целый город сводится к тебе

завтраккусто — как ледоколы

Олегу всего пятнадцать. Он обрастает колкой щетиной и с завистью смотрит на по-детски гладкое серёжино лицо. В Серёже играет цирковой оркестр, когда он — стриженный по коротким детдомовским меркам — шмыгает носом, выхватывает у пацанов подаренную мэром города — спасибо за визит и построенные детскими руками потёмкинские деревни — гитару, плюхается на траву, подтягивает старые спортивки и пробегает длинными пальцами по струнам. Первые аккорды бьют в хрупкую Оленьку, вторые — в Олега, потому что он не сразу находит в себе силы поднять глаза на сверлящего его тяжёлым, густым, довольным взглядом Серёжу. Оленька приваливается к Серёже сзади и заливается болезным, пунцовым румянцем, когда на последнем гитарном переборе Серёжа тычется ей носом за ухо и широким жестом мажет языком у скулы. Олега слепит кольцо в серёжином ухе, но отвернуться он не может. Они делят комнату, школьные принадлежности и целую жизнь, Олегу жаль делиться Серёжей с другими, хочется позатыкать всем развалившимся в парке уши, чтобы ломкий голос — то звенящий на всю округу, то вдруг хрипом пробирающийся под легкую для прохладного питерского мая рубашку — больше не слышала ни одна живая душа. Возможно, в тот момент Олег понимает, что может убить за Серёжу. По пути до приюта Серёжа, по обыкновению, клонит голову к левому плечу Олега, рассматривает его из-под ресниц, раздражённо фыркает в ухо, когда не получает ответа на привычные колкости и шутки, но Олину руку не отпускает до тех пор, пока девичий голос не просит Серёжу не сжимать пальцы так сильно. В школе Олегу даже нравится: его не замечает никто, разве что к одиннадцатому классу одноклассницы становятся настойчивы в своём желании урвать Волкова на выпускной. Олег вымахал за лето и теперь смешно кривится, когда Серёжа возмущенно ворчит ему в затылок. Стоит притормозить в дверях кабинета истории, чтобы тот врезался ему в спину — не смотрит ведь, куда идёт — пробежался пальцами по бокам и дернул за шлевки на поношенных джинсах. — Опять ты это, — Серёжа прячет улыбку в отглаженном — всегда! — вороте рубашки, критикует чёрную — всегда! — футболку Олега и слишком неторопливо протискивается в узкий проём. Они сидят вместе в столовой, давно делят одну парту — Олег притворяется, будто его зрение тоже не позволяет отсаживаться далеко, и бесит одноклассников до самого выпуска, возвышаясь над остальным школьным миром. Изредка на его ногах оказываются цветные серёжины носки, предательски выглядывающие из-под чёрных спортивок. Иногда на Серёже оказывается угрюмый олегов шарф, купленный когда-то для того только, чтобы Серёжа не страдал на обязательном выгуле приютских в сторону парада в честь вечно холодного 9 мая. Они вместе встают по утрам, вместе бегают за школу покурить и первую сигарету половинят в начале седьмого класса, когда Олег ввязывается в бокс, а Серёже не терпится его не потерять. Бумага между ними надсадно шипит, Олег затягивается первым и сам вкладывает фильтр Серёже в рот, задевая шершавыми пальцами покусанные губы. Вместе они делают домашку и возвращаются десятой дорогой из школы до приюта, вместе же хотят пойти на выпускной. — Класс, репетируем вальс! Училка по танцам — новенькая, залётная, нанятая спецом к выпуску, чтобы научить долговязых, прыщавых подростков, которые путаются в конечностях и количестве вылитого на себя одеколона, танцу, чувству ритма и жизни — орёт через столовку. Слова разбиваются о широкую спину Олега и не сразу долетают до прикрытого Серёжи. — Мы ведь пойдём вместе? Вместе — Оленька так запросто бросает слово, которое долго и правильно делят между собой Серёжа с Олегом, что ни один из них не отвечает где-то с минуту, высверливая друг в друге гигантские ментальные дыры, течь из которых придётся латать годами. — Разумеется, — Серёжа смотрит на Олега. В актовом зале выясняется, что Серёжа, уверенно сачковавший на физкультуре все эти годы, не может красиво переставлять ноги. Его голова работает в своём ритме, отдельно от тела, и пока Олег кружит безымянную — плевать — партнёршу в вальсе, Серёжа смачно топчется Оле по ногам. Вечером в комнате он злится и больно молчит. У Олега закладывает уши от серёжиной тишины, и он пристраивается за ним на пионерском расстоянии. Руки на тонкой талии вытянуты так, что между ними могут встать обе их партнёрши. Серёжа стоит к нему спиной, потому что Олег пока не умеет не вести. Они движутся под грубое раз-два-три, раз-два-три, пока Серёжа не врезается спиной в широкую грудь и не шпарит Олега кипятком. — Давай спать, думаю, движения ты усвоил. Олег учится во время репетиций не представлять под пальцами серёжину гладкую горячую — даже через слой одежды — кожу, морщится от неприятной чужой ткани, вдыхает неправильные духи, в рот изредка лезут длинные волосы, ему неудобно и муторно. С десятого класса Серёжа отращивает рыжину, на репетициях та лезет в глаза, поэтому Олег вылавливает Серёжу на третьем занятии, цепляет его за локоть, усаживает в раздевалке на скамью себе между ног и заплетает небрежный хвост. Волосы мягко скользят между пальцев, сжать бы посильнее, собрать в кулак, прочесать кожу головы, чтобы Серёжа прикрыл глаза от удовольствия, но Олег только и может, что выпустить зверя из-под рук. Резинка почти сваливается к концу урока, но Серёжа ни разу её не поправляет, не даётся Оле в руки, когда та тянется заправить выпавшие пряди за уши, и только сдувает чёлку с глаз. Последние экзамены выкачивают из Серёжи кровь и нервы, вытягивают жилы и перетряхивают нутро его костяного мешка так, что до выпускного Олег намеренно держит его подольше под скудным питерским солнцем, чтобы серёжино лицо не сливалось с накрахмаленной выбеленной рубашкой. Олегу жаль, что нельзя пойти в спортивках, но ему удаётся отвоевать кроссы, на что Серёжа снова ворчит, пока уверенные пальцы Волкова затягивают галстук. Олег снимает его со своей шеи и надевает на Серёжу — ни один из них не умеет вязать узлы на другом. — Смотри, не снимай его до конца церемонии, мы без зеркала его больше не наденем. На церемонии Серёжа забирает вымученный аттестат и облегченно вздыхает в унисон с Олегом, забравшим свой по традиционному фамильному списку раньше Разумовского. В этих пятёрках есть и кусок Волкова, который пару раз под конец года перетаскивал уснувшего на полу в учебниках Серёжу на кровать, насильно прогонял его на улицу — воздухом подышать — и выдавал по премиальной сигарете за каждое «сдал!». Приходит время вальса, родители с учителями глушат свет, любуются учениками и пишут их на камеры — кто может. Серёже с Олегом некому позировать, они танцуют друг для друга, Олег понимает это в тот момент, когда ловит острый, жадный, совсем нескромный серёжин взгляд поверх макушки невысокой Оли. У Серёжи под руками — Олег. Чужой взгляд теряется на танцевальных лихих поворотах совсем ненадолго. Позже, на дискотеке, где выпившие родители, расслабившиеся учителя и сброд учеников, уложив головы друг другу на плечи, неспешно покачиваются в такт медляку, Олег с Серёжей продолжают свой вальс, крепко вцепившись каждый в свою партнёршу. С выпускного сбегают вместе. Мчатся по узким питерским набережным, к ещё не разведённым мостам, чтобы успеть на остров. Долго бродят в переулках, наперебой рассказывая о планах: в детский дом — только за вещами, жизнь рисует им шанс сколотить свой собственный дом на двоих. Серёжа громоздит ады, предрекая Олегу столько жизни вместе с собой, что Волков приваливается к холодному камню старого фонда, чтобы продышать лёгкие. Вытаскивает сигареты, прикуривает одну для Серёжи и выученным жестом вставляет ему между губ, в этот раз разрешая себе не отдёргивать руку. У них за пазухой украденное со стола вино — откупоренная бутылка красного. Серёжа пьёт мало, и ко времени, когда они добираются до приюта, почти весь алкоголь берёт на себя Волков. Ему жарко от Серёжи через три слоя одежды — пиджак давно волочится по пыльной дороге. В комнате пусто и душно, они здесь последний раз, и это знание окрыляет так, что Олег, оказавшись за спиной у Серёжи, пока тот распахивает окна, наваливается на него всем телом, вплавляется в напряженные мышцы, тычется носом в растрёпанные волосы, уложенные им — Олегом — ещё на улице в небрежный хвост. Ведет широкими ладонями по груди, находит захлебнувшееся ритмом сердце и облегчённо смеется, потому что половинят они не только сигареты и выпускной, они половинят страх друг (за) друга. От тихого смеха в затылок у Серёжи бегут мурашки, а волосы на загривке встают дыбом. — Я с тобой станцевать хотел, — шепчет он обиженно, по-детски бормоча, что никакая Оля ему не нужна была там, на скользком паркете. Олег покрепче сжимает Серёжу в руках и заводит плавный, покачивающий ритм. Они не танцуют — так, бьются волнами друг об друга под гудящее мурлыкание Олега в подставленную гибкую шею, пахнущую общим гелем, одеколоном и улицей. По коридорам общаги Серёжа проводит Волкова с высоко поднятым подбородком, из комнат выглядывают сутулые и хиленькие студенты и равнодушно щурятся из-за стекол очков. Олегу неуютно, но недолго — Серёжа с убийственным спокойствием врёт вахтерше прямо в лицо и даже машет перед ней какой-то бумажкой. — Документ, — отсчитал Серёжа по слогам. — Уголки не мять, в сигарету не скручивать, беречь, как пропуск в жизнь. Олег кивнул и тут же сложил пополам. — А где взял? Серёжа неопределенно пожал плечами и шагнул через свой порог. Их встретил светлый парень — не хлебом-солью, а хмурой гримасой. Серёжа обратил на него столько же внимания, сколько на шкаф у стены. — Располагайся. Олег расположился — запихал рюкзак под свободную кровать и повесил боксерские перчатки на бортик. Как пес бродячий — где тепло, там дом. Так уж получается, что с Серёжей всегда тепло. Олег спит до обеда, разгуливает по этажу в спортивках, в учебное время на глаза вахтерше не попадается. А под вечер вешает перчатки на шею и ускользает дворами в самую питерскую муть. Хорошая привычка, полезная, как ни посмотри. Мышцы работают на износ, до спазма, молодое тело копит силу, пот заливает лицо. А мозги плывут и не думают об узких бедрах в отвратительных черных джинсах. Олег не следит за временем и пытается отдохнуть от самого себя, потому что жить с Разумовским теперь невыносимо. Раньше было легче, раньше хватало того, как трутся колени по вечерам на одной кровати. Хватало недосказанных долгих объятий во времена подростковых бессонниц. Теперь Олег смотрит на Серёжу, пока тот всего лишь курит, и под хмурыми бровями прячет свою жажду, достаточно один раз сцепиться взглядами — молча, вне контекста, — чтобы сладко засосало под ложечкой. Все это Олег из себя выжимает, издевается над подвешенной грушей, а на самом деле — над собой. Когда он, разгоряченный, врывается в тусклую комнату и скукоживается на пороге, крадется, чтоб не разбудить недовольного блондина у стенки, Серёжа не спит. Беспокойное дыхание мешает и выдает, но Олег в его сторону не смотрит. Сбросил мокрую майку, цапнул зубную щетку и ушел. Серёжа постыдно долго не решается, но все же тонкой тенью ползет следом. Потом вернется, насмотревшись из-за угла сквозь запотевшее стекло душевой, нырнет под одеяло, как будто так и было, и — слушать волковы шорохи, зарываясь лицом в пропахшую им майку. — Когда ты уже поговоришь с ним? — Серёжа встал около окна и сложил руки на груди. Олег лениво перевернулся на другой бок. — С кем? — он проследил за серёжиным взглядом на кровать блондина. — Я рассчитывал, что ты с ним разберёшься. — Надо спросить, где есть место… — Олег. Он нам мешает. Нам — и все тут. Олегу все равно, но спорить не собирается. Разумовский не из тех, с кем нужно спорить. Волков не из тех, кому можно перечить. Блондину пришлось самому искать новое местечко.

kovacs — the devil you know

Вместе сидели на казённых горшках, по одним учебникам познавали мир, облупились друг о друга. Но мало, надо ещё. Олег раскрашивает карандашом пластиковую зажигалку, в одном наушнике незамысловатый бит, козырёк кепки строго на юго-запад, к левому уху. С монотонным скрипом качается серёжин стул и Серёжа вместе с ним. Картонные общажные стены не фильтруют звуки компьютерных игрушек из соседних комнат. Душно. Маются. Млеют. На стенах догорает скудный закат. Олег устал воевать с лямкой борцовки, она скатилась к самому локтю. Фоном саднят корочки на костяшках. Олег отложил зажигалку и подошел к батареям. — Их же можно как-то выключить? Я уже закипаю. Как-то, наверное, можно. Ещё можно не смотреть и делать вид, что Серёжа не гладит своё бедро по шву джинсов. Не замечать густые комки слюны, с трудом проходящие в горло, не поправлять майку. Легче от этого никому не становится. Олег без цели дошёл до шкафа, в сотый раз проверил содержимое полок — ничего там не меняется, серёжины рубашки по-прежнему пахнут дешёвым порошком и хрустят воротничками. — Олег? — вопросительная интонация и неуловимая дрожь. Командный голос пока в разработке, но подчиняться уже тянет. Серёжа не боится, знает, чего хочет, и Олег этому знанию завидует — у его желаний нет названия, есть только облик. Серёжин. — Подойдешь? Опять спрашивает, но это только видимость. Олег идет, до последнего смотрит под ноги, пока не упирается коленями в стул, взглядом в губы. Ну, или где-то около. Короткий вздох ничего не значит — всего лишь последняя капля. Серёжа вскочил почти злой, будто даже готовый ударить, потому что это безбожно — так глупить. Болезненно скрипнул стул, и лопнуло терпение, потому что Разумовский тоже такой — безбожный. Олега целовала блондинка из параллельного, потом что-то было с ее подругой. Кто был у Серёжи — информация не подтвержденная, но если это Олечка научила его такому, то не обидно, она в целом неплохая девчонка. Особенно, когда неизвестно, где, и надолго. Олег так стискивает жаркого Серёжу, что тот сбивается, царапает зубами. Плевать уже, что душно, что дышать нечем — у Серёжи под ухом отлично дышится. Олег много раз представлял это, и ни один из намеченных планов не сбывается, потому что рыжая бестия жадно сползает с кадыка на грудь, борцовка едва не трещит по швам, а сам Олег хватает, гладит везде, куда дотягивается. Серёжа ведёт языком по шее против юно густеющей шерсти и блестит глазами, как чёрт. Олег старается дышать размеренно и глубоко, но выходит хреново. Привык и полюбил держать себя под контролем, натянуть узду и лишний раз не вылезать из норы. Серёжа такие приемы не ценит — смахивает со лба волосы и сжимает через спортивки чужую ягодицу. Он не тянет Олега за собой, а ложится на кровать и молча улыбается снизу, сам так и электризуется. Футболка задралась, на выдохе выступают узкие полосы брюшных мышц. Выдохи короткие, частые. Олег искрит. — Так и будешь стоять? Ага, как же. Упёрся руками по обе стороны от головы, потянул зубами нижнюю губу. Под их весом скрипучая кровать жалобно подвывает. Волков бы тоже пожаловался, что узковато и матрас свисает, но не до этого — Серёжа просунул ногу между чужих бедер и мимоходом вдавил колено в пах. Олег послушно застонал — вполголоса, неуверенно, но тут же с жаром подался навстречу, чуть не до боли оттягивая рыжие волосы. В коридоре кто-то агрессивно прошаркал мимо двери, вслух высказался на тему постоянства перебоев в водоснабжении, возмущение эхом отозвалось в нескольких комнатах сразу. Олег повернул шею и по-французски скользнул языком под чужое нëбо. Рука приятно и подходяще легла на серёжину поясницу. Классно вот так целоваться с ним, рыжим, гибким, рдеющим кончиками ушей, и гореть от нехватки воздуха. Не сдержался, улыбнулся в ответ нетерпеливому всхлипу и отпрянул к краю кровати. Серёжа в трусах и футболке, а Олегу не оставил ни тряпочки. Ещё с детства инициатива у Серёжи, и Олег не возражает — быть ведомым тоже приятно. Приятно в квадрате, когда ведущий знает за двоих, в чем оба нуждаются больше всего. Олег неосознанно двигает губами вместе с Серёжей, елозит макушкой по шершавой стене и гладит серёжины плечи от локтя. Тот берет неглубоко, но плотно, и Волкова буквально кроет от того, как он привычным, почти грациозным жестом убирает челку за ухо и одновременно втягивает щеки. Спускает кожу к основанию и играется языком с головкой. Много не надо — Серёжа помог рукой, и Олег несколько раз крупно вздрогнул. Ни на секунду так и не отвернулись друг от друга. Олег гуляет взглядом от покрасневшего рта к пятну на серых трусах и обратно. — Ты хорош. Серёжа вытер губы и улыбнулся. — В этом или вообще? — В этом. И вообще. Серёжа хорош во всем, что не касается отношений с людьми. Он посещает все пары и при этом до брезгливости ненавидит зубрил. Попивая кофеёк, взламывает мутные софты, глотает книжки одну за другой и умудряется выглядеть, как главный герой сериала и мокрая мечта с девчоночьих плакатов. Олег посматривает по сторонам, когда они вдвоем идут по улице, и замечает одобрение, восхищение, удовольствие. Что же будет, когда юнец вырастет в мужчину? Волков сглатывает и расправляет плечи, чувствует себя неизгладимо причастным. Так было всегда — двое в мирке, скрытом от посторонних. Если не считать походов на учебу или тренировку и коротких вылазок за сигаретами, они окопались в плохо проветриваемой общажной комнате, закрылись на хилый замок и дышат дымными парáми без перерывов и выходных. Никто не удивится, если скоро в комнате заведется третий жилец, гусеница с кальяном из «Алисы в стране Чудес», и присоединится к бесконечному акту загрязнения атмосферы. Олег стучит по колену серёжиной тетрадкой и жарится в свитере, в себе, около Серёжи. — Давай помогу. — Я справляюсь, — в этом насмешливое «куда тебе в дискретную математику, неуч». — Подай зажигалку. Серёжа прикурил с чужих рук и выдохнул, разгоняя ладонью дым. В косых конспектах много формул и выверенных до миллиметра чертежей. Олег и правда не сумел бы помочь. Это ему нужна помощь — не отвлекаясь от тетрадки, Серёжа облизывает его пальцы, которые все ещё сжимают зажигалку. Олег затягивается глубоко и нервно. — Я от тебя спрячу бритву. — Почему? — Чтоб не брился больше. Олег почесал большим пальцем гладкий подбородок. — Очень сильно растет, у меня в ларьке даже паспорт не спрашивают. На деда похож. Серёжа фыркнул. — Не брейся, понял? Мне так больше нравится, — он забормотал строчки конспекта, крутя в пальцах сигарету, на постель сыплются крошки пепла. — И я нравлюсь? — спросил Олег у потолка без особой надежды на адекватный ответ. Бормотание стихло, сигарета замерла в воздухе. Олег забыл, как делается выдох. — Конечно. Вспомнил. — Особенно на вкус. Как же все-таки выключить эти батареи? Карманы джинсов бездонные, руки помещаются в них почти по локоть. Олег месит кедами грязь у лестницы универа и наблюдает из-под бровей за без пяти минут обладателями высшего образования. Двери грубо выплюнули Серёжу на улицу, и Олег вскинул голову. Встретились на восьмой снизу ступеньке и — Серёжа пронесся мимо, глядя под ноги. — Ты чего здесь? — спросил, когда Олег схватил его за капюшон и оттащил с дороги. — Красный. Серёжа посмотрел на светофор, Олег на Серёжу. Тот, похоже, не в этой реальности обитает. Он идет широким шагом, чуть наклонившись вперёд, и игнорирует правила правостороннего движения — рассекает толпу ледоколом. Чуть позади Олег хлюпает мокрыми кедами и смотрит в спину. В общаге Серёжа подскочил к компьютеру прямо в куртке. Ещё на улице где-то на середине пути Олег сплюнул под ноги и завернул в переулок, пошел обходными путями через сквозной колодец, через дешманский продуктовый и — по привычке — табачный ларек. Пришел в комнату, свалил в кучу лапшу, булку с маком, пакет сока и две банки пива и переодел носки. Серёжа невозмутимо и сосредоточенно клацает по кнопкам компа. Капюшон на голову, перчатки через плечо. — Я пошел. Гудит допотопный процессор. У самой двери развернулся, подошел из-за спины, медленно стянул с Серёжи куртку. В мелькающих на экране двоичных кодах Олег не понимает ни бельмеса. В Серёже последнее время тоже мало понятного. Олег удерживается от бесполезных жестов вроде поцелуя в щеку или поглаживания по волосам. Уходит и возвращается позже обычного, слишком измотанный, чтобы пытаться докричаться до так и сидящего перед экраном Серёжи. Он компенсирует. Да так, что Олегу хочется верить всем его отговоркам. Они целуются посреди общажного коридора, натыкаются на чужие двери и рискуют быть замеченными, потому что на то она и молодость, чтобы не спать по ночам. — Пойдем к нам, Серёж. — Устроим ребятам шоу, а? Я бы посмотрел на такое. — Какое «такое»? Ввалились-таки к себе. У Серёжи сумасшедший взгляд и развратный вид. Их общая спортивная кофта поверх личной белой рубашки, ядреные вихры — наверняка именно так выглядел Дьявол в свои 18. Серёжа уперся руками в стол и подался назад. — Я у тебя первый? Олег никак не оторвется от горячей шеи под рыжим хвостом. — А?.. — Ты знаешь, как? — до конца не обернулся, опустил глаза куда-то в сторону. Олег смотрит чуть выше полуспущенных штанов, на поясничные ямочки, и отчетливо ощущает теплеющие уши. — А ты? А ты знаешь? А ты вот так, для кого-то — первый? В теории, конечно, всё ясно. На практике дрожат руки и постоянно сохнет в горле, потому что Серёжа повесил рубашку на вешалку, по новой завязал тугой хвост, выдал Олегу квадратик с надорванным уголком. — Прям так? — Плюнешь. — Скажешь, если больно. — Замолчи. Давай. Если раньше соседи хихикали над двусмысленностью бесед, то теперь не до смеха, потому что Серёжа явно не намерен сохранять приватность личной жизни. Тембр сместился, Серёжа запрокинул голову, и голос, матовый, сочный, отдается сладкими спазмами в паху. Олег дышит в чужую спину, сжимает бока, обнимает поперек груди. Если есть что-то ближе, чем дружба, крепче, чем братство, ярче, чем влюбленность — если есть, они вдвоем обладают этим. Нет стеснения, нет страха показаться некрасивым. Олег уверен, что не нужно произносить вслух, — Серёжа чувствует то же. Не может не. Он разворачивает Серёжу за плечо и подталкивает к кровати, своей. Снова медленно входит и, удерживая за подбородок, снимает зубами резинку. Их руки встречаются там, в рыжих прядках, переплетаются пальцами. Серёжа скребет пятками по чужим ягодицам и кривит брови как будто удивленно. Громкий, близкий, разгорячённый. Олег протяжно хрипит, слепо гонится за удовольствием, двигается беспорядочно и резко. Дорвался мальчишка, захлебывается воздухом и восторгом. Серёжа отползает, наваливается на стенку и притягивает Олега к себе за влажную шею. Тот кусает его у кадыка, пока толкается в кулак. Где-то справа смачно выругались и хлопнули дверью. Давно пора. Серёжа разглядывает чужую сперму у себя на животе, потом медленно поднимает голову. Олег глубоко дышит. — Прости. Разумовский пожал плечами. — Оближешь?

finger eleven — i'll keep your memory vague

Вдвоем на кровати узко и скрипуче. Спится плохо. Первый раз Олег проснулся возбужденный. Обрывки сна перетекли в духоту реальности, показалось, что подскочила температура. Серёжа отвернулся к стене, иногда невнятно ворчит сквозь дрёму. Олег наощупь вскрыл банку пива и отхлебнул сразу половину. Вылез в открытое окно по пояс, надышался Питером, подворотней, ночью. Так и не одевшись, лег обратно к Серёже, незаметно для себя самого прижался губами к острому шейному позвонку. Вроде уснул. Второй раз подскочил драться — приснилось-привиделось, что в комнату залез кто-то чужой. В окно уже шагнул рассвет, рановато для поздней осени. В кровати пусто. Сияет экран, симулирует утро. Олег щурится в серёжин затылок. — Чего не спишь? Серёжа мотнул головой и сжал губы. — Доделать надо. Ты иди, я скоро. — Куда идти? — Спать, Олег. Накипело. Подступило к горлу. Прорвалось. — Слушай, я тебе так, покурить-поржать-полизаться? — Чего? — Ничего. Нихуя не рассказываешь, отмахиваешься, как от мухи. Серёжа не закатил глаза, но сидит с таким видом, будто ему очень хочется. — Есть идея. Пытаюсь ее воплотить. Ты же не поймешь всё равно, какое тебе дело? — Какое мне дело? — Олег уперся одной рукой в спинку стула, другой в стол и наклонился к серёжиному лицу. — Ты и всё, что с тобой связано, — это моё дело уже давно. С самого начала. Ты не заметил, да? Тебе, похоже, вообще плевать. — Чего ты хочешь от меня, я не понял. — Не понял? Олег схватил его лицо, коленом залез на стул между ног. Целовал красиво, кинематографично, жаль, что тускло в комнате. Серёжа пылко отвечал, но Серый дурачок, не о том думает, не то бережёт. Не понял. Олегу собраться — подпоясаться. Рюкзак, перчатки, накопленные гроши в носке под шкафом. На прощание — долгий взгляд, минуту на передумать. Нет так нет. — Я не мальчик на побегушках. Может, не такой гениальный, как ты, но тоже кое-чего стóю. На грязный поребрик наплевано всеми, кому не лень. Олег насыпал вручную засушенное курево на бумажку, скрутил «пропуск в жизнь» и затянулся по самые почки. Здравствуй, небо в облаках… Серёжа первые дни не верит — смеется в потолок, таскает их общажную толстовку поверх отутюженной рубашки, даже в табачный не спускается, Волков ведь притащит свою задницу обратно, даст прикурить, кинет вещи на свою — общую — койку, перчатки повесит, в борцовке чёрной останется мускулами светить. Куртку с Серёжи наконец снимет, чтобы не сидел в ней, не жарился перед компом. Серёжа не знает мира без Волкова. Ему не нравятся сокурсники, на общей кухне он едва ли перекидывался хоть раз с кем-то парой слов. Олег отвечал за еду, орудовал обуглившимися сковородками со старыми потёртыми ручками, пока Серёжа равнодушно возил пальцами по липкой клеёнке общего стола и совсем неравнодушно гладил взглядом размах волковых плеч. Олега нет несколько дней, и Серёжу берёт злоба и голод. Приходится идти в мир — добывать себе еду, раз уж Олега он добыть так просто не может. Он тычется в вонючий спортзал, где Волков избивал неповинную грушу до кровавых мозолей. Тренер шлёт Серёжу подальше, рыча, что такого бойца потеряли — свалил твой Волков в закат, там и ищи, рыжий. Олег не отзывается ни на один позывной. Пока не приходит пухлое письмо. Волков дымит в чужой ванной, сидит на бортике, подкатав штанины до колен. Ступни неприятно скользят по холодному, кое-где пошарпанному дну, пока напарник по бессонной ночи, выцепленный прямо с Невского, бреет ему голову. Олегу хочется, чтобы ему в затылок не пыхтел провонявший улицей пацан. Ему хочется, чтобы рядом отирался Серёжа, тёплый от количества общих вещей, которые таскал на себе в общаге, манкий, юркий, по всем мигающим показателям свой. Олег хочет родные пальцы у висков, а не равнодушные тычки «повернись, наклонись, да куда ты, блять, сам тут подметать будешь». В военкомате холодно и унизительно. Волков стоит в трусах и своей борцовке, ждёт очереди к окулисту и повторяет про себя нижнюю строчку буквенной таблички. — Ты отбитый, конечно. Армия, придумал же, — говорит ему пацан с Невского, им бы только вместе пересидеть на кухне, перекурить да выспаться. Олег скидывает остатки мелочи за простой, угощает табаком и делится жвачкой. Столько стоит чужая кухня на ночь. Пацан добавляет «от кого бежишь?» и не слушает ответ. Ему уже не до Волкова, пришла сестра с подругами. Олег поджимает замерзшие пальцы и внутренне подбирается, глядя на некрасиво лежащие носки на батарее. Сестра того парня смеётся и только отмахивается. — Голодный? — Всегда. Олег стискивает себя руками в жалком подобии объятий, потому что голоден он до Серёжи, а котлеты свои себе оставьте. Они ужинают, разбредаются по спальням, Волков укладывается тут же, на кухне, а ночью подминает пришедшую сестру. У той волосы собраны в резинку. Она субтильная и очень высокая. Зажмурься, и под руками — Серёжа, будто бы рад возвращению Олега. В военкомате не покурить, а руки чешутся. Олег трёт незаживающие костяшки и переступает с ноги на ногу. Пол ледяной, и не с руки вспоминается детская забава «пол — это лава», которой развлекали себя с Серёжей в нудные серые времена детдома. — Волков! — звучит на коридор. — Годен, — говорит один врач за другим. — Хорошей службы, сынок. У Волкова ёкает лишь на секунду. Сынок. Он почти верит, что дома. В тяжелом поезде воняет потом, новобранцы все как один бриты, ершисты и напуганы. Олег смотрит, как других провожают семьи, девчонки обещают ждать из армии, а сам зачем-то мажет взглядом по перрону. Серёжа пытается выйти на связь, они почти сталкиваются на улице неподалёку от универа, когда Волков, не сдержавшись, приходит посмотреть на Серого. И едва удерживается от того, чтобы схватить его за капюшон толстовки — Серёжа снова не в этом мире, думает о своём, под ноги не смотрит и почти переходит на красный. Олег задумывается о космической связи и по-детски надеется, что Серёжа каким-то образом узнает о призыве и придёт на вокзал проводить. Чуда не случается, вселенское желание Олега не в состоянии пробить двоичный код серёжиного мира. Поезд трясёт, Волков теснит пацанов — он в разы мощней одногодок, а бритая голова вместе с густо сведёнными хмурыми бровями накидывают внушительности его виду — и впервые заступает на территорию Серёжи: из рюкзака выплывает лист бумаги с ручкой, Олег хмурится, расправляет замятые углы и не понимает, что написать. Слова рассыпаются, выскальзывают из-под рук, Олег пишет и зачёркивает, штрихует и рисует волчьи морды на полях — так и отправляет письмо ни о чём и обо всей жизни в после-серёжиной фазе Разумовскому в общагу через несколько месяцев. Если приглядеться, можно подумать, что из них двоих шиза у Олега, потому что собранное из нескольких дней — отъезд, воспоминания о первой ночи без Серого, относительно неплохой день в армии, увал и наряд — письмо больше напоминает записки сумасшедшего и простоквашинское письмо, в котором у Олега без Серёжи тоже лапы ломит и хвост отваливается. Олег весь год доказывает «дедам», что не станет чистить унитазы зубной щеткой, за что пару раз получает тяжелым сапогом по роже, но быстро бьёт в ответ каждого, кто разрешил себе усмешку в его сторону. Трижды он попадает в наряд и проходит обряд посвящения — обычные пацанские унижения в трусах и майке, после которых его больше не трогают. Спустя неделю от Серёжи приходит ответ. В письме их фотография с Невского, парадно-выходного вида, у Серёжи прикрыты глаза, Олег выглядит так, словно не моргал тысячу лет, в глаза преступно лезет чёлка, но он только морщится. Позади туристы, мужчина с голубями и небольшой театр. Не лучшая их фотография, но Олег старается не сминать её, когда кладёт в нижний ящик тумбы. Больше они не выходят на связь: Серёжа ни слова не отвечает на странный поток мыслей от Волкова, а Олег понимает, что попросту не может в эпистолярный жанр. Он пытается дозвониться в общагу, но номер занят, и короткие гудки некрасиво напоминают ему о том, что и Серёжа в последнее время для него тоже был занят. Серёжа перекатывается на бок, перебрасывает ногу через чужое бедро и тычется носом в жесткие чёрные волосы на затылке. Он обещал не будить, воскресенье на дворе, но сил высверливать дыру в потолке взглядом больше нет. Рука тянется к волосам, сгребает чёрные пряди и несильно тянет, в ответ раздаётся шипение. Ночью Серёжа хнычет и стонет под сильным телом, требует толкаться сильнее и больно сжимает чужое бедро. — Да куда ещё сильнее! Низкий голос падает до возмущенных нот. Серёжа недовольно выдыхает и отталкивает от себя, на предложение пойти вместе в душ только отмахивается, раздражаясь сильнее, и сам догоняется перед зеркалом, спуская в раковину. Утром, глядя на стриженый затылок, он наваливается на широкую спину, затыкает рот ладонью и толкается внутрь — если прищуриться, можно представить, что это знакомая волчья спина, вот только Волков так громко не стонет. Серёжа недовольно давит пальцами на чужой рот, почти до боли стягивает кожу и шипит «помолчи». Ему всё не так, очередное воскресное утро испорчено, зачем он только, запершись в душе, снова открывает нерабочую страничку Волкова на «Вместе». Был в сети… Почти два года назад. Серёжа злорадно думает, что Волк помер, а вечером напивается так, что, наконец-то, слишком ярко представляет под руками Олега. На просторной кухне Олег, прикрыв глаза, дышит над картошкой с малосольными огурцами и подливает такому же, как он сам, товарищу по соседней койке в армии, водки. Последние капли цепляет указательным и запускает в рот. — Лерка моя приготовила, — Коля, едва из душа, влюблённо смотрит на кастрюлю с картошкой, даром что жрал её два года вместе с Олегом почти каждый день. — Дождалась. — Не ожидал? — Волков уже махнул, не дождавшись, и хрустнул огурцом. Лера в соседней комнате, уставшая после смены в больнице, лежит на диване, придавленная заведённым без Коляна псом. Свет одиноко горит только в кухне, где Олег с Колей по-братски делят между собой ужин и тихо посмеиваются историям, которые никогда бы не посчитали смешными, если бы те не остались позади. — Ну, а твоя? Поедешь к ней? Коля знает про фотографию, которую Олег перекладывает из одной книжки в другую, затем сминает одним днём пополам и суёт в нагрудный карман. Успевает Коля увидеть только Волкова и рыжую макушку. У Серого на фотке волосы собраны в хвост волчьими руками, резинка снова набекрень, питерский ветер треплет яркие пряди. Издалека не поймёшь, кто там. — Да нет, я от своей и пошёл служить. Легенда о несчастливой любви удобно пресекала дальнейшие расспросы. Товарищи обычно понимающе кивали и быстро теряли интерес. Волкова такая позиция устраивала. За два года от Серёжи пришло всего одно письмо после той фотографии. В нём он сухо сообщал, что съезжает из общежития, написал о том, что полон планов и надежд, тут же зачеркнул написанное, а внизу приписал, что получил красный диплом. Олег тогда получил увал и попробовал снова дозвониться в общежитие. Новый вахтёр сообщил, что Разумовский выехал буквально за час до звонка. Олег поблагодарил за информацию и ушёл в стрипклуб. — Это твой натуральный цвет? — девчонка тряхнула рыжими кудрями и соврала, что этот неравномерный ржавый окрас дала ей матушка-природа. Олег махнул рукой и предложил прогуляться после работы. Пришлось лезть в окно общаги и попирать все моральные принципы, когда на соседних кроватях возмущенно зашипели соседки рыжей. Олег укрылся с головой одеялом и зажал девчонке рот, потому что её стоны раздражали. Слишком картинные и неправильные. Теперь вот Волков сидит на кухне Коляна, в коридоре — сумка с вещами, впереди — новая служба. — Точно решил? Не хочешь на гражданке погулять? — Коля едва дует на картошку, заедает холодным огурцом и щурится до слёз. Вместе они допивают бутылку, и Лера просит притормозить, когда хочет выгулять пса. — Давай я? — Олег понимает, они давно не виделись, а тут ещё и он на голову свалился. Ребятам хоть потрахаться, а он пока выведет пса пометить углы дома. Лера долго даёт наставления, прежде чем вручить поводок. Колян же выпихивает Волкова с огромным серым псом из дома и просит погулять подольше. На Олеге шапка лериного отца и его же куртка на размер больше. В кармане удачно находятся сигареты. Пока пёс носится по двору, Олег дымит и подставляет лицо мокрому ветру. Пёс набирает на шерсть густую питерскую грязь, когда забегает на детскую площадку и вываливается в песочнице. Они гуляют по району до тех пор, пока у Олега не отмерзают пальцы. Пёс доверчиво идёт к рукам, когда, хрустнув двойным замком, Волков пробирается в тёмную квартиру и тащит тяжелую тушу в ванную. Коля с Лерой спят в единственной комнате с кроватью, Олег занимает кухонный диван. Вспоминает детдомовские койки, на которых им с Серёжей под конец обучения спать удавалось с трудом — казённые кровати не выдерживали их, вымахавших на пару размеров. У ног устраивается пёс. Олег даже не знает его имени, так и зовёт «мальчиком» и подзывает тихим свистом. Мокрая шерсть попадается под руку, и Олег морщится. Несмотря на долгую дорогу, уснуть, как Коля, он не может. Лера услужливо предоставляет перед ужином свой ноут, который покоится на столе. Подтянувшись на локтях, на крошечной кухне Олег без труда цапает технику, экран неприятно слепит, пёс под ногами ворчит. Ещё в армии до него долетали слухи о том, что некий Сергей Разумовский — Волкову с трудом удалось не скривиться от боли и удостоить разбушевавшихся товарищей равнодушной физиономией — теперь их король во всемирной паутине. «Вместе». Соцсеть выглядит броско, но современно и удобно. Олегу предлагают создать учётную запись, он зависает на пару секунд и жмёт на окошко «создать». Без фотографии его не пускают дальше и ограничивают поиск других пользователей. Волков почти смеётся, подтаскивает походящего на волкодава пса поближе к камере и делает снимок: за пёсьими ушами его чёрная шевелюра. Серёжина страница выплывает первой без поискового запроса. Создатель. Отец нации. «Наш король». Олег полночи листает опубликованные фотографии, засматривает видео на минимальной громкости и больно стискивает шкуру пса. Тот обиженно скулит, но не уходит. Волков благодарен комку шерсти за понимание. Вторая бутылка водки находится между стеной и холодильником, тёплая, но без неё Олег не сможет перезапустить видео, где Серёжа, едва заметно улыбаясь, прогуливается по набережной. Олег не знает, кто его снимает, но завидует этому человеку так, что ноутбук приходится на время отставить в сторону. Засыпает он с псом в обнимку. Лера злится утром за разряженный ноут, пса на диване и початую бутылку, но даёт Волкову второй шанс, потому что не хочет тащиться утром на мороз — ждать, пока пёс переметит знакомые углы по второму кругу. Три ночи подряд Олег засыпает под Серёжин смех, пока на четвёртую рядом не оказывается Лера. Она мягко отнимает ноутбук, отставляет на стол и запускает видео. Вместе они три минуты наблюдают за лёгкой серёжиной походкой. — Ты его знаешь? Или… Или что, Лер? Не влюбился ли ты, маньяк хмурый, в создателя соцсети «Вместе», сталкер недоделанный, может, пора гнать тебя с моего дивана? — В детдоме росли вместе. — Не шутишь? — Коля приваливается к дверному косяку и хлопает по карманам. — В куртке, — подсказывает Олег и просит тоже закурить. Втроём они дымят и снова пересматривают видео. Олегу кажется, его вот-вот стошнит от серёжиных покачиваний бедрами. — А чего не говорил? Волков пожимает плечами и, устроившись на подоконнике, прицельно курит в форточку. Лера осторожно интересуется, дружат ли они с Разумовским. — Когда-то давно, в общаге вместе жили, потом я в армию ушёл. — А он создал целую империю. — Король, — кивает Олег. На этом неловкий разговор решено прекратить. Лера требует выгулять пса и купить ещё сигарет. Олег остаётся на их диване ещё на три ночи, после чего одним утром, выгуляв пса, подхватывает сумку, хлопает Коляна по плечу, неуклюже клюёт Леру в щеку и выходит из их квартиры навсегда.

jaymes young — come back for me

Первый год безволчьего периода даётся Серёже особенно непросто. Он злится на Олега за то, что так позорно свалил, на себя — что дал к себе подойти так близко, и нечем ведь защититься. Серёжа с детства не научился отращивать броню от Олега, и теперь кожа в том месте, где Волков по утрам шутливо отирался щетиной, саднит и ноет, как открытая рана. Первые месяцы до волчьего письма он чувствует себя голым. Ищет Олега в толпе, будто равнодушно интересуется, не видел ли кто хмурую морду в универе и общаге, кажется, замечает Волкова однажды у светофора, но нет, не он. Узнав, что Олег околачивается в армии, Серёжа устраивает разгром в комнате, нещадно рвёт исписанные на первой странице волковы тетради, переворачивает его койку и швыряет оставшуюся зубную щетку в окно. Письмо Олега выучено до дыр и зачитывается в серёжиной голове тихим шёпотом, которым Волк иногда рассказывал ему «Красную шапочку» перед сном, когда Серый не мог уснуть и по несколько часов крутился в постели, пока не сгребут в охапку и тяжело не навалятся. Злобствуя, Серёжа только и может, что отправить единственную фотографию, которую жалко оторвать от себя на 99%. Остальные жалко на сто. Последний курс универа он доползает на морально-волевых, выпивает с однокурсниками и пишет Волкову раздражённое письмо. К концу второго года таких писем у Серёжи скопилось двадцать четыре — на каждый месяц без Олега, все аккуратно сложены в отдельную коробку, в конвертах без адресата. Серёжа печатает все их совместные фотографии и прячет туда же, в коробку из-под новеньких кроссовок, о которых мечтал всё детство. Олег бы назвал аляповатую расцветку попугайско-разумовской. «Вместе» появляется не за один день. Серёжа не спит ночами, громоздит империю и первое время ведёт фейковую страницу Волкова, создавая себе иллюзию, что хотя бы там, в мире интернета, они всё ещё есть друг у друга — первый год в друзьях у Серёжи официально числится только некий «Олег Волков». Его страница исчезает, когда соцсеть набирает популярность, а Серёже приходится выступать на публике с презентацией. У него никогда не было проблем с тем, чтобы продать свои уникальные мозги, но смотреть в глаза стольким людям — выше его сил. За кулисами стоит высокий чернявый парень, волнуется за Сергея и ободряюще машет рукой, пока Серого трясёт на сцене, как зайца. Олегу всегда больше других нравилась сцена из «Ну, погоди», где бесконечно звучат роботизированные слова «заяц — волк», пока электронный заяц тычет то в грудь себе, то в ошалелого волка. Олег доканывал Серёжу тем же, пока не падал на пол под рёв своего Серого. Махнув публике на прощание, Серёжа, слыша лишь гул в ушах, выскакивает за сцену и мчится в отведённую ему гримёрку. Грудь сдавливает паника, сердце колотится где-то в висках и горле одновременно, впервые мысль о смерти не проплывает мимо, а на долгие минуты задерживается в сознании. В себя он приходит, когда кто-то трясёт его за плечо. Ничего не помогает, пока дома, запершись в комнате, в старый кассетный видео-магнитофон не ныряет запись их выпускного вечера, где Олег, выторговавший себе право на родные кроссы, в благодарственной речи учителям поминает Серёжу, без которого он бы не получил — тут он потрясает аттестатом — вот это. Голос Олега разносится по комнате, и Серёже легчает. У Серёжи появляется традиция: раз в неделю, затем в две, потом в месяц — он вбивает «Олег Волков» в поисковую строку «Вместе». Всех пользователей он знает в лицо, число остаётся неизменным до тех пор, пока одним зимним вечером не добавляется ещё один. Серый гипнотизирует фотографию несколько минут: собачья морда перекрывает лицо пользователя, коротко стриженные чёрные волосы заставляют сердце пропустить пару ударов, а локация — Петербург — загореться мыслью, что это тот, кого Серёжа так и не смог забыть за два года. — Ужинать будешь? По кухне бродит копия Олега. Серёжа перестаёт обманывать себя и сдаётся, когда третий парень в его постели подозрительно напоминает двух предыдущих, а все они разом — его хмурого Волка. Он тихо гудит в знак согласия и зависает на новой страничке до утра. Пользователь не спит почти до пяти, Серёжа отключается на кухне, прямо перед экраном. Через неделю «Олег Волков» с собачьей мордой пропадает из сети и больше не появляется. Два года Серёжа неизменно каждый день проверяет, не вернулся ли он. Олег Волков не возвращается. Серёжа не подменяет понятий и отдает себе отчет — любит, скучает, болит. Подменяет он только окружение и декорации, подстраивает реальность под желаемое или себя под обстоятельства. К непробиваемому, циничному педанту Сергею Разумовскому две ступени: внешний лоск и внутренняя стена. Серёжа, закалывающий волосы крабиком и по полчаса выбирающий вкус чая, перешагивает эти ступени и дружелюбно сбивает с толку интервьюера очередного глянцевого издания провокационно-честными ответами. Его не волнует, сколько идиотов ненавидят его за успех и деньги, он заявляет о себе, потому что о нем должны знать. Слишком гордый, слишком смелый, чтобы оставаться в тени. Подсознательно ищет того, что давал Олег — восхищения без раболепия, критики без зависти. Они с разных планет, но всегда наравне, Серёже так не хватает греющего сознания, что ты понят без слов, принят — нужен — любым. Мучительно невозможно разъяснить себе прошлому, амбициозному балбесу, что через несколько лет он будет жить среди всего, о чём когда-то боялся мечтать, но постоянно нуждаться в том, что нельзя купить. В ком. Когда восходящая звезда богемной тусовки Гриша Ильин угодил в реанимацию после того, как малолетки залили ему лицо самодельной жижей, Сергей стал чаще брать такси, только и всего. Когда элитный частный сектор в Ленобласти развезло от взрыва трансформатора, Сергей убедился, что загородный дом — это лишнее, и купил страховку недвижимости. Только и всего. Когда посреди ночи Сергей подорвался от рёва сигнализации и, кроме ущерба в виде ювелирно выломанного дверного замка, не досчитался мраморных статуэток Девы Марии и младенца Христа, которые с таким трудом выторговывал у стервозного коллекционера, стало ясно, что игнорировать риск очередной потери — глупо и чревато. У успеха и достатка много врагов. Успешных людей, живущих в достатке, в северной столице немало, и нужный телефончик записан у каждого уважающего себя миллионера. Разумовский долго оттягивал неизбежное, но осознал-таки, что и ему придётся обзавестись компанией плечистых людей в чёрном, готовых размозжить за тебя череп любому, кто впадет в немилость. Серёжа против насилия, но за соблюдение личных границ. Поэтому приятный женский голос обещает Серёже четверых хорошо обученных ребят, которые прибудут под руководством военнослужащего в отставке, участника боевых действий на Ближнем Востоке. — Все прошли дополнительную подготовку, у троих имеется военный опыт. Для вас, господин Разумовский, всё на высшем уровне, не беспокойтесь. — Оружие? — В наличии, разумеется. — Блеск. В доме нужны трое, не больше. Остальных буду вызывать по необходимости. — Как пожелаете. — До следующей недели они мне не нужны, но могут приехать раньше. Послезавтра, например. — Поняла, заказ принят. В четверг за три часа до приезда с Вами свяжутся. Интересно жить в мире, в котором у наемников есть секретарши. После ухода уборщиц Серёжа прогулялся по комнатам первого этажа, улыбнулся мысли о том, какие роскошные апартаменты переходят в распоряжение дубовых громил, и ещё раз изучил сайт, но никакой информации о будущих соседях не нашлось. Он мог бы, конечно, напрячься и пролезть туда, куда обычные пользователи доступа не имеют, но громадные мужики, лица которых не обезображены интеллектом, а чувство прекрасного атрофировано с рождения, никогда не возбуждали у Серёжи интереса. Он бездумно пробежался по каналам телевизора в одной из гостевых комнат, забрал к себе постер Уорхола и до четверга забыл обо всём. — Тебе звонили. — Уйди. Я сплю. — Номер незнакомый, я подумал, очередное предложение сняться в рекламе, и ответил. Серёжа приоткрыл один глаз, и в который раз спросонья показалось Его лицо. — Твою мать. Уйди. — Ты нанял богатырей с пушками? Зачем? Серёжа бы не пожалел денег на проект по перевоспитанию всех, кто лезет не в своё дело, но в этот раз ограничился холодной улыбкой и вежливой просьбой оставить его одного. Нет, завтра занят. Да, давай на выходных. Иди уже.

dave not dave — cold blood

Броневик pullman carat припарковался под окном ровно через три часа — пунктуальность свойственна людям, способным убить тебя движением пальца, как и молчаливая вежливость. Серёжа бросил невнимательный взгляд на экран домофона и, зачесав волосы, открыл дверь. В прихожую вошли трое. Серёжа увидел одного. Когда очень ждешь чего-то, уверен, что успеешь подготовиться. Думаешь, что это будет особенный день, заранее планируешь, где это может случиться, во что будешь одет, какие слова скажешь. Конечно, Вселенная не считается с твоими планами. C'est la vie. Олег. Он и не он. Больными вспышками — гладкий мальчишеский подбородок, драный носок, зеленые тетрадки. Самокрутка в зубах, треники на узких бедрах, выпускной глаза-в-глаза. Боксерские перчатки, дрочка по-шустрому в душевой, ужины на заляпанной общажной кухне. Он и не он. Щетина густым мехом, сжатые губы, наколка на фаланге большого пальца. Поверх чёрного свитера шнурок с серебряным кулоном — волчья морда, острый клык. Взгляд — тьма. Под ним серёжина улыбка завяла. — Прапорщик запаса Волков Олег. Старший группы, связь и взаимодействие через меня. Телефон и другие данные вам вышлют. Олег знал, его предупредили. Отрапортовал, как следует, без интонаций и выражения. Он даже не моргнул — только незаметно вздрогнул, когда Серёжа произнес его имя так же ровно, будто ещё не успел удивиться, обрадоваться или что там ему полагается почувствовать. Олег не чувствует, ему — не полагается. Заглядывает в предоставленные парням комнаты, подмечает детали, в глаза лишний раз не смотрит — рискованно, взрывоопасно. Серёжа приготовил схему расположения камер наблюдения и план дома, Олег — двусторонний договор на подпись и надежную защиту от любых угроз. Никак не жаркие объятия. Или чего Серёже полагается ожидать. — Мне сказали, мы нужны вам на следующей неделе. До этого будут распоряжения? Посмотрел, наконец. Многозначительно, бетонно. Взгляд со вкусом горечи и воспоминаний. В долгой тишине повисли вопросы, сдержанные прикосновения, долгая тоска. Олег махнул парням головой, и те, переглянувшись, разошлись по комнатам. Серёжа так жадно рассматривает его, что хочется разозлиться, но Волков только молча поправляет на плече рюкзак. Тот, в который поместились скудные пожитки, когда детдом провожал, утирая платочком несуществующие слёзы, тот, с которым ушёл на рассвете, решив, что это благородно. Серёжа надавил рукой на грудь — Олег стиснул зубы — и толкнул в комнату, закрыл за ними дверь. Сбросил рюкзак, не глядя, прижался к губам, выдохнул несдержанность, томление и всё, что копилось в нём всё время. Безответно. Сухо. Равнодушно. Колючий и прямой. Олег отступил, огляделся, сцепил руки перед собой. — Что с тобой? Прищурился в окно, втянул щёки. Плотная шерсть свитера обтягивает покатые плечи, при дыхании вздымается очерченный пресс. Колоссальное самообладание. — Где ты был? Хотя я догадываюсь, — Серёжа снова подошел ближе. — Почему не писал? Не звонил? Тебе дозвонишься. — Я искал тебя. Я был в тех местах, где не ищут. — Ты что, до сих пор злишься? Не то. — Ну, не молчи, Олег. Я рад, что ты здесь, — Серёжа не добавляет «что мы снова рядом», потому что под бородой заиграли желваки, и Олег повёл плечом, как будто отмахнулся. Оттолкнул серёжино тепло, как пакет со взяткой. Серёжа вскинулся и швырнул на кровать распечатки схем. — Завтра в семь. Все трое. И скажи, пусть оденутся прилично. И вышел, вильнув бедром, гордость не велела хлопнуть дверью. Олег сел на подоконник и медленно провёл пальцами по губам. Он знал, его предупредили. Он знал и мог отказаться. Он — здесь. Утро началось с попыток восполнить недостаток сна яростным умыванием и ядрёным кофе. Серёжа рассеянно крутил пояс халата и медитировал над туркой, когда кто-то тихо вошёл в кухню. Нервная система истощена бессонной ночью, поэтому Серёжа не сразу вспоминает, где уже видел этого чернобрового блондина. Его обдало свежестью дезодоранта. — Привет, — брови прыгнули, блондин улыбнулся. — Кирк. — Это имя? — Я не местный. Серёжа оглядел его с ног до головы, и в чужих разноцветных глазах вспыхнула чертовщинка. — Почти без акцента. — Давно я тут у вас. Можно? Он подцепил сигарету с серёжиных губ и затянулся, блаженно прикрыв глаза. — Интересно. Почему Россия? Вести светские беседы Серёжа научился у парней, что бывали на этой кухне, варили кофе, смотрели на него вот так — откровенно, с прищуром, и скоро исчезали, потому что у Серёжи кончался лимит. Каждый раз, собирая загривком поцелуи, он вспоминал утреннего ленивого Олега, его хрипотцу и кожу, нагретую одеялом и самим Серёжей. — Смотри, убежит. Дай-ка мне, — он легко толкнул Серёжу бедром, перелил кофе в чашку, сдул пар в лицо. — Сахар? Молоко? — Нет, благодарю. Серёжа сложил локти на столешницу и склонил голову к плечу, когда Кирк сел на высокий стул и коротко лизнул губу. — Вот ты какой, Сергей Разумовский. О тебе много говорят. — Врут, ты хотел сказать. Серёжа позволяет нарушать предполагаемо уместные правила — Кирк коснулся босой ногой чужого колена. Случайно, разумеется. — Врут, — кивнул. — С тобой приятно иметь дело. Серёжа повёл бровью. — Неужели? Кажется, мы ещё не начали. — Командуй, я готов. Они обернулись, и Серёжа тихо втянул носом воздух. Олег остановился в дверях, тяжело глядя на них обоих, потом кивнул вместо «доброго утра» и налил воды. — Про субординацию напоминать надо? Кирк подмигнул, но со стула слез и поднял молнию спортивной кофты. — Командовать тебе могу только я, так что не забывайся. Ты сделал, что я просил? Вперёд. Говорит Кирку, а сам смотрит из-под бровей на Разумовского — сдержанно, мрачно, будто его отчитывает. Серёжа распрямил спину, игнорируя расползающийся на груди халат, и сдул с лица челку. — Ты не совсем прав, — протянул он. — Плачу им я. Значит, меня они должны слушаться в первую очередь. Волкову броню хорошо видно — спрятался за черными футболками, за сжатыми кулаками, напустил на себя суровый вид, и почти не найти среди всего этого влюбленного парнишку с соседней койки. Серёжа боится, натурально боится — вдруг совсем его не осталось? — Я-то думал, приедут амбалы с двумя классами образования, а тут — приятный сюрприз. Где же третий? — Готовит машину. У нас там грязно, оружие возили, обмундирование. Всё по делу, ничего лишнего, ждёт, что его будут расспрашивать, вытягивать ответы. А Серёжа молчит. Водит пальцем по краю чашки, думает о чём-то и впитывает такого нового Олега. Готовится к тому, что любить его теперь придётся тоже — по-новому. — Я передумал. Не поедем. Свободны на сегодня. Если спросить, он бы, наверное, не ответил, чем занимался целый день. Закрывшись в комнате, прислушивался ко всему, что происходило внизу, наблюдал из окна, как рыжий парень копошится в багажнике броневика, и всё время поглядывал на верхнюю полку стеллажа, где стоит коробка из-под кроссовок и так чудовищно выбивается из стилистики интерьера. Вечером спустился, проигнорировал развалившегося на диване Кирка и без стука вошёл к Олегу. Тот вздрогнул, спрятал что-то под одеяло, подскочил. Не увернулся, когда Серёжа встряхнул его за воротник — не сильно, но ощутимо. — Хватит уже. Тебя задело, я виноват, признаю. Прекращай, а? — Разрешите, — Олег убрал от себя чужие руки и оправился. Если бы над головами мигали цветные индикаторы состояния, Олег был бы бесцветным. — Зачем это всё? — Серёжа закричал было, но осёкся, запустил пятерню в волосы. — Чего ты хочешь? Извинений? Серёжа заметил висящую на стуле черную борцовку, огляделся в комнате, но боксерских перчаток нигде нет, только на столе лежит пустая кобура. Новые волчьи следы перемешиваются со старыми, запутывают, уводят в глушь. — У вас всё? Загорелось под ребрами, заныло. — Я хотел бы узнать, мы можем занять цокольный этаж? Бойцам надо тренироваться. Какой же он холодный. До грубости, до боли. Разорвать бы в клочья его натянутую вежливость. — Да пожалуйста. Олег покосился на кровать. Серёжа не заметил торчащий из-под одеяла уголок фотографии — той — и ушёл снова в бешенстве, снова не хлопая дверью. Олег думает, что лучше бы хлопнул. А ещё лучше — снова поцеловал, потому что теперь, после ночи с сигаретой на подоконнике, после утреннего едва прикрытого халатом Серёжи, после проведенного в воспоминаниях дня, Олег бы ответил. Это всё — бы. Об этом Олег смотрит сны, и старается сильнее уставать, выматывать себя до состояния полудохлой мухи, чтобы спать без снов, падать на матрас, как в обморок.

chris benstead — a proper handsome c**t

Первый выезд — на открытие галереи выпускников художественной студии. Разумовский приглашен как главный спонсор, уселся в волков броневик с таким видом, будто вот-вот потребует шампанского. Кирк тоже полез на заднее сидение, но Олег вытащил его за шиворот. — Куда? Тебе за руль, — и сам пристроился рядом с Серёжей. Все трое вырядились в чёрные костюмы, и Серёжа бы посмеялся над надутой важностью своего появления, если бы не сводило зубы от близкого, молчаливого Волка здесь, под боком. Воротник водолазки спрятал шею, неизменный волчий клык на груди. Рыжий ирландец придирается к Кирку, тот огрызается, ехидно зовет его Михалычем на волковский манер и переглядывается с Серёжей в зеркало заднего вида. Платиновые волосы, разноцветные глаза — у одного, другой ростом под потолок и выглядит так, что издалека ясно — подходить нежелательно. Занятная парочка. Олег отвернулся к окну, сжимает колено ладонью с наколкой, и Серёжа почти накрывает ее своей — сдерживается, играет честно, по правилам. Игра на выживание без смысла и победителей. Взглядом рисует пунктиры по огрубевшему лицу, по напряженной челюсти. На губах танцуют слова — я скучал, ждал тебя, — и спотыкаются. Их появление красиво, угрожающе-роскошно. Серёжа берет только Олега и весь вечер таскает за собой, ловит взгляды. Вживается в роль, но важнее — вжиться в волкову близость. Страшно — не физически, а чем-то грудным, неспокойным — сорвать с Олега маску, а что там за ней? Тот ли волчонок, что собирал в хвост рыжие волосы и караулил на ступеньках универа? Он ловит Кирка в гостиной второго этажа. Или Кирк его — они ищут друг друга этой ночью. Каждый со своей целью. — Не спится, мой господин? — Фу, какая бульварность, — Серёжа вернул улыбку и кивнул на диван, сам сел в кресло напротив. — Я думал, у вас строгий режим и комендантский час в одиннадцать. Кирк закинул ноги на журнальный столик. — Да уж, босс зверь. Сейчас почему-то особенно, — он смотрит на Серёжу с прищуром, оглаживает, но не в полную силу, обещает больше. — Почему же? — Разумовский не выпускница под омелой, глазки и сам строить мастак, на ухмылочки не ведется, хотя посмотреть есть, на что. И чего их, смазливых, языкастых, так тянет в криминал? — А он меня в свои тайны не посвящает. Что-то есть в нём сомнительное, с таким лучше не расслабляться. Но Серёжа верит Олегу, как себе, — всегда. — Давно его знаешь? Кирк пожал плечами. — А где сошлись? — Что, понравился? — Просто интересно. Он рассмеялся и встал, наклонился над креслом, уперев руки в подлокотники. Уголки серёжиных губ дрогнули и чуть скривились, добавив в улыбку язвы. — Просто интересно? — слова почти коснулись серёжиных губ. — Заходи ко мне. Расскажу, что знаю. Через минуту Серёжа бы врезал ему или — подался вперед. Но Кирк выпрямился, хрустнул шеей и скользнул к лестнице. — Ты чего здесь шастаешь? Кирк глянул на Олега сверху вниз, остановился, поглаживая перила. — Тренируюсь соблюдать субординацию. Сам говоришь, час практики заменяет неделю изучения теории. — С ним практикуешься? — с ним. Олег дернул подбородком куда-то вверх, вкладывая в это движение всю небрежность, на какую способен. Актерского таланта природа не пожалела. — Так точно. Разрешите идти? Олегу это нахальство давно приелось, как и не сползающая с губ тонкая улыбочка, и он пыхтит, как раздражённый, но воспитанный пёс, держит чужую фигуру на мушке до самой двери. Проходит по этажу, гасит миллион светильников, а потом в полной темноте поднимается наверх. Стыдит самого себя — но идет. Замирает, боясь дышать, когда распахивается дверь, и из густого пара ванной выходит Серёжа, вытирая голову полотенцем. Босой, голый, бормочет под нос свои мантры, и приглушённый свет лижет влажное, рельефное тело. Олег до белеющих костяшек вцепился в перила, как будто собрался вырвать с мясом. Не поможет. Раньше было так — подойти, смять, прижаться ко всем изгибам позвоночника, стать причиной дрогнувших коленей и шального блеска в глазах. Теперь Олег бьется затылком о стену и нервозно кусает губы. Возбудился, как мальчишка, а плотное желание накрыло не по-детски. Что это за диагноз — убежать от него и всё равно вернуться, самому себе натягивать поводок и задыхаться до рвоты. Как в дурмане, навалился на дверь спальни, всем телом прислушался к неуловимым шорохам и, наверное, так бы и просидел всю ночь у порога. В коридоре медленно высыхают капли, Олег оторвался с мучительной болью и бесшумно спустился в подвал. Привычка выбивать клин клином, болью боль крепко зацепилась за волчью жизнь.

номер скрыт — сколько хочешь

Серёжа, за время славы привыкший быть королём, с неделю обвыкается: делить территорию с тремя головорезами, даже такими, модельного типа, острыми на язык, неглупыми, сложно. Он устанавливает свои правила, теснит Олега в отношениях с парнями, выстраивает свою субординацию, чтобы ловко её нарушать. Серёжу кроет ребяческим восторгом, когда он сам меняет правила на ходу. Попирает иерархию, когда по утрам разрешает Кирку варить себе кофе, когда вечерами смотрит спортивный канал с Мёрдоком, клонит голову во время разговоров с ним и почти искренне расспрашивает об играющих на экране регбистах. Серёже до фонаря, ему кажется, такому, как Мёрдок, регби ужасно к лицу, суровому и жёсткому — тот улыбается, когда игроки врезаются друг в друга, едва не выгибая колени в обратную сторону. И только Олег не поддаётся неэтичным серёжиным манипуляциям. За неделю они сходятся до удушающего «у вас ко мне всё, господин Разумовский?». Серёже хочется по-волчьи завыть, глядя Олегу в глаза. — Ничего, можете быть свободны. Он Олегу — работа. Волков морозится и обходит Серёжу десятой дорогой, в ответ получая перемноженную волну равнодушия. Серёжа всегда умел удваивать волчьи порывы: Олег веселился — Серёжа валился на пол в приступе искрящегося безумия, Олег варил в себе недовольство универом и выбранным не-своим поприщем — Серёжа разражался гневом на подвернувшегося в коридоре общежития бывшего соседа по комнате. Теперь Кирку с Мёрдоком выпадает шанс замерзнуть между двух ледяных глыб. Почти неделю Серёжа проходит мимо комнаты с камерами. Тормозит у двери, касается пальцами ручки и не решается войти. Не знает, что там увидит, если красная лампочка в правом верхнем углу волковской комнаты вдруг загорится. В пятницу Серёжа вламывается в комнату и сразу выходит. Он почти помнит о личном пространстве и вписанном правиле в двусторонний договор. В ту ночь он работает допоздна, бродит по первому этажу и спускается в цоколь. Когда дизайнер предложила тренажёрный зал, Серёжа разом окунулся в тёмное, полуподвальное помещение, свято хранимое в том углу памяти, где стояла огромная коробка с надписью «Олег». Тот самый зал, содержавшийся на пожертвования, редкие взносы от муниципальных властей и энтузиазме хозяина, выгнавшего Серёжу взашей, когда — спустя три дня после исчезновения Волкова — тот пришёл пошукать по углам задрипанного зала. — Такого бойца потеряли, — бросили Серёже в спину и выставили на мороз. На чувстве вины строились города. Серёжа — воздвиг тот зал, одним днём потерявший Волкова, часто проводил там вечера, как только въехал, лежал на ринге и представлял потного Олега, пружинящего на задних лапах. В голове всполохами: Олег в боксёрских перчатках, мокрый, злой на противника, неутомимый; заведённый, быстрый, он снимает борцовку, бросает на прутья и возвращается в центр; его не выматывает бой, только разгоняет кровь по телу, по вискам течёт, с волос капает, пот струится по спине и ныряет каплями под чёрные завязки домашних — в дни грандиозной стирки — штанов. Если Серёжа и передёргивал, лёжа на ринге, то мир никогда не узнает об этой его слабости. Между ними теперь профессиональная стена показного безразличия и наигранного почтения. Кирк веселится, когда видит, как Разумовский раскланивается перед кричащей чёрной шерстяной бронёй Волкова и закатывает глаза, проходя мимо. Олег хлопает Кирка по голове и требует не совать нос не в своё дело. — Значит, оно ваше? — Кирк подползает к Волкову осторожно, он и сам — натянутая пружина под маской извечного ребяческого баловства, Олег прекрасно это знает, изредка поддаётся на игрища, но долго не может выносить его выходки и сдаёт на руки Мёрдока. С тем Кирк становится шипящим комком — наконец-то — человеческих эмоций, а не наигранных страстей и шутовства. — Олежа, — Кирку нельзя так к нему обращаться, бровь Волкова взмывает так высоко, чтобы всем в комнате стало ясно, ещё слово, и наэлектризованный волчара прокусит Кирку подставленное выбеленное горло, — ты знаешь его лучше, чем кажется? Кирк не требует ответа, дурачится, бодает Волкова головой и удирает в ту сторону, куда укрылся Разумовский, бросаясь в Олега «можно и мне узнать его так же?». На грудь Олегу тяжело и противно приземляется широкая ладонь Мёрдока, удивительно тёплая, для того, кто хладнокровно может свернуть ею чужие куриные шеи. — Не стоит. Сам знаешь, ему того и надо, чтобы ты из себя вышел. — Я в шаге от этого. Хоть ты помнишь, что здесь я раздаю приказы? Мёрдок не Кирк — сколько бы Серый ни водил хороводы вокруг здоровяка, тот знает иерархию, будто впитал её с молоком ирландской леди, качавшей его в детстве на руках. Он чуть неловко прикладывает руку к голове, изображая, будто «взял под козырёк» и говорит, что документы, которые Олег всё это время читал, лежат вверх ногами. Серёжа не сомневается в том, что Кирк скользнёт в гостиную за ним. На столе брошюра, в руке разрывается телефон. Кто звонит ещё в этом веке? — Я для кого лепил соцсеть, — ворчит и сбрасывает звонок. Кирк любопытно тасует брошюрки на столе. — Бал… приём… благотворительная организация, хм, твоя? — поднимает взгляд и быстро исправляется: — Ваша? — на губах столько притворства, что Серый морщится и бросает взгляд в сторону кухни, туда, где оставил Волкова, который не стал бы скалиться в него почём зря, разыгрывая комедию. — Моя. — А это? — Кирк потрясает неприметным приглашением. За эту неделю Серёжа выясняет одно: Олег подобрал команду такого же яростного зверья — каким был сам — с отличным нюхом. Эти парни ему под стать, и Серёжа ревностно тянет носом воздух каждый раз, когда волковская рука бодряще хлопает кого-то из них по плечу. Он начинает неприлично подвисать на знакомых — теперь чужих — пальцах и думать, как хорошо было держать их во рту, вылизывая каждую фалангу. — А это, кажется, уже не твоё дело. Лаконичное приглашение ныряет в руку Серёжи, Кирка теснят на диване, жмутся к бедру и намеренно долго молчат. Серый не зря столько лет отирался под боком у Волкова, чтобы теперь сдирать маски с таких вот хорохорящихся мальчиков. Кирк не теряется под острым взглядом, но прочищает горло и стирает мнимую усмешку. Таким он нравится Серёже куда больше — нахмуренный, собранный, напружиненный изнутри. — Пойдёшь туда? Они сидят так близко, что приходится слететь на шёпот. Кирк хмурит брови и кивает на разложенные его же руками на столе брошюры. — Хоть куда-нибудь. На третий вечер они сидят вместе на втором этаже, снова занимая диван и кресло. Серёжа делится хорошим виски, кидает горстью лёд и представляет на месте Кирка Олега. Так проще рассказать о том, что иногда приключается с богачами в этом городе на таких тусовках. Кирк впитывает сбивчивые рассказы об облитых мерзкой дрянью лицах, о тонких женских талиях, побывавших в таких руках, после которых Серёжа бы неделю отмокал в душе, о подпольных встречах, оружии и наркоте. Серёжа не называет количество неприятных случаев, не говорит о тех мелочах, которые случались и с ним, но Кирк умеючи мотает на ус всё и додумывает, где нужно. Серёжа не любит приёмы, встречи и банкеты, ему нравится работать дома и не появляться на людях. Светская жизнь прижимает его к ногтю и говорит, что вскоре о нём все забудут, если сидеть в пещере. Серёжа не для того прогрызает себе дорогу наверх, чтобы мир так запросто забыл о Сергее Разумовском. Мир должен знать, он должен помнить. — Сюда бы я сходил, — в руке греется приглашение. — Выставка, центр города, — у Кирка в голове калькулятор, он запросто выстраивает логистику, прикидывает количество людей и, кажется, представляет здание со всеми чёрными и белыми ходами, — народу соберётся много. — С чего ты взял? — Приглашение строгое, дизайн простой, но стильный. На одно это можно убить маленькое состояние. Предположил бы отсев неугодных гостей, допуск только после седьмого нуля на счету в швейцарском банке, но выставка в самом центре, место видное, проходное, не какой-то загородный дом для своих. Значит, вас, богатеньких мальчиков, там будет много. Серёже хочется сжаться — Кирк видит этот чуждый им обоим мир слишком хорошо. — Мы подстрахуем, — на этих словах в комнате объявляются Олег с Мёрдоком, последний цепляет Кирка за ворот толстовки и отправляет в соседнее кресло. Приглашение кочует от Мёрдока к Олегу, который и не смотрит на чёрный картон, так, окидывает взглядом витиеватый почерк, пробегает по той же схеме, что и Кирк, хмурится и отползает к выходу. Оттуда ему легче дышать в одной с Серёжей комнате. — Кто-то пойдёт внутрь, — три пары глаз отчего-то поворачиваются к Олегу. А тому буквально жмёт этот серёжин мир лоска, застёгнутых под горло рубашек и перетянутых платьями талий. Серёжа злобно фыркает под взглядом Волкова и вальяжно раскидывается по дивану. На нём чёртов халат, расползается на груди, как и терпение Волкова. — Вас не возьму, — от строгого «вы» Олег невольно дёргает глазом, лицо сводит гримасой отвращения — скажи ещё раз, Серый, и захлебнись моей злобой. — От вашего хмурого лица шампанское закиснет. Кирк с Мёрдоком переглядываются и молча принимают правила игры: пока эти двое устраивают пепелище, они не лезут и берегут нервы. — Есть один вариант. Шура. Сергей клонит голову, ожидая развязки. — Он тебе понравится, — хмыкает Кирк и получает тяжёлый мысленный подзатыльник от Волкова, снова. — Вам, господин Разумовский, понравится наш Шурочка. Цедит и сердится на Олега. Позже они с этим разберутся. Волк не впервые рычит на Кирка в присутствии остальных, а ни одно эго не в состоянии пережить такие показательные тычки. Серёжа знает — однажды эти двое запрутся в подвале, а выйдет кто-то один. Закусывая губу, он согласно кивает — пусть будет этот их Шура. Расходятся под вечер. Серёжа, ни разу не взглянувший на плазму за вечер, думает, что ровный профиль Волкова теперь выжжен на внутренней стороне век. Олегу хватает ума и сил не повернуться ни разу. Правая сторона лица горит святым пламенем. Мёрдок, разбивавший грушу в подвале, появляется на финальной сцене «Грязных танцев» и ловит усталый взгляд Кирка с дивана. Даже чужие непереваренные, неоглашённые эмоции выматывают, и Кирк первым ныряет к себе в комнату.

grandson — blood // water (acoustic)

Олега потряхивает, когда дверь за ним закрывается и можно больше не нести равнодушие перед собой как на подносе. Из-под кровати в руки просится знакомый квадрат фотографии, согнутый посередине — в месте, где заканчивается плечо Серёжи и начинается его — волково. Полоса затёрлась от времени, выбелилась, Олег аккуратно ведёт по ней пальцами и всю ночь смолит над снимком. К пяти утра лёгкие на исходе, сна ни в одном глазу, фотография возвращена под кровать. На Волкове боксеры и клык на шее. Не вынимая сигареты изо рта, он старается не шуметь, когда орудует серёжиной туркой и пробует разобраться в сортах кофе. Общажные привычки не вытравишь и годами безбедной жизни — дай Волкову растворимый, последние две ложки со дна, два сахара сверху, и задышалось бы чуть легче. Турка звякает по плите. Серёжа болезненно стонет за спиной Олега. Бессонная ночь не оставляет шансов: сдирает волчью броню, оголяет до нервов. Олег прокуренный и мутный, оттого очень честный. Смотрит на Серёжу из-под бровей, пока тот рыщет на глубине того Олега, которого бездарно отпустил в питерские подворотни и дал сгинуть. Серёжа не комментирует татуировку во всю спину. Представляет, как больно было набивать по чувствительным местам у самых позвонков и ревностно крошит в пальцах сахарный кусок, воображая, кто зализывал волку раны. — Пять утра, — Серёжа забирает у Волкова сигарету, сахарные ошмётки падают на разогретую плиту, оплавляются в карамель и превращаются в дурно пахнущие угли. Олег тяжело провожает пальцы взглядом, фильтр оказывается между серёжиных губ. — Помнишь, как научил меня курить? — Я научил? — Олег почти возмущается. — Это ты притащил пачку и поволок меня за школу. Реакции Олега запаздывают на пару секунд, он щурится, слепясь от серёжиных улыбок. Тот осторожно теснит его бедром, гладкую ткань халата хочется тронуть ещё раз, Олег невольно тянется и понимает, что оба зависают над тем, как его пальцы осторожно поглаживают едва заметные швы. Серёжа наливает кофе себе. — Я не тебе готовил. — Ещё бы, никакой заботы в этом доме, — Серёже не страшно наступать на тонкий лёд, несмотря на строгий излом бровей напротив. Олег наваливается на столешницу, отчего волчья пасть на спине болезненно кривится. — Вот, — в руке таблетка, — иди поспи. — Теперь, выходит, ты обо мне заботишься? Укол куда-то в особенно застарелую рану, Серёжа хмурится, слыша в этом «ты меня не берёг, ты дал мне уйти, я тебе так, на поиграться», но упрямо молчит. Он ни за что не признается, что этой ночью вошёл в комнату с наблюдением, включил камеру в комнате Волкова и до утра смотрел за тем, как тот наглаживает присланную им однажды фотографию. Олег спит до самого вечера. — Будить надо, — Кирк тянется так, что хрустят позвонки. — Нет, пусть спит, — Серёжа шипит, запрещает подходить к двери Волкова целый день и рьяно охраняет его сон от любого шороха. — Сами что, не справитесь? Бодливые ирландцы не глупы, прекрасно понимают — Серёжа берёт их на слабо, но гордость, выданная вместе с больничной биркой, не умеет пройти мимо. Мёрдок стискивает зубы и уходит собираться, Кирк набирает Шурочке и нарочито небрежным жестом показывает Серёже, что у них-то уж точно всё схвачено. Шура оказывается ниже Сергея, а благодаря его синей шевелюре они собирают триколор, когда он занимает почётное место между Кирком и Мёрдоком. На нём потёртая кожанка с лисьим воротником, на шее красуется крест — точная копия того, что на костяшке носит Волков. Серёжа в который раз умирает от того, сколько же Олег, должно быть, разделил с этими парнями, и малодушно вспоминает набитые в детстве синяки и заработанные шрамы, словно бы у них соревнования — кто больше боли располовинил с Олегом. Хмурая тройка ретивых «охранников» Серёжу совсем не радует. Шуру приходится переодевать на скорую руку. — Я не дам тебе пойти со мной в этом, — брезгливо морщит нос и тычет пальцем в лису у Шурочки на плечах. — Это стиль, господин Разумовский. — В подворотнях ваших это стиль, а в галерее, будь добр, мимикрируй. Шура гарцует перед парнями в костюме от canali и хочет увидеть Волкова. — Спит твой Волков, — тянет Кирк, элегантно закинув бесконечно-длинные ноги на журнальный столик. — Его не будет? Серёжа, наблюдавший за идиллической картиной, вдруг понимает, что Шура самый младший. Из кармана его лисьей куртки выпадает старая мыльница. Пока Шура переодевается, то бесконечно болтает и обещает показать всё, что наснимал с тех пор, как взял эту малышку в руки. Серёжа надеется найти хоть на одной фотографии Олега. Внутри головы рвётся лента времени и никак не срастается, Серёжа силится найти хоть что-то о его прошлом: куда пропал после армии, где жил и жил ли вообще эти годы. Шура, кажется, на секунду угасает. — Будет, почему не разбудили? — голос Волкова хриплый ото сна и прокуренных за ночь лёгких. Серёжа отходит в тень и любуется тем, какой он сонный и ещё разморенный. Раньше бы притёрся со спины, прогулялся ладонями по груди и так побрели бы до душа, пока рано и никто из студентов не встал, а Серёжа — попросту не ложился. Теперь же смотреть на след от подушки и мутный взгляд. Олег не опускает забрало перед парнями, щурится сослепу и улыбается Шуре — коротко обнимает его. При Серёже вытягивается в струну, но разрешает говорящий взгляд. Говорящий ли «спасибо», Серёжа не знает, он разучился читать невыраженный волковский язык и теперь, чуть не плача, изучает его заново по старой методичке. — Нет, Вы остаётесь дома, — острое «вы» вновь нехорошо тычется Волкову под рёбра. — С чего это? Они все — мои подчинённые. Никому из присутствующих не нравится этот ранг. — В первую голову они — мои. Они почти сталкиваются лбами, упрямясь друг в друга, когда слева от Серёжи раздаётся звук затвора. Шура делает ещё один снимок их, немного растерянных — Серёжа замирает в костюме, за ухом прядь, другая выпала из резинки, Олег сонный и слишком домашний, весь в чёрном, с клыком поверх футболки. Волков тянется забрать фотоаппарат, и рука впервые оказывается в серёжиной ладони. — Пусть будет, — не договаривает «я сделаю нам копии, ты спрячешь одну под свой матрас, а другая отправится в коробку из-под первых купленных кроссовок». Под большим пальцем небольшой крест выжигает завитки серёжиного отпечатка. Они отскакивают, обожжённые друг другом. — Их и без вас много, Шура пойдёт со мной внутрь, остальные в машине. Серёжа замечает, как сжимаются кулаки Волкова, и снова не уверен, что именно означает этот жест. Пока Мёрдок мучает радио в машине, Серёжа осторожно вытягивает Шуру за локоть. Мальчишка производит хорошее впечатление на публику, которая — к большой радости Серёжи — обступает его спутника, любуясь диковинной находке Разумовского. Можно уйти туда, где спокойнее, уткнуться в телефон и забыть о том, что множество глаз следят за каждым твоим шагом. В Серёжу врезаются люди — не потому что тесно, а потому что хочется. Дотронуться до руки, протянуть бокал шампанского, взять под локоток или опустить руку на спину, чтобы провести экскурсию по галерее. Картины хороши, чужие руки на пояснице лишние. Серёжа бросает взгляд на Шурочку, окутанного вниманием. Тот вскидывает брови: язык его тела даётся куда легче. Серёжа качает головой «всё в порядке», пусть резвится. На телефон приходит голосовое. Шура невинно прикусывает губу и кроет улыбку за бокалом. Их диалог с Шурой пуст, и только переправленное сообщение от «Волка» гипнотизирует Серёжу. Он извиняется, отходит в сторону и прикладывает телефон к уху. В голову неприлично ударяет волковский голос и пьянит лучше любого импортного шампанского. «Следи за ним, как следил бы за мной, понял? И, Шур… — помехи, лёгкий шорох, Волков курит в динамик, — он людей не особенно любит, — смешок «я же его знаю», — не отходи сильно». Серёжа не знает, что ему делать с этим, но понимает, что до конца вечера он доживёт, если не на морально-волевых, то на голосе Олега. На выходе из галереи не так тесно, холодный воздух остужает горящее лицо. За вечер Шуре приходит с десяток сообщений от Волкова, Серёжа видит уведомления, но не спрашивает. Дома Олега нет. Серёжа им не папочка, чтобы следить за каждым шагом, а внутри всё равно скребёт. Кирк с Мёрдоком отправляются по делам, говорят, до утра, и подозрительно ярко провожают друг друга взглядами. Серёжа отправляет Шурочку спать, а сам ещё долго бродит по дому и переслушивает отправленное сообщение. Олег оставил вместо себя целую боевую группу, доверил парням то, что без метафор ценнее любых сумм, прилетающих на карту. На цифры он смотрит мельком, смахивает уведомление и оплачивает, не глядя, когда бармен подливает в новый стакан — не жалеет ни ему, ни его. Олег играется с кубиками льда, бросает в вискарь, размазывает капли по гладкой стойке, а смотрит — в пустоту. По нему звонят бокалы и рюмки поздних пьяниц, что смеются и танцуют — не на костях, а по нервам. Олег устал быть Серёже посторонним, мечтать о нём даже сейчас, когда не расстояния и риск между ними, а две стенки да заплесневевшая обида. Сергей Разумовский (тот, что Серый, Разум, Серёжаблять) собрался по крупицам, красиво и чётко встал туда, где раньше были олеговы домыслы по воспоминаниям и фоткам из сети, и даже если очень захочется — не вытравить. Ночами высматривает дыры в потолке, а днём изучает Серёжу — характерного, независимого, созревшего здесь без Олега. Он — тайком от себя — боялся, что вернется забытым, что Серёжа жалостливо улыбнется, потреплет по макушке и отправит в коробку с надписью «детские игрушки». Набегался с автоматом наперевес, оброс бородой, а страхи те же, что были у парнишки в носках с дыркой. Ошибался. Серёжа помнит, Серёжа ценит. Улыбками своими, пока никто не видит, взглядами оттуда, из прошлого, обещает исправить ошибки. «Помнишь, как научил меня курить?» Олег помнит. Каждый день помнит. Залпом до дна, осоловевшими глазами по размытому освещением бару. — Эй, парень! Ты мне чего сейчас наливал? Дай бутылку. Серёжа нарушает все договорённости, заходит в комнату Олега и долго изучает каждую деталь: сброшенные впопыхах домашние вещи. Спортивки укором смотрят с пола, напоминают те, протёртые от старых общажных полов и слишком упорного в ласках Олега, который припирал Серёжу к двери и не выпускал, пока не выбивал самый высокий из неприличных стонов. Остальное прибрано, на вешалках несколько футболок и свитеров. Внизу ботинки, старые кроссы и аптечка. Под матрасом — фотография с Невского и серёжино скупое письмо. Ещё одна фотография появится здесь через несколько дней: картонка с их растерянными лицами, слишком домашними и глупыми, чтобы доставать её часто. Не дай бог поверить в эту библейскую картинку и напридумывать себе чего-нибудь. Она будет храниться нетронутой, чтобы бегло мазать по ней взглядом и оставлять до лучших времён. На обороте шуриным почерком будет выведено «Волк» и олеговым — «Серый». К утру Серёжа понимает, что не выйдет из комнаты Волкова, поэтому остаётся под его лёгким одеялом, малодушно зарываясь носом в подушки, на которых Олег проспал целый день. Его будит неаккуратный тычок под рёбра. От Олега несёт, в руке бутылка виски, которой он размахивает и проливает на одеяло, пока валится на Серёжу. — Тебя же здесь нет, — бормочет он, — на самом деле, ты наверху, спишь себе и не знаешь, что я по тебе пью. Серёжа замирает под холодными с мороза руками. Олег знакомо тычется в загривок и тянет носом, и от этого простого жеста хочется по-детски разрыдаться и отмотать жизнь обратно, чтобы не было времени без Олега. Волков наваливается всем телом и подгребает Серёжу под себя, расплёскивая мутный виски по постели. Жалуется, как не хватало такого в армии, что приходилось прятать фотографию и объяснять, что за «рыжая» его дожидается на гражданке. — А никто ведь не дожидался. Волков вздыхает. Серёжа готов посадить его под замок, такого, пьяного, честного, поправшего сухие законы, ищущего его, лишь бы Олег себя выговорил. — Я нашёл тогда тебя в сети, как вернулся, — рассказывает о Лере с Коляном, о том, как в куртке чужого отца выходил гулять с псом по питерским дворам, как искал любые серёжины следы по городу и давился ими, будто из тепла вышел и разом глотнул колючий мороз. Олег говорит с образом — под ним едва дышат. Тянет руку к лицу, острому подбородку, отводит длинные пряди, выуживает откуда-то резинку и заплетает неловкий хвост. — Совсем как настоящий. Почти восхищённо. Таких реальных фантазий с ним давно не случалось. — …в последний раз там, когда спишь часа по три, всегда на стрёме, вдруг сорвут с места, мы все словили, каждый своё. Ты почему-то был в пиджаке с выпускного, — Волков глухо смеётся ему в шею и сладко прикусывает, — представляешь, на голое тело, ещё лента эта выпускная, но, чёрт, как тебе шло. Он не называет деталей, Серёжа ловит каждое слово, но картинка рисуется плохо. Внутри себя он обещает взять у Шуры фотографии и отсмотреть каждую, сложить из них хотя бы канву, потому что Волк молчит, даже пьяный, о том, что было, где укрывался от него, чем промышлял и как набрал этих парней. Серёжа рисует себе странные образы того, как молодой, горячий, злой Олег находит эту шайку, вписывается в службу, роет носом, чтобы отыскать, куда приложить себя и пружинившую все эти годы силу — он ведь хорош, а рядом с Серым тух и вял под ядовитым свечением вечно работающего компа. Картинки возбуждают сознание, Олег пробирается под одеяло и ловко трётся бедрами, горячо дышит в шею и опускает давно знакомым жестом руку вниз, ныряет под резинку домашних штанов. Их хватает ненадолго, достаточно электрического разряда, чтобы в комнате рвануло вторым Чернобылем. Утром Серёжа просыпается в своей постели наверху, а под горло застёгнутый Олег завтракает с Шурой и упрямо не смотрит в глаза. У Серого небрежный хвост, собранный Олегом ночью, он злится на волчье упрямство и пишет не_Олегу. «Приезжай сегодня. Я соскучился». Олег весь день морозится и хлещет Серому по лицу странными взглядами. Это назавтра просмотренные камеры выдадут спящего на руках Серёжу, снесённого в собственную спальню на руках, и Волка, покачивающего свою добычу нескромно долго, прежде чем уложить в постель, укрыть одеялом и заправить серую — на плёнке — прядь за ухо. — Кто-то сегодня в настроении поиграть, — Шура вскидывается на голос Кирка, отрывается от дурака и Мёрдока и шлёпает к панорамным окнам. Из машины во двор дома выходит кто-то, издалека и в сильной тени, напоминающий Волкова. Приодеть в тёмную шерсть свитера, и вылитый он. Шура с Кирком перебрасываются звенящим пониманием, Мёрдок прикидывает, стоит ли укрываться от чужих страстей. Он и Кирком сыт по горло, чтобы выносить ещё и этих двоих. — Волку на хвост не наступи, — просит он уже готового к прыжку Кирка. Этот демон чуял неприятности, из которых потом за шкирку тащил его Мёрдок. — Там и без тебя жарко. Разумеется, Кирк не слышит. Даже ухом не ведёт. Серёжин вкус оценён по достоинству всеми, кроме Волкова. Он надолго застывает в дверях. Взглядом по чужим пальцам на серёжиной талии, по губам на шее, на ухе, там, где надолго остаётся прокол от небольшого кольца, его бы помять в пальцах, расплавить кожу, разогреть и лизнуть, чтобы по языку разлилась память прошлого. Этот не-Волков хорош и статен, прищурься — и не отличишь. Волк щурится и злится, уходит в комнату, но возвращается. Не может не знать и не видеть. Лучше уж так, под его контролем. Серёжу, домашнего, тёплого, немного игривого и сильно злого на Олега, только и обхаживай. К мальчишке в компанию рвётся Кирк, они с Серым одного пошива: дерзкие и очень живые. Только у Кирка такой швах за душой, что лучше не лезть, его и спасёт одна только гора — Мёрдок, за ним хоть укроешься. Шурочка скользит взглядом по каждому, играется с мыльницей, снимает отпечатки жизни. Греется под серёжиным благоволящим взглядом. Олег думает, какие они все здесь бездомные дети, жадные до ласки и одобрения. Шура веселит их рассказами былого — только у него и достаёт веселья и жизни для этого вечера, ему вторит серёжин мальчик и по-свойски запускает ладонь на бедро и внутрь, ныряет совсем близко к тому месту, где ночью ласкал Олег.

angel olsen — sweet dreams

Чеховское ружьё гремит на всю округу, когда мальчик тянется урвать свой поцелуй, а Серёжа возвращает Олега в выпускной вечер, когда вот так же смотрел поверх Олиной макушки на него и нескладно двигал бёдрами. Теперь вилять ими научился, а целоваться с открытыми глазами Олег по-прежнему считает высшей пошлостью, но попадает ведь в него так, что он и сам не понимает, как вдруг оказывается за порогом дома с мальчишкой в руках. Того швыряет об машину, и если бы не Шура, удивительно сильный для его роста и волчьей ярости, копать им впятером землю вглубь на два метра во дворе. Мальчишка шипит, что он конченый псих, и убирается подальше. Серёже словно бы наплевать. Он равнодушно провожает машину любовника и нечитаемо смотрит в Олега, когда тот поднимает на него взгляд со двора. Рядом отирается Кирк. Они с Олегом бодаются, сколько помнят друг друга. Похожий разворот плеч, Кирк вечно был чуть тоньше и злобно рычал на Волкова, едва заслышав сравнение не в свою пользу. Теперь он жмётся к серёжиному бедру и подливает в бокал. Смотрит на Мёрдока из-под бровей и совсем не смотрит на Волкова. — Отойдём, — Олег не предлагает — приказывает. Он всё ещё здесь главный. Все деньги — от Серёжи, но щёлкать по носам и осаживать — волчья задача. Кирк подрывается следом, бредёт за на ходу стаскивающим свитер Олегом до подвала. Им только спортивки натянуть и на ринг. Немые зрители подтягиваются почти сразу. Серёже вдруг страшно и волнительно, он одновременно здесь и совсем далеко в студенчестве, наблюдает за тренировками Волкова из тени. По спине Олега катаются мышцы, волчья пасть по-зверски скалится. Босые ступни скользят по рингу. Кирк нападет первым, он ловкий, быстрый, наполированный давней борьбой. Не врагов, а так, неродных братьев — кто лучше, кто заберет все лавры, кого в этом доме отлюбят сильнее? Кулаки в перчатках тяжелее и злее. Шура продолжает свою забаву и шепчет Мёрдоку, что подарит ему все снимки Кирка. Серёжа греет бокал в руке и не отрывается от Олега. Тот принимает удары, а больно Серому. Пот градом катится по лицу, струится по напряжённым шеям. Два рыжих свидетеля смотрят, каждый на свою спину, оглаживают поясницы и провожают капли пота под спортивки. Серёжа скулит и хочет облизать солёную кожу. Олег берёт Кирка в захват, они валятся на пол и выпадают из красивых правил бокса. Олег точно знает, если ударить Кирка слева, того дезориентирует быстрее — старая рана, при нём полученная. Кирк знает, как увернуться, но не успевает. Олег злее, ему прищемило хвост, он загнан в угол и готов выгрызать себе путь на волю. Его снимает с Кирка Мёрдок, отшвыривает в сторону, встаёт горой. — Ты всё доказал, хватит. Олег диковато озирается, складывает из обрывков картинку реальности, когда кровь утихает в ушах и перед глазами. Серёжа тяжело хлопнул дверью. Олегу показалось, что за секунду до он умер — от рухнувшей тонны серёжиного взгляда. Светлоглазая Венера с ласковой улыбкой наблюдает за тем, как Серёжа нервно вышагивает перед ней, грызя губу и раздувая ноздри. Он с силой выстукивает по полу каблуками, как будто объявляет в рупор для тех, кто там, двумя этажами ниже: я в бешенстве! Тревога! Защищайте меня от меня! Или просто дайте Олега. Красавица стыдливо прикрывает наготу и, наверное, вздрагивает, когда на лестнице появляется Олег. Свежий, обновленный душем, останавливается у стены, опустив руки, и смотрит в ожидании инструкций. Серёжа с тихим свистом выпускает воздух сквозь зубы. — Подойди, — с хрипотцой и напряженным звоном. Олег думает четыре секунды, ещё шесть подходит, через две — неловко падает на диван, вжимается в спинку. Смотрит на Серёжу снизу, чуть дергает верхней губой — тревожно. Группируется, готовый к новому выпаду. Серёжа одним движением опустился на колени и ловко подцепил чужой ремень. Без колебаний спустил брюки и сам же отрывисто простонал от предвкушения и олеговой минутной растерянности. В глазах пляшут бесы, когда он, придерживая рукой, насаживается ртом на член. Венера краснеет. У Олега дежавю — остроносый мальчишка, рыжий лисёнок, так старался взять поглубже да поплотнее, прятал за уши отросшие волосы, упирался коленками в матрас, карябал олеговы бедра. И Олег ловит движения губ, вжимается в диван, не вспоминает, как мычал и постанывал тогда в общаге, — молчит, зубы стиснул, аж скулы сводит. Но не железный ведь. Поймал (или поймался) Серёжу с пылу с жару, угодил под горячую руку и еле держится, чтоб не толкнуться тазом, не выдать себя. Господи, как же он его хочет. Серёжа утих, передохнул, играясь с головкой, и вдруг застрелил взглядом — развязным, пьяным, таким знакомым. Он ускорился, Олег засопел, сжимаясь, и все-таки протянул руку — заправил за ухо прядку и сжал шею в цепком захвате, кончил с рваным сиплым выдохом. Не по плану, вне расчета. Как же так, прапорщик Волков? Учишь бойцов не забывать о субординации, а себе позволяешь расслабляться. Серёжа широко облизывает губы и глубоко дышит, мутно смотрит в глаза. Все видит, замечает, что в олеговой голове варится, ещё не осознаёт толком, но угадывает — снова шаг вперед, два назад. Отсчёт по секундам, возводится стена профессионального безразличия. Олег чётко, без суеты заправился, звякнул бляшкой, одёрнул пиджак. — Полагаю, мы закончили и я могу идти, — короткий кивок, метрономом ровные шаги, ни одной эмоции. Вы — моя работа. Я — весь Ваш. Ни ногой за рамки договора. Весь следующий день Олег чувствует на себе тяжёлый, мутный взгляд Серого и позорно прячется от него в саду. У парней выходной с разрешения Разумовского. В конце концов, ирландцам не пристало сидеть на месте: у Кирка чешутся кулаки — сбить костяшки в кровь, а Мёрдоку никуда не встала роль водителя. Поджарые тела требуют выгула. При Олеге остаётся Шура. — Он просит твои фотографии, — косматую синюю голову мотает из стороны в сторону, пока Шура тянется на пороге. Босыми ступнями по ледяному кафелю. Олег осуждающе щурится и курит. Сергей требует себе жизнь Олега, пытается сложить картинки с чужих слов и фотографий, ни разу не обращается напрямую, знает — Волков смолчит. Серёжа не терпит неравенства с самого детства: в школе часто доставалось за то, что нет родителей, за детский дом, казённые вещи, даже ребята, носившие куртки с плеч старших братьев, на их фоне смотрелись куда лучше. Сейчас их счёт неравен и несправедлив: Волков изучил каждую строчку в сети, которая касалась бы Серого, держал его на карандаше и ломал грифель всякий раз, когда на фотографиях в сети рядом с Серёжей вырисовывался новый обожатель. — Не давай. Шура жмёт плечами. Не ерепенится как Кирк, который уже ткнул бы Волкова в высшее начальство и довольно осклабился. Утрись, Волчара, есть кто повыше. — А если спросит о чём-нибудь? — Шура юлит, не выдаёт Разумовского, загнавшего его в угол и пригрозившего отъездом домой без платы за оказанные услуги, если ему не выдадут жизнь Волкова, хотя бы широкими мазками. — Не мне тебя учить, — Олег позволяет себе лёгкую улыбку. Если бы не Шура, развлекавший его своей фотографией, рассказами о Петербурге и пересказом малейших деталей художественных галерей двух столиц, Волков бы тронулся. Шура не слыл эстетом и в картинах смыслил столько же, сколько Олег, но накрутить красивых слов, лишь бы Волков слышал чей-то тихий голос в громкой тишине чужой страны, мог. Тряхнув головой, Волков отворачивается. Серёжа беснуется весь день и к вечеру достигает апогея безумия, когда вваливается к Олегу в комнату и требует собираться. — Куда? — Не ваше дело, Волков. Собирайтесь. Серёжа вихрем носится по дому: за те пятнадцать минут, пока Олег собирается, отписывает ирландцам и общается с Шурой, Разумовский успевает трижды сменить пиджак, всё ему не так, лицо попеременно отражает то тяготы целого народа, то брезгливое отвращение. За руль он садится сам, Олег со свистом выдыхает сквозь стиснутые зубы и усаживается рядом. На дворе ночь. У Серёжи срочное совещание. Волков не спрашивает — не его роль. Назло Серёже успевает выпрыгнуть из тачки, чтобы распахнуть перед ним дверь; молча стоит за его креслом, пока Серый мучает людей в офисе, копается в бумажках и носится по этажам; Олег прётся за ним даже в сортир, где приваливается к двери и не отрывает взгляда от Сергея. Они играют в поддавки, ждут, пока один из них сдастся. До второго часа ночи Олег смотрит, как Серый воркует с Америкой по видео-звонкам, как разваливается в кресле, снимает пиджак и заливисто смеется глупым — Олег ведь слышит — шуткам. Оборона Олега даёт трещину, идёт некрасивыми буграми, пенится изнутри и вырывается раздражёнными отмашками в сторону Разумовского, слишком часто интересующегося последний час, всё ли у Волкова в порядке. Олег не помнит, что такое порядок с той минуты, когда встретил Серёжу в детдоме. Он склабится и молчит. Серёжа позволяет себе пару бокалов, пока общается с другими континентами, Волков пишет Шуре, просит подъехать. «Повезёшь ценный груз». Они стоят на крыльце и долго курят, Олег раздражён, его тронь — шерсть на загривке вздыбится, а Серёжа только и делает, что ластится и притирается к боку, забирает сигарету и отдаёт обратно после затяжки. — Идём? — тоном, будто ничего не значащим. В Сером пара бокалов, жизнь Олега затопила трезвость. Он кивает и незаметно подводит Серёжу к другой машине, сажает на переднее и присаживается на корточки — пристегнуть. Шура за рулём молчит и прячет глаза от Разумовского. — А ты? Олега дёргает. Серый так ловко и неэтично тасует обращения, как с картами играется, то и дело вываливая из рукавов незаконные козыри. — Доедешь — дай знать, — мимо Серёжи вопрос прилетает в Шуру. Олег прыгает в машину и несётся дворами прочь от Серёжи, который — он знает — требует у Шуры беспрекословного подчинения и преследования начальника его личной охраны. — Я плачу тебе деньги. Шуру такими аргументами не проймёшь. Он соглашается, потому что знает, чью фотографию Волков прячет под матрасом. Олег выскакивает во дворе-колодце. Ногами месит грязь, едва не соскальзывает с мокрых ступенек. Его бывший тренер больно тащит его за отвороты пальто в раздевалку и треплет там за щёку так, что Олег болезненно морщится, едва не до слёз. Любовь в их полуподвальном мире с кулаками. — Думал, не придёшь сегодня. Даже хорошо, объявим тебя, народ только завёлся, — и ты, Олежа, тоже. Тренер читает его, как и любого бойца, все они для него мальчики, у которых большие беды с башкой и самоконтролем. Руки обмотаны трудами таких же взмыленных и горячих, на бедрах спортивки, майка так и остаётся на лавочке. В помещении пахнет потом и выпивкой. Олег распихивает чужие плечи, притирается сзади к официанткам, вышедшим на смену, его гладят по холке и целуют в лоб на удачу. Олега хотят. И ему это нравится. Люди здесь не скрывают желаний, улюлюкают и вскидываются в едином порыве, когда Олег выскакивает на ринг. — …не кусаться, глаза не выдавливать… Не столько бокс, сколько игра на выживание, зрителям на потеху. Волков здесь — выпустить пар от накалившего его нервы Серёжи. Соперник в углу разминает плечи, кивает тренеру, кидает на Олега взгляды — примеривается, с какого удара уложит, пока Волков ведёт головой и принюхивается. Адреналин пахнет. Он — король на ринге, и любой боец, вставший против, об этом знает. Олег чует страх и улыбается. Он может вырубить здоровяка довольно скоро, но намеренно тянет время, изматывает, пока ведёт плечами, разминает шею и пружинит на задних лапах. На шее — волчья пасть, Олег целует её на удачу. Толпа беснуется и живо реагирует на каждый удар, пропущенный Олегом. Когда напряжение перетекает за пределы ринга, когда устали даже девчонки за стойкой, толпа разом замолкает перед последним ударом Олега, а он вдруг слышит отчётливый, надломленный, слишком знакомый стон, разрезающий тишину. Серёжа стоит у дверей рядом с Шурой. С болезненным румянцем, плотно сжатыми губами и такими бесами в глазах, что Олег захлёбывается восторгом. Он забирает деньги за бой, часть отдаёт тренеру и не находит Серёжу в помещении. Надевает футболку по мокрому, накидывает пальто и выскакивает на улицу. По скользкому порогу угождает коленями на ступени, ладони пачкаются, машина Шуры увозит Серёжу домой. Волков не торопится, даёт окнам погаснуть, прежде чем откроет собственным ключом входную дверь и выключит сигнализацию. Он подвисает у лестницы, трёт лицо руками, внутри разгорается желание сделать что-нибудь немедленно. Пальто слетает на пол прямо на ступени, спортивки грязные на коленях, по полу — мокрые следы, Олег запирается в комнате и намеренно долго стаскивает майку. Он знает: в правом углу, за спиной, мигает красным огоньком камера слежения. В сторону летят кроссовки, шнурки спортивок безвольно повисают, развязанные, беспомощные. Волков смотрит в камеру, спускает ткань по бедрам и приваливается к стене. Серёжа у экрана замирает, под ладонями идеально белый стол, спасительно укрывающий стояк. Олег зажимает волчью голову во рту, как только сплёвывает на ладонь и медленно ведёт по члену. Он смотрит прямиком в Серёжу и улыбается, прикусывая металл зубами. Серёжа тяжело дышит. Олег запрокидывает голову, подставляет ему шею, даёт пройтись взглядом по каждому шраму, неудачно набитой татуировке на боку, едва заметной, у каждой отметины есть история, которую Серый хочет услышать. Он зависает на грубой ладони и повторяет её ритм. Если долго смотреть в точные движения Олега, мир размывается, оставляя приятное чувство того, что это его рука сейчас наглаживает Серёжу. Расходятся тихо: Олег расслаблен и мягок, как пластилин, откидывает спортивки и подмигивает камере, прежде чем уйти в душ. Серёжа выпотрошен и безволен, он даже не заправляется, когда бредёт по коридору до себя. Наутро Серёжа напоминает себе наркомана: сна ни в одном глазу, промучился несколько часов в огромной постели, где рядом и прижать некого, несколько раз спускался на первый этаж, схватил пальто Волкова с пола и был таков. Укрывался им, как Олегом, придавив себя сверху подушками, чтобы хоть напомнить себе, каково плавиться под тёплым утренним Волком. Армейские ребята научены вставать рано, Серёжа научен лунатить до зари. Он первым слетает вниз по ступеням, запахивает халат, рассекает гостиную перед спальней Олега, крутит пальцами волосы, небрежно собранные с ночи. Спальня выпускает домашнего и сонного Волка. Он тяжело и медленно моргает, почёсывает бороду и зевает. Встречает Серёжу настороженным взглядом, впрочем, расправив грудь. Внутри с ночи звенит умиротворённость, на серёжиной территории Олег умеет быть главным. В худых длинных, неправдоподобно музыкальных пальцах его — волчий — пистолет. Серёжа держит его двумя руками ужасно неумеючи, дрожит и ломает брови, глядя, как плавно к нему подбирается Волк. Дуло упирается прямо в грудь. Аккурат в треугольник подвески. Олег прячет улыбку в чёрные усы. Он расслаблен и не удивлён. — Кто вас учил так держать оружие, господин Разумовский? — веселится, пока Серёжа теряет себя в их гостиной. — Не Вы. Олег клонит голову набок и медленно кивает. Пистолет прочерчивает странную изломанную линию от ключицы до сердца, оттуда ниже, тычется под рёбра и замирает у кромки спортивок. На каждой остановке Серёжа делает губами «бдыщ». — Вижу, — Олег добавляет, что руки бы оторвать тому, кто учил, — не убьёшь ведь даже, если понадобится. Не добавляет «меня», не говорит «не хочу, чтобы понадобилось». Перехватывает ствол, разворачивает Серёжу спиной к себе и тесно прижимается сзади. — …обхвати его рукой… Олег смешно раздаёт команды, пока подталкивает Серого к выходу во двор. Они не разлепляются, не отходят друг от друга ни на шаг, то и дело неосторожно впечатываясь руками и ногами, Серый оттаптывает ему пальцы, Олег надолго вжимается бедрами. — …разведи ноги… Во дворе сучий холод и вороны. Олег держит серёжины руки в своих, дует на загривок и зарывается носом в спутанные рыжие волосы. Он повторяет серёжино «бдыщ», когда помогает ему качать руками и делать вид, что вороны убиты. Стоит и греет или греется. Олег не думает скрывать стояк — они сцепились давно и надолго, Венера до сих пор провожает его — бесстыжего — взглядом, когда он рискует войти в кабинет, чтобы просто посидеть на том диване ещё раз, вернуться мысленно в тот самый день и фантомно провести рукой по воздуху в надежде уцепить серёжину шею. — Теперь Вы готовы, господин Разумовский, — Олег отходит, но лишь после того, как, не сдержав порыва, сладко прикусывает серёжину шею. Серый остаётся смотреть на ворон. Пистолет и пальто Волков найдёт позже под Венерой. Серёжа трется плечами об углы дома, не может терпеть себя в кабинете, в кухне, на лестнице, в гостиных — Олег наследил, пометил территорию, оставил себя по частям, и всё это побуждает к действию. Не получилось поймать Шурочку, тот слинял по своим синевласым делам. Неугомонные ирландцы ударились в поклонение русским холодам и щеголяют по лысому осеннему двору в одних майках. Олега не видно. Олега мало. Серёжа прохаживается у двери в волчью комнату, упирается в стену, готовый приложиться лбом, чтоб хорошенько зазвенело. Потом соскакивает с крыльца, срывается на полу-бег, направляется в тренажёрку. Где ж ему быть? Не умеет волчара отдыхать, не дает себе расслабиться даже в прописанный договором выходной. Разумовский проходит, не здороваясь, не разуваясь. Останавливается за два шага, смотрит на вздутые по предплечьям жилы, на то, как блестит от натуги лоб и влажная борода. Олег абсолютно во всём полагается на себя самого, так привык, так жизнь научила. Никто не стоит над ним, чтобы в минуту слабости подхватить штангу, — сам себе поможет, вытянет за волосы из любого болота. После того, как сам же в него нырнул. Серёжа обошёл, встал сбоку, медленно потирая кулак большим пальцем. Молча дождался, пока Олег обратит на него внимание, в неуловимом удивлении дёрнет бровью, опустит штангу на место. — Что-то нужно? Я же оставил бойцов, — он приподнялся на локтях, капля пота выкатилась из грудной ложбинки вниз. Серёжа коротко и, наверное, больно придавил его пах коленом и наклонился, сжав рукой гриф штанги. — Есть кое-что, с чем Вашим бойцам не справиться, — он с удовольствием заметил, как Олег приоткрыл рот и тут же плотно сжал губы. — Хотя я бы попробовал. Возможно, они недооценены. Он ушёл нервный, неудовлетворенный, пожалел, что не сказал того, чего на самом деле хотелось, пожалел, что вообще припёрся. Зарылся в работе, делая вид, что ужасно занят, хотя нынче всё гладко, без особого напряга. Помаялся, поужинал апельсином, улёгся без надежды на крепкий сон. После двухчасового сеанса потолочного гипноза пустил в голос нотки небрежности и отправил лаконичное «Волков, зайдите». Откинул одеяло, чуть взлохматил волосы, встретил Олега вальяжно и томно. — Будьте любезны, присядьте. Нет-нет, ближе, сюда. Олег смотрит заинтересованно, но виду не подаёт. От подбородка до резинки боксеров темнеет, горит теплом полоска голой кожи, Серёжа не халтурит, шире распахивает на груди расстегнутую рубашку и укладывается на локоть. Олег чуть улыбается, стискивая подлокотники кресла. — Мне так лучше спится, спокойнее. Олег погасил свет и замер в кресле чёрным пятном. По комнате расползается что-то горячее и обволакивает, как пена с фруктовым ароматом. Это одно на двоих воспоминание колдует над одним на двоих будущим…

el michels affair — shimmy shimmy ya

Машинально кивнул Кирку за кофе, полистал бумажки со стола, прошёлся по коридорам. Серёжа возвращается к тому себе, который остался под Венерой на коленях смотреть вслед и облизывать губы. Он вскипел моментально, до скрежета по зубной эмали, когда Олег очередной раз «выкнул». На эту чёртову идеальность — даже в домашней футболке, с закисшим глазом и без носков — у Серёжи стихийно развивается аллергия. Он почти шипит питоном, но, наученный опытом, зная, что огрызаться Олег тот ещё мастак, Серёжа расплывается в улыбке и перебирает шнурок на чужой шее. — Я приглашен на благотворительное мероприятие в эту пятницу. Вы — идете со мной. Это не пафосная гулянка, там уровень огого — даже мне придется постараться, чтобы соответствовать. Что и говорить о Вас, — он протянул последнюю «с», показав зубки, и натянул шнурок так, что Олегу пришлось податься вперёд. Три пары глаз напряженно следят за ними, как за спущенными с цепи тиграми. — А сейчас поедем делать из Вас человека. Олег мужественно стерпел всё, чем Серёжа мучил его в этот день. Манерный мальчик в салоне бросал на Разумовского лукавые взгляды, пока вертелся вокруг Олега и подравнивал ему бороду и чёлку. Раз не сдержался и рявкнул так, что парень отскочил, выпучив глазёнки, и больше вольностей себе не позволял. От маникюра Олег наотрез отказался — «я на такие экзекуции не подписывался!» — и тут же, едва они вышли из салона, запустил пальцы в волосы и навёл свои порядки. По пути свернули в парфюмерный, где Олег довёл консультантку до слёз, а Серёжу до экстаза, рыча и путая бумажки пробников. У ателье Серёжа выпорхнул из машины и стремительно влетел в стеклянные двери, посылая девочкам приветы и поцелуи. Мёрдок, весь день развозивший их по городу, поджал губы, сдерживая смех, и Олег злобно зыркнул на него перед тем, как обречённо пойти вслед за Серым. Персонал здесь потактичней, видно, что заведение не для прохожих с мятой наличкой в карманах. Серёжа нашептал что-то послушным девочкам, те ненадолго исчезли в лабиринтах тканей, и вот уже Олег отодвигает шторку примерочной и вытягивается, как перед присягой, в бордовом костюме-тройке в едва заметную крупную клетку. Серёжа склонил голову к плечу, оценивающе вытянул губы. — Ну-ка пройдись. Встряла девочка: — Не жмёт в плечах? В плечах, в подмышках, в паху — везде, где только можно, жмёт серёжин взгляд, и не будь Олег так блестяще натренирован, выдержка лопнула бы по швам, и он разделся донага и Серёжу бы раздел — прямо сейчас. Пока костюм упаковывают, Серёжа косится на Олега. «Как куколку тебя наряжаю, причёсываю, в люди вывожу. А чувствую себя так, будто не я с тобой играюсь, а ты со мной». Олега тошнит от приторности, которой, как пирожные кремом, пропитан огромный обеденный зал. Из жажды протеста хочется вытирать рот белоснежной скатертью и лить вино на безбожно дорогие платья дам. Он рассчитывал избежать прямого столкновения с этими лживыми благодетелями, остаться в специально отведенном для личной охраны помещении, но Серёжа заявил вкрадчиво и серьёзно: — Мальчики справятся. Сегодня ты — мой спутник. Олег никак не вживается в эту новую роль, пищит под металлоискателями на входе и неохотно распахивает перед охраной пиджак — кобура на месте. Серёжа цокнул и пробормотал под нос: «животное», не пряча восхищённой улыбки. Лоск, блеск, мерзкий соус, за который отдали больше, чем получает за год учитель младших классов в городской школе. Они пришли как пара. Но здесь, похоже, никто не ценит этот статус — Серёжу гладят по рукам красотки в шелках и пудре, нашёптывают на ухо какую-то чушь лощёные парни, и Серёжа — Олег тихо кипит — охотно льнёт к каждому, сладко улыбаясь. Разумовский король, перед ним млеют и лебезят, носят на руках. Олег ревностно выслеживает каждого и позволяет себе смотреть на этих людишек гордо, свысока — мой, ясно вам? Мой.

little joy — with strangers

— Какая же мерзость, — Олег явно имеет в виду всё вокруг, не только галстук, на котором вымещает злость и сдирает, повернувшись к публике спиной. Серёжа качает в руке бокал, молча оставляет его на подоконнике и вдруг резким широким шагом пересекает зал и скрывается на лестнице. Олег реагирует мгновенно, как кошка. На бегу отшвыривает галстук, вслух покрывает матом скользкие, неразношенные ботинки. Охрана привыкла к барским шалостям, пропускает без вопросов, и Олег вываливается на улицу, тревожно вертит головой. Серёжа машет ему с той стороны дороги, кричит что-то и убегает — ребёнок. Волку мощи не занимать, догоняет тут же, за поворотом, и они бегут вдвоём, как по инерции, играясь смехом и сбитым дыханием, их крики эхом отскакивают от стен и пугают запоздалых пешеходов. Серёжа прислонился к стене и засмеялся громче. Олег любит его — любит — таким, живым, ненормальным, ярким. Льнёт к нему всем собой, замыкает руками кольцо вокруг талии. Они затихают, только гремят сердца и шныряются по углам прочитанные газеты. — Лак твой воняет, — ворчит Олег в шею. — Тебе лучше растрёпанным, как раньше. — Раньше в общаге горячей водой три раза в неделю баловали. — Всё равно. Вспоминают себя зелёных, тепло вот так, друг у друга. Серёжа кладет ладонь на олегову щёку, гладит лицо, чуть откинув голову, чтобы смотреть в тёмные волчьи глаза. Рано выходить на свет, бредут улочками, осторожно задевая друг друга плечами, пальцами, украдкой бросают улыбки. Олегу бы обхватить ладонь, разом стереть с Серёжи чужие прикосновения… В машине Серёжу разморило. Мёрдок плавно катит по пустым дорогам, молчит, и Олег ему благодарен. Серёжа затылком привалился к своему окну, легко хмурится сквозь дрёму, по лицу проползают блики фонарей. Олег смотрит. Долго, сумрачно. Потом осторожно подвигается и, дрогнув, касается костяшкой пальца острой скулы, ведёт вниз по бритой щеке. Сегодня ничего не кажется слабостью, ни снятые маски, ни трепет, который щекочет горло. Уже дома Олег догоняет его на лестнице. Стиснул ладонь, развернул к себе полубоком и замер, глядя с нижней ступеньки. Утомлённый, сонный, Серёжа мягко улыбнулся уголками губ и повесил на волкову расстегнутую шею свой галстук и ушёл. Олег сжал трофей и уселся на ступеньки. Шаг вперёд. Навстречу. Ночь Серёже с детства милей света. Тишина приятней криков, книга ближе людей. Дальней комнате, крайней в коридоре, Серёжа на этапе ремонта отдал больше всего времени и фантазии, а после переезда — любви. Его библиотека хранит сотни книжных экземпляров и все до единой серёжины тревоги. Олег едва ли сказал за последние два дня больше, чем десяток слов, в его взгляде и осанке мелькнуло что-то новое. Они как будто затаились, настороженно высматривают друг друга из-за угла и вот-вот — Серёжа чувствует — выпрыгнут из убежища. В окружении книжных корешков, в их безмолвном обществе он выстукивает ногтём по столу витиеватые ритмы и сбивается, когда по полу пробегает свет. Вошедший плотно закрыл дверь, Серёжа затаил дыхание, не видя, но представляя ночного гостя, бесшумно приближающегося из-за книжных полок. — Олег? — воздух колыхнулся и замер. Вместо ответа на серёжину шею лёг горячий выдох. — Не спишь. Голос упал в неразличимые частоты, Серёжа улыбнулся темноте и рукам, которые сгребли его, вжали в грудь. Он коротко и облегченно всхлипнул, не стыдясь тяги, которая довела до изнеможения. — Олег, — хочется столько сказать, о чём-то попросить, во многом признаться, но сложно разобраться, с чего начать. — Чшш, — Олег поворачивает к себе чужое лицо и не целует, а прижимается к щеке, можно представить, как сломаны в этом порыве его брови. Не дает развернуться, медленно, так бережно раздевает и с каждой новой оголенной частью тела дышит все глубже. Серёжа выгибает поясницу, и Олег гладит языком линии сомкнувшихся лопаток, по плотной татуированной спине бегут мурашки от внезапной серёжиной уязвимости. Он не голый в его руках, а оголенный, раскрытый. Лепи из него, что хочешь, лей в уши любую музыку — поверит, примет. Олег не произносит ни слова. В его дыхании и прикосновениях столько, что на секундочку становится страшно — как он носил в себе всё это и не надорвался? Только на секундочку, а потом — хорошо до срыва, до истомы. Наконец ощутить его в себе, не сразу поверить собственным чувствам, задышать по-новому. Олег обнимает Серёжу поперёк груди, дышит в плечо открытым ртом, медленно насаживает его, без единого звука говорит обо всем. Он привык держать Серёжу за спиной, прикрывать всем собой, а когда надо повернуться, глаза в глаза, открыть себя, распахнуть на обозрение — не умеет. Открывается, как может. Серёже хватает с головой. Провел годы в попытке заменить, утешить себя сходствами, с первого же раза понял, что Волка не подменишь — нутро его звериное, которое смешивается с жаркой нежностью. Серёжа всегда приходит в библиотеку напитаться тишиной, и сейчас они не нарушают правила. Олег везде, прижимается всем телом, Серёжа опускает руку на его бедро и сжимает, чтобы сильнее, ближе, ещё. Грудь ходуном, Олег внутри, тёмные очертания мебели впечатываются в сетчатку, мешают ориентироваться — им и не нужно. Олег переплетает их пальцы, поглаживая костяшки, крепко держит млеющего, мягкого Серёжу, который не в состоянии думать ни о чём, кроме того, что Олег выдохнул ему на ухо. — Опаздываем, господин Разумовский. — Задерживаемся! — прорычал Серёжа, и Кирк подмаслил улыбочку. Шнурки ботинок и галстук завяжет в машине, позавтракает там же. Ночь оставила следы, в том числе незримые. — Мёрдок?! — В машине. В коридоре столкнулся с Олегом и посмотрел почти с отчаянием. Если всё по-прежнему… — Удачи, — Олег прошел мимо, задержавшись, чтобы поцеловать в тонкую линию челюсти. Стоит ли говорить о том, что дела в этот день идут как нельзя лучше. Разъезжая с одного места на другое, Серёжа переводит дух в паузах и не сдерживает улыбок, вспоминая и — предвкушая. Перед тем, как уйти, стучит Мёрдоку в стекло: — Конечная, можешь быть свободен. Часам к восьми привези мне Волкова, адрес скину.

gus black — love is a stranger

Ясно одно — ночью в Олеге надломилась опора, и к утру просевший фундамент покрылся пылью и крошевом старых мыслей. Он долго сидит в машине, высверливая взглядом дыры в вывеске над входом в ресторан. — Возьми цветы, — слышит Олег из-за спины и вздрагивает. Мёрдок укатил за поворот, не принимая в ответ неуверенное олегово «не на свидание пришёл». Хостес встретила дежурно-радушной улыбкой. — Добрый вечер! У вас заказано? Олег помялся. — Посмотрите… Разумовский. Девушка нахмурила хорошенькие бровки. — На это имя нет брони. Проходите, сегодня много свободных мест. Столики длинные и узкие, отделанные под грубое дерево. Олег выбрал место подальше и потемнее, попросил воду без газа и стал рассматривать растения, в больших корзинах подвешенные к потолку. Он несколько раз проверяет пустую строку уведомлений, крутит пальцем вокруг серёжиного контакта и сканирует посетителей мрачно и пытливо. Листки меню тревожно шуршат в его пальцах. — Кого-то ждёте? Олег медленно отставил стакан и мотнул головой. — Не возражаете, если я присяду? — на сероватое от усталости лицо ложится тёплый свет, Серёжа выставил локти перед собой и легко улыбнулся. — Я, понимаете ли, ждал, дождался, и кажется, зря. Он дернул плечами. — Столько лет вместе, а тут… — Что-то случилось? — Да как вам сказать? Вроде и случилось. Давняя история, я виноват, не ценил, когда были вместе, позволил уйти, потеряться где-то. Теперь жалею, конечно. Всё бы поменял, из рук не выпускал ни на секунду, если б можно было. Олег опустил глаза и снова подвинул к себе высокий стакан. Его стеклянное донышко с тихим скрёбом елозит по поверхности стола. — Перекусим? Я бы не отказался от бокальчика. Девушка! Его «вы» сейчас не отдает болезненным и холодным, как раньше. Олег принял игру, понемногу начал расслабляться, оттаивать, ловить в серёжиных интонациях дорогое и нужное. — А вы? Предпочитаете ужинать в одиночестве? — Серёжа уложил на ладонь подбородок. — Да нет, вообще редко бываю в таких местах. Последнее время не до этого. — Много работы? — Да… дела. Давно не был в городе. Серёжа чуть прищурился, внимательно вгляделся в олегово лицо, но тот обошёл щекотливую тему. — Мы должны были встретиться… с супругом, — Олег неровно выдохнул. — Давно не виделись. И распрощались так, знаете… не очень хорошо. Они смотрят друг на друга поверх рук официантки. Поставив блюда, она взялась за бутылку, но Серёжа разлил сам, скрывая волнительную дрожь в пальцах. — Я его люблю, — тихо уронил Олег. — В своё время не дал этого понять. Увлекся обидой, слишком далеко махнул. — Выходит, мы с вами оба в чём-то прогадали. — Кто не делает ошибок? В какой-то момент показалось необходимым — Олег провел пальцами по тыльной стороне серёжиной ладони, они зацепились, почёсывая друг друга ногтями. Олег улыбается, закусив губу. Коснувшись его коленом, Серёжа посмотрел куда-то в сторону. — Теперь это место много значит для меня. Вышли вместе. Олег шагнул с поребрика, закурил и протянул сигарету Серёже. Тронул его губы, как раньше, и, выдохнув, разметал рукой дым. — Как думаете, не поздно пытаться всё вернуть? Такси уже подкатило к ресторану. Олег не торопится с ответом не потому, что сомневается, — им нужна эта минута, эта встреча, это «новое знакомство», и он проживает его целиком. — Нет. Не поздно, я уверен. Наполненный чужой — их общей — историей, Серёжа долго стоит в прихожей, вслушивается в обрывки разговора из гостиной, выдыхает то и дело накатывающее чувство, такое огромное, что не переварить разом. Приехав чуть позже, Олег находит его одетого, в неразвеянной мути вечера, прямого и расслабленного. Вдруг срывается и подхватывает чуть ниже пояса, крутит куда-то к стене и там ныряет носом в рыжину волос. Стискивая плечи, соревнуются, кто первый сломает в объятиях рёбра, и Олег смеется, когда Серёжа целует его небритое лицо.

***

Проживая в барских условиях, Кирк заимел привычку после пробежки торчать в душе не менее сорока минут и свежим огурцом спускаться в кухню откушать кофею. Ему плевать на волковы инструкции, он не начинает день без сигаретки натощак, правда, обязательно запивает водой, дабы не рушились пищеварительные процессы. В десятом часу утра в доме обычно тихо, каждый сопит в своей норке, и Кирк блаженствует наедине с собой и роскошью. Не в этот раз. — Доброе утро, господа! Ответом раздалось протяжное, сладкое «блять». Кирк, блестя глазами, подпер дверной косяк, лицезрея провокационную картину. Уходить он не намерен. Олег, сжимающий серёжины бедра до побелевшей кожи, не намерен останавливаться. Он сильнее закусил волчью морду и плавно толкнулся внутрь. — Отлично смотритесь. А я с вашего позволения водички попью. Серёжа засмеялся, выгнув шею, и крепче обхватил олеговы плечи. Разморенный утром и счастьем, он прячет лицо и рассыпает громкие вздохи. Кирк такой — нахальный и бессовестный, — но он весь как будто размагнитился, смотрит задорно, с одобрением. Олег машет ему головой, мол, тикай отсюда, а сам обвивает Серёжу двумя руками, укрывает собой. И мажет губами по виску, когда бормочет неясное что-то. Заслужили. Дождались друг друга. Справились.