Нарисуешь в небе солнце

      Едва облачившись в белую медицинскую форму, Лерка поспешно, но в то же время с гордо поднятой головой (как-никак перед пациентами в коридоре надо держаться солидно), на которой возвышался задорный пучок, устремилась в лабораторию.       – О, Зацепина, привет, опять окно в учебе?       – Да, здравствуйте, сегодня я на весь день.       – Будь добра, отнеси пока стéкла, а, – Лерке живенько всучили в руки белые листы, между которыми были блекло окрашенные предметные стекла, словно бы та не могла передумать и отказаться выполнять подобную услугу. – Все, спасибо, иди.       Окном называли отсутствие пары среди других занятий в расписании или вовсе пустой день, как, например, сегодня. В универе расписания всегда отличались особой топорностью, и каждое полугодие начиналось со срача возмущенных однокурсников в чате. Лере же, наоборот, такие окна, появляющиеся с каждым разом все чаще и чаще, нравились, т.к. у нее в студенческой жизни был как раз тот период, когда вместо прослушивания в холодной аудитории нудной лекции не терпелось поскорее узнать, как все выглядит, применяется и работает на практике, а в лаборатории таких возможностей для нее была масса, что называется, бери – не хочу.       – Светлана Григорьевна, добрый день! – заскочила она во врачебный кабинет со стеклами между свеженапечатанными бланками.       – Ой, Лерочка, здравствуй, ты ведь на весь день сегодня, да?       – Да-да, я мазки сюда положу?       – Клади, слушай, я тут такой интересный экземпляр вчера смотрела, даже оставила для тебя образец, а то ты постоянно просишь показать, как выглядят ключевые клетки. Заскочишь ближе к обеду посмотреть, а то у меня пока работы много, ладно?       Светлана Григорьевна была одной из первых в лаборатории, кто приняла ее, пока остальные еще присматривались, посчитав обеспеченную студентку, проходившую у них практику, надменной выскочкой. Но потом, когда производственная практика была завершена, именно Светлана Григорьевна настояла на том, чтобы Леру устроили сюда официально на полставки, что для Зацепиной была большая честь. По правде сказать, Леру сначала хотели принять на работу после окончания учебы, но ей настолько понравилось в лаборатории и она до того уже за несколько недель привыкла к этому месту, что решила не терять время и устроиться сразу же. Это был второй курс и Лере, который на тот момент стукнуло 20, не терпелось поскорее начать работать, т.к. жутко комплексовала, считая, что поздно начала работать. «Наработаешься еще, какие твои годы!» – говорил на это отец, но Лерка всегда отличалась жутким упрямством и потому настояла на своем. Работа для нее стала больше средством независимости, чем заработка. В деньгах она не нуждалась, но в свободе, независимости, самоутверждении и неком признании нуждалась еще как, и лаборатория, отчасти, давала ей это. Хоть и дико изматывала, наряду с учебой.       Когда настало время обеда, Лера поспешила во врачебный кабинет к Светлане Григорьевне, пока остальные собирались в своеобразную столовую, которая по факту была скорее комнатой отдыха, но медики облюбовали это место под буфет. Светлане Григорьевне в силу почтенного возраста и лишнего веса было нелегко передвигаться из одного места в другое, кроме того, артрит уже вовсю прогрессировал. «У меня нет такого органа, которого бы не трогали и перерезали хирурги», – грустно шутила она. Лера всегда поражалась ее мужеству и нескончаемому оптимизму, эта женщина, годившиеся ей в бабушки, была для нее самым настоящим примером, той, на кого Лера хотела бы равняться в профессии, она поняла это, как только они познакомились ближе.       – Ты ко мне уже? – спросила Леру Светлана Григорьевна. – Давай я тебе в микроскопе покажу этот препарат перед тем, как мы сядем обедать. – Да, давайте эти, как их... ключевые клетки.       – Соколовой Светки, – пошутила она, отодвигаясь от окуляра микроскопа, чтобы Лера смогла взглянуть.       – Ого, – перестав хихикать, воскликнула студентка, – они ведь почти все поле зрения занимают...       – Практически да. Тебе оставить этот образец в качестве наглядного примера?       – А это как?       – У каждого хорошего специалиста, – с улыбкой ответила врачиня, – имеется свой наборчик с патологическими мазками, обычно кровяными. Ну, мало ли, вдруг ты забыла, как выглядит какой-нибудь там моноцит, а тут достала свой образец, где явно видны моноциты, и подглядела быстренько.       – Ничего себе! Спасибо!       За обедом вдруг их потянуло от привычных обсуждений кто что в данный момент читает до поэтов-шестидесятников. Светлана Григорьевна восхищалась Рождественским, а Лере все же был близок по духу Евтушенко, которого та просто не переносила, легко, мол, разглагольствовать о любви к родине, когда живешь за границей.       – Смотался в свою Америку, как трус, и американские врачи, якобы лучше в мире, проглядели у него опухоль.       – Да, смотался, ну и что в этом такого? Меньше любить родину от этого человек не перестанет, а насчет онкологии, так возраст какой уже был.       – Лицемерный, желчный дед, – заключила Светлана Григорьевна, допивая чай.       Лера пожала плечами. Ну не спорить же по этому поводу, даже не потому, что человек перед ней был куда старше, а потому, что не хотелось сейчас портить впечатления от разговора о поэзии с человеком, которого так сильно уважаешь, как личность, и ценишь, как профессионала. Хотя было обидно.       – Но знаете, что меня больше всего поражает? Магомаев пел «Свадьбу»       Рождественского и «Чертовое колесо» Евтушенко, хотя терпеть не мог эти песни, считая их, мягко говоря, попсовыми, они больше нравились публике, чем певцу. Я, конечно, не люблю разговоры в духе «раньше было лучше», но как же сейчас на эстраде не хватает подобных песен на стихи таких поэтов, да я бы заслушивалась, даже если бы они звучали из каждого утюга! – И не говори. А то крутят всякую чушь по радио. Вроде Пугачихи с «Позови меня с собой».       – А что с ней не так? – Лерку словно бы задели за живое второй раз за день.       – Крайне отвратительный текст. И вообще безграмотно написано. Что значит «позови меня с собой»? Как вообще можно с собой звать? А строчка «чтобы путь мне не пророчил»?       – Нет, Вы неправильно ее поняли, там звучит «что бы путь мне ни пророчил», «что бы» – раздельно, и частичка «ни», а не «не». Там совсем другой смысл.       – Да и исполнение оставляет желать лучшего, – невозмутимо продолжала она, – толи дело упомянутый тобой Магомаев, вот это голос, хотя, заметь, та же самая эстрада, что и Пугачева, но каков уровень! Ты чего так улыбаешься снисходительно?       А от всепроницательнейшей Светланы Григорьевны ничего не скроешь. Леркина улыбка и впрямь была снисходительно-мечтательной. Стоило только вспомнить, что Муслим Магометович у нас баритон, как вдруг возник образ другого баритона, стоит ли здесь указывать, какого именно?       Лера словно бы успокоилась после того случая на служебке и вновь время от времени стала включать по вечерам его голос. Отягощавшее прежде чувство вины перед артистом из-за родителей стало постепенно рассасываться и сходить на нет, однако в оперетту она в связи с долгами по учебе и ночными сменами практически не заглядывала с ноября, а сейчас уже прошла половина декабря и на мюзиклы в мороз не особо-то и хотелось идти, все равно успеется. Но Лерке, не будем лукавить, все же было приятно, что Александр Леонидович ее запомнил, несмотря на то, при каких именно обстоятельствах это произошло. Ей вовсе не хотелось как-то развивать знакомство с нелюдимым артистом, понимая, что ему вряд ли это понравилось бы, душу грело уже то, что он помнит в лицо и знает ее имя. Ну, еще и адрес, черт возьми... М-да, неудобно все-таки вышло. Впредь не мешало бы быть осмотрительней перед родителями и не показывать бурный интерес к какому-либо артисту, а то вдруг совершат рецидив или чего похуже. Хотя куда уж хуже?       Но жизнь эта такая сложная и непредсказуемая вещь, что чего-чего, а «куда хуже» она вам непременно устроит. Рабочий день Лерки уж близился к концу, она монотонно перемывала в раковине пробирки, еле держась на измотанных от усталости ногах, как вдруг в брючном кармане белого медицинского костюма затрещал телефон. Судя по звонку, это была мама. Лерка, нахмурив брови, упрямо продолжала возиться с пробирками в мокрых перчатках, показывая всем своим видом, что ей некогда. Правда, неизвестно кому. Второй звонок, третий, а она все еще невозмутимо раскладывала вымытые пробирки по ящикам, все, теперь можно будет снять перчатки и сполоснуть заледеневшие руки теплой водой.       – До завтра, – сказала она лаборанткам, поправляя на себе измятый костюм, – приду попозже, у меня будут четыре пары.       И ушла переодеваться, а там уже, нацепив пуховик, изрядно вымотавшаяся студентка и вовсе бы позабыла о мамином звонке, если бы та не позвонила ей в сто тысячный раз. «Наверняка волнуется и хочет узнать, когда я закончу», – буркнула в раздражении Лера, но трубку все же взяла.       – Да, мам, – флегматично произнесла она, выходя из больницы, – я уже освободилась.       – Я тебе столько раз названивала, ты почему не отвечала?! Этот твой приходил.       – Кто?       – Ты будешь смеяться, но...       – Да не говори загадками, у меня и так уже мозг запудрен, кто был-то?       – Маракулин твой, вот.       Лерка чуть было не навернулась на улице и не столько от гололеда, сколько от этой фамилии.       – То есть как? Ты не шутишь?       – С тобой шутить себе дороже, раз ты освободилась, то иди, спускайся в метро, он уже давно ушел. Дома расскажу.