Сталь в венах

У Робба на теле мириады шрамов, складывающиеся в созвездия, которых бы лучше никогда и не видеть, не очерчивать пальцами: отметки мечей, арбалетных болтов, наконечников вонзившихся злых стрел и того, что кромсает, режет, истязает — напоминанием о пережитом, не стираемом и вечном; об ошибке, о глупости, о наивности. Всё это следовало высечь из себя, чтобы выжить в их игре, словно затяжной партии в кайвассу. Санса никогда не играла, только мельком видела клетчатую доску и резные фигурки в Красном Замке. Особая жестокость таилась в том, как попавшего в западню слона или, иронично, дракона сбрасывали с доски. Так попытались сбросить и их. Так попытались обезглавить Север в тот роковой день. «Голову твоего брата-предателя привезут мне в качестве трофея, а мать уже скормили рыбам! Рыбу — рыбам, какова же шутка!», — смеялся над ней Джоффри, пока Санса задыхалась и умирала в ту же секунду, узнав, что острые, вспарывающие когти разорвали ещё две нити, оставили засечки на костях и вонзились в сердце так глубоко — казалось, оно не сможет отбить ещё один удар без этой пытки. «Мой брат бы разрезал тебя на куски или приказал Серому Ветру обглодать твоё лицо», — думала она зло, ядовито и беспомощно, сжимая рукава своего такого красивого и отвратительного платья, расшитого узорами, с глубоким вырезом на южный манер и этим шлейфом позади, тяжёлым, как привязанный к ноге камень. Когда-то Санса мечтала об этих платьях, о сложных южных причёсках, дивных сладостях столицы и таких же поцелуях с прекрасным принцем. Мечтала о троне, о балах и танцах, и поднимаемых кубках, полных рубинового вина. Мечтала о садах Красного Замка, о столистных розах, о любви народа, ведь она бы стала хорошей, любящей королевой. Но королевам надлежит быть жёсткими, с твёрдой рукой и заледеневшими слезами. Санса помнит глаза Серсеи, помнит её сжатые челюсти и презрение в изгибе губ. Порой ей казалось, что она ненавидит их всех до единого. Серсея научила её многому, как и те, другие — жестокие, голодные звери. Не достаточно ли испила она горя из этого черпака, бездумно наполнив его до самых краёв? Не достаточно ли горя на плечах Робба? Он выбрался живым с Красной свадьбы не то чудом, не то проклятием, чтобы нести эту ношу из потерь и агонии собственных ошибок. Санса не поверила своим глазам, когда увидела его, но к тому моменту её сердце покрылось наледью достаточно, чтобы не лишиться чувств, а броситься в объятия брата, зарыться сведёнными судорогой пальцами в медные кудри, вдохнуть изменившийся запах, но всё равно такой родной. Робб сжимал руки так крепко, что у Сансы трещали, изламывались хрупкие косточки, а из глаз текли чардревовы слёзы — горячие, разъедающие, исцеляемые тем, как Робб целовал ей лицо, как по-волчьи утыкался носом в сгиб шеи, не думая, что на них кто-то может смотреть. И, право, сам Винтерфелл стенал и плакал от болезненной радости, которая возможна только на севере, среди промёрзших камней. Сансе было всё равно. Робб, её Робб вернулся. Лютоволки Винтерфелла вновь заняли своё место на Севере среди призраков, сопровождаемые их духом. Робб был жив и рядом. Робб был воином и королём. Робб был и остаётся Севером. Только не осталось ли изувеченное сердце её брата там, вместе с убитой матерью, по-зверски истерзанной посмертно? С женой и ребёнком, который никогда не окажется на руках своего отца? С лютоволком, чью голову пришили невесть к чьему телу, и армией северян, верных своему королю, готовых биться насмерть, но не готовых — умереть в лживом гостеприимстве; перебитых, как шавки? Не остался ли Робб там, в Близнецах? Санса смотрит на медь в его волосах, потемневших, словно напитавшихся кровью битв. Так схожих с её собственными карминово-ржавыми реками, растекающимися ручьями по плечам, когда она — не леди Винтерфелла, облачённая в броню шерстяных платьев и подбитых мехом плащей, а просто Санса, птица-волчица, и она никак не может заставить себя спать в одиночестве, не искать, проснувшись глубокой ночью, нож под тяжёлыми шкурами и плечо брата рядом. В первый раз Робб, словно разбуженный зверь, чуть не перерезал ей горло: его нож оказался ближе. Санса замерла под ним, ощущая, как бешено бьётся сердце, как оно стремится сломать свою клетку, пульсируя под смехотворно тонкой сорочкой; как просаживается голос, утопая в трясине. Она едва смогла его по имени позвать: — Это я, Робб. Это всего лишь я, прости меня, прости, — шептала она лихорадочно и тянула за плечи, и позволила себя обнять, задыхаясь. Робб извинялся, молил её о прощении, но она даже не злилась, теряясь в его тяжести и тепле. Весь мир вдруг казался незначительным, потому что Робб держал её в руках и мог защитить. Робб перехитрил саму смерть. Порез заживает целую неделю, а он не может на неё смотреть и не приходит в свои (в их?) покои, пока Санса не оскаливает зубастую пасть, пока рык не вырывается из её узкой грудной клетки в богороще, где нет иных свидетелей, кроме богов: — Я не знаю, что случилось после Красной свадьбы. Я не знаю, где ты был и как жил, чем выживал, не знаю! Ты мне не рассказываешь, ты закрылся, ты уходишь от меня, когда война на нашем пороге! Когда одинокий волк не сможет выжить без стаи. А ты... ты моя стая. Ты всё, что осталось, Робб, — она качает головой, пока ветер немилостиво терзает её волосы, распущенные, не заплетённые в сложные косы; они похожи на вечно текущую кровь, на ржавчину стали, на листву чардрева, которое смотрит на них, своих искалеченных детей. — Не делай вид, что мне не разделить твоей боли. Робб сжимает челюсти. Дёргается верхняя губа, на мгновение по-волчьи обнажая зубы. А затем всякая воинственность утекает из него, оставляя лишь гнедую усталость: она сквозит в тенях под глазами и сетке морщинок вокруг них. Её брат потерял десятки лет за один день. Санса сама чувствует себя старой и дряхлой, волочащей свои травмы, но волчица в ней только-только родилась и твёрдо встала на лапы, выдавливая когтями жизнь из той птицы, которая только в клетке могла петь. Она задыхается, когда Робб обнимает её, жмёт к себе, будто в себя впаять хочет. Будто это могло бы её спасти. Или может? Они не близнецы вовсе, но Санса почему-то именно со старшим братом ощущает эту странную, неестественную связь. — Ты — единственное, что у меня осталось, — его огрубевшие пальцы, лишённые брони из перчаток, зарываются ей в волосы, и пусть они как лианы не дадут ему отступить. Санса льнёт к нему, понимая, что дрожит, но вовсе не от холода, который становится суровее день ото дня; зима близко. — Я не могу поступать неправильно. Не с тобой. Ей не хочется думать о правильности, потому что именно это привело их отца к плахе. Это едва не погубило самого Робба. Ей не хочется говорить. Ей хочется знать, что его плечо рядом, что король Севера действительно вернулся и зубы его остры. (она и так это знает, она видит, как он ожесточился; видит, как лорды Севера теперь смотрят на него: не на мальчишку, а на прошедшего все семь преисподних мужа.) Будь беспощадным, как самая длинная ночь; как суровейшая из зим, которая грядёт. Санса шепчет ему это в самые губы, приподнявшись на носках, среди молчаливых деревьев и таких же безмолвных богов, и ручьи чернеют вокруг них взбухшими венами. Сансе не чудится в этой тишине порицание. Богам, по сути, всё равно. Иначе бы родители были живы. Арья и братья были бы дома. — Вот это неправильно, — она касается его сухих губ во второй, в третий раз. — Но мне всё равно. Робб из её детства был так похож на мать внешне, пока за голубыми глазами и волосами цвета листвы глубокой осенью пряталась отцовская сталь. Упрямая, негнущаяся сталь. Робб сейчас крепче сжимает руки и дышит с ней в унисон. Сансе невыносимо и жарко, и стыдно должно быть от его взгляда. — И чем мы будем лучше Ланнистеров? — спрашивает он тихо, но не отстраняется. Боги старые и новые, Санса умрёт, сделай он шаг назад. Санса умрёт, если потеряет его. — Ничем, — холодные ладони обхватывают лицо Робба. — Но вместе мы не проиграем. «Умирали мы уже достаточно» Она, наконец, дышит, когда Робб не отстраняется. И целует её первым.