Спас на крови

«Бросаю свой меч, битва окончена, Не проиграна и не выиграна. Отринув ярость сражения, Обращаю свой усталый взор в сторону дома».

Зоины уложенные короной косы рассыпались по плечам, когда проворные пальцы короля стянули синюю ленту и запутались в густых кудрях цвета настоянного виноградного сока. На один миг Зое в самом деле показалось, что вместе с распавшимся хитросплетением волос упала как сноп с сердца тяжесть, но чувство это было мимолетное, точно воробей, что зимним утром прилетает к скворечнику покормиться. Она обернулась, змеистые прядки соскочили с капитанских пальцев, как петли с пуговиц, но ленту из рук король Николай не выпустил. Та была дивной вещицей, а еще на редкость диковинной, из паучьего шелка, какой шуханские караваны доставляли роскошно расшитыми рулонами на столичные рынки еще до войны и продавали втридорога, как украшения с золотыми драконами и синими перьями зимородка или ленточные пояса с танцующими и играющими на хатууре женщинами. Свою ленту Зоя берегла, как малое дитя, и каждое утро вот уже тринадцать лет вплетала ее в волосы, храня память о тете и слоеных медовых гнездах, которые довелось ей попробовать у палатки торговцев в шелковом квартале за день до того, как Лилиана отвела ее ко Дворцу. Но в эту рождественскую ночь Зоя сомкнула пальцы короля на ленте не задумываясь. Шла война, и им обоим нужно было немного тепла. Не того, что давали густо обитые мехом зимние мундиры и кличи солдат, готовых сражаться за свою страну. А такого, что ощущалось в медовой сладости восточных десертов и ободряющих касаниях, которые сулили еще одно завтра, отвоеванное у врага силой равкианского народа. – Это на удачу, – она сжала его теплую моряцкую ладонь, которую уже несколько недель не видела без тугого одеяния перчатки. Теперь они оба были застегнуты на все пуговицы, а боевая броня отныне стала им второй кожей. Но сегодня, пусть со слезами на глазах, пусть без маскарадов, колядок и запеченного с орехами и черносливом гуся, но отмечали Рождество. Сегодня, вопреки всем убеждениям, Зое хотелось стоять на рождественской службе в крошечной церкви в Пачине, вдыхать густые, тяжелые запахи ладана, опилок и старой ткани и молиться. – И с каких это пор ты веришь в нашу славную подругу удачу, Назяленская? – ухмыльнулся Николай, но глаза его оставались серьезными. Ауру его лукавой развязности, притворной беспечности выпарили из тела воина и короля жар огня и железа и юных сердец всех сгинувших равкианских сынов и дочерей. Николай скорбел по ним не как король, но как простой человек и еще один сын их осиротевшей страны. – Ваше дурное влияние, ваше величество, – хмыкнула в ответ Зоя, но смешок этот, вопреки обыкновению, вышел хриплый и совсем уж не ее. В горле было сухо от дыма костров, а сердце болело за ее гришей, чьи добродушные улыбки столько раз видела она за завтраком в Малом дворце, чьи разговоры о любви слышала. Теперь выкрашенные белым и голубым стены равкианских церквей омывались молодой кровью, но молитвы продолжали возноситься, дети – рождаться, а страна – непоколебимо стоять, несмотря на горечь от потерь, читавшуюся в раскрошившихся церковных витражах, печальных, как глаза матери. Николай стиснул ленту в ладони, второй рукой накрыл руку Зои и сжал. – Не припас я для тебя подарка, Зоя, виноват. Но если останешься, утром будешь вольна слопать всю мою селедку. – Я и так могу слопать всю твою селедку, – ответила она, не изменившись в лице, но настойчиво, хотя и мягко, отстранила его руку. Николай глянул на нее устало и отчего-то печально, и Зоя пожалела, что нынче вечером задержалась. Она все еще чувствовала, как пальцы ее короля умело распутывали узелки на ленте и зарывались в ее кудри, как в плетеное лукошко, полное черной смородины; эту внезапную близость мужчины, о котором она и без того думала непозволительно часто, эту непривычную интимность, значащую больше, чем случайные касания локтями или коленями в Зале военного совета. – Не люблю, когда ты собираешь волосы, – вдруг сказал он и сделал шаг ей навстречу. – В годы моей юности девицы сооружали на своих головах удивительные башни из кос и шиньонов, которые колыхались, как суфле, всякий раз, как мы начинали танцевать. Спрашивается, и какая только магия заставляла эти диковинные куафюры пренебрегать законами гравитации! Но тебе, Зоя, все это без надобности. Твои роскошные кудри подобны знамени победы. Так скажи, что мы в самом деле победим, Назяленская. И прикажи своему мальчишке-королю подняться с колен подле трона демона и как в последний раз плюнуть наземь, ведь есть только один человек, которого твой царь станет слушать, и это – его генерал. Николай коснулся рукой Зоиной щеки и посмотрел на нее так несчастно, что она снова увидела перед собой златокудрого маленького принца, который только и заслуживал, что кружки парного молока и сказки о королях и пиратах на ночь и поцелуя поутру, а не войны и павших солдат, тела которых были похоронены под снегом и неуслышанными молитвами. И уж чего Зоя не ожидала, так это того, что ее Николай поцелует и обнимет так, как обнимают любимых женщин, что с ее губ он сцелует утешение и веру в завтрашний день, а еще позабытые слова рождественского псалма и лимонный вкус сожаления. – Никто не знает, как долго то, что мы любим, будет с нами, ведь так, моя дорогая Зоя? Но этой войне не отнять у меня родину, как не отнять женщину, что носит в волосах ленту точно в тон ее дивным глазам. Ты прекрасно знаешь, Назяленская, я ценю твою преданность так же, как уважаю твой суровый нрав, но, что бы ты ни задумала, сию же минуту выбрось это из головы. Потому что в этот раз я не позволю тебе злоупотреблять твоим рыцарством. Мне нужен мой генерал. Но надежда нужна мне больше. Николай обхватил руками Зоино лицо и поцеловал ее веки. – Твоя надежда – шуханская принцесса, которая будет исполнять тебе на хатууре песни о любви и родит сына, и ты знаешь это не хуже меня, – отозвалась Зоя и попыталась отстраниться, пока за нее еще говорили здравый смысл и скорбь. Но вера в то, что в Рождество все должно быть на своих местах и что так будет всегда, что это время поиска успокоения и разговоров о том, кто мы и кем мы стали, и о том, чем мы дорожим больше всего, окутала Зою, как первая метель или воспоминания о детском смехе в стенах школы, и заставила ее прижаться щекой к руке Николая. – Моя надежда – это королева-гриш, и я жалею только о том, что война лишила меня возможности увенчать короной твою голову и этой ночью любить тебя так, как один лишь муж любит свою жену. Ведь мы с тобой, Зоя, клятвенно следуем всем заповедям и дружбу водим со Святыми, стало быть, потому не пристало нам и грешить, – сказал он и поцеловал ее лицо. Зоя закрыла глаза, вспомнила слова, которые повторяла за матерью в церкви, и то, как синяя лента скользила меж узловатых пальцев короля и обвивалась вокруг его ладони, точно срезанная ножом яблочная кожура. Она вспомнила своих солдат, говорящих о любви друг к другу, о любви к их милым, их женам и мужьям, когда они умирали. Она вспомнила мальчишку, последним словом которого было имя малютки-сына. – Скажи мне, чтобы я остановился, – сдавленно произнес Николай, но в глазах, когда-то лукавых и теплых, как ветер на медовой пасеке, а теперь потускневших и бесконечно усталых, мольба была совершенно о другом. Это была просьба любви, у которой есть сила, что закаляет, защищает и ведет туда, где чувствуешь себя в безопасности, где хорошо, где не важно, беснуется ли на дворе пурга, ведь ты дома. Если бы Николай только знал, что с самого детства Зоя молила о том же. – Скажи мне, чтобы я остановился, – повторил он, но в ответ она лишь прижала ладони к его губам и ответила: – Нет.