Вне эфира

Таня упирается коленкой в подушку и опускается прямо к Натиным губам, стонет протяжно и чуть подрагивает от каждого движения. Ната тянет ее за бедра ближе, чтобы распробовать — вкус солоноватый, знакомый, любимый, Нате не оторваться, но в ушах вдруг начинает противно звенеть, и она хватается за остатки сна изо всех сил. Несмотря на это, картинка ускользает и будильник резво подпрыгивает на тумбочке, надрывно дребезжа. Тело тяжелое, наполненное еще дремотой и удовольствием. Ната целиком укутана в теплое одеяло, вторая половина кровати пустует — Таня поднялась ни свет ни заря, чтобы бежать по делам. После повышения работы у нее все больше, и Ната уже не помнит, когда они, проснувшись вместе, могли долго лежать в нагретой постели, никуда не спеша. Ната полюбила утренние часы только сейчас, в основном — за разнеженную Таню с безмятежной улыбкой и растрепанной челкой. За медленные поцелуи, которые можно рассыпать по плечам и шее, за голос с хрипотцой после сна, за сладкий чай, который они по очереди приносят, стараясь не разлить по белой простыни. Ната сердито фыркает и прячется под одеяло — вставать нужно, но себе это так сразу не объяснить, спустить ноги и нашарить тапочки на прохладном полу — целый подвиг. Рано или поздно придется его совершить. Она нежится еще чуть-чуть, встает и медленно бредет в ванную умываться. На зеркале подводкой нарисовано сердечко, оно тут уже несколько дней, но Ната все равно улыбается, словно только заметила. Таня заполнила всю квартиру собой, идеально подошедшими маленькими деталями, будто бы пространство ждало их и специально берегло место. Сегодня последний рабочий день года и к вечеру на канале ожидается большой сабантуй, до которого нужно закончить хлопоты. Перед праздниками каждый на пределе возможностей, Таня занята всем сразу — и отчетами, и выбором фильмов, и самое главное — новогодним эфиром. У канала никогда, наверное, дела не шли так хорошо, уйма вложенного труда приносит плоды. Ната ей гордится до бесконечности, но и скучает сильно, по-волчьи как-то скучает, так, что хочется спрятать лицо в Танину подушку, на которой остался ее запах, и дышать только им. До вечерних посиделок на канале еще много часов, но на дверце шкафа уже висит платье — красное, атласное, в котором Ната чувствует, что может горы свернуть, не меньше. *** Таня говорит с кем-то по телефону, сидит, скинув пиджак и накручивая провод на указательный. Интонации у нее серьезные, немного грозные, а собеседник очевидно оправдывается. — До восьми часов, пожалуйста, — повторяет в трубку. — Это максимум, больше мы ждать не будем. Она вежливая, но уверенная. От ее голоса у Наты немного кружится голова, самую малость, как бывает от только начатого шампанского. Туфли Таня сбросила и устроила ступни на нижний, выдвинутый, ящичек тумбочки. Она продолжает разговор, а сама смотрит на Нату — взгляд осязаемый, чувствуется, как он проходится по ее обнаженным плечам, по корсету платья, скользит везде, где красная ткань плотно облегает тело. Ната с самого утра на взводе, хочется упасть перед Таней на колени, смотреть снизу вверх и видеть, как любимые глаза темнеют от желания, как приоткрывается в полустоне-полувыдохе рот. Таня вдруг слегка разводит ноги, сильнее откидывается на спинку, а взгляд становится совсем пронзительным. Ната видит под юбкой тонкую полоску от чулок, комната будто нагревается за считанные секунды, и где-то на периферии сознания мелькает волнение — ехала ли Таня на такси и не успела ли замерзнуть в тонком капроне. — У вас был целый месяц, это не мои проблемы, — на другом конце провода жалобно пытаются возразить. — Я попробую разобраться, да. Конечно. Телефонный разговор этот длится целую вечность и все никак не заканчивается. Терпение у Наты ни к черту, она подходит ближе и приседает на столешницу, отодвинув внушительную кипу бумаг. Отталкивает кресло подальше от стола, там документы на подписи, мало ли что, и вопросительно наклоняет голову. Таня утвердительно хмыкает в трубку и улыбается уголками губ — улыбается Нате, это сразу ощущается. Таня ждет. Ждет, пока Ната стирает салфеткой помаду, ждет, пока та критически осматривает пол и устраивает длинный подол так, чтобы не запачкать. Она знает эти Натины медленные движения, едва сдерживаемые, напряженные, — змея, готовая к броску. — Поторопитесь, пожалуйста, — звучит двусмысленно, но так и задумывалось. Ната гладит ладонями теплые ноги, задирает юбку выше, чтобы рассмотреть кружево чулок и едва заметные родинки на бедрах, каждую из которых она после пересчитает поцелуями. Проводит кончиком носа по влажному белью, колени немного ноют от жестких досок пола, но состояние близко к эйфории, потому что Таня там наверху, отстраняет трубку, чтобы не было слышно ее стона — нуждающегося, вырвавшегося почти случайно. — В восемь. Жду. С наступающим. — говорит она, с трудом вернув себе контроль над голосом. Ната довольно мычит и отодвигает кружево, чтобы наконец прижаться ртом — сильно, быстро, голодно. Проходится отрывистыми движениями языка по мокрой коже, но до клитора не дотрагивается — раздразнивает. Нате неудобно на полу, места мало, да и возраст уже не тот, чтобы у рабочего стола ютиться, она набирает побольше воздуха в легкие и с наслаждением вылизывает все, до чего может дотянуться. От нее взгляд не отвести — губы блестят от смазки, веки прикрыты — чтобы ничего не отвлекало от Тани, которая подается навстречу, цепляется судорожно за подлокотники. — Н-ната, Ната... — выходит у нее тонко, на грани с поскуливанием. Ната помогает ей выбраться из кресла, облокотиться на стол, сама прижимается близко-близко, ей жарко, но быть сейчас отделенной от Тани даже парой сантиметров — верная смерть. Поцелуи получаются глубокие, Таня чувствует в них собственный вкус. Она наконец освобождается от напряжения, накопившегося за день, позволяет себе буквально растечься по столу, выкинуть из головы все тревоги, сосредоточиться только на руках, скользящих под рубашкой, поглаживающих, сжимающих. Руки спускаются ниже, пальцы проходятся по вульве — осторожно, неглубоко, — чтобы не задеть ногтями. Ната знает, где лучше медленнее, где резче, знает все ее реакции. Держит ее крепко, добавляет к двум пальцам третий. Таня жмется влажно куда-то под подбородок, усы чуть царапают зацелованную кожу. Она шире раздвигает бедра. Открытая, жаркая. Стонет снова, негромко, но достаточно, чтобы их услышали, если бы кто-то был за дверью кабинета. Таня впервые благодарна праздничному бедламу, который не позволяет сотрудникам увиливать от работы. — Весь день о тебе думала, — шепчет Ната ей на ухо. — Весь день себе места не находила. Таня тоже истосковалась — она согласно хнычет, сводит ноги, сжимая ласкающую руку. Локти разъезжаются на столешнице, и от оргазма она окончательно млеет, проваливается в лихорадочное желание, ни одна мысль не задерживается. Часть документов, наверное, помялись, ей это потом подчиненным объяснять, но сейчас нет ничего важнее обжигающего удовольствия, растекающегося по телу так же естественно, будто кровь по капиллярам. — Давай сегодня пораньше уйдем, — не успев отдышаться, произносит Таня. — Хочу поскорее все с тебя снять. Дергает алую бретельку и смотрит на Нату с откровенной жаждой. Когда они выходят из кабинета, Таня выглядит весьма профессионально — как и подобает главе канала, а у Наты губы припухшие и волосы едва приглажены. Секретарь, пробегающий мимо с шампанским, подозрительно на нее косится. Она понимает, что тот увидел фрагмент совершенно не предназначенной для него картинки. Такой ее видели немногие — с выражением довольной усталости и неярким румянцем на скулах. — Сейчас пару тостов скажу, и сразу домой, — тихо бормочет Таня. Ната одобрительно кивает.