10:00, где-то в Питере. Беспощадная сука стерва Беспрестанно мне треплет нервы, Я убью её когда-нибудь, наверно. Я убью её-люблю её-убью её!
– Изверг! – Серёжа, тебе самому не смешно? Лера стояла в коридоре, у самой двери и чувствовала себя очень, очень глупо. По её личным ощущениям, достаточно прокачанным за полгода с Разумовским и Волковым, в небольшой кухне творился форменный пиздец. – Садюга! Подонок! – Серьёзно? – Абсолютно! Такими темпами у меня скоро отвалится рука! – Пожалуйста, давай хотя бы не тридцать первого? Она всё не решалась войти и уже жалела, что пришла. Новый год почему-то остро не хотелось праздновать с семьёй, но Макарова вовсе не думала, что здесь даже в праздник может нарваться на неприятности. – Вот я тоже просил «Пожалуйста, давай хотя бы не тридцать первого»! – бесновался Сергей. Олег громко и печально вздохнул – а затем послышались глухие удары. Они вряд ли были похожи на что-то в памяти Макаровой: так не резали мясо, не кололи лёд, не крошили овощи в салат. Холодный пот пробежал по спине. Разумовский, конечно, форменный псих, но не мог же он… Нет. Точно не в предновогоднее утро. Волков бы стал отпираться. А что, если?.. – Стойте! – Лера сама не поняла, как оказалась на кухне, и пришла в себя уже в тот момент, когда за её спиной хлопнула дверь. На неё смотрели две пары глаз. – Лера? – Олег сидел за столом, сминая что-то маленькое в руках. Из них двоих он выглядел наиболее спокойным. – Привет. Что-то случилось? Макарова замялась с ответом. Что ей было сказать? Секунду назад она точно слышала, как кто-то кого-то бил, но оба мужчины на кухне сидели невредимыми. Нигде не было брызг крови, частей тел – это точно было похоже на обычное утро тридцать первого декабря, а не на место хладнокровного убийства. – Тут происходило что-то странное, – она опустила глаза в пол. Сергей, стоящий рядом с плитой со стаканом, вопросительно поднял брови. Его футболка была испачкана в муке. – Лерочка, ма шери, ты о чём? Ей-богу, она не понимала, как это можно объяснить. – Вы сначала ругались. Громко. А потом я услышала стук. Мужчины переглянулись. В тёмных глазах Олега заплясали смешливые огоньки. Серёжа развернулся на пятках, поставил стакан дном вверх на кухонный гарнитур и ударил по нему ладонью. Звук, жуткий и пугающий в коридоре, раздался снова. – Ты про этот стук, Лерусь? – Разумовский улыбнулся насмешливо, и помахал зажатым в пальцах вырезанным кругляшом. За его спиной лежало раскатанное тесто. Волков в конце комнаты беззвучно засмеялся, согнувшись под столом. – Мы пельмени лепим, – кое-как, задыхаясь от смеха сказал он. – Просто пельмени, Серый, смотри, ты напугал ребёнка… Серёжа скрестил руки на груди и отвернулся. Лера закрыла лицо руками и тяжело вздохнула, привалившись к стене. – Резать тесто удобнее когда крутишь стакан. По нему не надо бить. Что ж, теперь она по-крайней мере знала, что эти двое хотя бы иногда могут быть нормальными людьми. Об этом же, в прочем, говорил свежий засос у Разумовского на загривке.13:00, где-то под Питером. Я хочу любви, радости, Хорошего настроения И ваши деньги Меня не осчастливят.
Флегетон встал поздно. Почти непростительно поздно для себя. Он вытянулся на постели, закинув руки за голову, и зажмурился от неприятной тянущей боли. Ломило всё тело, а на плечах, бёдрах и животе багровыми цветами синяков распускались укусы, оставшиеся со вчерашней ночи. Хватка сильной ладони Ахерона в волосах.Зубы Коцита, вцепившиеся в место на шее, где у людей обычно можно прощупать пульс.
Холодные, удивительно нежные пальцы Стикса на разгоряченной внутренней стороне бедра.
О, как же Флегетону было жаль, что с воспоминаниями о прошлом вечере нельзя было полежать подольше. С трудом заставив себя вылезти из-под одеяла и сесть на кровати, он оглянулся по сторонам – и в очередной раз удовлетворённо улыбнулся. Дом, доставшийся им четверым вполне законными путями, был весьма необычным – и очень красивым. На стене над резной, сделанной на заказ постелью висели иконы: большие и маленькие, расписанные на дереве и отчеканенные из металла, закрытые стеклом и висящие просто так, Иисусы и Богородицы, православные и католические святые тускло блестели в свете открытого окна. Напротив, на антикварном столике стояла целая коллекция Будд – каменных, резных из слоновой кости, залакированных в тёмном дереве, раритетных и купленных в первой попавшейся лавке. Над столиком висел большой китайский веер, пестрея расписным шёлком. В маленьком стеллаже со стеклянными дверцами стояли оккультные книги – прошлый хозяин был большим затейником. Когда дом только попал в их пользование, Коцит с присущей ему прагматичностью хотел всё это убрать, но, к счастью, Флегетон с Ахероном на пару отговорили его – обоим слишком сильно нравились человеческие сказки, чтобы так просто выкинуть прекрасное их собрание. Они трое даже немного поцапались на эту тему – лениво и неторопливо, скорее для проформы, уже зная, что статуэтки и прочий антиквариат останутся на месте. В остальном место всех устраивало – огромный двухэтажный дом, больше походивший на поместье девятнадцатого века, чем на новодел, был спрятан глубоко в лесах Ленинградской области. Здесь совершенно не было связи – так что никто не мог помешать прекрасным новогодним выходным, и если где-то и было холодно – то вовсе не из-за отопления, а только потому что Стикс иногда забывал закрывать окно на ночь. Так было и сейчас. По полу тихим шелестом мёл сквозняк, морозя ступни. Вылезать из спальни не хотелось, но было необходимо – снизу уже раздавался какой-то шум. По пути в гостиную Флегетон даже успел раздобыть себе одежду – его белая рубашка, помятая и истрёпанная, висела перекинутая через перила, а рядом валялся розовый галстук. – Что здесь происходит? – судя по всему, он встал как раз вовремя. Посреди гостиной, между белым камином и огромными окнами с видом на лес, стояла ёлка. Высокая, насколько позволяли потолки, она на всю комнату пахла хвоей и манила мягкостью зеленых лап. Явно рассерженные Стикс, Коцит и Ахерон, судя по всему спорящие о чём-то, смотрелись далеко не так живописно. – Нет, это просто смешно, – Ахерон забавно размахивал руками, сидя на большом и круглом меховом ковре. – Ну куда её, дорогой друг? – На ёлку, – поджимал губы Коцит, стоя неподалёку, у двери, ведущей в столовую и на кухню. – Стикс? – Я всё с-сказал, – последний из Рек флегматично пожимал плечами, складывая в камине поленья. Флегетон хотел бы оставаться безучастным наблюдателем дальше, но, к сожалению, Коцит заметил его. – С добрым утром, дорогой, – он улыбнулся самой многообещающей и в то же время самой нехорошей из своих улыбок, как будто не замечая чужой наготы и волнующего контраста тёмных синяков с белой тканью рубашки. – У нас возникло неразрешимая без твоего участия противоречие. Белые или цветные? – Что? Видит бог, Флегетон любил каждого, присутствующего в комнате, как частичку себя. Он, если быть до конца честным, и был со своими спутниками одним целым – но сейчас хоть убей не понимал, о чём идет речь. – Гирлянды, – любезно подсказал Ахерон, прочитав, а может почувствовав недоумение. – Белые или цветные? – Вообще никаких, – зашипел Стикс в кулак. Коцит закатил глаза. Флегетон тяжело вздохнул. Он не любил готовить – но сейчас, хотя еда уже была заказана, больше всего хотел убраться на кухню резать «Оливье». День обещал быть непростым.18:00, в одной холостяцкой хате. Далеко… Корабль несёт меня далеко, Далеко от воспоминаний.
– Яблоки! – Апельсины, Игорь! – Ну где апельсины, когда яблоки! В небольшой и давно нуждающейся в ремонте, но чистой кухне пахнет вином. За окном, где по темнеющим улицам Петербурга носятся машины, снег: не смешанная с дождём едва заметная дрянь, а настоящая, почти сибирская метель, в которой снежинки носятся каким-то своим хороводом. Играет музыка из старого радиоприёмника – на одной из доступных частот, оказывается, крутят добротное зарубежное инди. – Ну ты серьёзно, да? – Ира сидит на табуретке, сложив ноги по-турецки, и бесится, параллельно чистя картошку в любезно подставленное мусорное ведро. – Всю жизнь же с апельсинами делали, Гром! У кого хочешь спроси, ну правда. – Я не знаю, как всю жизнь делала ты, – Игорь скрещивает руки на груди, хмурится – но уже скорее для приличия, чем из желания поспорить. – Но вкусно получается с яблоками. На столе лежит полиэтиленовый пакет с «Галой», пять минут назад принесённый из магазина. Шарлотта только закатывает глаза, и, скептически поджав губы, продолжает готовить. Пожалуй, впервые за всё их знакомство она совсем не оправдывает свой псевдоним: совсем не кажется загадочной, таинственной, премудрой – и куда больше походит просто на домашнюю, растрёпанную Ирину в дурацкой пижаме, состоящей из растянутых на коленях розовых штанов и огромной майки с оленем. Игорю, честно говоря, нравится куда больше любых декольтированных платьев и приталенных синих пальто. – Давай поступим так, – Гром разворачивает стул, садится на него, опираясь грудью на решетчатую деревянную спинку, пытается заглянуть женщине в глаза. – Я скажу, что дурак, темнота и глинтвейн варить не умею, а потом сбегаю в магазин за апельсинами. И добавим всё вместе. Пойдёт? – Пойдёт, – кивает Ира, и Игорь действительно уходит в прихожую. – Нет, ну правда, кто вообще добавляет яблоки?.. Он молчит, не считая нужным говорить, что глинтвейн с яблоками любила Юля. Ей Ира точно ничего не должна, а Гром… он принёс цветы пару недель назад. Он больше не может жить прошлым. Он хочет дальше. Они с Шарлоттой добавляют почти все имеющиеся в холодильнике фрукты, побрезговав лишь бананом. И получается хорошо.22:00, логово. Счастье моё – быть с тобой вдвоём, Счастье моё – возвращаться домой, Когда вокруг бесконечный бой, В моём сердце мир, В моём сердце покой.
Часы в гостиной минуту назад пробили десять. На экране телевизора молодой стажёр полиции доказывал агенту ФБР Аарону Хотчнеру, что в их городке орудует маньяк, забавно перебирая блокнотики с записями про каждую из пропавших жертв. Валик слушал вполуха и смотрел краем глаза – один из любимых эпизодов глупого детективного сериала был заучен наизусть, и больше не щекотал нервы, а даже наоборот успокаивал. Вот сейчас опытный работник отдела анализа поведения поверит новичку, спустя пятнадцать минут они выйдут на след, а к самому концу серии, через полчаса… Калигари ждал. Ждал, однако, не развязки. Дима, его Дима, парень, друг и личный герой в одном флаконе должен был вернуться почти час назад, однако до сих пор вместо него мигали только сообщения на телефоне. Прости, у нас тут завал. ДД, 20:44 Начальство нагрянуло. Цирк с конями, если нецензурнее не сказать. ДД, 21:00 Полчаса, правда. ДД, 21:27 Я скоро буду. Ещё раз прости. ДД, 21:35 Люблю. ДД, 21:37 Не то, чтобы Валя злился, совсем нет. Просто Новый год с детства значил для него много, они впервые встречали его в одном, общем доме, а Дима обещал нарезать салаты вместе, и вроде как взял дежурство вместо коллеги, решившего побыть с семьёй… ладно, Валя злился. И имел на это полное право. Вторым чувством после глухого раздражения шёл глупый, детский страх и какая-то щенячья тоска. Такой праздник было грустно ждать одному, и Гашпаров боялся, что встретит его в одиночестве. Получив короткое «Еду» от очень знакомого контакта во «Вместе», он откинул мобильник в сторону, и, накрывшись тонким, но удивительно тёплым шерстяным пледом, всего на секундочку прикрыл глаза – а проснулся уже от прикосновений холодных рук. – Не трожь, – Валик завозился, втянул голову в плечи, чтобы ледяные пальцы не морозили чувствительную тёплую кожу. – Дима, лапы свои убери, холодно… Как ты вообще сюда попал, писал же, что ключи дома остались… Дубин останавливаться явно не собирался: самыми кончиками пальцев он гладил чувствительное место за ухом, лез обниматься, неудобно перегнувшись через диван и уткнувшись уже согревшейся, лихорадочно горячей щекой в плечо. – Ну прости, Валь, я сам знаю, что виноват. Херня случается, – на сгибе шеи остаётся поцелуй. – Видишь, ты уснул, пришлось в квартиру лезть через крышу, как в академии МВД учили, я уже достаточно наказан. Гашпаров посмеивается про себя, широко зевает, потянувшись в спине. – Я должен быть на тебя обижен, а то совсем разбалуешься, – говорит он. – Вообще с работы возвращаться не будешь. Я просто не закрыл дверь, да? – Именно. Наконец открыв глаза, Валя запрокидывает голову, смотря в зелёный взгляд над собой. – Переодевайся и лезь ко мне. – А Новый год? До него час с лишним. – Запивать салаты шампанским можно и под одеялом. И вообще, как встретишь – так и проведёшь. Дима уходит. Дотянувшись до мобильника, лежащего рядом, Валентин смотрит на часы. Он действительно продремал больше сорока минут, и на экране идёт уже совсем другой эпизод: спятившая девчонка пытается поджечь своих однокурсников в лифте. Дубин возвращается как раз тогда, когда подоспевшие агенты отбирают у неё канистру керосина. – Что это? – «Мыслить как преступник». Сериал как сериал, бравые парни с табельным ликвидируют вселенское зло. Ты не имеешь права осуждать, у меня была нехватка ментов в организме. Валику в ответ только посмеиваются, а потом поперёк его груди оказывается тяжелая, и на этот раз тёплая рука. Другая играется с волосами – снимает резинку, гладит уставшую голову, разминая пальцами весь день стянутую кожу. Кайф, ни с чем не сравнимое ощущение, заставляющее чуть не мурчать от удовольствия. – Лучше? – Намного. Снова подают голос старые, резные ходики, висящие на стене. Одиннадцать. В квартире, полной бутафорских черепов, свечей, зеркал, постеров старых фильмов ужасов и прочей уникальной дребедени стоит ёлка, мигая разноцветной гирляндой. Тут и там валяются коробки с вещами, недоразобранные после того, как один любящий человек переехал к другому. Двое, лежащие под пледом и смотрящие сериал, чувствуют себя счастливыми.23:45, небезызвестное кафе в двадцати минутах от квартиры, где у Иры и Игоря всё хорошо. Я пытаюсь быть сильным, что ж, у меня есть свои демоны, Я могу положиться на тебя?
В «Райдо» за пятнадцать минут до Нового года непривычно тихо, а ещё – очень темно; на всё большое помещение кафе из осветительных приборов работают только разноцветная гирлянда у окна и старый телевизор с выключенным звуком. Они сидят одни. Уля ещё не пьяна – но уже точно не может соображать трезво. Такое состояние люди обычно называют «навеселе» – и не то, чтобы Лиле это по душе. У неё самой даже голова не кружится – шампанское в количестве нескольких бокалов не берёт ещё со студенчества. Они болтают обо всём сразу и ни о чём уже полтора часа – с тех пор, как обе, проводив последних посетителей и посмотрев на время, поняли, что не успеют добраться домой до боя курантов. – ...А он, главное, смотрит на чашку, важный такой, – речь Улина певучая, мягкая, такой бы только сказки рассказывать да стихи на ушко читать. – В руках её вертит, нет, Лиль, ты представь?.. Абраменко – плохой человек, и ничего она не представляет; даже, честно говоря, плохо понимает, о чём идёт речь – только смотрит на округлые бёдра под бирюзовой юбкой-солнцем, на побрякушки, лежащие в вырезе блузки на молочно-белой груди, и ей хватает. С головой хватает, боже милостивый. Остаётся четырнадцать минут. – ...И, главное, спрашивает ещё «А что это у вас на шее болтается?», как будто понял всё, что я хотела сказать… Сложно это всё. Непонятно и неправильно, не так, как Лиля могла бы понять. Она вообще, если так подумать, чудовищно мало способна осознать. В её мире всё просто: слабых не бьют, а если бьют – надо вступиться; пить за рулём – нельзя; солнце – жёлтое, трава – зелёная, небо – голубое; нож – предмет, который всегда найдёт себе применение в повседневной жизни простой питерской девушки, и потому он всегда под рукой. У Ули всё мудренее, вся она – сплошное гадание на кофейной гуще; ходячий сборник примет и поговорок, кладезь житейской мудрости, человек, по которому никогда не угадаешь настроение и состояние, пока тебе не позволят. Непросто оно – вот так вот. Лиле с Улей – сложно. Одиннадцать минут. – Вот люблю таких людей, понимаешь? Чтобы чётко всё, чтобы не лезли туда, где им плохо и плохо с ними… Десять. Абраменко словосочетание «любить людей» в принципе незнакомо. Стоит разобраться в ней, покопаться, посмотреть – и окажется, что она любит вовсе не так много вещей в своей жизни. Виски, например – не хуже «Джека». Кататься на байке. Кошек. Хорошую погоду в Питере. Мороженое. Проводить летние выходные в Москве. Людей Лиля не любит точно – но Уля, видимо, настолько не подходит под определение нормального человека, что Лилино сердце решило – можно. Решило и заболело, заныло, заколотилось как бешеное, дурная мышца под рёбрами. Девять. – Ты меня слушаешь? Оказывается, даже пьяный Улин голос звучит сердито – и это хорошо выдёргивает из размышлений. Врать Лиля не любит – честно качает головой из стороны в сторону. – Я на улицу. Покурить, – говорит, хотя на самом деле – просто продышаться, глотнуть воздуха, которого рядом с чужим ненавязчивым запахом пряных духов становится как-то подозрительно мало. Семь. Руки – тонкие, мягкие, женские – обхватывают поперёк тела, не пускают. И можно, вроде, вырваться, только зачем? – Всё чудо пропустишь. Останься, – Уля пьяная и сентиментальная донельзя. Девочка, Лилина хорошая девочка, даром, что ей под тридцать – всё равно. Пять. Они оказываются как-то слишком близко – лицом к лицу, так, что чужое дыхание чувствуется на щеках. Не спрятаться, и глаз никуда не деть. Лиля тонет в рыжем пожаре родных волос. Четыре. Уля робкая донельзя, вся мягкая и белокожая – бледное пламя, как по Набокову. Уля такая же непонятная. Уля обнимает руками за шею и позволяет-позволяет-позволяет себя целовать, такая невероятная, куколка, сердце-сука стуком заходится, отказывается работать нормально, как у всех. Лиле в глаза лезет отросшее каре, но ей неважно. Последние три минуты старого года они обе не замечают.