Дома

      Хан злился. Кейл видит это так же ясно, как свои почерневшие от гематом запястья, слышит это так же ясно, как хрипы в своих пробитых легких, восстанавливающихся с каждым болезненным обжигающе-ледяным от боли вздохом, чувствует это, как ноющие мышцы. Хан смотрит на него, и глаза его топит беспросветная густая тьма, какая бывает лишь в самый страшный шторм посреди безбрежного, неистового плена грохочущих океанов, Хан смотрит на него и молчит. Кейл морщится, чувствуя, как срастаются кости, глотает бренди (ему, вообще, не стоило бы что-то глотать ближайшие три часа), улыбается чуть насмешливо, словно все в порядке, словно солнце этого дня светило и над его головой.  — Я вернулся, Хан-а, — кашляет он, потому что клетка ребер все еще раздроблена, раскрыта, выпуская наружу кровь и сердце. Чхве Хан сжимает челюсть так сильно, что на скулах у него проступают четко желваки, а лицо приобретает вопреки всему выражение злое и очень уязвимое. Он поднимает руку так, словно этот жест дается ему с большим трудом, словно механизм его костей заржавел и покрылся плющом, глубоко вздыхает.  — Кейл, — отрывисто бросает он. Кейл поудобнее устраивается на подушках. Он ужасно устал — неделя плена все-таки не променад теплым летним днем, — однако ему не впервой ограничивать себя в простых человеческих желаниях. Вокруг сгущается тьма — не та, что дарит полумрак задернутых портьер и приглушенных светильников (после долгой ночи рассвет всегда бьет по глазам ослепляющей вспышкой), — но та, что густо и вязко изливается волнами приливов вокруг Чхве Хана, что продавливает пространство комнаты как вязкую податливую глину, проминает воздух и наполняет оглушающей звенящей тишиной. Это до сих пор пугает, но пугает до восхищенной дрожи, до затаившегося в трахее выдоха своей невероятной концентрацией первозданной первобытной силы. Кейл ощущает привычную приятную дрожь по телу, и, оставив бренди в сторону, достает из тумбочки сигареты. Их вообще-то не должно здесь быть, но молодого графа Хенитьюз боятся больше, чем праведного гнева целителей. Кейл закуривает и затягивается сквозь боль, чувствуя, как с длинным хрипящим выдохом по пружинам расслабляется тело — от центра, горячей плавной волной к натянутым струнам мышц рук и ног, к гудящей дребезжащей нотой ватной голове. Он, прикрыв глаза, снова смотрит на Хана. Тот все еще стоит у изножья статуей темного божества, покрытый дымной пылью темных пещерных ночей, но Кейлу по душе такая тьма.  — Я вернулся, Хан-а, — говорит он чуть раздраженно, потому что Хан молчит уже десять минут подряд — с тех пор, как зашел в комнату, — а Кейл человек не особо терпеливый. Хан, наконец, отмирает. Перетекает тьмой ближе, опускается тяжестью горячего гнева на матрас, кольцом обжигающих пальцев обхватывает запястье, жмет сильно, кроет синяки, кроет боль новой болью, заставляя выронить в сигарету в подставленную ладонь. Кейл шипит, пока Чхве Хан сжимает окурок в кулаке, даже не морщась.  — Хан-а, — низко говорит он, но выходит задыхающийся клекот — ребра встают на место под воздействием зелий слишком медленно. Больно. Хан замирает. Взгляд его падает на губы Кейла — боже, он что, сказал это вслух, — а маска гнева трескается засохшей глиной, обнажая остовы хрупкого дрожащего отчаяния на дне зрачков. Хватка на запястье слабеет, а пальцы принимаются теплом оглаживать почерневшую кожу.  — Кейл, — беззвучно говорит Хан, едва двигая губами, и только дыхание доносит этот раскрытый мягкий звук. Кейл вздрагивает. Обычно спокойная песня баритона сменяется шепотом рокочущего баса, дрожащего в каждой чертовой зыбкой ноте, а уверенная осанистость фигуры вдруг изламывается поникшими, вздрагивающими плечами. Граф смотрит в глаза Хану и видит в них сухие невыплаканные слезы, блестящей пленкой покрывшие душу. Во груди вдруг першит и ершится, колется мелкой иглой для пыток, съеживается под струей добела раскаленного металла, пузырится как волдыри на коже, как слова на потрескавшихся губах. Кейла вдруг хватает озноб.  — Больно? — мягко и глухо спрашивает Хан, ощущая дрожащую нить пульса под пальцами, кожей чувствуя едва заметное дребезжание натянутых нервов, — больно? Ответь. Кейл опускает голову, занавесив лицо отросшими прядями алых волос. Их привели в порядок, но обычно карминовое золото шелковой роскоши тускло и безжизненно блестит в полутьме задернутых портьер.  — Блять, — только шипит Кейл, но Хану давно не нужны слова, чтобы знать ответ. Достаточно едва заметного дрожания темных ресниц, достаточно вязи танцующих теней на щеках, сбившегося ритма дыхания, чтобы услышать.  — Да, блять, больно, — рычит Кейл, вскидывая голову и глядя яростно и устало, надломленно, почти задыхаясь, — больно! Его ломают вдруг переполнившие нутро белых костей эмоции, лавиной горячего гнева туманящие взор, концентрирующиеся в кончиках пульсирующих болью пальцев с израненными ногтями, льющиеся из горла высокими, рваными всхлипами. На секунду Кейл думает, что снова теряет зрение — перед глазами все так зыбко и размыто, так темно и пусто, — но потом он понимает, что это просто слезы. Они мокро и горячо катятся по щекам, омывают уголки дрожащих слабо губ, стекают по подбородку. Он не видит Хана — только размытое черное пятно в мареве такой же черноты, слепо тычется острием взгляда в воздух, и только рука — горячая, шершавая от шрамов на мякоти ладоней, — есть его якорь. Он цепляется за этот якорь больными пальцами, ощупывает предплечье, натыкаясь на ткань черной водолазки, тонет в гладком омуте эмоций, не оставляя даже кругов на воде, захлебываясь неотвратно и добровольно — горло душит воздух, грудь спирает боль. Он слеп, наконец-таки напуган и дезориентирован в этом объемном пространстве комнаты что в пучине бушующих посреди клетки океанов штормов, и внутри него все наполняется истерикой. Кейл, правда, так бы и ушел — на дрожащей ноте всхлипов, на темноте в глазах, на вакуумной пустоте легких, — но плеч его касается уверенное, тяжелое тепло, но тело его кутает теплая беспросветная темнота. Приходит тишина, а следом за ней — аромат чего-то дикого, мягкого, до боли знакомого, омывающего кожу легкими деликатными касаниями морских волн чужестранных приветливых морей, проникающего в нос свежестью нового вздоха. Следом приходит звук, рокочущий и шершавый, как нагретый летним солнцем валун, утопленный в соленую воду.  — Кейл, — льется в уши тихий шепот, — тише, тише… И тогда он чувствует это — крепкие каменные объятие, вдруг мягкие и нежные, тяжелую ладонь на выступающих из-под бумажной кожи лопатах, и эта тяжесть подобно цепи выдергивает его из омута слез. Он оказывается в руках Хана, в руках его теплой баюкающей тьмы, обернувшейся вокруг подобно плотному кокону одеял, и это так похоже на далекое детство, когда ему было позволено бояться монстров под кроватью и темных непроглядных углов, но не своей беспомощной никчемной ненужности, когда мягкий и нежный голос матери будил его по утрам, а комната всегда была светла, что страх уходит, оставляя щемящее чувство пустоты. Кейл жмется щекой к твердому плечу, корпусом вжимается в грудь, слыша мерное и глубокое биение сердца.  — Пиздец, — говорит он сипло, — пиздец. Хан обнимает крепче, укладывая подбородок на макушку.  — Мне тоже было больно, — вдруг темно шепчет он, яростнее обозначив ладонь на спине. В тоне его столько холодного хрупкого отчаяния, что Кейл не нуждается в объяснениях. За него правда — правда, — волновался кто-то помимо настрадавшейся семьи. Кто-то, кого он любит.  — Я в норме, — отвечает Кейл, — я вернулся. Хан шумно вздыхает, плотнее запахивает капкан объятий, вдруг превращая их в сладкий плен, из которого не выбраться — не спастись.  — Я — не в норме, — в макушку, щекоча волосы, — я не в норме, и я готов, блять, ограничить тебя настолько, насколько мне позволит моя сила. Его сила позволит ему Кейла обездвижить, обезвредить, обезволить. Они говорили об этом ранее — Хан на своих диких загонах, Кейл на своем диком раздражении, семейная, блять, идиллия, ссоры, ругань, жаркий секс у стены, — о разнице в силе и вине, и граф тогда готов был кидаться бутылками, потому что иногда Чхве Хан действительно загоняется. Привычная рутина теплом отдается в груди.  — Ты не сможешь, — привычно нагло тянет он, — не сможешь, Хан-а. Хан-а сбрасывает оковы страха, сковавшие плечи, отстраняется, и Кейл может видеть его лицо так четко и ясно, как никогда до этого не видел. Черные пряди челки, падающие на высокий лоб. Нахмуренные брови. Четкую линию остро-очерченного подбородка. Плавный подъем носа. Раскосые, экзотические глаза. Общую юность черт, общую их красоту. Голодное кричащее волнение в каждой из них, кричащее сухими невыплаканными слезами в зеркале темного дрожащего взгляда. В ритме трепещущих ноздрей и ломанном изгибе полных обветрившихся губ. В застывшем складкой меж бровей отпечатке страха и отчаяния.  — Не смогу, — послушно соглашается Хан, глядя в глаза, — с возвращением домой. Кейл смотрит в ответ — и тонет в беспросветной густой тьме, какая бывает лишь в самый страшный шторм посреди безбрежного, неистового плена грохочущих океанов. Кейл правда — правда, — дома.