Бабочки и ураганы

      Мия щурится от расплывающихся перед глазами искрящихся и наслаивающихся цветными бликами пятен многочисленных фар, ярких нитей гирлянд и золотистых огней. Где-то в стороне разносится гулкий сигнал клаксона особо нетерпеливого водителя, прорезавший уже въевшуюся в барабанные перепонки какофонию звуков ярмарки, наперебой спорящих голосов и заунывной мелодии детской карусели. Праздничное безумство шума и пестроцветья во всём своём разнузданном великолепии.       У Мии глаза слезятся от колючего холода или от того, что моргнуть она боится слишком отчаянно. Будто сомкнутые на какие-то жалкие доли секунды веки навсегда отделят его плотной ширмой, скроют и потеряют в снующей толпе случайных прохожих. Мия устала мирится с тем, что мир разделил их столь болезненно и жестоко. Пойманное на сетчатку глаза мгновение — единственное, что подарил ей этот случайный Сочельник, и она собирается впитать его до последней капли, алчно и упоённо.       Какой-то рациональной частью она всё ещё с трудом верит, что глаза её не обманывают. Что застывшая в нескольких шагах от неё фигура Виктора так же реальна, как цветные блики на бледной коже от сверкающей пластиковыми шарами ёлки подле. Что он не придуман её страждущим сознанием в попытках залатать незаживающие шрамы на сердце и пустоту в окружающем пространстве, особенно остро ощутимую теперь в канун Рождества. Но даже её живое воображение вряд ли способно воспроизвести знакомые черты с настолько достоверной точностью. Ей до колких искр, жалящих подушечки заледеневших пальцев, хочется подкрасться к нему исподтишка, по-детски беспечно уколоть под рёбрами, вспугнуть вечно прямую, вытянутую недвижность. Ей до столь же болезненного зуда очевидно, что подобные вольности ей больше не доступны.       — Брать будете?       Мия вздрагивает от раздавшегося над ухом звучного голоса продавца. Или дело было в том, что тяжёлый взгляд Виктора на миг поймал её жадное внимание, каким-то необъяснимым образом выцепив в расступившейся толпе, заставив скулы вспыхнуть от нахлынувшего смущения. А может, ей вовсе это привиделось.       Девушка переводит глаза на стоящего перед ней мужчину — низкого, с поседевшей щетиной, в плюшевых оленьих рогах поверх шапки. Хочется сказать, что она определённо последняя, кто сделает ему выручку с продажи праздничных украшений в этот день — в её распоряжении нет ни банальной ёлки, ни места, ни хоть какой-либо компании на это Рождество. Она давит вымученную улыбку:       — Я просто присматриваюсь.       Мужчина отходит с плохо скрываемым то ли разочарованием, то ли раздражением, видимо оценив, что пристроившаяся у лавки компания подростков куда больше сойдёт за жертв пустого потребительства. Мия всматривается в стенд с рождественскими елями, но не находит Виктора на прежнем месте. Наверное, к лучшему. Не стоять же ей тут до скончания времён.       С какой-то затаённой горячностью распутывает впившуюся в палец нить рассматриваемого до этого ёлочного шарика. Кроваво-красный бок сияет металлическим блеском, искривляя её мутное отражение. Мия ненавидит красный. У неё ничем не скрытые тени в провалах глазниц от постоянного недосыпа и ночных кошмаров, а перед глазами до сих пор маячит плоский слепок Луны в небе, роковой замах арматуры и быстрая тень, бросившаяся ему наперерез.       У Мии всё ещё ворох нерешённых вопросов и пресловутых «если бы» жалит сознание. Какая-то иррациональная часть назойливо продолжает шептать, что всё могло сложиться куда хуже и нужно быть благодарной уже за то, что она может видеть его живым и невредимым хотя бы на расстоянии. Всей своей остальной мятежной сущностью Мия знает, что спасала бы его в каждой случайной реальности, чего бы ей это не стоило. Мие лишь хочется верить, что в какой-нибудь из них он не подставлялся за неё так глупо. Что неостановимая инерция удара пришлась куда угодно, только не в голову. Что от вида крови её не мутило так остро, потому что её было так много, так неправильно много. Что вампирская регенерация сработала чуть лучше, и он не смотрел на неё столь пусто, будто впервые видел, хотя так оно в сущности и было.       Мия мало что смыслит в медицине, и объяснения Ноэля о ретроградной амнезии и злосчастном законе Рибо* её мало трогают. Но Мия усваивает мучительный урок — она последняя, о ком Виктору позволено будет вспомнить.       Ноэль мягко объяснял ей, что особенно яркие теперь воспоминания о далёком прошлом могут иметь непредсказуемые последствия для его установившегося мировоззрения. Что привычная когда-то жажда человеческой крови, повязанная со вкусом её собственной, подаренной столь отчаянно, может взыграть с новой силой, а потому лучше не испытывать судьбу. Мия очень хочет верить, что это единственная причина. Мия с тихой злостью лелеет собственные обиды, подогревающие простую мысль — слова Дастина он разделяет с той же искренностью, а потому для них всё сложилось вполне удобным образом.       Мия должна была быть рядом, несмотря на все протесты. Должна была сделать всё от неё зависящее, чтобы облегчить болезненный процесс адаптации в нетерпимом для него состоянии редкой слабости. Потому что Виктор никогда не оставил бы её в подобной ситуации. Потому что это невыносимо необходимо было ей самой. Но «Мия бесполезная, и с её появлением всё стало лишь хуже, а потому ей стоит уйти в сторону и не тешить свои эгоистичные порывы».       Мия никогда не считала себя конфликтным человеком. Мия думает, что ей никогда и никого ещё не хотелось поколотить настолько сильно, как Дастина. Мия удручённо думает, что в общем и целом он прав. Она же не идиотка. Она знает, что её присутствие едва ли бы поможет Виктору вспомнить хоть один из двадцати заумных языков, отточенные движения пальцев, выбивающие выученные ещё в прошлом столетии ноты громоздкой симфонии, или впитавшиеся с кровью следы истории на ровной брусчатке европейских улочек. Она знает, что несколько месяцев, проведённых с ним в волнительном единение, едва ли сравнимы по своей значимости с почти двухсотлетней вереницей остывших чувств, и боли, и неоценимых достижений, идущих об руку с такими же неоценимыми потерями, а потому их легко можно выкинуть за ненадобностью подобно первому сброшенному балласту. Мия понимает. Но Мия отчаянно хочет, чтобы её кто-то понял тоже.       В её распоряжении лишь пара десятков прожитых лет — такая противоестественно малая доля его бесконечно долгого пути. В её распоряжении лишь несколько месяцев томительного счастья, разделённого на двоих — такая противоестественно большая капля света в привычном для него ночном сумраке. Мия лишь хочет верить, что для него это было столь же противоестественно важно. Мия не знает во что верить теперь, когда он неизменно вежливо обращается к ней на «Вы» при редких встречах.       Голос продавца вновь нарушает приевшийся ход мыслей, только теперь ей требуется чуть больше времени, чтобы вычленить смысл услышанного и понять, что обращается он и не к ней вовсе. Сухие пальцы подобно веткам терновника цепко удерживают рукав слишком широкого для маленькой девочки пальто, а голос скрипит от брюзжаний о том, что детей вообще нельзя подпускать к дорогим игрушкам.       Мия замечает ломаное кукольное тело на покрытом белой пудрой асфальте и непропорционально крупную голову чуть в стороне. Красный пластиковый камзол кровавым пятном особенно ярко выделяется на тонком слое снега. Поверженный девичьей рукой Щелкунчик.       Большие глаза на детском личике беспокойно бегают с одних толкающихся фигур прохожих на другие то ли от стыда за учинённый беспорядок, то ли от страха перед грозно причитающим продавцом, который всё продолжает удерживать беглянку своей заледеневшей рукой, не позволяя сдвинуться с места несмотря на всё её яростные попытки.       — Где твои родители? Этот уродец стоит уйму денег! Даже не думай, что так просто избежишь ответственности за это безобразие, юная леди.       Разгорячённое дыхание срывается с губ, мутным облаком повисает в пространстве на какое-то мгновение. Мия думает, что, видимо, хорошие люди с щедрой улыбкой прощающие чужие промахи и ошибки, бывают лишь в рождественских фильмах. Она не хочет ругаться, но Мия не умеет оставаться в стороне, и всё равно с натянутой улыбкой делает шаг навстречу, заранее слабо веря, что сможет смягчить разгневанного мужчину. Бархатистый баритон останавливает её раньше, опаляя затылок и заставляя сердце ухнуть куда-то в пятки.       — Сомневаюсь, что юная леди способна как бы то ни было исправить сложившуюся ситуацию, а её родителей едва ли обрадует Ваша неуместная грубость и подобные вольности в её сторону. Отпустите ребёнка, сэр. Я заплачу.       Хватка цепких рук ослабевает, но девочка даже не пытается вырваться, широко распахнутыми глазами уставившись на подошедшего, будто не в силах поверить, что на неё снизошло желанное спасение. Будто не в силах поверить в собственную удачу, предвкушая близкую выгоду, глаза продавца с той же жадностью всматриваются в высящуюся позади Мии фигуру Виктора. Ей не нужно оборачиваться, чтобы со всей уверенностью заявить, что это он. Его голос она бы не спутала ни с одним другим в целой бесконечно огромной Вселенной.       — Придётся заплатить полную стоимость.       Мия ловит краем глаза, как брови Виктора слегка сходятся к переносице, а в голосе проступают колючие ноты, очерчивая выделившееся от столь мелочного комментария недовольство.       — Сомневаюсь, что он стоит хотя бы половины заявленного, но в Рождество люди становятся необычайно слепы. Вероятно, Вы чувствуете особенную важность, продавая ничего не значащую безделицу за непропорционально высокую цену, прекрасно осознавая, что в течение всего остального года случайный покупатель едва ли взглянул бы в её сторону. Но в этот нелепый праздник здравый смысл так удобно туманится всякой бессодержательной мишурой, что можно позволить себе любую наглость.       Добавляет в ответ на смешавшийся взгляд мужчины, которому, казалось, требуется невероятных усилий осознать смысл услышанного:       — Я заплачу больше, если Вы исправите это недоразумение. Хотя бы это Вам по силам?       Три пары глаз скрещиваются на обезглавленной кукле, будто впервые видя яркий предмет раздора. С недовольным сопением продавец наконец выпускает рукав детского пальто, подбирает красочный пластик и возвращается за прилавок, налаживая раненого Щелкунчика. Девочка не двигается с места, с сосредоточенным вниманием всматриваясь в эти нехитрые манипуляции, даже с высоты своего пятилетнего опыта осознавая, что ждёт её теперь что-то явно приятнее неизбежного наказания. Мия всматривается тоже, не в силах перевести глаза на жгущийся на виске взгляд Виктора.       — Добрый вечер, Мия.       Неизменная вежливость. Разумеется. Слегка оборачивается, натягивая такую же неизменно вежливую улыбку:       — Привет.       Мия не знает, почему ноги не двигаются с места. Зачем ждёт, пока кукольная голова встанет на своё законное место, зелёные купюры коснуться покрасневших от холода старческих рук, а приручённая теперь игрушка утонет в крепких детских объятиях. Почему не ретируется столь же скоро, как мелькающий в толпе пышной юбкой маленький девичий силуэт. Почему ведётся на его голос, будто зацепившись пальцем за злосчастную нить:       — Пройдёмся?       Мия думает, что это непростительно глупо — оступаться уже дважды за минувшие сутки. Мия со злой иронией замечает, что глупо вообще всё происходящее за последние месяцы, особенно то, что думает она слишком много и всё о других.       Она прячет руки в карманах пальто, ёжась от пробирающего холода, чувствуя, как дыхание согревает заледеневший кончик носа, спрятанный в мягких складках объёмного шарфа. Взгляд бездумно скользит по рядам лавочек с блестящими декорациями и украшениями, сладостями и горячительными напитками, изредка прореживаемым колючими скоплениями зелёных елей. Искусственного света настолько много, что внутренние часы на миг сбиваются в сомнениях, как мог солнечный полдень сменить густой сумрак настолько скоро.       Узкая дорожка с бегущим встречным потоком шумных компаний и разукрашенных лиц детей вынуждает её почти предельно сокращать расстояние между ней и так не кстати нарисовавшимся спутником. Ей не хочется ничего говорить. Она знает, что тягучее молчание ощущается гораздо интимнее пустых разговоров, а это неправильно.       — Следил за мной?       — Вас трудно не заметить.       Мия вздыхает тяжело, нервным жестом перекидывая длинные рыжие пряди на плечо. Почему-то хочется прикрыться и навсегда исчезнуть из этого места, слившись с чернильными тенями, но даже их поглотили протянувшиеся отовсюду электрические нити светильников.       — Опять выкаешь.       — Привычка.       — Вредная.       — Я исправлюсь.       Мие хочется сказать, что исправлять тут нечего. Что замазанные швы не сделают разбитую вазу менее треснутой и лишь создадут такую ненужную и болезненную иллюзию того, что всё по-прежнему. Мия чувствует, как вина въедливо жжётся под кожей, будто она ищет ответственных за разгром. Мия знает, что виноватых тут нет, но от этого лишь горче, потому что в ином случае она могла бы попытаться стрясти немного причитающих ей процентов за причинённый ущерб. Мие остаётся лишь тихо проклинать про себя Вуда, искренне надеясь, что на том свете ему икается особенно сильно, потому что даже своей смертью он умудрился напоследок испортить ей жизнь.       — И всё же?       — Может, я всего лишь случайный обыватель, как и десятки других, забредший сюда впитать каплю чарующего духа Рождества?       Мия прыскает беззлобно, чувствуя как смех хрипит и умирает под рёбрами. Отвечает на его недоумённый взгляд:       — Ты терпеть не можешь Рождество.       — Так очевидно?       Тень улыбки невесомо касается его губ. Мия смаргивает нахлынувшее наваждение, чувствуя как сердце выбивает тоскливый ритм — оно тоже скучает по этой редкой улыбке до неправильного сильно. Мия молчит о том, что в слепых догадках тут нет необходимости, он сам говорил ей об этом когда-то. Мия помнит, как садануло от лёгкой грусти тогда, потому что эти дни в конце декабря так нелепо любимы ей. Мия думает, что отдала бы сейчас всё и даже чуть больше за то, чтобы привычно наблюдать рядом с ним танец пламени в камине и делать вид, что этого праздника не существует вовсе.       — Нелепый праздник, безделицы, бессодержательная мишура… Действительно, именно так отзывается об этом дне любой уважающий себя католик.       — Справедливости ради, все эти абсурдные традиции, потребительский бум и пьяные вечеринки совершенно далеки от того, что представляет собой этот праздник изначально.       — Не знала, что вампиры так рьяно пекутся о правах верующих.       Виктор огладывается на близко снующих прохожих, одаривает её лёгким осуждением, будто она так бездумно разболтала тщательно охраняемую тайну всему свету. Он, разумеется, не помнит, что оступалась она куда сильнее. Мия и сама с трудом воспроизводит смазанные события с начала прошедшего лета — человеческая память несовершенна и без всяких пресловутых амнезий.       — Это Рождество. Всем всё равно. Ещё несколько сотен лет назад меня бы обвинили в приворотах и заживо сожгли на костре за один лишь цвет волос, а ты едва ли похож на вампира.       — Совсем?       Дыхание запинается, и Мие кажется, что сердце запинается тоже, разбиваясь на первом же такте, пульсирующими осколками отдаваясь в ушах, горле, за саднящими рёбрами подобно бьющимся о запертые прутья тесной клетки маленьким птицам. Мия думает, что это неимоверно жестоко. Для Виктора брошенные фразы всего лишь пустые капли, которые он мягко пускает в её разбереженную душу, лишь мучительно подтачивая и переполняя. У неё встревоженные воспоминания льются через край, но так и не могут коснуться его опустошённой памяти. Мия всматривается в темнеющие глаза напротив и думает, что тонуть в них совсем не так тягостно, как в собственном омуте невосполнимых событий. Что похожи они на расплескавшийся по холодным стеклянным стенкам коньяк. Что пьянят, и печёт от них за грудиной схоже, и это единственно известный ей привлекательный способ забываться столь безболезненно.       — Абсолютно.       Голос хрипит и звучит неправильно грубо. Она отворачивается, судорожно оглядывая просветы между тесно стоящих прилавков. К чёрту вежливость, если можно затеряться в толпе и сбежать так по-детски глупо.       — Пытался купить ёлку. Но я мало в этом смыслю.       — Зачем тебе ёлка?       — Тебе ёлка.       Мия резко останавливается на месте, бессильно хватаясь за рукав чёрного драпового пальто, заставляя Виктора затормозить и обернуться на её невысказанное недоумение. Вопреки отчаянно вопящему здравому смыслу продолжает буравить его переносицу немигающим взглядом, только бы не встречаться глазами, не тонуть, не теряться, не задыхаться так безвозвратно.       — Хотел сделать подарок. В качестве извинений за вчерашнюю грубость. И за испорченное платье.       — Глупости.       Восклицание вырывается резче и громче, чем хотелось бы. Мия чувствует, как волна жара облизывает уши, наверняка подсвечивая их лихорадочной краской. Она малодушно думает, как хорошо, что они скрыты волосами, а на улице колючий мороз — по крайней мере она не дискредитирует себя ещё больше, смутившись как впервые перебравшая школьница. Растягивает губы в поспешной улыбке, смазывая неловкую паузу:       — Нет, правда. Забудь. Ничего из ряда вон не произошло, верно? И оно всё равно мне не нравилось. Идиотское платье. Теперь оно там, где ему и место — на дне мусорной корзины.       Мия головой качает в безмолвном отрицании не в силах поверить, что он действительно завёл этот неудобный разговор. Только теперь замечает, что всё ещё судорожно стискивает грубый драп, почти неохотно одёргивает руку, растерявшись от собственного жеста. Бледные пальцы перехватывают её кисть раньше, мягко удерживая, не позволяя отстраниться. Даже через тонкую ткань перчатки Мия чувствует, как покалывает кожу от их холода, а, может, дело в чём-то другом. Хотя, очевидно, в другом, и не перед кем разыгрывать театральное непонимание.       — Всё же позволь мне небольшую наглость.       «Шалость» — исправляет она про себя и ещё острее ощущает, что бежать пора рьяно и без оглядки.       — Мне её даже везти не на чем.       — Я подвезу тебя до дома, — добавляет как-то поспешно, видимо, уловив коснувшуюся её дрожь, — Без всяких. Просто подвезу.       Мия предпринимает последнюю бездарную попытку, давя истеричный смешок, уже заранее зная, что проиграла все когда-либо сделанные ставки:       — Ёлку-то почему?       — Ты весьма красочно вчера спорила со мной, что рождественская ель — почти единственный атрибут, без которого Рождество — не Рождество. И что-то про мурашки от запаха хвои.       Мия едва удерживается, чтобы картинно не стукнуть себя по лбу, но мысленно делает отметку, что пить с Тревором и Уолтером она отныне зарекается под любыми предлогами, на работе уж точно. Плен длинных пальцев становится почти невыносимым, и она с силой одёргивает руку, не задумываясь о том, как это могло бы выглядеть со стороны.       — Ладно.       — Благодарю.       Мия незаметно оглаживает оголённое запястье в широком рукаве, запоздало ощущая след невесомого прикосновения Виктора к коже. Ей кажется, что выжжена на ней теперь колкая метка, будто от ледяного поцелуя мороза. В сознании проносится, что, если бы это действительно было так, она в общем-то не против.       — Ещё меня занозой назвал.       Виктор улыбается уголками губ на её беззлобное замечание. Отходит чуть назад, освобождая больше такого необходимого сейчас пространства, позволяя задать только ей одной известный маршрут.       У Мии ни планов, ни маршрутов нет. Как нет ни одного удобоваримого объяснения, почему она опять это делает. Лёгкие сдавливает, будто распирает их изнутри большое и плотное, частым пульсом отдаваясь под горлом. Словно забытый в них кем-то воздушный шарик, готовый вот-вот лопнуть. Где-то смутно маячит мысль о том, что жалеть она будет потом столь же удручённо. Но у неё перед глазами расплывается вереница улыбок, и шумного смеха, и разговоров сталкивающихся и разбегающихся прохожих, будто скопом слетевшиеся на свет мотыльки. Она и сама теперь чувствует себя этим бестолковым насекомым, летящим на верную смерть. Она не может противиться дурманящему искушению, потому что сегодня Сочельник и, возможно, ей слишком отчаянно хочется верить, что хотя бы в этот день она достойна самого маленького чуда.       Мия вглядывается в глубокое сливовое небо и горящий обрезок Луны, будто её недвижное изваяние могло дать желанные ответы. У Мии лишь капля надежды, что подобные встречи чуть больше, чем слепая случайность. Не дважды за сутки, ну в самом же деле.       Бездумно замечает, что вчера Луна была даже ярче. Ярче любого электрического источника света. Что изумрудный стеклярус на платье переливался под ней подобно всполохам северного сияния. Что ходить в минусовую температуру в распахнутом пальто вообще-то та ещё дурость, но выпитый глинтвейн, смешанный с пузырьками шампанского, неплохо притупляет даже её обострённые чувства. Что пить не стоит вовсе, когда тени и шорохи пустующих ночных улиц сплетаются в ломаные мозаики, выуживающие особо пёстрые образы из непрекращающихся ночных кошмаров. Что глупее её порывистого бегства был только слепящий свет фар выскочившего автомобиля и твёрдо сжавшие локоть пальцы.       — Мисс, Вы в порядке?       Она бы рассмеялась от столь неправдоподобного дежавю. Она лишь судорожно пыталась поймать сбитое дыхание, выталкивая из саднящего горла избитые слова, доводя ситуацию до предельного абсурда:       — Нет, кажется, нет.       В темнеющих глазах напротив блеснула слабая тень узнавания, бесконечно далёкая от того, что ей было нужно.       — Мисс Мия.       — Собственной персоной. Здравствуй, Виктор.       Врать самой себе не в её правилах. И Мия определённо соврала бы, если бы заявила, что не надеялась так неистово, что вчерашняя встреча ей лишь привиделась подобно выросшей в тёмном переулке тени, испугавшей её расшатанное алкоголем и страшилками Тревора воображение. Мия знает теперь чуть больше нужного о функционировании памяти. Мия думает, что было бы куда удобнее, если бы некоторые события можно было своевольно стереть мягким ластиком без всяких законов запоминания и забывания.       Она нервно перебирает в голове возможные темы для безобидного разговора. Она отчасти даже рада, что Виктор не спешит нарушить повисшее молчание, слишком сосредоточенно рассматривая похожие одна на другую колючие ветви хвои. Мия смутно помнит, что вчера было сказано достаточно, и после её настырных споров лучше и не пытаться начать говорить вовсе. Как будто ей назло из соседней лавки доносится шуршащий звук радиоприёмника, выкашливающий знакомые строки. Она невольно поднимает взгляд на Виктора. Он не удостаивает её ответным. Но он замечает тоже, не сдерживая приподнявшийся в мягкой улыбке уголок губ.       — Получше пресловутого Jingle Bells, м?       — Тебе виднее.       Наверное, она должна была чувствовать себя чуть более виноватой. Наверное, стоило унять назойливое раздражение и прекратить бессмысленные пререкания. Наверное, если бы алкоголя в крови было чуть меньше, она бы так и сделала, но терпеть волнующее молчание, будучи запертой в тесном салоне машины Виктора, окутанной знакомым до боли запахом, было выше её сил. Палец соскользнул с колёсика магнитолы, уменьшая громкость бьющих по ушам ритмичных звуков бас-гитары, вторящим такому же агрессивному тексту о парне, проклинающем рождественскую суету.       — Что такого ужасного тебе сделало Рождество? Ты был плохим мальчиком, и Святой Николас не оставил тебе подарка над каминной полкой?       — Мия.       — Что? Рождественская музыка тебя не устраивает тоже?       — Рождественская музыка — не более чем коммерческий продукт, чтобы вытягивать деньги из положительных ассоциаций и чувства ностальгии в людях. В общем-то, как и всё остальное в этом празднике — пустозвонство и глупость.       — Не написал ни одной строчки об этом?       Если осведомлённость Мии подобными элементами его биографии и вызвала у него удивление, Виктор с безупречно выдержанной холодностью это скрыл. Ничего необычного. Если бы Мия подумала об этом раньше, чем слова сорвались с губ, необходимости во всём этом диалоге не было бы вовсе. Но сказанного не вернёшь, а потому лучше привычно продолжить распутывать тугой клубок недосказанностей до конца. Ничего необычного тоже.       — Нет, разумеется.       — Да ну. Что-нибудь классическое? Элтон Джон? Фрэнк Синатра? Элвис? Дин Мартин?       — Даже у талантливых людей свои слабости. Ко мне они не имеют ни малейшего отношения.       — Queen?       — Интересное предположение, но нет.       — Мэрайя Кэри?       — Глупая и безвкусная песня.       — Обожаю её! Неужели Spice Girls?       — Сделаю вид, что не слышал.       Лёгкий смех звонкой вибрацией отдался в горле, и на какое-то мгновение Мия даже невольно удивилась — за последние месяцы она смеялась настолько редко, что почти поверила в то, что разучилась это делать. Напряжение словно уменьшилось в размерах, и мысль о том, что эта поездка могла оказаться не такой безнадёжной, приятным теплом растеклась в груди.       — Ты — заноза, Мия.       — Зато ты улыбаешься.       — Не смог сдержаться от абсурдности того, что ты иногда выдаёшь.       — Мог бы сказать, что у меня красивый смех.       Боковым зрением она заметила, как лицо Виктора повернулось в её сторону. Совершенно механически она повторила его жест, отрываясь от расплывающихся пятен огней за окном. Дыхание запнулось как-то рвано и нерешительно, когда жидкий янтарь радужек, сверкнувший в полумраке автомобиля, зацепился за её глаза, удерживая дольше привычного, а собственный голос грубо сорвался в какое-то сиплое недоразумение:       — На дорогу смотри.       — Мы приехали.       Мия неопределённо пожимает плечами в ответ на его неозвученный вопрос. Они уже несколько минут стоят, уставившись на пышные еловые ветки, выделяющиеся среди прочих своим синюшным оттенком. Изначально провальная затея. В выборе рождественского дерева она едва ли понимает больше. В детстве этим занималась мама, а после развода родителей Мия вдыхала чарующий аромат лишь на ярмарках и в чужих домах. Ей кажется, что неподалёку мелькает знакомая девичья фигура в компании пластикового Щелкунчика, но видение быстро смазывается, теряется в красных и зелёных бликах гирлянд.       — Ты грустная сегодня.       Хочется сострить, что это в принципе привычное для неё состояние, особенно в его присутствии, только похоже это было бы на слишком откровенную правду.       — Так бывает. Иногда даже праздники не спасают.       — Ты любишь Рождество.       Мия и не думает спорить с вырвавшимся утверждением. Мия вспоминает свои последние празднования — от постыдного случая, когда сорвалась в бассейн, перебрав шампанского из-за вылизанной идиллии в новой семье отца, после которого Рождество они отмечали исключительно порознь, до паршивой вечеринки, на которой она потеряла Тришу и не могла вернуться в общагу, а потому провела ночь Сочельника, отмывая посуду за пьяным скопищем студентов, просто чтобы занять себя хоть чем-то. Она не собирается озвучивать ничего из этого. Мия лишь неопределённо пожимает плечами, давя кривоватую улыбку.       — Люблю. До дрожи. Только Рождество не любит меня. Так уж вышло.       — Тяжело без взаимности.       Мия вглядывается в его лицо. Нестерпимо хочется, чтобы он понял чуть больше. Чтобы за безобидными словами второй смысл видела не только она. Потому что до взаимности придуманного праздника ей и дела нет, когда сердце заходится болезненным ритмом, мучительно толкаясь, и задыхаясь, и безнадёжно стремясь к его теперь глухо молчащему.       — Поэтому я предпочитаю опускать плохое и лелеять воспоминания о хорошем.       Натянутая улыбка едва ли способна скрыть всколыхнувшую душу горечь. Беглый взгляд вновь выхватывает скрывшийся за густыми ветвями детский силуэт, в последний момент зацепившийся розовой пачкой за колючие иглы. В этот раз не привиделось точно. Мия, не сдержавшись, подаётся вперёд, заговорщически понизив голос, будто сообщая абсолютно секретную тайну, выдаёт:       — А у тебя, кажется, появился хвост.       — Прости?       — Такой маленький, очень скрытный, с огромными глазами и пластиковой куклой в авангарде.       Округлое личико в обрамлении каштановых кудряшек не заставляет себя ждать, показавшись из-за сияющего огнями стенда с игрушками. Пойманное теперь их изучающими взглядами застывает в очаровательном смущении. Маленькие руки крепче прижимают к себе Щелкунчика, будто ища в нём хоть толику храбрости. Мия замечает сжатую в детском кулачке самодельную хлопушку и не может сдержать широкой, искренней улыбки.       — Привет!       Словно получив такой необходимый сигнал к действию, девочка делает несколько робких шагов навстречу, потом ещё и ещё, легко подскочив, приземляет в пятне света перед Мией, в конец осмелев.       — Как тебя звать, принцесса?       Вопрос повисает в воздухе без ответа. Да и в компании Мии она кажется мало заинтересованной. Распахнутые глаза из-под пушащейся чёлки заворожённо всматриваются в высокую фигуру Виктора, будто впервые видя столь необычный экземпляр.       — Ты неразговорчивая, — бросает лёгкую шпильку, обращаясь к вампиру, — вы бы спелись.       Лицо Виктора вопреки комичности разворачивающейся ситуации остаётся совершенно непроницаемым и неправильно серьёзным.       — Возможно, она потерялась.       — Очевидно, она пришла специально. Не будь занудой, — Мия закатывает глаза на его замечание. В голове мелькает скорая мысль — расслабляется ли он вообще когда-нибудь, отпуская привычный контроль за каждым случайным обстоятельством. Следом невольно приходит следующая — наверняка и детей сторонится похлеще огня, вот уж кого совершенно невозможно предугадать и контролировать. Почему-то эта мысль отдаётся в ней непрошенной весёлостью. Оставить маленькое буйное существо наедине с вампиром звучит как худший ночной кошмар последнего, если вампиры вообще способны видеть кошмары.       Мия не знает, почему в сознании вдруг становится так легко и приятно, а на рёбрах набегают и разбиваются шероховатые волны давно забытого тепла. Она, не долго думая, присаживается на корточки, ловя своё отражение в темнеющих глазах напротив. Пальцем указывает на пёстрый свёрток в детских руках, ненавязчиво привлекая к себе внимание:       — Английская хлопушка. Я обожала их, когда была с тебя ростом.       Девочка всматривается в цветные узоры на переливающейся фольге, будто впервые видит, и всё продолжает мяться в нежном смущении. Смутная догадка проносится в мыслях, и Мия пальцами поддевает пушистую кисточку с одного края, подталкивая к неизбежному:       — Хочешь хлопнуть?       Будто и впрямь испугавшись её предложения, одёргивает ручку, делая заплетающийся шаг в сторону Виктора и наконец протягивая ему предназначенный благодарный жест. У Мии сдерживаемый смех щекочет по горлу при виде искреннего недоумения на лице Ван Арта.       — Подарок прекрасной дамы за спасение. Прелесть. Ты должен дёрнуть за другой конец.       — Это нелепость.       — Так работают хлопушки. Не разочаровывай ребёнка. Пока ты больше похож на ледяного великана, а не на благородного рыцаря.       — Ужасный великан, значит?       — Не ужасный. Всего лишь такой… Знаешь? Холодный-холодный великан с таким добрым-добрым сердцем. Который совсем не боится немного испачкаться конфетти и блёстками.       Мия всматривается в просиявшее лицо девочки, когда длинные пальцы сжимают шуршащий конец самодельной рождественской игрушки, и кажется ей, что необъяснимый восторг у них до нелепого общий. Радостный взвизг и такой живой детский смех эхом отдаётся за грудиной, разлетается в лёгких подобно цветному конфетти в морозном воздухе. Она подбирает выпавший бумажный комочек, не давая ему размякнуть на едва припорошённом снегом асфальте, вкладывая в тёплую ладошку. С лёгким нетерпением ждёт, пока маленькие пальчики неспешно разворачивают каждую мятую грань, будто ища запрятанное в них сокровище.       — Бумажная корона. Как у настоящих принцев и принцесс. Как раз для твоего Щелкунчика.       Теперь в глазах девочки загорается искреннее любопытство, когда она с удивлением обращает внимание на Мию.       — Да, иногда за застывшими масками прячутся настоящие принцы, смелые и честные. Просто чуть-чуть заколдованные. Кто знает, может, твоя корона поможет ему вспомнить свои благородные корни и снимет злое проклятье.       Малышка с трепетом смахивает цветные фантики с ярко-красной треуголки зажатого подмышкой Щелкунчика, так же бережно опускает его на землю. Мия недоумённо наблюдает, как детские руки расправляют тупые шпили короны, наивно тянутся в сторону Виктора, трепетно передавая маленький сувенир. Девочка не двигается с места, будто всё ожидая чего-то. Свершения обещанного чуда, возможно. Мия глухо отвечает на его вопрошающий взгляд:       — Просто надень её.       Мия с щемящим чувством в груди ждёт отчего-то тоже, когда бардовый венец касается волос вопреки промелькнувшему во взгляде недовольству. В её возрасте в подобные глупости не верят. Мия думает, что в Рождество вполне можно быть немного глупой и с безрассудной надеждой ждать расколдованных принцев.       Мия с какой-то необъяснимой тоской смотрит вслед убегающей с чувством выполненного долга девичье фигурке. Обращается скорее в пустоту, чем к Виктору лично:       — Знаешь, кто больше всего обожает Рождество? Дети. Потому что в этот день совсем не зазорно верить в чудеса, и они в самом деле случаются, ведь под ёлкой обязательно ждёт давно желанный подарок, и можно объедаться сладостями, как никогда до этого. И знаешь почему его любят взрослые? Потому что в этот день совсем не зазорно тоже быть немного детьми.       — Праздник для инфантильных взрослых, значит.       Мия вскидывает брови, одаривая его скептическим взглядом. Она не может на него злиться. Не сейчас, глядя на нелепую бумажную корону в смольных волосах. Наплевав на все выстроенные границы и рамки, не сдерживает желанного порыва, касаясь густых прядей, особенно сильно жалея, что кожа скрыта перчатками и лишена их мягкой ласки. Кажется, что оба они задержали дыхание — и пусть ему это вовсе не нужно, а она задыхается от горящего кома в горле. Ей нестерпимо остро нужен был этот момент, пусть даже вопреки всем неуместным чувствам и плещущемуся в расширенных зрачках напротив недоумению.       — Блёстки. Много блёсток.       Она демонстративно стряхивает перчатки, глухими хлопками оббивая полы пальто, наверняка делая только хуже. Пускай. В голове ярким фейерверком распускается мятежная мысль, и кажется это не самой плохой идеей. По крайней мере сейчас, а о последствиях она подумает позже.       — Идём. Заскочим в одно место.       Она уверенным шагом прокладывает путь, грубо вклиниваясь в смешанную толпу, то и дело цепляясь волосами за чьи-то пуговицы или выглядывающие из бумажных пакетов венки и еловые ветки, мысленно проклиная своё упрямое нежелание посетить салон. Мия могла бы придумать тысячу и одно оправдание, но глубоко внутри Мия знает единственную запрятанную причину — иррациональный страх, что даже малейшее изменение во внешности станет ещё одной ненужной деталью, всё больше отдаляющей так страстно ожидаемое вспоминание.       Ей кажется, что за пределами злосчастной ярмарки дышится гораздо легче. Обычно оживлённые улицы сейчас непривычно пусты, лишь яркими огнями провожают спешащих домой водителей и прохожих, укрывая за слепящими витринами кафе и немногих открытых ещё магазинов тех, кому домашний уют чужд.       — На машине было бы быстрее.       — Мы почти пришли.       — Так и не скажешь куда?       Потёртая зелёная вывеска между флюоресцирующими огнями караоке-бара и тёмным провалом закрытой уже книжной лавки ведёт её подобно свету маяка в глухой ночи, вызывая почти неконтролируемые трепет и волнение в животе, пробуждая будто бы давно стёртый и замыленный исследовательский дух. Не сбавляя скорости, легко оборачивается к Виктору, чувствует, как задиристая усмешка растягивает губы, возвращая ему колкие слова:       — Смотреть на всякие безделицы и бессодержательную мишуру…       Стеклянная дверь распахивается с мелодичным перезвоном колокольчика, обдавая её волной тепла и терпкого застарелого запаха.       — … и искать среди них редкое сокровище.       Небольшой винтажный магазинчик никогда не отличался количеством посетителей, но сейчас даже он кажется особенно переполненным со снующими среди завалов мебели посетителями и непривычным количеством рождественских украшений. Мия замечает развешанные тут и там веточки омелы, и с улыбкой думает про себя, что целоваться под осыпающимся пыльным дождём стал бы только отчаянный.       Привычным маршрутом огибает высящуюся стопку резных стульев, устремляясь вглубь помещения, почти физически ощущая кожей, как Виктор следует за ней по пятам. У неё вполне конкретная цель. Она всё равно не сдерживается, сворачивая к стенду с крафт-бумагой и перьевыми ручками. Под рёбрами удовлетворённо покалывает, когда взгляд выхватывает знакомую пишущую машинку грязно-голубого цвета.       — Старушка Ундервуд. Красавица. И всё ещё на своём законном месте.       Пальцы невесомо пробегаются по тугим кнопкам. Сколько раз она представляла себя, выбивающей звонкий ритм с этих потёртых букв. Вольные глупости, оставшиеся лишь в воображении, за пределами века цифровых технологий. В покупке чего-то подобного нет ни капли целесообразности, разве что в качестве декоративного элемента или потешить собственное самолюбование. Но Мия всё равно с упоённой радостью периодически высматривает её среди прочих винтажных вещей, будто старую знакомую, с которой встретишься вроде случайно, но в глубине души остро чувствуешь, что ждал именно её и никого другого.       — Мы за этим здесь?       — Нет. Вряд ли я когда-нибудь соберусь купить её, это бессмысленно. Ни текст не отредактируешь, ни верстальщику не передашь. Но мне приятно, что она всё ещё тут. Будто тебя есть кому ждать.       Мия думает, что прозвучало это как-то особенно обречённо, а ей вовсе не хочется, чтобы Виктор начал её жалеть или подыскивал нужные слова, чтобы загладить возникшую паузу. Со своими чувствами она привыкла разбираться сама, пусть даже виновником их мрачных миноров уже несколько месяцев неизменно и неумышленно был лишь он. Мия резво разворачивается на месте, прикидывая утерянное расположение стендов с виниловыми пластинками.       — Тебе необязательно ходить со мной. Возможно, ты найдёшь тут что-то поинтереснее, пока я буду дотошно перебирать выцветшие обложки.       К мягкому совету Виктор прислушиваться, разумеется, не стал то ли намеренно проигнорировав, то ли сделав вид, что пропустил мимо ушей. Мия не стала бы дуться даже картинно и с напускным неудовольствием. Сделать вид, что его компания её тяготит, не получилось тоже. Казалось, он может с лёгкостью назвать случайный факт о любом исполнителе или композиторе, чьи пластинки она выуживала с проснувшимся детским азартом, вплоть до 80-х и уже с большим трудом после. Мия видела, как горькой рябью расходилась тень по умело выдержанной маске спокойствия и сосредоточенности, когда ему требовалось чуть больше времени на вспоминание и как его задевала эта неудобная слабость. Мия очень старалась не касаться их вовсе. Мия чувствовала, как в носу предательски щиплет при едкой мысли о том, что биография Эдит Пиаф кажется его памяти вещью более значимой, чем её собственная.       Она понимает, что наконец с облегчением выдыхает лишь когда вновь оказывается на промозглой улице, прижимая к груди потёртый картон с изображённой на нём избитой рождественской композицией. Мия думает, что совершенно потерялась во времени и даже не знает, который сейчас час, а потом с удовольствием отмечает, что вообще-то это не имеет ни малейшего значения и она не заметит, даже если этот день будет тянуться вечность.       Вдалеке мягким золотом пылает ярморочная площадь, подобно Островам Блаженных. Тянущаяся лента тротуара под ногами с редкими встречными обывателями кажется ей сейчас гораздо привлекательнее.       — Что за секретность, Мия?       Тёплый пар вырывается вместе со смехом. У неё руки едва не подрагивают от нетерпения — ожидание никогда не было её сильной стороной. Мучительно растянутые моменты она позволяла лишь ему, но сейчас в этом нет большого смысла. Она поворачивается к Виктору лицом, не останавливая хода, демонстрируя витиеватое название знаменитого балета. Где-то на грани сознания молится, чтобы не навернуться спиной о выросшее препятствие. Где-то там же совершенно твёрдо знает, что, даже если и так, Виктор обязательно её поймает.       — Чайковский. «Щелкунчик». Балет-феерия в двух актах.       Мия не знает, прочитал он это или продекларировал, как факт. Глаза неотрывно вглядываются в её, выискивая ответы на свои невысказанные вопросы, а на губах играет почти эфемерная улыбка.       — Тебя так впечатлила история с игрушкой?       Мия обиженно цокает языком. Она и так закрыла глаза на то, что бумажная корона давно неведомым образом испарилась с его головы. Теперь же он считает уместным смеяться над ней и её сентиментальными порывами. Бросает почти с вызовом:       — Да, впечатлила. Поэтому и купила. Но не поэтому «Щелкунчика».       Выдерживает нарочитую паузу, отчётливо читая проступившее любопытство в ответном взгляде. Сдаётся как принято первой, рвано выдыхая и пожимая плечами, будто невзначай ёжась от холода.       — Приятные воспоминания. Почти все, не считая уродливого мышиного короля из нью-йоркской постановки, которого впервые увидела в начальной школе и после какое-то время засыпала только при горящем светильнике. Нам крутили его каждый год. Такая своеобразная традиция. Потом я стала сознательнее и действовала на нервы родителям, включая его на повторе почти все рождественские каникулы.       Мия чувствует, как непривычно светлые теперь образы памяти заполняют мысли, в груди расплывается большое и согревающее, как от чашки тёплого молока с мёдом. Если бы они были чуть более осязаемы, то без сомнений такими же мягкими, как петли пушистой шерсти в пледе, чтобы она могла с такой же нежностью лелеять их ещё многие годы.       — Наверное, в какой-то момент это стало действительно невыносимо. Потому что, когда мне было двенадцать, отец повёз нас в Нью-Йорк на Рождество. На того самого «Щелкунчика». И после этого я ни разу не притронулась к кассете, потому что то, что я видела вживую, было таким выпуклым и слепящим, будто до этого я довольствовалась лишь тенью. И когда заиграла pas der deux, и балерина кружилась снова и снова, и звёздная пыль будто осыпалась с её пачки… Боже, я сидела и размазывала слёзы, можешь представить? Потому что это было так невероятно завораживающе, что-то абсолютно неземное.       Дыхания почему-то мучительно не хватает. Мия удивляется, как у неё всё ещё получается переставлять ноги, потому что она их совершенно не чувствует и, кажется, заплетаются они чаще нужного. А потом с таким же удивлением находит, что рука Виктора уже привычным жестом удерживает её за локоть, а яркий сигнал светофора на раскинувшемся позади перекрёстке красной вуалью ложится на бледные скулы, и Мия думает, что это необыкновенно красиво, а красный вовсе не такой плохой цвет. Она не может прочитать отразившихся на его лице эмоций. Ей достаточно того, что он не находит её смешной и нелепой, а в глазах нет ни капли осуждения или снисхождения, что распинается она о вещах, в которых совершенно не смыслит.       — Я думаю, у каждого есть этот момент, знаешь? Может, давно забытый или слишком болезненный, а потому запертый где-то под коркой. Но именно за такие моменты люди продолжают любить Рождество. За свои собственные маленькие традиции.       — Я думаю, традиции рождают лишь иллюзию контроля, обещая, что за выученными ритуалами обязательно будет неизменно хорошее. Традиции остаются, но люди уходят, и в конечном итоге ждёт лишь разочарование.       Мия находит, что, наверное, он прав отчасти. Мия молчит о том, что два года спустя родители решили, что развод — это чудесное решение всех проблем, и с тех пор всё — от традиций, ритуалов и самого Рождества — полетело в её жизни кувырком. Наверное, Мия упрямая больше нужного и слишком любит цепляться за прошлое. Но, возможно, даже в этой беспочвенной вере есть свои плюсы.       — Когда остаётся пустующее место, его рано или поздно кто-нибудь занимает, а вместе с ним приходят и новые традиции.       — Тогда какой в них смысл?       — В воспоминаниях, должно быть.       Красная вуаль спадает с очерченных линий, сменяясь кислотным зелёным. Мия отворачивается, бездумно перешагивая белые полоски, будто боясь оступиться. Поднимает взгляд к небу, но находит лишь бледно-жёлтую пену редких облаков, окутавшую ночное светило. Бросает совершенно невзначай:       — Мы с Тришей делаем снежных ангелов на каждое Рождество. Такая маленькая традиция для двоих. В этом году ещё даже снега нет.       — И вряд ли предвидится в ближайшее время. Уже который день довольно ясно.       — По прогнозам метель ожидалась ещё два дня назад.       — Погода редко оправдывает ожидания синоптиков. Те самые бабочки и ураганы, о которых писал Лоренц. Даже мизерное отличие в изначально заданных параметрах может иметь совершенно разные последствия в долгосрочной перспективе.       — Я думала, это что-то про эффект бабочки и всякие параллельные реальности.       — Так и есть. Но в первую очередь про метеорологию. Поп-культуре гораздо интереснее предаваться фантазиям на тему «что, если», чем рассуждать о погоде.       — Как будто ты никогда не задумывался над всякими «что, если». Только представь, где мы могли бы быть сейчас, сделай когда-то давно или вчера другие выборы, сдержав непрошенные слова, оказавшись в другом месте, даже надев другое пальто. «Не оказавшись на том маскараде», — добавляет про себя, — Вряд ли на этих самых улицах.       — Это глупости, Мия. Любое событие в жизни складывается из наших выборов лишь отчасти, всё остальное — стечение обстоятельств, совокупность которых едва ли повторима даже в полностью идентичном параллельном континууме.       — Тебе никогда не хотелось вернуться назад и поступить по-другому? Вновь оказаться в каком-то моменте и исправить один маленький выбор, который стал роковым? Ну скажем, не становиться вампиром? Может, сейчас в каком-нибудь уютном домике, украшенном остролистом и еловыми венками, твои пра-пра-правнуки могли бы отмечать Рождество, до дыр заслушивая пластинки знаменитого предка. Звучит не так плохо, да?       — Сказки и бессмысленные выдумки. Я верю, что в каждый момент своей жизни мы поступаем так, как должны были, потому что это то, кто мы есть. Без всяких «что, если». В противном случае каждый наш незначительный выбор рождал бы новую параллельную реальность с совершенно другими людьми.       — То есть ты признаёшь, что это возможно? Что в каких-нибудь карманных Вселенных гипотетические Мия и Виктор могут прямо сейчас спокойно жить своей жизнью, возможно, даже на разных континентах, совершенно не зная о существовании друг друга? Или иметь такое удручающе неприятное общее прошлое и даже испытывать взаимную неприязнь, к примеру? Или банально не морозить руки в бестолковых поисках никому ненужной ёлки, а вместо этого всего лишь быть рядом в согретой камином гостиной, будучи так по-идиотски влюблёнными друг в друга, как в самых высокопарных книжках?       — Я признаю, что небо сегодня ясное подобно прозрачному стеклу, и, значит, синоптики в очередной раз ошиблись с прогнозами. А ты до смешного далеко ушла от темы погоды.       Мия резко останавливается на месте, не озаботившись тем, чтобы затормозить его хоть немного. Чувствует, как в глазах печёт, а ресницы склеиваются, покрываясь колким инеем, мешая чётко видеть его застывшую фигуру впереди. Она знает, что понесло её, куда не нужно, что сказано опять больше приличного. Она слишком устала притворяться, что всё нормально. Что от собственной наивной веры её не тошнит так мучительно.       Мие хочется сказать так много. Мия знает, что он ни в чём не виноват. Она лишь зло думает, что им не стоило встречаться вовсе. Ни сегодня, ни вчера, ни на чёртовом маскараде. Что некоторые люди и правда несовместимы до безобразного, и, видимо, Вселенная осознала наконец свой промах, разрушив всё, выстроенное ими за несколько приторно-сладких месяцев. Мия жалеет лишь о том, что он заставил её поверить так отчаянно в собственную значимость и их возвышенно-красивое «долго и счастливо». Что она по-прежнему продолжает обманываться с такой жадностью.       — Ладно, ты прав. Абсолютно глупый праздник. Люди всё такие же злые и алчные, а за красивой обёрткой сплошные обманы. Да, детей обманывают особенно жестоко, заставляя верить в сказки. Утка вообще часто была подгорелой, и делать подарки я никогда не умела. Но…       Голос срывается, и кажется, что Мие требуются все на свете усилия, чтобы закончить свою паршивую тираду.       — Зачастую за ворохом шуршащей упаковки и режущей своим блеском мишуры люди пытаются отыскать что-то большее не только в носках над камином. Потому что в Рождество мы все одинаковые, несмотря на разделяющие различия. Потому что всё осыпает один и тот же проклятый снег. Да, как правило осыпает, потому что снег в Рождество — это аксиома, которая ещё никогда меня не обманывала. Потому что раз в год людям хочется почувствовать хоть что-то доброе и хорошее на кончиках заледеневших пальцев, пусть даже это будет лишь бесплотная капля надежды. И иногда кому-то везёт, и это «что-то» находится. Поэтому знаешь. Вот.       Она почти грубо толкает виниловую пластинку Виктору в руки. Отступает, лишь убедившись, что он не отпустит.       — Я тебе её купила, просто потому что всегда хотела подарить хоть кому-то, только никто не оценил бы. Не хочу, чтобы ты чувствовал себя обязанным дарить «ничего не значащую безделицу» в ответ. Это просто подарок. Совершенно маленький. Совершенно не рождественский. Просто на память. И отвези меня уже домой, пожалуйста.       Мия делает поспешный шаг в предполагаемую сторону парковки, только бы не стоять на месте, только бы он не смотрел на неё так упёрто. Она глубоко вдыхает, пытается делать такие же выверенные выдохи, но от холода жжётся в носу и становится лишь хуже, потому что слёзы по-прежнему упругой пеленой давят на веки. Неправильно ровный голос ударяет по лопаткам, неправильно резкий ответ вторит его запрятанному молчанию:       — Мы не купили ёлку.       — Да не нужна мне эта дурацкая ёлка.       Мягкое касание разворачивает её в сторону от удручающе светлого зрелища ярмарки чуть вдалеке, к которому она мчалась с таким завидным упорством, направляя к тесным рядам продрогших автомобилей, среди которых неизменно лаконично сияет чистотой его тонированный спорткар. Сердце в очередной раз даёт осечку, и Мие приходится несколько раз сжать непослушные пальцы, чтобы разогнать стынущую в них кровь. Внутри всё заходится рьяным протестом, когда она приземляется на пассажирское место под внимательным взглядом Виктора, удерживающего в пригласительном жесте распахнутую дверь. Он ждёт зачем-то, когда она удобно устроиться в кресле, и лишь затем с глухим хлопком отрезает её от внешнего мира.       Мие хочется, чтобы он перестал обращаться с ней с таким ненужным трепетом. Она замечает его волнующее внимание и все неправильно притягательные взгляды и жесты, конечно. Мия соврала бы, если бы сказала, что ей неприятна его заинтересованность. Мия думает, что это совершенно неправильно. Для него она всего лишь одна из многих человеческих девушек, вызвавших мимолётную симпатию. Ещё без истории, и наполнения, и неожиданно всплывающих по ходу сюжета огрех. Подобно нечитанной книге в красивой обложке. Мия думает, что это неправильно, потому что каждая её страница уже горит его ровными пометками. Что похоже это всё на пресловутые параллельные реальности, в которых они застряли по разные стороны баррикад и всё никак не могут встретиться.       Мия отчаянно пытается не бегать глазами по полумраку салона. Они всё равно безнадёжно цепляют изумрудный блик у коробки передач. Дрожащие пальцы подцепляют крошечный продолговатый цилиндрик, рассматривая чарующую гладкость стекла на приглушенном свету. Мия очень хочет, чтобы некоторые вещи можно было повернуть вспять и не допустить собственных опрометчивых ошибок. Мия с какой-то обречённостью думает, что в том моменте оступалась бы снова и снова, стирая кнопку повтора и следы тоскливого одиночества с пламенеющей под его холодными ладонями кожи.       Она с тревожным волнением ждала лишь самого маленького знака в застывших декорациях немой сцены, что их нелепая встреча была чуть больше, чем откровенной случайностью. Но пусты были ночные улицы и тёмные провалы окон соседей. Пусты были морозные узоры на стёклах, безмолвно протянувшиеся колючими спиралями к её заледеневшим, ломающимся в оглушительной тишине лёгким. Пусты были заглохшие динамики и разговоры. Как пусто было и повисшее между ними молчание и невысказанное прощание, удерживающее её подрагивающие ладони между сжатых бёдер, не позволяющее выпорхнуть из салона, будто и не было её здесь вовсе.       И лишь сорвавшаяся зачем-то фраза «У тебя красивый смех, Мия» стала её спасением подобно сброшенному в стылую воду якорю. И была бездонная алчность в её помутневшем взгляде, и искусанных губах, прильнувших к крепкой шее, и негнущихся пальцах, цепляющих холодящую ткань одежды, и острый воротник рубашки, и оголённую ключицу, и неотвратимо ниже, ниже, ниже. И декабрьская полночь плавилась под её руками, жадными, своевольными, и плавились её шрамы под разворочёнными рёбрами, когда тугой лиф платья осыпался с её груди текучими нитями стекляруса и рваными стонами. И мыслей не было вовсе, когда мягкие губы бежали по натянутой коже, а узловатые пальцы впивались в бёдра, с силой толкая навстречу собственным, глубже и удручённее овладевая её трепещущим телом, теперь столь неправильно покорным. Наверное, иллюзий не было тоже. Между ними непроходимая пропасть утерянных чувств и воспоминаний. Для него — лишь очередное сдавшееся минутной страсти человеческое существо. Для неё — лишь очередная попытка забыться в омуте распотрошённых и затирающихся из памяти фотокарточек ощущений и событий. Почти равноценный обмен. Вроде. И лишь ничем не стертое покалывание в припухших губах осталось ей якорем, так и не сорванный поцелуй, ставший бы последней каплей, и влажные дорожки, разбегающиеся по запотевшему стеклу от её хрупкой ладони, и тающего безнадёжно сердца, и осыпающейся с водянистых радужек души, тоскующей в ничем непоправимой разлуке.       Мия очень старается сосредоточиться на режущей боли от впивающегося в шею ремня безопасности, отпустить все ненужные мысли. Мия всё равно ловит цветные вспышки под сомкнутыми веками, тяжёлыми, беспокойно подрагивающими. Она давно сдалась в попытках отследить чутким слухом все повороты и закоулки маршрута и просчитать, как скоро они прибудут на место. Поездка кажется ей непривычно долгой, но она упрямо продолжает смеживать веки, жалко и бесталанно изображая морок сна лишь бы избежать утомительных взглядов и разговоров, а может, наоборот, их болезненного отсутствия.       Наверное, на какое-то время у неё всё же получается забыться в лёгкой полудрёме, потому что она не замечает заглохшего мотора, и лишь ледяное дыхание от распахнутой пассажирской двери приводит её в чувство. Мия вглядывается в развернувшийся пейзаж, но он даже отдалённо не напоминает ничего знакомого, не говоря уже о выученном расположении близко стоящих домов на её узкой улочке. И, вероятно, они где-то далеко на окраине. Мия не двигается с места, чувствуя, как расползается, змеясь, тревожность внизу живота. Будто уловив её недоумение, Виктор делает шаг навстречу, протягивая распахнутую ладонь:       — Пойдём.       — Куда?       — Покажу тебе кое-что. Идём.       Мия с каким-то тоскливым смирением думает, перестанет ли он когда-нибудь это делать — бередить ноющие шипы воспоминаний в её голове, так ловко избегая их жалящего влияния на собственном сознании. Она протягивает руку, уверенно хватаясь за его предплечье. Сейчас метаться нет смысла, и этот день вряд ли способен стать хуже, а на свежем воздухе дышится определённо легче, чем въевшимся в кожу салона запахом его парфюма.       Взгляд наконец выхватывает сереющее в полумраке изваяние католического то ли храма, то ли церкви, вспарывающей низкое небо редкими шпилями — она мало в этом понимает. Что-то из новой готики, кажется. Из приоткрытых массивных дверей разносятся заунывные звуки службы, звонко скатываются по низким ступенькам, цепляются за голые крючковатые ветви деревьев и редких прихожан. От развернувшейся картины её привычно бросает в лёгкую дрожь — Мие кажется, что нет ничего более скорбного и тягостного, чем слепая вера, повязанная с душным регламентом и вызубренными жестами.       — Ведёшь меня в церковь?       — Как раз успеваем к первой мессе.       Мия не может понять, шутит он или говорит на полном серьёзе. Ладонь в перчатке покрывается липким потом и хочется лишь бежать трусливо и безрассудно. Но Виктор крепко удерживает её руку, тянет вопреки пугающим ожиданиям в сторону от главного входа, уводя вдоль чугунных спиц забора с одной стороны и стрельчатых окон маленького храма с другой.       Мия с удивлением обнаруживает, что позади раскинулось достаточно широкое пространство в обрамлении живой изгороди, и кто-то даже умудрился поставить здесь снеговика. Она молча обращает взгляд на Виктора, ожидая, когда он объяснит хоть толику своего странного поступка.       — Рядом церковно-приходская школа. Но сам храм не сильно посещаем, тут лишь местные. Вероятно, из-за небольшой пробоины, которую всё никак не могут отреставрировать. Здесь, с теневого фасада.       Виктор указывает куда-то в сторону козырька мутно-зелёной крыши, но она едва ли способна разглядеть что-то в царящей темноте, да и, откровенно говоря, ей это мало интересно. Мия продолжает упорно буравить висок вампира, уже совершенно не в силах требовать каких-то ответов. Здешняя тишина кажется особенно мёртвой и нерушимой. Ей в общем-то нет до этого дела, пока его рука продолжает держать её так просто и тихо.       — Откуда-то нарисовавшиеся облака так невовремя нарушили все планы.       — Будем стоять ждать?       Он поворачивается к ней. Золотистые радужки мажут по лицу мягко, почти неуютно. Между бровей залегла небольшая морщинка, выдавая сосредоточенное размышление о чём-то ей недоступном. Будто всё же решившись, переводит взгляд на их сцепленные пальцы, невесомо сжимает её, скрытые тёплым кашемиром, на какое-то мгновение, прося поддержки ли, одобрения, разрешения, ровным голосом нарушает растянувшееся ледяными нитями в воздухе молчание:       — Моя мать любила Рождество. Совершенно необъяснимо и по-детски искренне. Украшать высокую ель вместе с прислугой, следить за процессом приготовления праздничного обеда, дарить ничего не значащие безделушки тоже, разумеется.       Беззлобная усмешка в тёмных зрачках всколыхнула волну смущения из-за собственной несдержанной речи ранее. Мия старается дышать тише обычного, боясь спугнуть такую непривычную искренность.       — Я никогда не был привязан к общепринятым традициям, но свой маленький ритуал был и у нас. Уже глубокой ночью, уставшая, но счастливая, она всегда неизменно садилась со мной перед камином с чашкой горячего молока с мёдом и читала мне отвратительные сказки Гофмана. Живой ум неизменно рождал в моей голове яркие образы уродливого Цахеса, звуки мышиной возни под половицами и пугающую поступь Песочного человека на старых лестницах. Но я любил эти редкие моменты единения, и в последствии сам читал ей выученные строки. Мы не были ярыми католиками, но в предрассветные часы неизменно ходили на вторую мессу слушать величественные звуки органа. Это была устоявшаяся традиция, как и сам день в календаре. И даже когда мы перебрались в Китай вслед за отцом, вернуться к назначенной дате было дело решённым.       Мия не знает, что было бы уместно сказать в таком случае. Конец истории для неё очевиден без всякого озвучивания. Мие кажется, что протянулась между ними ещё одна недосказанность — теперь не только пропастью из забытого им прошлого, но и чужим рассказом, оставшимся за пределами их с Виктором взаимной откровенности. Она не находит ничего лучше, чем вплести этот момент в общую историю будто впервые, стягивая рубцы так никогда и неозвученного:       — Не успели?       — Вспышка тифа была быстрее. Вернулся я уже с Ноэлем. Но не было больше ни рождественской ели, ни молока с мёдом, ни Гофмана.       Мия гадает про себя, терзали ли его подобные воспоминания всё время или ярко всплыли лишь сейчас, будучи побочным следствием появившейся амнезии. Она совершенно точно знает, что слова жалости или сочувствия тут неуместны — не тот человек, не тот возраст и даже не то столетие. Она всё равно чувствует необъяснимую горечь, так же бессильно продолжая стискивать большую ладонь своей до смешного маленькой, почти детской, вглядываясь в цветные блики на грязной простыне снега.       — Дай угадаю. Молоко с мёдом не любишь тоже?       — Терпеть не могу.       — Можешь вернуть подарок, если он тебя задевает. Я не обижусь.       — Чудесный подарок, Мия. Ты сделала его от всего сердца, и это ценно.       Мия только сейчас вслушивается в глухие звуки службы и с удивлением находит, что месса еще не началась, а из-за здания храма гулко разносится эхо детского хора под чарующую, томную музыку органа. Перед мысленным взором вновь кружится тонкая и гибкая балерина, и с блестящей пачки осыпаются самые светлые воспоминания, и Мия думает, что в этот момент прекрасно понимает Виктора, потому что есть в разносящихся по округе звуках что-то столь же неземное и совершенно рождественское.       — Мы поэтому здесь? Из-за органа?       — Отчасти. Луна уже вышла.       Он указывает на замеченные ей ранее и оставшиеся без должного внимания цветные блики.       — Из-за пробоины. Свет преломляется в стёклах витража. Подумал, что это красиво.       Мия находит, что это красиво без всяких сомнений. Что похоже это на рассыпавшийся ворох солнечных зайчиков, только лучше, и горят в них будто в окуляре калейдоскопа перевёрнутые воспоминания от тёмно-фиолетовых лепестков тюльпанов и красного диска Луны до рассыпавшегося изумрудами стекляруса. Почти маленькие карманные Вселенные, разбитые и никогда не сходящиеся.       — Спасибо, что показал.       — Рад, что тебе понравилось.       Мия думает, что никогда не сможет от них отказаться. Как никогда не сможет начать с ним сначала, постоянно разыгрывая сказанные друг другу фразы как по репликам пьесы. Что всё, что у неё есть, это тянущаяся вереница бесконечно долгих лет и тихая молитва, чтобы в один день Вселенная его ей вернула. Даже если останется лишь это Рождество, в которое их параллельные реальности так тихо соприкоснулись.

***

      Мия чувствует, как красные тени пляшут по векам, нарушая такой крепкий впервые за долгое время сон. Пальцы нащупывают мягкий край пледа на плече, подтягивают к самому носу, не желая отказываться от приятного тепла. Пахнет удивительно приятно — чем-то цитрусовым и терпким, будто сандаловым. Частый пульс отдаётся в спёртом сдержанным выдохом горле. Мия принюхивается к прогретому воздуху, различая ненавязчивый запах горящей древесины и особо остро выделяющиеся резкие смоляные ноты. Хвоя. Глаза жадно распахиваются. Рыжий свет пламени в ненавязчивом полумраке снимает остатки сонливости, и так же скоро сменяет её нервным волнением.       Взгляд жадно скользит по знакомым очертаниям гостиной, отмечая привычные предметы на своих привычных местах — черно-белая фотография в рамке, картина в стиле поп-арт, журнальный столик перед мягким серым диваном, с которого подниматься отчаянно не хочется. Сердце пропускает удар, заходится сбитым ритмом, когда глаза цепляют спутанные корни луковиц в прозрачной вазе и остро поднимающиеся ввысь зелёные ростки. Мия моргает пару раз для верности. Слишком ярко похоже на сказку. Когда она была здесь последний раз, они были безнадёжно мертвы.       Следом приходит мысль — сначала маленькая, совсем крошечная и стыдливая, с каждой секундой разрастаясь всё больше, заполняя её сознание такими живыми, страстно желанными, мятежными образами. У Мии воображение яркое и всепоглащающее, но даже оно не может идти против законов биологии. А согласно законам биологии высохшие до основания тюльпаны совершенно точно не способны к регенерации.       Ей лишь нужно ещё одно неопровержимое доказательство, что происходящий ужас и удручающие месяцы мучительного одиночества не более, чем плоды ночных кошмаров, в реальном мире всё чарующе прежнее, она всё ещё может называть это место домом, и Виктор всё это время был рядом, потому что он обещал, а Виктор определённо последний, кто мог бы не сдержать своих слов.       Она резко садиться, от чего голова слегка кружится, а перед глазами на мгновение темнеет. Ощутимо вздрагивает, наткнувшись на взгляд вампира в кресле у дивана. С почти неприличным вниманием оглядывает каждую знакомую черту в нелепых попытках различить что-то очевидно указывающее на правдивость её догадок. Но оба они продолжают хранить молчание, и это не помогает от слова вовсе. Голос Виктора сдаётся отчего-то первым.       — Испугалась?       Она головой качает, всё ещё боясь побеспокоить затихшие голосовые связки. Боясь услышать неудобную истину? Более вероятно.       — Дорога была долгой, и усталость дала знать. Ты крепко спала. Я посчитал, не стоит тебя будить.       Воздушный шарик внутри резко сдувается, будто выпущенный неуклюжей рукой, от чего лёгкие спирает, и ей требуется какое-то время, чтобы привести дыхание в норму. Всего лишь неизменная вежливость. Разумеется. И нет никакой параллельной реальности, рождественской сказки и ночных кошмаров, потому что самый страшный из них всё ещё происходит с ней наяву. На что она вообще рассчитывала? Совершенная идиотка.       Говорить не хочется, но ей кажется, что Виктор ждёт от неё хоть какого-то ответа. Сочная зелёная хвоя в дальнем конце комнаты цепляет её взгляд. Мия прокашливается, всей душой надеясь, что не расплачется так глупо и неуместно. Она и объясниться бы не смогла.       — Ты вернулся за ёлкой?       — Не люблю менять планы. Тем более я всё ещё должен тебе извинения.       Мия вдыхает упоительный аромат, пьянящий и странно успокаивающий.       — Красивая. И огромная. Триша выгонит меня с ней на улицу, а больше и ставить негде. Оставь себе, правда. Мне достаточно.       Хочется добавить, что с неё в принципе достаточно. Что третий день в его компании она просто не выдержит и разобьётся ко всем чертям. Что уходить пора побыстрее желательно, не по неотложным делам и не сегодня, а в принципе, навсегда и безвозвратно, чтобы не мучиться как от медленно разрастающейся опухоли. Хотя что ей собственно мешает?       Мия скидывает спутанные складки пледа, судорожно разыскивая обувь. Мия удивляется, как она умудрилась не почувствовать, не проснуться, когда он снимал с неё пальто и распутывал тугую шнуровку сапог, укладывая спать. Она зачем-то позволяет мысли о ловких пальцах, чутко и нежно касающихся её уставшего тела, проникнуть в сознание, вызвав волнующую сладость за грудиной. Мия едва сдерживается, чтобы не застонать от бессилия.       — Мия.       — Вызови мне такси, пожалуйста.       — Я обидел тебя?       — Нет, вовсе нет. Дел по горло, если честно.       Он не спорит с ней, не предлагает ненужной сейчас помощи, и она безмерно благодарна за этот маленький жест, потому что сил не осталось даже на ложь. Она заканчивает со шнуровкой, пока он заказывает машину. Мия запоздало понимает, что её придётся ждать какое-то время. Старается не глазеть по сторонам, не привязываться к этим явным образам прошлого, не тосковать так мучительно. Цепляется за его взгляд чертовски неосторожно.       — Примешь хотя бы подарок?       Мия почти задыхается от нахлынувшего возмущения, от того, что противостоять ему не в состоянии даже в такой мелочи, от того, что на каждый её бездумный шаг в отступление он делает такой отточенный и выверенный в своём наступлении ответный. Что даже в очевидно провальной партии он не может уступить победу в этой придуманной ей болезненной стратегии.       Мия дрожащей рукой потирает похолодевший лоб, когда непростительно большая для её умирающего терпения коробка опускается на журнальный столик. Откидывает крышку с твёрдым намерением вернуть зарвавшемуся Ван Арту всё, что окажется дороже почтовой карточки. Погибает в его присутствии уже бессчётный раз за все последние сутки, за все минувшие месяцы и проведённые когда-либо вместе минуты. Старая знакомая. Старушка Ундервуд. Красавица.       — Не приму.       — Это ерунда, Мия. Её бы всё равно никто не купил.       — Да, потому что она бесполезная.       — Как и всё в этом празднике. Безделица. Но приятная. Для тебя по крайней мере.       Мия всматривается в его расслабленное лицо. Наверняка, она выглядит до жути жалко и затравленно. Даже его голос звучит, будто успокаивая.       — Это от сердца, Мия.       — Ладно. Возмещу потом пластинками, и не отвертишься.       Виктор улыбается удивительно тепло и открыто, а Мия думает только о том, как сильно ей хочется хоть на секунду увидеть себя и всё происходящее его глазами, чтобы не теряться от неясных сигналов так безвыходно. Добавляет со всей искренностью:       — Спасибо.       Взгляд вновь останавливается на давших нежные ростки тюльпанах. Палец невесомо касается холодного стекла, скрывшего собой совсем ещё хрупкую жизнь.       — Новые?       — Разумеется. Те безнадёжно засохли.       Мия улыбается грустно, больше для себя. Так правильно. Некоторые вещи не подлежат реанимации.       — Решил записаться в садоводы?       — Подумал почему-то, что это могло быть важно. Цветы никогда меня не интересовали прежде. Пришлось слетать в Амстердам в компании Ксандра. Сорт довольно редкий, совсем новый.       Виктор замолкает, и Мие кажется, что паузу он выдерживает нарочито долго и без сомнения специально. Буравящий взгляд жжётся на виске. У неё оглушительный пульс набатом стучит по барабанным перепонкам, тянущей болью отдаваясь в затылке, заставляя комнату слегка качаться. Голос звучит едва слышно, когда с пересохших губ срывается:       — Мия.       — Верно.       — Хороший сорт. Мне нравится.       Она разворачивается на месте, почти врезаясь в его застывшую фигуру. Минует также стремительно, хватая пальто и бросая в воздух глухое «на улице подожду». Острый дневной свет заставляет её зажмуриться. Мия думает, что жгучая пелена перед глазами жалится гораздо больнее. Что надо бы извиниться, объясниться, сказать хоть что-то, не расставаясь так глупо, не оставляя этой тягучей недосказанности все козыри, позволяя вершить их оторванные друг от друга судьбы. Что бежит она с такой горячностью, потому что уходить не хочется вовсе, лишь остаться чуть дольше, наплевав на закостенелые принципы и противоречиво разбегающиеся мысли. Потому что всё это так удручающе неважно, когда он так болезненно близко, открыто и искренне.       Белый мир расплывается перед глазами густой пеной неба, и припорошённым застарелым снегом, и давящим на уши белым шумом разверзнувшейся тишины. Такое сладкое небытие. И яркое пятно её волос кажется открытой на его поверхности раной. И тёмный силуэт Виктора горит выжженой на ней пустошью. Две неудобные оплошности на безупречной коже наступившего наконец Рождества.       — Шарф забыла. Замёрзнешь.       Мия чувствует себя лишь сторонним наблюдателем. Тихим, безвольным. Протесты отнимают слишком много рассеивающейся через пальцы жизни. Поэтому она не возражает, когда Виктор подходит почти вплотную, мягко накидывая длинный палантин ей на шею, скручивая свободными петлями до самого носа. Поэтому она рассматривает так бесстыдно полуприкрытые длинные ресницы, подрагивающие от скрытого ими бегающего взгляда, теряется на мгновение, когда медовые от слепящего света радужки склеивают её разлетающиеся мысли, вязнущие в них, как в густой смоле.       Хочется задать целый ворох вопросов, почти неприлично огромный. Что он думает за этой непроницаемой маской едва уловимых эмоций, и глазами старыми, почти такими же одинокими, и жестами осторожными, манящими, обещающими так много и всё отчего-то впустую. О ней, о них, о собственных недостающих элементах оборванных картинок, и образов, и значимых когда-то событий. Мия не отводит ответного взгляда, надеясь так тщетно, что он прочитает в нём всё то, что так больно озвучить.       — Что думаешь?       — О чём?       Сбитое дыхание тёплым паром повисает между ними, сорвавшись с её губ. Едва уловимая усмешка тенью скользит по очерченным линиям его рта, мутной рябью тонет в чернеющих зрачках.       — Об этом Рождестве хотя бы.       — Всё вышло не так уж плохо, я думаю, — перед глазами проносится яркая карусель золотистых огней, и красный камзол заколдованного Щелкунчика, и блёстки, путающиеся в смольных волосах, и красная вуаль на острых скулах, и ворох воспоминаний в отражениях цветных стёклышек витража, звенящих в унисон со звучными нотами церковного органа, и мягкая улыбка расцветает на саднящих от горечи губах, светло и грустно, — чудесно вышло, если честно.       — Можем повторить через год тем же составом.       Мия не сдерживает рвущегося из груди перезвона искреннего смеха, непривычно глухого и тихого в будто спящей ещё природе. Она думает, что он безнадёжен всё же. Как безнадёжна она, и, может, это к лучшему.       — Ты, я и потрёпанный патефон под трескучие звуки Чайковского? Звучит неплохо.       — Думаю, звучит весьма вольно и неуважительно по отношению к Чайковскому. Скажем, «ты и я под волнующие ноты pas de deux в стенах Королевского Ковент-Гарден» звучит уже несколько лучше, не так ли?       Мия кивает невпопад, всё гадая, насколько это можно считать затянувшейся шуткой, пространными планами или нерушимым обещанием. Мия думает, что шутка получается какая-то злая, планы никогда не сбываются, и даже самые честные обещания разлетаются карточным домиком, не в силах противиться обстоятельствам. В сознании пляшут тёплые блики от огня на серых стенах, и руки с нежностью путают её волосы, вплетая в них искренний обет «Обещаю, что всегда буду рядом». И Мия не сдерживает совершенно спонтанного порыва, прижимаясь к нему болезненно близко, пряча замёрзшие руки в распахнутых полах пальто, носом утыкаясь в мягкий кашемир водолазки. И думает она о том, что вопреки всем противящимся условиям это будет её обещание, пусть даже свидетелем ему станет лишь ровный стук сильного сердца, бьющий по слуху.       Ей кажется, что момент тянется бесконечно долго, и в то же время прошло лишь мгновение. Мия вздрагивает, когда ладонь Виктора осторожно ложится на затылок, и сердце заходится бешеным ритмом, будто в состоянии близкой опасности. Она поднимает голову, пытаясь поймать его взгляд, но мутная поволока застилает глаза, талой водой морозит веки. Мия пытается сморгнуть, но всё безуспешно. Она благодарна Виктору, когда он фалангой невесомо поддевает пелену с ресниц. Она едва может поверить увиденному, когда крупные хлопья снега застилают поле зрения, а холод осыпается ей за шиворот. Но это действительно он, и детская радость поднимается в груди при виде нетающих снежинок, снятых с её ресниц, на бледном пальце.       — Маленькое рождественское чудо, а?       — Ты — чудо, Мия. Совершенно маленькое. Совершенно не рождественское. Просто чудо.       Мия думает, что это неправильно — говорить подобные вещи с таким серьёзным лицом. Что вырвавшееся из её горла замечание было лишь шуткой, а слова Виктора всегда звучат не по-человечески искренне, будто за каждое из них он смог бы отчитаться перед присяжными в зале суда.       Она опаляет горячим дыханием его кожу, и талый снег влажно блестит на подушечке пальца. Мия вытягивает из саднящего горла, стирая слишком интимную паузу:       — Всё-таки я права была. Метель в Рождество. Вопреки всяким прогнозам.       — Бабочка взмахнула крыльями.       — Только откуда им взяться. Зимой бабочки мертвы.       — В воспоминаниях, должно быть.       Мие кажется, что переполненная теперь чаша всё-таки даёт трещину. Что подхваченные ветром фотокарточки прошедшего разлетаются совершенно безвозвратно, цепляясь и оседая на голых ветвях подобно тем самым бабочкам. Ей нужно так мало — лишь убедиться, были они её или его.       — Я помню тебя, Мия. Это другое, не так, как тебе, вероятно, хочется. Но я помню, что ты важна. Очень. Безмерно. Пусть этого пока и не достаточно.       У неё тугой комок в горле мешает дышать, перекрывая доступ к необходимому кислороду. У её измученного сердца давно совершенно чуждый ей ритм. Мия знает, что оно так нелепо пытается подстроиться под его едва пробивающийся через многолетний холод пульс. Мия всё ещё с трудом переваривает услышанное, не в силах поверить, что тянется он к ней с той же жадностью и отчаянием. Что убегала она всегда так глупо, теряясь и путаясь в неподъёмном балласте прошлого. Что воспоминаний и так слишком много, и все они здесь — в названии нового сорта, во въевшимся запахе дома, в её неосторожных фразах, в его осторожных жестах. Что новые создавать, наверное, приятнее, чем слепо повторять давно стёртое.       — Сейчас достаточно.       Пальцы покалывает от согревшего их тепла. Мия думает, что это совершенные глупости, будто вампиры неживые и холодные, когда лишь от его близости под кожей лижется и плавится такое нужное пламя. В его глазах плещется совсем нехарактерное немое удивление и скрытое в самой глубине зрачков ликующее понимание. Проигрывать ему — почти аксиома. Мие хочется верить, что по крайней мере она делает это с изящным достоинством.       — Надо ли это понимать, как…       — Да.       Она не даёт ему закончить фразу, смазывая тень улыбки мягким поцелуем. Мие кажется, что она и правда разбивается в этот момент так сокрушённо. Что это даже приятно, когда знаешь, что он с той же лёгкостью собирает её обратно. И талая вода теперь не кажется горькой, потому что тает её кожа под чуткими пальцами, тают вместе с осыпающими их белоснежными хлопьями губы, соприкасающиеся так тихо и увлечённо, тают возведённые грани, и все многочисленные Вселенные схлопываются и исчезают в частых взмахах хрупких крыльев всех когда-либо живших бабочек, потому что иначе и быть не может, и этот момент обязательно существует в каждой когда-либо созданной ими реальности. * - ретроградная амнезия - когда забываются события, предшествующие травме или болезни. Закон Рибо, или закон обратного хода памяти, говорит о том, что снижение памяти происходит по обратной хронологии - сначала забывается недавнее, незначимое, потом - более позднее, эмоционально значимое. Восстановление происходит в прямом порядке - от глубокого прошлого к ближайшему.