***
Эрик вернулся спустя пару часов после того, как елка, сначала преодолевшая три улицы и два поворота волоком по льду, а затем долго покоившаяся в гримерке, пока Кристина переводила дух, была все-таки затащена вглубь подземного яруса театра и прислонена скромно к стене – лишь бы не упала, Кристине ее тогда не поднять без посторонней помощи ввиду уже полного отсутствия сил. Он не ожидал увидеть даже самой Кристины, ведь у него не было сомнений в том, что такой праздник она будет справлять где угодно, только не у него в вонючем подвале, и уж тем более никак не ожидал всяческих сюрпризов, особенно таких. Он и не подумал бы никогда, что такое взбредет ей в голову, поэтому долго всматривался в увиденное, пытаясь понять, не сошел ли он с ума – коробка с игрушками наполовину пуста, елка наполовину наряжена, под елкой лежит Кристина, свернулась калачиком прямо на холодном полу, не хватало только лентой перевязать. — Вставай, подарок, — Эрик говорил негромко и изо всех сил старался, чтобы его голос звучал как можно ласковее - она так сладко спала, она устала, делая ему этот странный сюрприз, ему было как никогда страшно показаться грубым, обнажить перед ней свое желание выкинуть все к чертовой матери, а саму елку раздербанить на дрова. Не то чтобы он ненавидел Рождество. Он был достаточно взрослым, чтобы понять, что дело было вовсе не в самом Рождестве, праздник имел все права на существование, как и люди – на радость, не было ничьей вины в том, что этой радости не досталось ему. На Рождество всегда накрывались столы и украшались окна, иногда в Париже даже выпадал снег, у него же не было ни окон, ни тем более снега, одно число менялось на другое, сначала просто число, а потом и месяц с годом - все. Он даже как-то не обращал внимания, даже не задумывался о том, что где-то наверху праздник, елки со свечами и имбирные печенья. И предпочитал бы не задумываться дальше, предпочитал бы, чтобы эти куски простой человеческой радости не тащили в его добровольную тюрьму, как будто дразня и издеваясь – смотри, а мы так живем, смотри, огрызок человека, как там, на земле, хорошо. Кристина спала как убитая, обнимая золотого ангелка, которого не успела повесить куда-нибудь, куда дотягивалась ее рука — елка была настолько высокой, что возникал вопрос, как ее вообще удалось протащить через подземные ходы, Кристине понадобилось бы вдвое больше роста, чтобы нарядить ее целиком, но она… она ведь постаралась сделать все, что могла. Праздник имел все права на существование, а Кристина – на радость. Не было ее вины в том, что этой радости никогда не доставалось ему. Золотой ангелок красиво сверкал, отражая свечи. Почти все остальные игрушки тоже были золотистые, блестящие, рассыпанные по темной хвое, как звезды по ночному небу - красиво, поймал он себя на мысли, а ведь действительно красиво, может, пусть стоит, может, надо уже перестать делать вид, что все по-прежнему, когда с приходом в его жизнь Кристины эта жизнь не то что изменилась, эта жизнь наконец-то началась. Кристина была юной и живой, Кристина любила, когда елка с огоньками, когда съедаешь из коробочек по конфетке каждый день весь декабрь, а потом - праздничный ужин, когда загадываешь желание и веришь, что непременно сбудется, а ночь надо провести обязательно по-особенному, чтобы по-особенному празднично и ярко прошел и весь следующий год — ведь все знают, что как встретишь, так и проведешь. Кристина хотела быть счастливой, Кристина, как никто, умела радоваться мелочам, и он, отнявший у нее уже слишком много, не мог, не смел отобрать у нее хотя бы эту простую маленькую радость. Бережно взятый им из ее объятий ангел нашел свое место несколькими ветками выше остальных игрушек. — Вставай, подарок, – и Кристина наконец просыпается. Протерев глаза, она осматривается вокруг, не понимая, что произошло – елка, игрушки, только бы успеть, только бы он не узнал, только бы ему понравилось, ведь хотела-то как лучше – все показалось сейчас сном, сладким сном, и только приставшие к халату иголки и сама елка, которую она задела, поднося руку к лицу, дали понять – нет, взаправду, и он стоит сейчас перед ней, и наверняка требует объяснений. Заснула, дурочка. — Ой, а я тут.... я тут это..... – лепечет неуверенно, лишь бы что-то сказать, нарушить тяжелую паузу, когда казалось, что даже воздух между ними начал загустевать от его тяжелого взгляда. Она ненавидела, когда он нависал так над ней с высоты своих почти двух метров, она ненавидела чувствовать малейшую угрозу с его стороны, ведь давно привыкла подсознательно опасаться его хотя бы из тех соображений, что и физически, и морально он был вполне себе в состоянии причинить ей вред. — Да я вижу, – его тяжелый вздох заставил Кристину удивленно приподнять бровь. Страх куда-то исчез, растворился, она даже улыбнулась слегка – шанс на рождественскую сказку еще не до конца растворился, он совсем не злится, может, слегка раздражен, но не злится... хороший знак. — Я.... хотела к твоему приходу украсить, но уснула, прости.... – привычка вечно пытаться себя оправдать даже по таким мелочам тоже намертво вросла в ее манеру общения благодаря ему. — Красиво. Нет, правда. Вот только звезду проще сидя на потолке надевать. — Я как-то не подумала об этом, извини, – в тысячный раз извинившись непонятно за что, Кристина отвела взгляд, чувствуя предательский румянец на щеках. Когда выбрала елку, радовалась, что досталась повыше, побольше игрушек вместится, а в итоге что? Зря она это все затеяла вообще, не стоило оно того, какие к черту сюрпризы, когда ты слово ему сказать боишься, какой к черту праздник, наивная ты дурочка... Он окинул ее взглядом всю с головы до ног, придирчиво, как будто оценивающе, склонил голову набок – сначала в одну сторону, потом в другую. — Понятно. Залезай на плечи мне. Кристина поперхнулась, вытаращила глаза, посмотрела на него как на реальное привидение — с ума сошел? на какие еще плечи? Последний раз она сидела на плечах, наверное… да-да, в детстве, у своего отца, лет ей было, кажется, пять или шесть.. нет, все-таки шесть, это было лето, последнее лето, она сидит высоко-высоко среди каких-то экзотических кустарников, ветви которых усыпаны крупными яркими цветами, весело смеется, машет ногами, радуется, что эти цветы, лилово-красные цветы теперь ровно на уровне ее глаз, и можно долго разглядывать, а можно и дотянуться рукой… Эрик смотрел выжидающе, она опустила глаза, надеясь, что ни одна предательская слеза не вырвется наружу - напрасно. Он берет ее за подбородок рукой, поднимает ее лицо – его любимый жест – смотрит в глаза, второй рукой стирает слезу. Не удержалась. Вырвалось. "Прости меня". — Ты что, не слышишь? Залезай, не укушу. Кристина все еще в слезах смотрит, как он поворачивается к ней спиной, встает на колени, ждет. Черные жесткие волосы почти достают до плеч, на концах дают волну. Ей страшно, но уже не так, как раньше, это не панический страх, что на тебя сорвутся, в лучшем случае замахнутся, в худшем покалечат, это был страх, смешанный с трепетным волнением – ей и тревожно, и хочется поскорее попробовать. Она залезала на него осторожно, почему-то в глубине души боясь, что окажется слишком тяжелой, хотя знала, что Эрик, несмотря на внешнюю хрупкость, при желании троих таких поднимет – одну на плечи посадит и по одной в каждой руке. Встань они рядом, Кристина вряд ли достала бы двухметровому Эрику макушкой до плеча. Он поднимался медленно, не сказав ни слова, когда она со страху вцепилась ему в волосы – все правильно, Кристин, держись, держись крепче, будет высоко и страшно, а пол внизу все-таки каменный – ласково придерживал ее за колени, следил, чтобы она не свалилась от неожиданности. Кристина плохо помнила, что чувствовала, сидя маленькой на плечах у отца, но точно знала, что это было абсолютно не так – может, высота была примерно такой же, даже еще больше, ведь она сама была намного меньше, но не было этого волнения, трепета, не было чувства, что она делает что-то откровенно неправильное, из ряда вон выходящее и стоило бы прекратить, остановиться, пока не поздно... тогда было спокойно, надежно и уютно, а сейчас сердце готово было вырваться из груди. Она бы и дальше терзала себя этими эмоциями, если бы ее не отвлекла восьмиконечная бумажная звезда, которую он настойчиво совал ей в руку. Кристина тотчас опомнилась, устыдилась своей рассеянности, вцепилась в звезду крепко-крепко, протянула руку к елке, молясь всем богам, чтобы не упасть – Эрик подошел к елке почти вплотную, ближе уже не мог, он и так уже практически прижимался к иголкам лицом, но ей все еще пришлось тянуться, нарушая хрупкое равновесие. Звезда упрямо не хотела становиться на место, то наклонялась в сторону, то соскальзывала с верхушки – только бы не выронить! – Кристина уже думала, что в этом году елка без звезды, а ведь без нее, ну... нельзя, неправильно как-то, а у них все должно быть правильно, пусть это Рождество будет настоящим, насколько это только возможно. Наделась. Звезда была крепко-крепко насажена на верхушку, Кристина несмело отвела руку, боясь, что все-таки упадет – нет, у нее отлично вышло, сидит как влитая. Она несмело улыбнулась – впервые с того момента, как он нашел и разбудил ее, она улыбалась, счастливо улыбалась, смотря на эту звезду. Звезда означала, что сказке быть, что не напрасно она тащила ель по туннелю, врала всем, что поставила ее в гримерке только до вечера, потом обязательно отнесет из Оперы прочь, и опавшую хвою обязательно сметет всю-всю, до последней иголочки. Когда он опустил ее вниз, она уже не боялась ни капли.***
Огни отражались на стенах, бродили по камню мутными рыжими пятнами, редкие блики долетали до глади озера, играли искорками на водной глади, свет наполнял подземелье, окрашивая в медные тона все вокруг, даже изумрудно-зеленую ель. Двое сидели и смотрели на эти огни. Свечи потрескивали, игрушки на елке иногда бились друг о друга с еле слышным звоном, плескалось озеро, чью гладь беспрестанно шевелил гуляющий по подземелью ветер – вот и все звуки посреди гробовой тишины. Самое тихое Рождество в ее жизни, и самое первое – в его. — Спасибо тебе. Кристина удивленно вскидывает брови, смотрит на него – а он все еще глядит на елку, глядит внимательно, ни на секунду не отрывает взгляда. Сидит слева от нее, не снимая маски, огни отражаются на глянцевой поверхности, он словно горит и светится изнутри – конечно, исключительно из-за отражения, но ей подумалось, что состояние настоящего счастья как-то вот так и должно выглядеть со стороны, именно как будто светишься изнутри. Она бы сейчас многое отдала, чтобы иметь возможность прочесть его мысли или почувствовать то же, что и он, но нет, ей оставалось только догадываться, что он испытывал, смотря, как свечи капают воском на пушистые лапы ели, на каменный пол, иногда даже на развешенные совместными усилиями игрушки – и пусть, не жалко, не в игрушках дело. Те игрушки, что выше середины елки, развешивал он сам. Развешивал неумело и робко, как будто стыдясь перед ней того, что делает это в первый раз, молился про себя, чтобы ничего не выронить и не разбить - этого он бы точно не пережил, чтобы она в кои-то веки с чем-то справлялась ловчее его, второго да Винчи? однако же нет, не уронил и не разбил, вешал в самую глубь ветки, чтобы уж наверняка. Она следила за его пальцами внимательно, как и всегда - она до смерти обожала смотреть на его ловкие пальцы, чем бы он ни был занят, это было для нее куда притягательнее, чем для других людей часами глядеть на воду или огонь. Ни у кого больше она не встречала таких завораживающе точных действий и таких неестественно, пугающе тонких, костлявых пальцев - красивый парадокс, руки как у мертвеца, а движения живые-живые. Коробка с игрушками кончилась ровно тогда же, когда и свободное место на елке - очень точный расчет, ни капли сомнения, что это не случайность. Расставляет свечи то тут, то там, на самых длинных, выступающих вперед ветвях, чтобы не спалить ненароком всю елку. Чиркает спичкой. Двое сидели и смотрели на огни. Сидели чуть поодаль друг от друга, не держались за руки, не целовались, даже не думали об этом - мысли у каждого были свои, в разных формулировках, разными словами, с разным эмоциональным переживанием, но у обоих друг о друге, и у обоих пропитаны глубокой благодарностью друг другу - за их первый настоящий праздник. Где-то уже далеко за полночь она, конечно, устанет, глаза слипнутся, она пошатнется, припадет к нему, положит голову на плечо, и он привычно с легкой косой улыбкой донесет ее до постели. Потом вернется, чтобы погасить свечи, но, вопреки всему, вновь не сможет оторвать от них глаз. Эрик заснул где-то под утро. Свечи на елке горели всю ночь.