Двое не спят

А двое не спят. Двое дымят папиросы любви. Им хорошо. Станем ли мы нарушать их покой?

До нового года остаётся меньше двух дней. Об этом в их доме напоминает всё: развешенные на окнах гирлянды, огромная живая ёлка в гостиной, украшенная откопанными на чердаке советскими игрушками, разбросанная по всем комнатам подарочная бумага, набитый до отказа холодильник. Им обоим почему-то нестерпимо захотелось атмосферы праздника в этом году, и, кажется, даже погода благосклонно решила помочь: снег за окном не таял уже третьи сутки. В прошлый раз столько снега в конце декабря выпадало ровно два года назад, когда… Окончательно проснувшись, Иван открывает глаза и садится на постели. Во рту совсем пересохло. В комнате душно — последние два полена, подброшенные им вечером в камин «для антуражу», явно были лишними. А ещё без Оли под боком в спальне непривычно тихо и пусто. Вот какого лешего ей опять не спится? Он на ощупь находит тапки, а когда глаза чуть привыкают к темноте, встаёт, открывает окно и, нарочито громко шаркая, направляется в сторону кухни, освещённую мягким светом настенной лампы. И видит там ровно ту картину, которую ожидает застать: Ольга в халате сидит за столом и сжимает в руке зажжённую сигарету, а пальцами второй руки отстраненно проводит по ободку стеклянной пепельницы. — Кому не спится в ночь глухую? — Ваня? — Ольга вздрагивает, как будто и вправду не слышала его шагов. — Напугал меня. Что-то случилось? — Да сиди, сиди, нормально всё, — отмахивается Иван, пресекая её попытку вскочить, и достаёт с сушилки стеклянную кружку. — Я это самое… воды пришёл попить, а то душно очень. Перетопили мы с тобой. — Мы? — Ольга скептически поднимает бровь. — Ой, Оля Николаевна, не цепляйся к словам, — он наполняет кружку кипячёной водой из кувшина и выпивает залпом. — Ты мне так и не ответила: ты чего не спишь-то? Я глаза открываю, а никто не сопит рядом… — Да так… думаю, — уклончиво отвечает Ольга. — Обо всём понемногу. В магазин завтра надо будет съездить. — Зачем? — он подливает в кружку ещё воды и садится рядом. — За майонезом! У вас же в сельпо нет низкокалорийного. Представляешь, в городе целых три упаковки в холодильнике, а сюда опять забыла привезти. — Ещё как представляю, — фыркает Иван. — У нас продукты катаются из одного холодильника в другой по несколько раз в неделю. Их скоро укачивать начнёт… Он никогда не упускает случая подколоть Олю по поводу её попыток вести хозяйство в двух домах одновременно. В конце концов, наличие городской квартиры — исключительно её блажь, вот пускай и терпит. Иван давно не воспринимает Ольгу в своём доме как гостью, и она как будто бы с этим смирилась, но выпад его ожидаемо игнорирует: — Заодно горошка докупим. И гречки, а то там совсем мало осталось. — Ля, а без гречки мы Новый год ну никак не встретим! — иронизирует он, театрально разводя руками. — Ну хотя, да… в доме всегда должны быть стратегические запасы гречки на случай апокалипсиса. Соли и спичек тогда докупи ещё. — Перестань, — Ольга раздраженно дёргает плечом и стряхивает пепел с сигареты. Иван обреченно вздыхает и тоже тянется к пачке. — Ты из-за гречки так распереживалась, что выкурила столько подряд? Он кивает на три погасших окурка. Ольга добавляет к ним четвёртый, несколько секунд молчит, явно раздумывая, говорить или нет, но затем признаётся: — Саша звонил. — Саныч? Когда? — зажав сигарету в зубах, Иван зажигает спичку отработанными до автоматизма движениями. — Днём, пока ты во дворе работал, — нехотя отвечает Ольга. — Ты же знаешь, он уже месяц в университете лично не появлялся. А тут звонил, поздравлял. Тебе привет передавал. Предпринимал жалкую попытку меня вернуть. — Что? — рука с зажжённой сигаретой замирает на полпути к губам. — Не напрямую, конечно. Так, аккуратно спрашивал, как у тебя дела. По-прежнему ли я провожу всё свободное от работы время в Кучугурах. Намекал, что ему одиноко, — Ольга горько усмехается. — Но я ему доходчиво объяснила, что у него теперь нет шансов, можешь не волноваться. Да и не было никогда… Она смотрит куда угодно — на окно, на узор на кружке, на собственный маникюр — лишь бы не встречаться глазами с Иваном. Но тот ловит её взгляд с мягкой настойчивостью: — В каком смысле? — В прямом, — устало выдыхает она и почему-то краснеет. — Не важно, забудь. — Ты его любишь? Спрашивать вот так, напрямую — верх бестактности, но Будько не успевает вовремя прикусить язык. Он давно смирился, что их прошлая жизнь неизменно будет напоминать о себе — фотографиями покойных супругов, шрамами на теле, неосторожно брошенными фразами. Пронесённая через десятки лет любовь ни у кого не вызывала ни ревности, ни лишних вопросов. Чего не скажешь об Олином ректоре, чьё вполне себе ощутимое присутствие в их жизни иногда раздражало Ивана до невозможности. Но Ольга отвечает с обезоруживающей честностью: — Не знаю. — А любила? — Ну какое это имеет значение? — выдыхает она и неловким движением поправляет длинную чёлку. Иван не отвечает, но пристальнее сощуривает глаза и чуть наклоняет голову: колитесь, мол, Ольга Николаевна, ваша явка давно провалена. — Да, любила, — наконец сдаётся Ольга и смотрит на него почти беспомощно. — Ну право слово, Иван Степанович, почему это вас сейчас так удивляет? — Мне просто всегда казалось, что ты больше от одиночества замуж за него пошла, — тихо произносит он и пододвигает к себе пепельницу. — Возможно, — так же тихо отвечает Ольга и принимается подбирать со стола невидимые крошки. — Вполне возможно… Но потом я и правда влюбилась. Она глубоко вздыхает, откидывается на спинку стула, и губы её трогает едва заметная улыбка. — Нам было хорошо. Правда. Я так радовалась, что Саша старался наладить со всеми вами контакт, что его приняли в семью. Переживала, когда вы с ним сцеплялись как два петуха, на пустом месте… Будько тоже усмехается, но молчит, давая Оле закончить. — А вот когда всё случилось, — она вдруг болезненно хмурится, — и оказалось, что Саша не может тебя ни понять, ни поддержать как следует… — Да разве ж это можно понять… если сам не пережил, — бросает Иван скорее в пустоту, чем обращаясь к Ольге. Она перехватывает дымящийся окурок из его руки и отчеканивает: — Когда Юра умер, и ты со мной сидел сутками напролёт, Валюша и слова дурного не сказала. А Беркович как с цепи сорвался. Чуть ли не ультиматум мне выдвинул. Оставить в трудную минуту родного человека!.. Перед выбором меня поставил, понимаешь ли… Сигареты хватает только на две затяжки, и Ольга резким движением отправляет её в пепельницу. Кладёт локти на стол и, видимо, решившись быть до конца откровенной, заглядывает Ивану в глаза. — Тогда-то я и поняла, что выбора никакого нет и быть не может. Что я никогда не любила Сашу так сильно, как тебя. И замолкает, ожидая его реакции, совсем как в то памятное декабрьское утро. — Подожди, — он трясёт головой, пытаясь переварить услышанное. — То есть всё время, что ты была здесь, ты уже… а я, как дурак… — Ну, справедливости ради, я и сама толком не знаю, когда всё началось, — вздыхает Ольга и, протянув руку, зачем-то пытается пригладить его седые волосы. — Знаешь же, как говорят: кризис не создаёт ничего нового, а лишь усугубляет существующее положение вещей. Видимо, это наш с тобой случай. — И ты молчала. Как партизан. — Иван смотрит на Ольгу во все глаза и не может не вспоминать собственные душевные терзания двухлетней давности. О, сколько нам открытий чудных… Ольга пожимает плечами: — Мне казалось, что мои чувства не имеют большого значения. Они бы всё только усложнили. А я должна была тебе помочь, понимаешь? Потом я ведь призналась. Когда поняла, что тебе это действительно важно. — Оль, — твёрдо произносит Иван, беря её за руку. — Мне всегда было важно знать, что ты чувствуешь. А тогда — жизненно необходимо. Это, если хочешь знать, было моё главное желание в тот Новый год. — Ну оно же сбылось? — улыбается Ольга. — Ещё как, — шепчет он и бережно подносит её ладонь к губам. *** Он ждёт. Это одно из первых состояний, которое Иван сумел чётко осознать после всего, что случилось. Непонимание, отчаяние, пустота, а затем — ожидание. В редкие моменты, когда Ольга оставляла его одного или на попечение кого-то из близких, он упрямо ждал её возращения. Потому что она понимала. Только Ольга знала, что его ни в коем случае нельзя жалеть, только она терпеливо переносила все его резкие фразы и перепады настроения, не переходя на пресловутый сочувствующий тон. Она моментально брала ситуацию в свои руки, так естественно и легко, как будто они всю жизнь прожили бок о бок, и ему впервые совершенно не хотелось сопротивляться. Где-то через год после смерти Вали Ольга сделала совсем уж невозможное — уговорила Ивана не прикасаться к бутылке. На время приёма антидепрессантов, когда стало ясно, что вытащить его из апатии менее радикальными методами не получится. Правда, курили они оба тогда вдвое больше обычного, тут уже не действовали никакие врачебные угрозы, но обещанное чудо медицины всё-таки случилось. Иван по-прежнему не уверен, что помогло на самом деле — собственно таблетки или их с Ольгой бесконечные разговоры до глубокой ночи, но за несколько месяцев он как будто заново научился дышать, покорно принимая лекарства из её рук и благодарно пряча лицо в объятиях. А как только ему стало лучше, Ольга исчезла. Конечно, не насовсем — она продолжала его навещать и поддерживать, но на ночь в Кучугурах оставалась гораздо реже, чем раньше. Словно бы вдруг вспомнила, что у неё есть своя жизнь, работа и любящий муж, и проводить сутки напролёт в чужом (всё-таки чужом) доме просто-напросто неприлично. Но Будько продолжал терпеливо ждать каждого её появления, отстранённо подмечая, что привязался к этой невозможной женщине сильнее, чем когда-либо. Ему эгоистично хотелось, чтобы Ольга бывала рядом как можно чаще, в идеале — всегда. Видимо, желание его было столь отчаянным, что где-то в середине октября мироздание со свойственным чёрным юмором преподнесло Ивану сюрприз: сватья появилась на пороге его дома с полной сумкой вещей и почти на грани истерики. Лишь спустя несколько дней и два телефонных разговора на повышенных тонах Иван, наконец, выяснил, что случилось. Саныч заревновал. А Ольга на него за это смертельно обиделась. — Ну вот что за человек такой!.. Как можно было подумать, что у нас роман, когда ты… когда у тебя такое горе! — причитала Ольга, кажется, впервые за долгое время по-настоящему давая выход слезам. — Но он не поймёт, нет, куда там, он даже не подозревает, как может быть страшно засыпать в одиночестве… Иван тогда не стал ей возражать, прекрасно понимая, что тем самым идёт на сделку с совестью. Не признаваться же Ольге, что вот уже несколько месяцев он постоянно видел её во сне, и сны эти далеко не всегда носили целомудренный характер. Конечно, они куда приятнее осточертевших кошмаров: лучше уж краснеть и отводить взгляд, чем просыпаться в холодном поту, потому что опять не сумел кого-то вовремя предупредить, удержать и спасти. Но страх потерять Ольгу наяву, испугав одним неосторожным шагом, оказался не менее сильным. Иван смутно надеялся, что теперь, когда настоящая Ольга снова будет рядом, видения перестанут быть столь волнующими и яркими. Вот только у его подсознания (или как эту штуку называют психологи) были совершенно другие планы. Чем дольше Ольга Николаевна гостила в его доме, тем острее Иван ощущал, что медленно, но верно сходит с ума. Всё чаще он непозволительно долго задерживал взгляд на изгибах её шеи и рук, всё с большим трудом пресекал желание прикоснуться к ней без всякого повода, подкрасться сзади и крепко обнять. Или растрепать аккуратную причёску, над которой Ольга билась всё утро, и прошептать на ухо, что она и так невероятная красавица. В этом маленьком безумии Иван чувствует себя бесконечно живым. Ему даже не стыдно, что в последнее время он почти не думает о Вале. Пустота никуда не ушла, но как будто бы сжалась до размеров небольшой точки, и теперь лишь изредка напоминает о себе тупой болью где-то в районе грудной клетки. А Ивану хочется целиком раствориться в новых желаниях и эмоциях, позволяя зарождающейся огромной нежности по отношению к Ольге наполнять всё его существо. Даже сейчас, когда уставшая после работы, она сидит рядом на диване и дремлет на его плече под надоевшую до чёртиков «Иронию судьбы», он не смеет лишний раз шелохнуться. За окном весь вечер метёт, но в доме тепло, почти жарко. В камине медленно догорают угли. Размеренное дыхание Ольги смешивается с ритмом его сердца, которое готово выпрыгнуть из груди от ощущения её близости, и чтобы хоть как-то унять дрожь в руках, Иван осторожно переплетает их пальцы. Ольга не просыпается, но и не сжимает ему руку в ответ. По всему дому расставлены хрупкие декабрьские букеты из сухостоя и еловых лап — до нового года остаётся меньше двух дней. Судя по всему, им с Ольгой впервые придётся встретить его исключительно в компании друг друга. Машу с Максом не отпустили с работы, у внуков нарисовалась какая-то более интересная компания; все они клятвенно обещали нагрянуть шумной толпой первого января, но загадывать желание под бой курантов собирались без дедушки с бабушкой. А ведь Иван, который в последнее время только и ворчал, что больше не верит в дурацкую магию чисел и смену календаря, в этом году точно решил, что именно хочет загадать. Ему не даёт покоя вопрос: а что если Саныч прав? Вдруг и Ольга чувствует к нему, Ивану, нечто большее? Ему нравится думать, что ректор — эгоистичный самодур, недостойный этой прекрасной женщины, но если всё совсем наоборот? Вдруг Саныч настолько хорошо её знает, что первым разглядел и понял то, в чём она сама боялась себе признаться? И если они с Ольгой проведут вместе ещё хотя бы пару месяцев, может, у него появится шанс высказать ей всё как на духу? И не быть отвергнутым? Взволнованный этой мыслью, он почти невесомо касается губами её виска, в полной уверенности, что Ольга и сейчас не проснётся, но она неожиданно открывает глаза. — Ох, уже совсем поздно, да? Надо ложиться, — как ни в чём не бывало, она высвобождает руку и трясет головой, прогоняя остатки сна. — Иван Степанович, можно, я первая пойду в душ? — Да конечно, о чём речь, — застигнутый врасплох, он теперь пытается отделить мечту от действительности и не ляпнуть чего ненароком. — Только вы это, недолго, а то как засядете там на час… — Сегодня мне не надо мыть голову, так что я быстро, — Ольга встает с дивана, выключает телевизор, забирает пижаму из гостевой спальни и направляется в ванную. — Но вы не волнуйтесь, скоро я перестану вас так стеснять. — В каком смысле? — А я вам не говорила? У меня с нового года наконец-то съезжают жильцы. Так что я смогу переехать в нашу с Юрой старую квартиру. Что называется, не буду у вас постоянно мелькать перед глазами. Последние слова она произносит с какой-то странной, горькой усмешкой и тут же скрывается за дверью. Ивану же вдруг кажется, что его ударили по голове чем-то увесистым. Вот тебе и подарок от мироздания к праздникам: ответы на все вопросы, избавление от мучений, крах глупых надежд. Принимай и радуйся. Он остаётся сидеть неподвижно, словно каменное изваяние — в одночасье ноги становятся слишком тяжелыми. Слышит, как ветер бьётся в окна, как в ванной шумит вода, но ему кажется, что происходящее вокруг окончательно утрачивает связь с реальностью. Это просто дурной сон. Страх потерять любимого человека, снова оказаться брошенным и никому не нужным… Иван не знает, сколько времени проходит, прежде чем голос Ольги доносится со стороны дверного проёма: — Иван Степанович, душ свободен. Я недолго, как и обещала. Иван Степанович? Она в два счёта пересекает комнату, садится на подлокотник дивана и мягко касается его плеча. А он боится даже поднять на Ольгу взгляд. Так странно оказывается видеть её здесь, совсем рядом — такую домашнюю и родную, и понимать, что скоро она уедет, а ему опять придётся довольствоваться редкими визитами в гости. Что по ночам после очередного кошмара вместо чая из её заботливых рук его будет встречать лишь глухая тишина. И что он старый никчемный дурень, который с чего-то вдруг решил, что имеет право мечтать о большем. — Иван Степанович… Ваня, — она так редко называет его по имени, только если очень за него боится, и сейчас в её голосе отчётливо слышится лёгкая паника. — Посмотри на меня. Пожалуйста. Что ты умудрился надумать за те десять минут, пока меня не было? Он нехотя поднимает голову, по-прежнему стараясь не смотреть Ольге в глаза. Нервно сглатывает, замечая, что ворот её пижамы застёгнут не на все пуговицы, и взгляд его сам собой цепляется за тёмную ямочку между ключицами. Форменное издевательство. — Господи, ну не молчи, скажи уже что-нибудь! Голос Ольги начинает дрожать — она даже не переходит на свой привычный в таких ситуациях решительно-ободряющий тон. Растерянная, она осторожно берёт его лицо в ладони, и отчего-то её долгий встревоженный взгляд становится для Будько последней каплей. В одно движение Иван перехватывает её запястья и произносит рваным шепотом: — Олька, не бросай меня, слышишь, пожалуйста… Я ж так привык теперь, что ты здесь, со мной всё время. Я вообще не знаю, как так вышло, не понимаю ничего… Но я ж с ума сойду… Ольга тут же выдыхает: — Боже мой, какой дурак, — и завлекает Ивана в объятия, прижимая его голову к своей груди. — Ты уже с ума сошёл! Ну я же не насовсем уезжаю. Куда же я от тебя денусь-то! Всё, Иван Степанович, не дождётесь теперь… Он сцепляет руки на её талии, шумно втягивает носом воздух и отчаянно жмурится, стараясь крепко-накрепко запечатлеть этот момент в памяти, чтобы потом, если станет совсем уж тоскливо, возвращаться к нему мыслями во сне и наяву. А Ольга облегченно смеётся и принимается осыпать невесомыми поцелуями его поседевшие виски и лысую макушку. — Ну что ты!.. Что ты!.. Всё хорошо. Я с тобой. Я никуда не исчезну. Никуда, слышишь? — И вдруг произносит: — Я люблю тебя. — Вот так просто и без предисловий, как будто это самая очевидная вещь во вселенной. Он поднимает голову, снова встречает её взгляд — какой-то совершено бездонный — и, понимая, что тем самым ломает собственные тормозные механизмы окончательно и бесповоротно, сокращает расстояние до тонких губ. Он целует её жарко, отчаянно, и в то же время нежно, морально готовый, что Ольга если и не оттолкнёт его, то мягко отстранится и скажет, что Иван хочет невозможного, что он просто запутался в своём бесконечном одиночестве — ей ли не знать, как оно бывает. Но вместо этого Ольга отвечает на поцелуй с ничуть не меньшим энтузиазмом. Словно она тоже ждала — любого знака или сигнала, что ей не показалось и что чувства её взаимны, а теперь уже просто не в силах остановиться. А Иван и не думает жаловаться. Он вообще ни о чём не думает, кроме того, что Ольгу надо срочно стянуть с неудобного подлокотника (что он немедленно делает) и впечатать в спинку дивана, чтобы вдруг не передумала и не убежала. Что губы у неё, оказывается, совсем сухие и тёплые, а руки, наоборот — ледяные, зато движения плавные и уверенные. Даже сейчас, когда они оба почти дрожат от нахлынувшего возбуждения, Ольга без труда справляется с пуговицами на его рубашке, залезает под майку и проводит ладонями по спине и животу, стараясь не задевать лишний раз его кожу длинными ногтями. Он же почти задыхается от всепоглощающей нежности, ловит губами мочку уха и родимое пятно на шее, оставляет долгий влажный поцелуй на желанной впадинке и тоже пытается совладать с оставшимися пуговицами, вот только выходит у него совсем уж сумбурно. В воспалённом мозгу почему-то всплывают мысли о первом прыжке с парашютом: сумасшедшем ощущении, когда кто-то словно выкачивает весь воздух и точка опоры вдруг исчезает у тебя из-под ног, но ты уже не имеешь права отступать. И сейчас он тоже падает, цепляясь за Ольгу, как за спасательное кольцо. — Олечка, родная моя, ты прости, что я… но я не смогу так больше, я не вынесу… — связано говорить у него получается так же плохо, как справляться с пуговицами на её пижаме. — Подожди, — вдруг сбивчиво выдыхает Ольга и заставляет Ивана отстраниться. — Не здесь. В ответ на его непонимающий взгляд она добавляет: — Я не намерена всё утро разбираться с твоей больной спиной. И со своей заодно. А затем встает с дивана и без лишних колебаний утягивает Будько за руку в сторону хозяйской спальни. В карих глазах её что-то зажглось: лукавый огонёк, древнее пламя, которое словно бы дремало в Оле всё бесконечное время, что они знакомы, а сейчас наконец-то предвкушало полную свободу действий. Такими же выверенными движениями она закрывает дверь, зажигает торшер, а затем подходит к окну и плотно задёргивает занавески. А Иван неожиданно снова робеет и, с трудом веря в реальность происходящего, замирает в шаге от Ольги. Бережно проводит ладонями по её острым плечам, цепляется пальцами за расстегнутую пижаму и заворожено смотрит, как ненужная ткань сползает вниз, открывая спину и стройные руки. А в следующую секунду рубашка и вовсе падает на пол, когда Ольга резко разворачивается, спешно помогает Ивану снять его рубашку и майку и обвивает шею руками. Он никогда не смел даже представить, что Ольга может так целовать — жадно, настойчиво, и в то же время просяще, что запах её волос и ощущение обнаженной кожи настолько вскружат ему голову, пробуждая почти забытые эмоции и инстинкты. Всего два шага вперёд, и они падают на незастеленную с утра постель, а оставшаяся на обоих одежда — тоже совершенно нелепая и ненужная — отправляется куда-то в сторону, за тахту. Оля снова принимается отчаянно шептать, что он невозможный дурак, что она ни за что его не оставит, даже если Иван очень попросит, и моргает часто-часто, покорно откидывая голову на подушку, когда он нависает над ней и осторожно проводит рукой по внутренней стороне бедра. Она сейчас выглядит невероятно хрупкой и беззащитной, вернее, позволяет себе такой быть — рядом с ним, для него, и от одной мысли об этом к Ивану возвращается былая решимость. Он вдруг вспоминает, как во сне, одном из самых ярких, после которого он ещё долго боялся даже смотреть в сторону сватьи, он точно также прижимал её всем весом к простыне и целовал смуглые плечи и спину — вдоль позвоночника вниз, и ему немедленно хочется воплотить видение в жизнь. Но Иван останавливает себя на полпути, понимая, что сейчас ему слишком важно не терять из виду её лицо, быть уверенным, что всё происходящее — не результат банальной жалости. Что Оле точно так же важна эта новая, немыслимая для них прежде близость — Ивану кажется, что он никогда не совершал ничего более безрассудного, постыдного и в то же время правильного. А Ольга — с ума сойти можно! — под напором беспорядочных ласк постепенно теряет способность связно говорить и ровно дышать, а потом окончательно перестает себя контролировать и всё-таки впивается ногтями в его плечи. Осознание этого маленького триумфа вытесняет из затуманенного сознания Ивана всё остальное: он спешно ловит её порывистый вдох губами, подхватывает под бёдра и делает толчок — один, другой, третий, пока по всему телу не проходит знакомая крупная дрожь. И на короткий миг ему кажется, что здесь, в их маленьком уютном мире, где можно быть с любимой женщиной настолько близко, ничего перед ней не стыдясь, всё наконец-то становится на свои места. Когда под утро он открывает глаза, за окном уже светает, а торшер в углу, кажется, так никто и не погасил. Сперва Иван уверен, что всё ещё спит, что Ольга в его руках — мягкое податливое видение, а значит, можно обнимать и целовать её сколько душе угодно, пока ненавистный звук будильника не вернёт его в суровую реальность. Но ничего подобного не происходит. Стоит ему коснуться тонкой шеи губами, как Ольга шумно вздыхает и разворачивается к нему лицом, подпирает голову рукой, запускает пальцы в медные волосы и смотрит — внимательно так, лукаво, словно ожидая его реакции. Ивану сразу хочется так многое ей сказать, но получается лишь хрипло-удивлённое: — Оля. Он не столько зовет её, сколько сам пытается осознать: вот же она, его Ольга — самая настоящая, лежит на тахте в его спальне, и действительно не собирается никуда исчезать. А ещё, несмотря на растрёпанные волосы и круги под глазами, кажется ему сейчас прекраснее, чем когда-либо. — Доброе утро, — она протягивает вторую руку и проводит пальцами по его щеке. — А мы… это самое… в общем… как-то совсем уже, и потом вот так, да?.. — связно говорить у него по-прежнему получается из рук вон плохо, и Ольга вопросительно поднимает бровь. — Мне это что, не приснилось? — Ну, учитывая некоторые, кхм, вещественные доказательства, — она с ухмылкой касается его плеча, которое непривычно саднит, и выразительной красной отметины на своём, — списать произошедшее на коллективную галлюцинацию, увы, не получится. — Ух ты! — вырывается у Ивана, и он с неподдельным интересом вглядывается в следы вчерашнего бурного выражения чувств. Кажется, он и правда слегка сошёл с ума, в самом положительном смысле. — Должна сказать, Иван Степанович, что я просто поражена вашим… энтузиазмом, — Ольга поджимает губы и принимается разглаживать складки на одеяле. — Честно говоря, я никогда и не думала, что вы… Он резко приподнимается на локте. — Обижаете, Ольга Николаевна! Да Иван Будько всегда был ого-го-го и в этом вопросе тоже, чтоб вы знали! — Да что вы говорите? — Слышу неясную иронию в вашем голосе. Ольга явно готова расхохотаться. Он тянется к её к губам, чтобы пресечь столь возмутительный порыв на корню, но в последний момент замирает: — Можно? — Вчера ты не спрашивал, — замечает Оля, а потом целует его сама. Невозможная, любимая и самая родная на свете. Ивану совершенно не хочется вставать с постели и что-либо делать, но вовсе не из-за апатии или давящей хандры. Несмотря на тяжелую голову, навязчивый шум в ушах и покалывание в груди, впервые за последние годы ему по-настоящему хорошо, даже слишком. И он смутно осознает, что за пределами спальни предновогоднее чудо может потерять силу. Они разом вспомнят, как и из-за чего дошли до жизни такой, и к ним обоим вернутся былые сомнения и страхи. Но Ольга считывает его состояние моментально: — Как ты себя чувствуешь? Она и раньше видела Ивана насквозь лучше многих, а за проницательность последних лет ей давно пора вручить медаль. — Да, вроде, нормально. Так, голова что-то тяжелая. Надо будет давление померить, может, ещё чего принять… Она тут же вскакивает: — Господи, да что ж ты сразу-то не сказал! Ольга скидывает одеяло и принимается лихорадочно искать халат, хотя Иван отлично помнит, что из ванной она вчера выходила в одной пижаме, которая так и осталась лежать где-то на полу. — Да подожди, — он хватает её за руку и тянет на себя, уверенно сгребая в объятия. — Никуда оно не убежит. Хуже уже точно не будет. А так, глядишь, голова сама пройдёт. Ты вон меня вылечишь, заботой и лаской. Ольга закатывает глаза: — Иван Степанович, я вас умоляю, оставьте этот пошлый пафос, он вам совершенно не идёт. — Как скажете, Ольга Николаевна, — блаженно прикрыв глаза, Будько целует её в макушку, опьяненный своим негаданным счастьем. Похмелье, по всем законам жанра, наступит позже — с приездом долгожданных гостей первого января, а в полной мере уже под конец каникул. Сперва Ольга наотрез откажется сообщать что-либо детям, небезосновательно полагая, что вот так сразу их могут просто-напросто не понять. И если в новогоднюю ночь они с Олей едва не пропустят бой курантов, потому что перестать целоваться будет ну совершенно невозможно, то в присутствии гостей им придётся усиленно разыгрывать образцовых сводных родственников. Лишь когда их чуть не поймают с поличным (дважды, как каких-то школьников), они решатся всё рассказать. И тогда Маша уедет, хлопнув дверью, а сказанные в сердцах слова поселят в душах обоих бесконтрольное чувство вины за происходящее. Но и с этим его невозможная Ольга Николаевна справится, рано или поздно. Как говорится, за себя и за того парня. *** — Родные мои! С новым годом! С новым счастьем! Большие настенные часы бьют двенадцать, из телевизора раздаётся «Союз нерушимый», а за окном слышны характерные хлопки салютов. Ольга принимается растроганно целовать детей и что-то шепчет на ухо Маше; Иван крепко обнимает Женьку, Вику и Никиту, торжественно жмёт руку Яшке — Женькиному избраннику. Наступающий год они снова встречают все вместе, большой дружной семьёй, оставляя за бортом прежние недомолвки, и за одну только эту возможность Иван безмерно благодарен году прошедшему. Счастье его удваивается, когда очередь обниматься с Олей доходит и до него. — Как хорошо, что ты здесь и никуда не исчезаешь, — тихо произносит он и легонько целует её в висок. В жесте этом больше сокровенного, чем кто-то из окружающих может предположить, и Ольга в ответ понимающе усмехается, уткнувшись ему в плечо. — Мам, какие у тебя серёжки классные, — раздаётся голос Женьки. — Я только сейчас заметила! — А, это мне бабушка с дедушкой из Крыма привезли, — довольно отзывается Маша. — Мне тоже нравятся. — Я слышал, там сейчас дожди идут, не переставая, — замечает Максим, подливая всем шампанского, когда они снова садятся за стол. — А у нас вон как хорошо, зима! — Да уж, в кое-то веки! Хоть дали ещё разок настоящей зимой насладиться, на старости лет… Ай! — Будько вздрагивает, потому что Ольга ощутимо пинает его под столом ногой. Хорошо хоть, что она перестала носить каблуки. — Иван Степанович, мы же договорились: никакой ярмарки самобичевания, — Ольга многозначительно поднимает брови и салютует бокалом. — Только светлые и радостные мысли. — Да куда уж радостнее, Ольга Николаевна, — честно отвечает он и делает глоток шампанского, пристально глядя в её бездонные карие глаза. Они давно перестали скрываться, но отчего-то стараются не выставлять своё счастье на показ — парадоксальным образом им проще быть нормальной влюблённой парой среди чужих, чем в семейном кругу. Впрочём, разве в их случае можно говорить о хоть какой-то нормальности? Жизнь идёт своим чередом, календарь переворачивается, и год от года самые отчаянные желания и молитвы произносятся ровно в полночь. А для Ивана главное чудо в его жизни уже случилось. Теперь он желает лишь одного — чтобы Ольга, несмотря ни на что, была рядом с ним счастлива. Он готов терпеть её многочасовое отсутствие на работе, и не рассказанные пока тайны, и бесконечные разъезды между городом и деревней, и звонки Саныча. Только бы не сомневаться в искренности её улыбки, адресованной лишь ему одному. Пока что Ольга не оставляет ему никаких шансов думать иначе.