Подарок

Хэмфри идёт по обледенелой дороге, осторожно вертится по сторонам в поисках вывески скобяной лавки. Боится проглядеть её в вечерней темноте, которую огоньки в окнах домов разбавляют разве что совсем скупо. Впрочем, Хэмфри не столько идёт, сколько едва переставляет замотанные в несколько слоёв одежды ноги и тащится чуть ли не на полусогнутых, потому что боится поскользнуться и опрокинуть всю свою поклажу. Ещё ему приходится вытягивать шею, чтобы придерживать подбородком коробки и мешки со снедью, нагруженные ему на руки. Он упрямо бредёт вперёд, стараясь не думать о том, как нелепо он, должно быть, выглядит со стороны. Ему нужно найти Адама. Он бы Хэмфри при надобности запросто поймал и придержал. Ему ведь что перекатывающаяся на волнах палуба, что голый лёд на узких улицах одного из портовых городков Аляски — он везде держится на ногах легко и просто. Да куда он подевался? Договорились же встретиться возле скобяной лавки — так вот она, вот её облезлая вывеска! Хэмфри обходит кругом, удостоверяется, что ошибки нет. Пытается вглядеться вдаль и рассмотреть соседние дома получше, но не видит в темноте почти ничего, хотя вечер ещё совсем ранний. Хэмфри до сих пор никак не привыкнет к тому, как быстро здесь садится солнце. Он провёл всю жизнь в Калифорнии и представить себе не мог, что, оказывается, возможно даже весь день проработать и солнечного света так и не увидать. Нет, он, разумеется, слышал про полярные ночи — но предполагал, что в такие ночи ярко светит северное сияние. Если не постоянно, то хотя бы очень часто. Но никакого сияния пока Хэмфри не увидел — зато узнал, что такое блеклые короткие дни и густые чёрные ночи, и досыта насмотрелся на снежное месиво на городских улицах, временами замерзающее в грязный лёд. А это ведь была только его, Хэмфри, идея — отправиться на Аляску. Он думал, что раз никогда не видел настоящий снег, он думал… Да ни о чём Хэмфри не думал, когда впервые это предложил. Они ещё сидели вместе у моря, и тёплые волны лизали ноги, то и дело заливая с головой. Хэмфри с трудом поправляет плечом шарф, покрывшийся ледяной коркой от влажного дыхания. Он сейчас и представить себе не может, что где-то на свете существуют такие места, где можно часами лежать на песке голышом и ничего себе не отморозить. Что всего месяц-другой назад Хэмфри в таких местах побывал. Адам тогда, улыбаясь, говорил ему, что они вольны делать всё, что захотят. Предложил Хэмфри выбрать самому и обещал пойти с ним, куда тот только скажет. Обещание он, конечно, сдержал, но мог бы хоть как-то предупредить. Вернее, он предупреждал — но, наверно, недостаточно настойчиво, раз Хэмфри его не послушал. Да и ему самому идея очень понравилась — пусть и по очень неожиданным для Хэмфри причинам. На Адама как будто бы не произвели особого впечатления рассказы ни о поиске золота, ни о неизведанных морях и землях. Но он всё равно пришёл в полный восторг. «Дурак! Вот я дурак! И почему я сам не додумался?» — всё восклицал он, а после объяснил Хэмфри, что там, куда со всего мира стекаются искатели приключений, очень нужны моряки: ведь кто-то должен перевозить грузы, доставлять почту с большой земли, заниматься промыслом. Хэмфри тогда очень возмутился его непробиваемому прагматизму. Однако прямо сейчас, топчась в темноте возле вывески, он понимает, что вообще-то очень даже не против уйти в рейс: грузовой, или почтовый, или вообще какой угодно. Рациональность подсказывает, что на палубе тоже будет ужасно холодно, даже ещё холодней, чем здесь. Но на палубе Хэмфри хоть что-то из себя представляет — а тут он просто неуклюжий, завёрнутый во множество тёплых тряпок, вечно поскальзывающийся на ровном месте растяпа. Хэмфри знает и любит море, а за что любить местные унылые дома, завывающий ветер, кромешную темноту и грязь — он пока искренне не понимает. Но Хэмфри всё равно не отступится. Не только из-за одного упрямства — хоть он и знал, что упрямства ему не занимать. И дело точно никак не в том, что ему хотелось богатства — он вовсе не скучал по временам, когда ему совсем не приходилось думать о деньгах. У Хэмфри всё равно было чувство, что если и есть где на свете жизнь: жизнь настоящая, жизнь для них двоих. Если им обоим где и найдётся место — то оно именно здесь, на краю земли, куда Хэмфри прежний никогда бы сунуться и не решился. И пусть он видел, что каждый новый пароход из Сан-Франциско приносил множество желающих попытать удачу, чувство это не ослабевало. Кому, как не ему и Ларсену — после всего, что они уже успели пережить, — отправиться искать морские маршруты для дикой, полной опасностей западной части, заполнить белые пятна на карте и обязательно прославиться? Правда ведь: кому, как не Волку Ларсену, совершать здесь что-то удивительное? Хэмфри оглядывается кругом в очередной попытке найти Ларсена и наконец-то замечает в десятке ярдов от себя силуэт рядом с лавкой старьёвщика. Но он отлично знает эту одежду, рост и манеру стоять по-моряцки, с широко расставленными ногами. Хэмфри хочет его окликнуть, но Адам сам оборачивается. — Ой, я что-то зазевался, — он спешит к Хэмфри. — Давай всё сюда. Хэмфри с облегчением и благодарностью протягивает ему всю поклажу, а Адам парой ловких движений располагает все тюки как-то так, что легко может держать их одной рукой сбоку. Хэмфри разминает руки и в очередной раз удивляется про себя, как это у него всегда всё так легко получается. Обжигающе горячая ладонь дотрагивается до его лица, не то гладит, не то растирает щёки. Замёрзшей коже так тепло, что почти больно. — Ты шашвем жамёрж, — Адам держит в зубах рукавицу и всё равно как-то умудряется улыбаться. Хэмфри недовольно вытаскивает рукавицу у него из зубов надевает её обратно: — Ну хватит, ещё кто-нибудь нас увидит. — Люди видят только то, что ожидают увидеть. В конце концов, может мы просто братья? М? Ларсен равнодушно пожимает плечами — и тут же чуть наклоняется и нагло целует Хэмфри в нос. — Пойдём, — смеясь бросает он, прежде чем Хэмфри успевает опять возмутиться. Они проходят мимо дома, где Адам стоял в растерянности, — это оказывается лавка старьёвщика. Хэмфри искренне не понимает, что там могло привлечь внимание — на жалком подобии витрины лежит только всякий хлам. — Что ты там высматривал? — Там? Да ничего особенного. Но Хэмфри ясно по его голосу, что он только изображает равнодушие. А Адам точно понимает, что Хэмфри знает. Потому он неохотно поворачивается в сторону витрины и кивает в сторону плюшевого медведя. — Я просто думал, до чего же это бессмысленно. Видишь? Игрушка точно дорогая. Такую, должно быть, купишь, — так только затем, чтобы поставить в красный угол и протирать от пыли время от времени. Иначе, наверно, быстро мягкой быть перестанет. Ну и толку в ней, если детей точно не подпустишь? Хэмфри отвечает не задумываясь: — Да нет, почему? Меня вот подпускали. Дарили по любому поводу — а иногда просто так. Ну, пока я совсем маленький был, конечно. Самые разные звери, но всегда плюшевые. Да, очень мягкие. — И что? — Да ничего, — теперь приходит очередь Хэмфри пожать плечами. — Я с ними почти не играл. Нет, не потому, что запрещали. Мне это было неинтересно. Я иногда брал какого-нибудь медведя с собой в кровать, потому что, понимаешь, слышал, что дети так делают. Но всякий раз просыпался, а медведь этот оказывался на другом конце комнаты. Ну и вот. — А-а, — Адам замолкает. Хэмфри собирается идти дальше, но вдруг опять слышит его голос: — Я знаю только тряпичные игрушки, мне… Мне мать сшила, а я потом сам, бывало, заштопывал. Она говорила, что это медведь, но уж больно у этого медведя кривая морда была. Всё-таки, не самая умелая из моей матери мастерица. Мне нравилось думать, что это волк. До чего он уродливый был, — Адам смеётся, — Я его иногда даже вареньем кормил, он был весь перепачканный, оттого выглядел ещё хуже. Ну, я его Фенриром и назвал. Фенриру как раз положено быть уродливым. — А куда он после делся? — Не знаю. Неважно, вспомнилось просто. Пойдём, нам ещё до дома добираться. — Адам трясёт головой, отгоняя воспоминания. Поворачивается обратно к дороге и уходит таким быстрым шагом, что Хэмфри поспевает за ним только с трудом.

***

Хэмфри осторожно убирает с плеч тяжёлые тёплые руки и выдирает себя волевым усилием из-под одеяла в полумрак предрассветных сумерек и лютый холод. Правда, в одежде, наверно, было бы вполне терпимо, пусть за ночь печка и успела погаснуть. Но Хэмфри сейчас не до того, чтобы одеться, он хочет найти один-единственный свёрток. Он ещё вчера вечером боялся, что ухитрился его где-нибудь потерять. Но вчера вечером Хэмфри было не до проверок, они с Адамом как-то неожиданно увлеклись — сперва спором, а потом друг другом. Он клянёт себя за то, что оставил вещи лежать в самом дальнем углу. Почему не мог хоть чуть-чуть поближе к изголовью кровати? Приходится семенить через всю хижину, стараясь не задеть ногой что-нибудь и не разбудить Адама ненароком. К счастью, заветный свёрток находится очень быстро, и Хэмфри вздыхает с облегчением: значит, всё-таки не потерял. Идея, конечно, ужасно глупая, — но так и Рождество наступит только через несколько недель. А к Рождеству он уже успел приготовить пару изданий, которые Адама точно заинтересуют. Он невольно засматривается на морозные узоры на окне. Хэмфри много раз видел рождественские открытки, на них часто рисовали иней — вживую он, оказывается, завораживает гораздо больше. Хэмфри прислоняет ладонь к окну — кожа горит от колючего холода, но ему очень нравится смотреть, как ледяная корка тает под рукой. Он выглядывает наружу через получившийся отпечаток: ясное небо, искрящийся снег. Оказалось, если выбраться подальше от города, то и снег будет совсем другой, чистый, совсем не похожий на гадкую грязную кашу. Хэмфри поворачивается обратно к кровати — Адам накрылся одеялом с головой, видно только растрёпанные волосы на макушке. Даже он, привычный к холоду, кутается целиком — и Хэмфри тоже надо бы не сидеть в нетопленном доме голышом. Прежде, чем пойти обратно, он решает всё-таки разжечь печку. Хоть что-то Хэмфри умеет делать как следует, ведь работа на камбузе не прошла даром. Тихо справиться, правда, не получается, своей вознёй он будит Адама: — Хэмфри, ты чего там возишься? Возвращайся, — его заспанный голос звучит ниже обычного. Конечно же, Хэмфри с радостью его слушается. Ныряет под одеяло, ёжится — теперь от того, до чего же там горячо. Смеётся, когда Адам возмущённо шепчет ему в ухо: — Ужас! Ты когда успел так заледенеть? Давай, иди сюда… — Подожди, — Хэмфри немного отстраняется, протягивает ему свёрток, — Вот, у меня для тебя кое-что есть. Хэмфри внимательно следит за тем, как он осторожно разворачивает упаковочную бумагу. Запоздало думает, что надо было, наверно, завернуть покрасивей, но зачем? Всё равно же не понравится. В его огромных руках плюшевый серый волчонок кажется совсем крохотным. Адам внимательно заглядывает в глаза-бусины, с удивительной чуткостью проводит пальцами по отделанным кожей лапам. Качает его из стороны в сторону — и нелепо большая голова игрушки качается следом. — И правда ведь мягкий… — Хэмфри слышит рассеянный шёпот. Он радостно замечает, как на кончиках губ зарождается улыбка, как сверкают из-под опущенных ресниц голубые глаза. И как-то сам собой понимает, что он вообще-то всё это время не сомневался. Адаму Ларсену подарок точно понравится.