О непривычном, но правильном

Предреки кто Рудольфу Сикорски, что он отправится в отпуск на родную планету, прихватив с собой государственного прокурора с Саракша, какие-то несколько лет назад, он бы, вероятнее всего, не задумываясь отправил выдумщика на исследования к телевизионщикам. Но то несколько лет назад, до падения Центра (ещё раз "спасибо", Каммерер), а также до этой дикой, но в то же время и удивительно закономерной череды перемен – на Саракше и в его жизни. Несколько лет назад он бы не поверил ни в то, что Максим Каммерер окажется ценным союзником, надёжным настолько, что ему можно доверить Саракш на время своего отсутствия, ни в то, что сама планета со временем перестанет казаться ему безнадёжной выгребной ямой. Так стоит ли удивляться тому, что его отношения с Умником переменились? Настолько переменились, что... Переступив порог своей мюнхенской квартиры, Сикорски услышал шум телевизора – сам он не входил в число почитателей этой жвачки, но Умник жадно смотрел в экран, ловил каждое слово на еле знакомом ему языке, а иногда, бывало, и повторял одними губами – как будто пробуя их на вкус. Он учил язык на удивление быстро, с упрямством амбициозного человека, и, что смешнее всего, знать не знал, что огнеупорное сердце Странника воспламеняется от какого-нибудь его «wie geht es dir», отчеканенного с торжеством и кошмарным (прекрасным) акцентом. Итак, Умник, не изменяя себе, смотрел телешоу, с ногами устроившись на диване – босой, в голубой пижаме. Его. Рудольфовской. Казалось, он так увлечён, что навряд ли способен заметить что-либо за границами мягко мерцающего экрана – однако же он обернулся на звук шагов, резко и чутко, будто встревоженная птица, и, позабыв об очередной мелодраме, поднялся навстречу, схватил за воротник припорошенного снегом пальто... – Ах ты, бестолочь – снова без шапки... – то ли проворковал, то ли пробурчал он, и бессмысленно было в который раз объяснять, что землянину не простудиться так просто, и оставалось молчать – молчать, позволяя себя раздеть, молчать, слушая эти беззлобные ласковые нотации. Молчать, чтобы затем мрачно, но уверенно пообещать шапку всё же надеть при следующем выходе на улицу. Беглый тёплый взгляд тёмных глаз. «Я ведь лично прослежу, так и знай...» Что ж, на том и условились. Только здесь, на Земле, Странник понял, что нравится Умнику в обычной одежде больше, чем в любой формальной – по долгим ласкающим взглядам и по тому, как тот ищет всё время повод погреть под его рубашкой и без того горячие руки. И только здесь Странник понял, какое это мучительное испытание на прочность – видеть Умника, что обычно столь прихотлив в вопросах одежды, с большим удовольствием разгуливающим по квартире в его, Сикорски, свитерах. Здесь, на Земле, Умник явно доволен – он отдыхает, ведь на Саракше у них уйма дел – что работа Рудольфа, что своеобразное искупление самого Умника. Тоже, по сути своей, работа. Да, странный он человек в истории родимой цивилизации – сперва загребал всё, что мог, без оглядки на других, затем стал полезным, а после... действительно важным. И всё-таки удивительным кажется то, что они дошли до такого, как удивителен факт того, что они нашли общий язык – впрочем, если уж вдуматься, они оба были чужими в одних и тех же кругах – просто каждый по-своему. А здесь, на Земле, они отдыхают. Для Странника это в новинку – он никогда не умел отдыхать, никогда не умел расслабиться, отпустить себя хоть на миг – только с Умником начал учиться. С Умником только попробуй не научись – он и эту квартиру, долгое время пустовавшую и необжитую, своим присутствием сделал уютной, как будто постановил: «Здесь ты дома». И сам не догадывается об этом. Перед глазами мелькали картинки – пёстрые, но ненавязчивые. Не желая сосредотачиваться на том, что происходит на экране, Странник смотрел сквозь него и плечом прижимался к плечу Умника. Умник вдруг встрепенулся. – О чём ты задумался? – спросил он, обнимая спинку дивана за спиной Странника. От внезапного поцелуя в висок на мгновение опустил глаза. – Мой мир тебе к лицу, – не вдаваясь в детали спокойно ответил Рудольф. Он знал, что Умник поймёт – и не ошибался. – Правда? – переспросил тот с весёлым блеском в глазах. – Надо же... Что ж, я польщён. А ты спаситель моего мира, и это, если так посудить, кое-что на порядок выше. Он подкалывал – он вообще крайне часто подкалывал, только совсем не остро. Он подкалывал, не скрывая ни теплоты своего отношения, ни своей радости – весь будто бы на ладони. И искренность эта интриговала. Она цепляла, пускай и смешила когда-то – именно о неё Рудольф и споткнулся однажды, в неё упал. Он преступно недооценивал силу и красоту этой искренности, что казалась ему предсказуемостью по незнанию, и уязвимости, которую Умник не мог утаить, как бы сам ни пытался. Недооценивал, поплатился – оно того стоило. Стоило в такой степени, что пожалеть о цене невозможно. – Как там твой немецкий? – бросил Странник, но, вопреки небрежности тона, ладонь его мягко легла на горячую шею, большой палец очертил линию подбородка... И неусидчивый Умник, конечно, подался навстречу – поцеловать ладонь, а затем и запястье, сияя пристальным взглядом, вспыхнувшим жаркими огоньками. – Скоро узнаешь. И ночью он говорил очень много. И очень неправильно, что, как это ни странно, нисколько не помешало смущению Странника – ещё одной непривычной вещи, которую Умник привнёс в его жизнь.