тут водит. Значит я не… Поднимает вдруг на меня глаза, когда кидаю свою сумку около кровати, и я сбиваюсь с мысли. Смотрит долго, пристально и снова утыкается в экран своего мобильника. Явно радуется, глядя на то, что там происходит, и, почесав подбородок, быстро набирает кому-то. Сначала одно сообщение и следом же второе. Отворачиваюсь, когда понимает, что наблюдаю. Теперь смотрит он. Смотрит на мою спину, но молчит. Молчит и постукивает пальцами по чехлу своего мобильника. Дебильными пальцами по дебильному чехлу. Ничего же не было? Не было же ничего? Не могло быть. Такое только снится. Такое только… С чего бы ему вообще всё это? Ладно, хер с ним, мне-то с чего?.. Я-то что? Замираю в темноте, как криповые сестрички из канонного «Сайлент Хилл»… Или он мне нравится? Не знаю даже, какое из предположений абсурднее. Стаскиваю свитер через голову и неожиданно для самого себя чихаю. Нос вдруг начало драть. Надо же, как иронично-то. Оборачиваюсь через плечо, но, несмотря на то что ожидал, что вот прямо сейчас столкнёмся взглядами, и уже собирался скривиться, он не смотрит. Он уставился в телефон. Всё так же скалится в экран. Кусает губы. Интересно ему там. Ромка шлёпает меня по плечу и зовёт похавать в «КФС». Кто я такой, чтобы отказывать Ромке и крыльям? Вернее, сначала крыльям, а потом уже Ромке. В таком порядке. Сваливаем, выгрузив свои книжки, а этот так и остаётся на своей кровати. Этот вот такой же, как и всегда, — не из моей полудрёмы. Точно не оттуда. *** Мы вернулись, а он припёр какого-то парня. На пообщаться. Мы на час из комнаты вышли, а он тут уже с кем-то радостно треплется, обсуждая какие-то дебильные приложения. Спасибо, что хотя бы дверь открылась не под звуки чавканья. Спасибо, что никто никого не жрал, когда зашли. Меня едва заметно передёргивает прямо на пороге, а Ромка, оказывается, ещё и знает этого второго. Где-то они там пересекались. Здоровается с ним и тут же сваливает дальше, по своим делам, схватив спортивную сумку. Он сваливает, а я остаюсь тупить в домашку. Тупить в домашку и ловить какие-то всратые флешбеки. Только вчера вечером Ноэль пиздел один, а теперь вот с вполне себе физически осязаемым телом. С телом, которое сидит на его кровати, хотя могло взять стул. Ноэль пиздит с ним, они что-то живо обсуждают, а у меня… только один наушник. Второй он мне не вернул. Хорошо, если не проебал ещё. Сука. Выдыхаю через нос и запоздало надеюсь, что не сильно громко. Бесит, пидор. Бесит! И когда смеётся — особенно сильно! Хули он вообще радуется всякой ебени? Ебать, посмотрите на него, какой смешливый! Просто очаровашка! Палец ему покажи, и всё — улыбка до ушей, рот не закрывается, пихай в него что хочешь! Может, всё-таки как-нибудь изъебнуться и съехать от них? Буду захаживать к Ромычу, когда этого тут нет, и похуй. Привыкну к другому месту. К другим чувакам. Один фиг всю общагу знаю. Один фиг комендант пошлёт меня на хуй со всеми моими просьбами, и поэтому можно мечтать себе сколько угодно. Втыкаю в моим же неровным почерком записанные лекции и в который раз проклинаю себя за то, что ни хрена не запоминаю, если печатаю, а не калякаю ручкой. Жизнь бы стала намного проще. Понятнее вот бы точно стала… Да сколько можно ржать? Сколько можно торчать в комнате? Пошли бы пошарились где-нибудь уже. Полазили по кустам, проверили все местные сортиры, я не знаю. Устроили порево в подсобке у коменданта, чтобы он их обоих к херам выпер жить куда-нибудь за гаражи. Вот это, ебать, у меня был бы хороший день. Да я бы просто нажрался бы. Как немая мышь, чтобы не отправиться следом, но определённо точно бутылку-другую хотя бы сидра протащил бы. Слишком большой праздник. Освобождение от французско-пидорского ига. Такое должно навсегда остаться в моей памяти и вообще в веках. В моей памяти… Моргаю и, на секунду оказавшись в темноте, будто бы по новой ощущаю его губы на своих. Прекрасно знаю, что наёбываю себя. Я знаю. Но меня это более чем устраивает. Ничего не было. Совсем ничего. Отыскиваю в рюкзаке ручку поудобнее и, на удивление, умудряюсь абстрагироваться. *** Сон не идёт. Всё как вчера. Всё как вчера, только за тем исключением, что теперь пялюсь на него в упор, и последним вернулся в комнату, и в душ успел проскочить тоже последним со всего этажа. Ромыч ворочается наверху, Ноэль, которого хочется мстительно, одними губами, так, чтобы и не расслышал, обозвать Элькой, под своим одеялом и в кои-то веки смотрит не в свой телефон. Он смотрит на меня. Это какая-то странная ночная фигня происходит. Он меня так бесит днём, что все жилы сводит. И он так смотрит ночью, что я не знаю. Я не знаю, куда девается всё остальное. Я чистил зубы два раза, чтобы наверняка. Я совершенно точно не пойду делать это ещё раз. Не пойду пить или умываться. Нет. Не-а. Не пойду смотреть на себя в зеркало ванной хотя бы потому, что никакого зеркала в нашем кафельном закутке полтора на полтора тупо нет. Всё никак не повесим. Я ни-ку-да не пойду. Не встану ни за что. Ничего проверять не буду. Мне не интересно узнать наверняка, проглючило меня вчера или нет. Совсем не интересно. Я буду просто лежать и спать. Всё. Никаких пить, писать и шататься, как в детстве. Вырубиться бы ещё самым первым, и вообще красота. Можно сказать, повезло. Перекатываюсь на спину, гляжу в кроватный потолок и через какое-то время и вовсе утыкаюсь лицом в стену, отодвинувшись от края. Мне кажется, что так безопаснее, что ли? Меньше соблазна спустить ноги и встать. Хотя что смеяться, какой тут соблазн? На что мне соблазняться? В комнате тихо настолько, что можно разобрать далёкий визг автомобильной мигалки, прицепленной не то на скорую, не то на пожарку. Я вечно путаю. В комнате настолько тихо, что можно услышать, как кто-то бормочет за стенкой, заучивая какую-то смазанную белиберду. Не знаю, сколько лежу вот так. Знаю только, что наверняка не сплю в комнате только я один. Вот тебе и первый… Ромка сопит, не то чтобы раздражающе, но размеренно; от этого же за спиной не слышно ни звука. Хочется обернуться. Хочется удостовериться, что тоже замер на спине или боку, и всё, никаких сегодня глюканов мне не отправит, но держусь. Ну его на хер. Ну его… Зеваю и пытаюсь затормозить на середине этого самого зевка, потому что явственно услышал что-то. Потому что, блять, матрас совершенно точно скрипнул! Прямо за моей спиной! Матрас, а после тихонько и ебучая рассохшаяся половица, на которую нормальные люди ночью не наступают! Только вот нормальные все лежат — шариться собираются самые приёбнутые! Один приёбнутый! Думаю уже, что ни хера же себе, лунатит?! И тут же объясняю этим все вчерашние обжимания, да только ни фига он не рулит в ванную или коридор. Не-а. Он рулит ко мне. Просто делает эти сраные пару шагов, разделяющие кровати, и присаживается на мою. И не раздумывая просто берёт и укладывается на край, потянув на себя одеяло. Мне бы его на пол сбросить, уебать как следует, но… я не шевелюсь. Я всё ещё не шевелюсь. Я ни хуя не понимаю, что он делает, но не мешаю ему. Не мешаю придвинуться чуть ближе, пихнуть меня по неосторожности коленкой, просунуть руку мне под голову и другой провести по боку через футболку. Сейчас точно не сплю. Сейчас я точно здесь. Перехватываю его пальцы, но как-то слишком неловко и просто не так. Просто не так, как это делается для того, чтобы отпихнуть. Сжимаю за фаланги, удерживаю в своих и… не знаю, что дальше. И проклятая темнота всё так удачно скрадывает. Проклятая темнота будто разрешает. Он меня реально бесит, тут не изменилось ровным счётом нифига, но сейчас, когда молчит и просто… просто касается, понимаю, что мне хочется, чтобы он не съехал. А перестал таскать хуй пойми что и хихикать. Общественная собственность, тоже мне. Образец дружелюбия. Внимание ему нравится. Много-много внимания. Ромка перекатывается набок наверху, а после и вовсе ближе к краю кровати. Низкий борт, который мешает ему свалиться оттуда, отзывается скрипом на движение, и мы замираем оба. Я так и не разжал руку, и меня за неё назад тянет. Он пытается развернуть меня и тут же свою вторую пихает под мой затылок. Ворочаемся целую вечность. Я ворочаюсь вечность, потому что мне стрёмно посмотреть на него. Даже оказавшись нос к носу, быстро опускаю взгляд и не смотрю никуда, кроме его подбородка и ворота. Опускаю взгляд и не дышу, пока поправляет одеяло и мою ногу, блин, мимоходом тоже. Запускает руку под одеяло и по всему моему боку ведёт снова. Медленно и без подтекстов. Почти от колена и до рёбер. Там перебирается на плечо и, мазнув по шее, добирается до челюсти. Ухватывает её поудобнее и поднимает. Поднимает, одновременно с этим сгибая свою вторую руку и укладывая пятерню на мою спину. Нажимает на лопатки. И смотрю теперь ему в глаза, касаясь щеки кончиком носа. Моргает абсолютно бесшумно, дышит тоже, но отчего-то так сильно бесит, что хочется двинуть. Просто потому что. Просто потому что какого хуя?! Какого хуя у него всё так просто?! Захотел — засосал, захотел — берёт и смотрит. И, блять, у него опять эта идиотская резинка на башке. Блять, господи, зачем она так меня бесит? Сглатываю и, не зная зачем, мне просто надо сделать это, надо, и всё тут, осторожно тянусь безвольной до этого момента рукой вверх и убираю этот нелепый не хвост даже, а так, хвостик из густой чёлки. Расправляю идиотские непослушные кудри, которые примяло резинкой, и замираю на середине движения. Замираю, запутав пальцы в его волосы. Потому что это как бы должно быть пиздец странно. И стрёмно. И блевать я уже должен дальше, чем вижу, если по канону и известной мне классике. А как-то нет, не тошнит. Но в морду один хер двинуть хочется. Вот прямо в эту, спокойную, почти уткнувшуюся в мою, морду. Расслабляет рот, придвигается ещё ближе и, так ничего и не сказав, смыкает веки. Засмотрелся на опустившиеся ресницы и упустил момент. Вздрогнул, ощутив, как снова целует меня. Почти как вчера, только там всё сожрала чернота, а тут темнота рыхлая. Сквозь неё легко продраться взглядом, если окно неплотно зашторено. Сквозь неё всё видно, и не списать ни на какие помутнения и сны. Он целует меня, а я не спихиваю его на пол, не мотаю головой, не… Дофига чего «не». Я даже никогда не думал, что он может подвалить с чем-то подобным ко мне. Никогда вообще. Ромыч снова крутится, снова отползает к стенке и вдруг шипит ни с того ни с сего, пихнув стену коленом. Замираем снова, Ноэль так и вовсе не оторвавшись от моих губ, и ждём. Ждём, пока утихнет снова и перестанет ёрзать. Кровать скрипит, у меня в груди будто пустота и какая-то пропасть. Мне и страшно, и интересно одновременно. Мне хочется, чтобы он не уходил к себе. Остался ещё немного. Хочется, чтобы сказал что-нибудь даже не шёпотом, а одними губами мне на ухо, и всё стало яснее всего после пары слов. Мне до зуда в ладонях хочется потрогать его тоже. Мне так хочется, что трогаю. Осторожно завожу руку за его спину и глажу по ней. Наверное, нелепо, наверное, как-то по-детски и совершенно не в кассу, но я не знаю, как ещё трогать. Мне опасливо-интересно. Ему, кажется, интересно просто, безо всяких приставок. Он не трогает — он лапает. Отпустил мою челюсть и тут же пристроил пальцы на бедре, а когда Рома перестал кататься над нашими головами и снова задышал ровно, и вовсе скользнул ими на мою задницу. Сжал и дёрнул на себя, будто мало ему так, будто есть куда ближе. Оказалось, что были не совсем вплотную до этого. Оказалось, что да, можно ближе. Цепляюсь уже за его футболку, сжимаю её в кулаке и будто бы пытаюсь надышаться перед новым поцелуем. Будто бы заранее делаю запас. Воздуха. Он же снова сейчас… Он же снова… Приоткроет рот, и вот это вот всё, с языком. Он же сейчас снова засосёт меня, и я немного потеряюсь в собственной кровати. Увлекательно, ничего не скажешь. Увлекательно и досадно немного, когда, подавшись назад, перекатив меня с бока на спину и нависнув сверху, к самому моему уху наклоняется и шёпотом спрашивает: — Так «пидор», значит? У меня кишки в узел сразу же. У меня всё, пиздец, гангрена в голове. Он это что? Чтобы что-то мне доказать?.. — Мстишь? — спрашиваю так же, тихо, но чудится, будто бы на этаже выше соседям моё это скрипение было слышно, и Ноэль тут же мотает головой. Нет, не это. Просто камень с души сразу же. Камень, который и не успел придавить. Видимо, выдыхаю слишком громко, слишком уж с облегчением, что он хмыкает, становится безумно довольным собой и кусает меня за ухо. Прихватывает за хрящ и, потянув чуть ниже, цепляет и за мочку тоже. Дышит горячо, и тут же на контрасте разбегаются полчища кусающих холодом мурашек. Дышит мне в шею и целует её же, насколько позволяет ворот футболки. А я тащу его на себя, как больной. Тяну за волосы, тяну за плечо и понимаю, что хочу ещё. Большего. Хочу, чтобы он этими своими пальцами, которые без конца вертят телефон, с которым он, нихуя же себе, расстался, чтобы позажиматься со мной, потрогал где-нибудь ещё. Везде потрогал. Чтобы сжимал, гладил. Может быть, даже царапал. От этих мыслей плавится всё. Эти мысли добавляют к тому, что нам нужно быть очень тихими, и когда он снова, наконец-то снова задирает мою футболку, подушечками пальцев знакомится с кожей на моём животе и выше скользит, до самого выреза, у меня стоит. Возможно, не уже. Возможно, давно. Просто сейчас это стало ощущаться так сильно и таким давящим. Возможно, я только отошёл от первого удивления и теперь в полной мере присутствую. У него ногти короткие, а фаланги, напротив, длинные. У его рук движения пугающе уверенные, и мне начинает казаться, что всё это как-то спланированно. Что всё это не экспромт. Вчера тоже нет. Мне начинает казаться… столько всего. На лопатках перед опирающимся на свой локоть парнем. Парнем, который, вернувшись к моим губам, ладонью спускается вниз и, не затормозив ни на секунду, забирается пальцами сразу под две резинки. Широкую спальных шорт и белья. Он так плотно стискивает меня, что снова чудится, будто наказывает. Снова чудится, что это всё вместо традиционного мордобоя где-нибудь за общагой. Что он назло мне. Что он вылизывает — иначе это не назвать — мой рот и дрочит мне, чтобы что-то доказать. И я не знаю что. Я сейчас ничего не знаю. Мне жарко, мне всё давит и очень хочется раздеться. Мне неудобно на его руке, мне не нравится, что можно лишь только дышать, и то не слишком шумно, но, несмотря на все эти «не», «нравится» намного больше. Его губы, волосы под пальцами и вес тела. Его запах, его ответное дыхание и… его руки. Его правая — особенно. Он дрочит мне на сухую, растирая по головке ничтожные пару капель появившейся смазки, он сдавливает мой член и будто покручивает его. Сжимает очень ритмично, и эти банальные, каждому парню знакомые «туда-сюда» ощущаются совершенно иначе. Потому что это не то что сам себе. Потому что себе я не помогаю, приподнимая бёдра и толкаясь в поднимающийся вверх и сжимающийся поуже кулак; потому что себя я контролирую, а его — нет. Он контролирует меня, без сомнения. Каждый выдох. — Хочешь попробуем вместе? — спрашивает шёпотом в очередной из быстрых выдохов, и я, даже не сразу включившись, судорожно киваю. Киваю и чуть не вскрикиваю, когда, выпустив мой член из пальцев, стаскивает свои идиотские боксеры в какую-то херню, находит мою руку, стискивает её за запястье и тянет вниз. Сам укладывает куда нужно, и всё — это конец. Я никогда никого не трогал, кроме себя. Никогда там. Даже девчонок. И уж, конечно, я никогда не обхватывал и не гладил горячий, твёрдый от прилившей крови член. Он обрезанный. Он фактурный и так и просится в мою ладонь. Трогаю его всего ничего, прежде чем Ноэль отстраняется, давит на моё плечо и стаскивает с меня всё за исключением не мешающей ему футболки. Её просто тянет вверх, а меня затем снова к своему боку и, прижав животом к животу, вообще перестаёт вынимать свой язык из моего рта. Даже затем, чтобы подышать. Даже затем, чтобы вежливо осведомиться, не умер ли я, когда он, дёрнув меня ещё, устроив пониже, прижимает мой член к своему и гладит сразу оба. Вверх-вниз. Воздух в лёгких сейчас задымится. Воздух в лёгких обернётся паром и убьёт меня. Очень это всё растравливающе и пошло? Это грязно, это из серии «как нельзя» и потому заводит до красных пятен перед глазами. Всё ещё на сухую, всё ещё деруще-царапающе иногда, но очень-очень жарко. Очень «горячо». Он сказал, что я не горячий. Я только сейчас понял, какого хера это значит. Я только сейчас… Сжимаю зубы, бодаю его в лоб, показывая, что надо, надо взять паузу, надо тормознуть на секунду, и быстро, скорее вскользь, чем надеясь на то, что это будет выглядеть как-то вау, касаюсь подрагивающими пальцами своего рта. Собираю с него всю налипшую влагу, делаю мокрыми и, прижавшись к нему снова, вернувшись в прерванный бесконечный поцелуй, добавляю свою ладонь к его. Сначала сверху пытаюсь погладить, но, быстро разобравшись что к чему, просто сцепляю свою ладонь с его. Вот так выходит совсем круто. Вот так выходит как надо и хорошо. Хочется быть ещё ближе; без разницы, сверху или снизу, просто соприкасаться ещё. Просто больше голой кожи к коже. Хочется поострее, укусов и засосов, но треклятая общага… Терзает только лишь мои губы, играет с серёжкой в языке, и я схожу с ума оттого, что нельзя БОЛЬШЕ. Оттого, что у меня только две руки. Две руки, одна из которых занята и вот-вот станет очень-очень мокрой и липкой. Я даже не знаю, как пережить это. Я не знаю, как сдержаться, потому что уже выходит откровенно херово. Потому что дыхание прерывистое и со свистом. Потому что его выдохи тоже имеют окраску, и чем быстрее и резче движения рук внизу, тем больше хочется… закричать. Сжимает наши пальцы сильнее, давит больше, и я чувствую, как сокращается его член. Чувствую, как содрогается весь Ноэль, и, когда в ладони становится влажно и горячее, кончаю следом. Продолжает водить рукой, растягивая всё это, а я не двигаюсь и не вдыхаю даже. Я сосредоточен на том, чтобы не откусить ему полгубы или не застонать. Это хуже, чем терпеть у стоматолога. Это хуже, просто потому что кажется, словно тебе недодали чего-то важного. Будто не позволили получить совсем всё. Очень-очень хорошо сейчас, очень не хочется быть пойманными, но всё одно. Отобрали что-то. Дышать начинаю после того, как зажжёт в груди. Шевелиться — нет. Шевелиться не начинаю совсем. Оглушающе хорошо было во время. Пугающе трезво становится сейчас, после. И никакая темнота этого уже не прикроет. Просто потому что ВОТ ЭТО прикрыть уже нельзя. Я не знаю, что говорить и что делать, я… Ноэль осторожно выдыхает, холодит этим мои оказавшиеся горячими щеки и, осторожно разжав всё ещё сцепленные перепачканные руки, касается своими губами моих. Быстро и словно припечатав. После отстраняется и поднимается на ноги. Делает шаг в сторону своей кровати и уже оттуда уходит мыть руки. Я лежу, зажмурившись до того момента, пока он не уляжется. Я сажусь на постели только после этого. *** Он. Меня. Бесит. День и ночь. Утром и вечером. Он постоянно у меня мало того что перед глазами — он у меня в голове. На парах, после пар, когда я шараёблюсь где-нибудь вместо пар… Меня трясёт от мысли, что эта шпала с акцентом может продолжать заниматься с кем-то своим «французским». Меня хреначит от этого ещё больше, чем раньше. Кажется, что неприязнь переросла в какую-то ненависть. Кажется, пора перестать заниматься великим и приятным самообманом, но блять… Как же сложно. И как же легко себя обманывать. Он меня бесит потому, что он пидор. А я не пидор. Только пускай не сосётся с другими парнями. Не трогает их. Не общается. И вообще смотреть не смеет. Хочется себе похлопать. И дать ему по голове. За ухмылочки, вежливость и «Даниэля». Провоцирует нарочно, я же понимаю. Провоцирует, ссорится со мной, но сам больше не приходит. Ни «чистить зубы», ни так, по-дружески поболтать под одеяло. Я хочу, чтобы он пришёл. Он, видимо, хочет, чтобы я что-то признал. Или не признавал, но полез к нему сам. Сука. Бесит. Бесит! Возвращаюсь в комнату, как обычно, вместе с Ромкой и, проходя к кровати, уже по привычке бросаю беглый взгляд на кровать этого вот, зависающего в Тик-Токе. Надо же, без наушников. А мой так и не вернул. Надо напомнить. Надо использовать это для очередной ссоры. — Кстати, тебе тут передали. Оборачиваюсь на Ромкин голос и закатываю глаза. Ой, ну конечно, блять. Очередная записочка с телефоном. Ой как мило, держите меня срочно, не то обоссусь. Только вот, к моему удивлению, протягивает бумажку не Ноэлю, а мне. Несмотря на то что там написано «Артур», всё равно мне. — Перепутал, что ли? Хмурю лоб, и Ромыч отмахивается. Выглядит растерянным, и становится понятно, что ему самому не то чтобы слишком ловко, но он и не то чтобы там как-то реагирует. — Да не. Это типа так, ну, вдруг ты пообщаться захочешь. Тупо моргаю несколько секунд, а после, опасаясь, что мне с клочком чужой тетради могло перепасть и сибирской язвы, пихаю её назад Ромке: — Я не по этим вообще-то. Выкинь. Долго смотрит на меня в ответ и в итоге жмёт плечами. Уже комкает злосчастную бумажку, как Ноэль, которого ещё совсем недавно не интересовало ничего, кроме его драгоценного мобильника, вдруг поднимает голову: — Нет, стой. Не выбрасывай. Это тот Артур, который такой невысокий? Крашеный ещё? С серёжками? Та-а-ак… Ни хуя мне не нравятся эти наводящие вопросы, но молчу пока. Жду, чем кончится. Жду и незаметно для себя складываю руки поперёк груди. — Ага. — Давай мне, — оживляется и даже поднимается на ноги, чтобы не тянуться с кровати. — Что хорошему парню пропадать? И улыбается. Почему. Он. Всегда. Улыбается. — Выбрось, я сказал, — цежу сквозь зубы раньше, чем успеваю подумать о том, как это выглядит со стороны. Наверное, как-то стрёмно, потому что Ромка явно не догоняет. Ну отдал бы он эту бумажку Ноэлю, и что? — Но… Ноэлю, который тоже весь такой типа не догоняет. И смотрит на меня, изогнув одну бровь. — Выбрось! — повторяю уже в третий раз и жалею, что сам не скомкал. Надо было взять и спустить в унитаз. Но нет же, повыёбывался. — Ой блять, тоже мне нашёлся яростный гомофоб. — Ромыч закатывает глаза и оставляет клочок на письменном столе. Их всего два в комнате, и поэтому оба типа общие. Оба типа кому как удобнее. Он вот оставляет на том, который ближе к Ноэлю. — Нет так нет, я что, уговаривать тебя буду? Разворачивается и, проверив чайник, открывает дверь ванной, чтобы долить его. Этот вот, в розовой толстовке, сначала был в шоке и возмущался, как это у нас тут нет фильтра, а теперь и ему похуй, надо же. Этот вот, в розовой толстовке, не сводя с меня взгляда, пробирается к столу, и я, не выдержав, швыряю в него сначала своим рюкзаком, а после и подушкой. Ромка выглядывает тут же и ни хрена не понимает. Ему не понятно, почему Ноэль смеётся, как надышавшаяся чем-то лошадь, а я собираюсь его убивать. Убивать совсем насмерть вот этой самой, отскочившей назад штукой в синей наволочке. Номер парня с пирсингом ему, как же. И номер, и парня… И резинку для волос верну! И извинюсь ещё сверху! — Как же ты меня бесишь! Бесишь, понял?! Он всё смеётся. Ромка ничего не понимает. Он не сечёт и только крутит пальцем у виска, возвращается в ванную и шумит краном. Его нет секунд двадцать. Я никогда не думал, что можно так быстро кого-то засосать, успеть отодраться и вернуться на свою кровать. В сраный Тик-Ток. Сглатываю, касаюсь своих губ и всё-таки выбрасываю бумажку с телефоном. Нехуй ему. Просто нехуй.