Часть 1
30 декабря 2020 г. в 23:27
Теплые сухие руки деловито ощупывают тело, пальцы впиваются в плоть, тревожа напряженные мышцы. Не неприятно, скорее просто волнительно. Тошия старается дышать так, как показал Кабураги-сенсей, — медленный вдох носом, еще более медленный, раздробленный на порции выдох ртом.
— Сейчас я буду надавливать на вашу спину и просить принять ту или иную позу. Время от времени я буду говорить «сейчас», и вы должны будете оценивать испытываемый дискомфорт по шкале от 0 до 10, где 0 — полное отсутствие неприятных ощущений, а 10 — нестерпимая боль. Готовы?
Тошия согласно кивает.
Снова цепкие пальцы Кабураги-сенсея забираются в подвздошные впадины, надавливают между лопаток, мнут, проворачивают, пытаются выведать все неприглядные секреты его тела. Тошии всегда представлялось, что патология мышц, которой он страдает, — это нечто вроде мутной воды, ила, осевшего на его костях, забравшегося в суставные сумки, но теперь кажется, что это какой-то ядовитый камешек. Зловещая черная жемчужина из страшной сказки, которую врач силится нащупать прямо через его плоть.
— Сейчас.
— Четыре.
— Сейчас.
— Три.
— Сейчас.
— Три.
Тошия никогда не ассоциировал себя с цифрами, не мог представить хоть какую-то часть себя или своих эмоций в числовом выражении, да и математика в школе давалась ему с трудом. В какой-то момент Харе надоедает взвешивать каждый ответ, и он начинает говорить наобум. Это длится минуты две или три, после чего Кабураги-сенсей сгибает его пополам и заставляет медленно развернуть корпус вправо. Под веками все белеет. Так больно, что из глаз едва не брызжут слезы. Тошия и не думал, что в теле одномоментно может оказаться столько чистой, незамутненной боли. Хочется обнять себя за плечи и осесть на пол, но вместо этого он выдыхает:
— Десять. — К своему стыду он, задыхаясь, повторяет ответ. — Десять.
— Остановимся на этом, — бесцветным тоном объявляет Кабураги-сенсей и указывает ему на застеленную одноразовой пеленкой кушетку. — Оденьтесь и сядьте.
Тошия, все еще боясь сделать резкое движение и вернуть белую вспышку, ковыляет к оставленным на кушетке вещам. После такого принято извиняться, по крайней мере, другие доктора точно бы извинились на месте Кабураги, но сенсей пользуется званием светила хирургии и травматологии, так что правилами приличия порой пренебрегает.
— Нужно провести МРТ-исследование, — так же сухо сообщает Кабураги.
Перед кабинетом МРТ никого, но внутри уже есть пациент, так что Тошия ожидает в коридоре, а потом, точно так же, как и какой-то старый дед до него, лежит в длинной темной трубе, невольно прислушиваясь к механическому скрежету. Кто-то описывает этот шум как невыносимый, пробирающий до самого нутра, но Тошию этот визг совсем не беспокоит. Тем более, выдают наушники. В трубе пахнет стариканом — его волосами, и еще как будто свечами и бумагой, вот это действительно раздражает. Харе нравится запах старых вещей — японских циновок, отсыревшей древесины, винтажных кимоно в киотосских лавочках, но вот запах изношенного временем человеческого тела заставляет неприязненно ежиться. Впрочем, он не видит в этом ничего удивительного. Недавно в одном журнале он прочел фразу, которая ему очень понравилась: «Человеческие реакции — это всего лишь коктейль из эволюционных рудиментов, гормонов и эгоизма». Когда тело стареет, оно становится непривлекательным даже не из-за внешнего вида, а из-за того, что наш нос безошибочно считывает его гормональный статус.
Еще через полчаса он снова стоит в кабинете Кабураги и ждет вердикта, пока сенсей рассматривает снимки, подвесив их на негатоскоп.
— Видите вот эти затемнения? — Кабураги указывает острым концом карандаша на два пятна, обезобразивших столб его позвоночника. — Это грыжи. Одна в шейном отделе и одна вот здесь, между одиннадцатым и двенадцатым позвонком. Они большие и быстро прогрессируют. Два года назад здесь ничего не было. Очень опасная ситуация. Я хочу, чтобы вы меня услышали — если так пойдет дальше, то через несколько лет вы окажетесь в инвалидном кресле.
— А можно… сделать операцию? — не своим голосом спрашивает Тошия.
— Вероятность успеха 30%-40%, риски осложнений огромные. Я бы не советовал.
— А… — снова начинает Тошия, рассматривая темные сгустки, похожие на толстых слизней, — «Несколько лет» — это сколько?
— Точнее можно будет сказать, когда мы понаблюдаем процесс в динамике. Придите, пожалуйста, через два месяца, мы повторим осмотр.
— А сейчас-то что делать? — хрипло уточняет Тошия.
Кабураги вдруг снимает очки и устало трет глаза.
***
Еще неделю назад они с Дайске договорились поиграть в приставку у Хары дома, но вместо того, чтобы пойти в комбини и набрать закусок к пиву, Тошия едет на станцию и покупает билет на синкансен «Хакутака». Уже в вагоне он достает мобильный и набирает сообщение: «Прости, сегодня не получится». К его удивлению, Дайске не выказывает никаких признаков расстройства. Ответ приходит очень быстро: «ОК, не проблема». И больше ничего.
Тошия принимается смотреть в окно — пока поезд не набрал скорость, это приятно. Впрочем, почти сразу он задремывает и просыпается за десять минут до своей остановки. Облизывая пересохшие губы и пытаясь ничего не забыть в багажной сетке под столиком, он смутно думает о том, как примитивно устроен человек. Каких-то три часа назад получил известие о том, что скоро станет инвалидом, и вот — беззаботно спит себе под шум идущего поезда.
В Тикуме намного прохладнее, чем в Токио, это Тошия чувствует сразу. Воздух суше, здоровее, и машин очень мало. В такую погоду очень хочется выпить фруктового чая. Тошия так и поступает, отыскав яркую бутылочку в киоске на станции. Перерывы между автобусными рейсами огромные — и это летом! Кажется, в родной глуши ничего не меняется, но именно это Тошии и нравится больше всего. Он решает не экономить и берет такси.
Мать встречает его с удивлением, граничащим с ужасом.
— Что стряслось? Не позвонил, не предупредил! Разве ты не занят на работе?
— Да я всего на один вечер, — как бы оправдывается Тошия. — Завтра утром уеду в Токио. А где отец?
— Пошел к Накамуре за тыквенными семечками. У Накамуры вот такая тыква выросла, — мать показывает размер автомобильного колеса, — твой отец тоже хочет.
Они вместе смеются.
Накамура — вдовец, живущий в конце деревни. Ныне покойная жена родила ему пятерых сыновей и все они выбились в люди. Старику вовсе не обязательно горбатиться на участке, но он наотрез отказывается переезжать в большой город. Каждую Золотую неделю ждет к себе детей с невестками и внуками, этим ожиданием и коротает век.
Тошия смотрит в окно. В саду валяется лейка — похоже, ветром сшибло. Спирея разрослась так, что почти целиком закрыла забор. Посреди двора, очень просто и почти некрасиво торчит грушевое дерево. В детстве он вздумал вскарабкаться на него, чтобы оглядеть окрестности, и упал, здорово ударился задницей. Мать тогда перепугалась, ругала его на чем свет стоит, с досады чуть не наподдала вдогонку. Теперь дерево совсем одряхлело, его ствол потемнел, оброс лишайниками. Тошия даже не знает, зацветает ли оно по весне, дает ли плоды осенью — в редкие дни выходных не обращает на грушу внимания, только теперь вдруг остановил на ней взгляд.
Сад постепенно погружается во мрак. Солнце переместилось — зашло за гору. Дом семьи Хара стоит как раз у ее подножия, так что лес закрывает весь обзор на западную сторону. Кажется, как раз поэтому маленькому Тошии пришло в голову залезть тогда на грушу — он был уверен, что сможет увидеть, что находится по ту сторону горы.
— Ты прости, у меня на ужин нет ничего особенного. Если бы я знала… Я сейчас хоть до рыбной лавки дойду, вчера там была корюшка, — теперь оправдывается мать.
— Ты не волнуйся. Я сам схожу, — рассеянно отвечает Тошия. — Все равно хотел прогуляться.
— Где прогуляться?
— Да везде. Через поле пойду.
— Что за охота! — удивляется мать. — Тогда иди сейчас, скоро стемнеет. Да куда же это отец запропастился. Наверное, они с Накамурой сели выпить. Ты, может, зайдешь за ним на обратном пути? Когда еще сына повидает.
Тошия идет через поле и крутит головой во все стороны, ведет себя как чудак. В рисовых чеках уже немного воды — год повернул на осень, но земля влажная, маслянистая. Его дорогие кроссовки сразу же превратились в какое-то непотребство. Тошия подходит к межевой канавке и присаживается на корточки. Раньше на полях водилось много всякой живности — мелкая рыбешка, креветки, щитни, местные даже вьюнов разводили. После жатвы, когда воду с полей спускали, вьюнов отлавливали и устраивали настоящий пир, варили из них суп и жарили на огне. Горская беднота воображала, что ест настоящего угря.
Вьюнов на полях давно запретили разводить — из-за опасности отравления. Посевы удобряют химикатами, так что даже неприхотливые щитни перевелись.
Тошия поднимается и идет дальше, пересекает изумрудное полотно быстрым и легким шагом.
В лавке нет корюшки, зато есть аю и свежая ставрида. Тошия просит дать ему и того, и другого, не зная, что выбрать. Хозяин медлит, заворачивая заказ, пялится на его модную футболку и рваные джинсы, на серьги в ушах.
— Ты, что ли, сын старика Хары?
— Да, — Тошия кланяется.
— Вона чего. Это, что ли, в Токио так модно ходить? — допытывается мужик.
— Ну, смотря у кого, — начинает Тошия, но тут же спохватывается. — Да, дядюшка!
— Вона чего, — ошеломленно тянет хозяин. — Ну, это, вроде как у девки, эти, сережки-то.
— Вроде как.
— Вона чего, — не находится мужик.
Тошия выходит на улицу, едва сдерживая улыбку.
Отец действительно засиделся у Накамуры, но до выпивки едва ли дошло — в прошлом офисные работники, а ныне заядлые садоводы, старики вели жаркую дискуссию по поводу способов выращивания баклажанов. Увидев Тошию, отец удивленно поднимает брови.
— Жениться вздумал? — прямо спрашивает отец по дороге домой.
Тошия несет пакет с рыбой, а отец — сахарную скороспелую тыкву, гостинец от Накамуры по случаю его приезда.
— Я бы тогда с невестой приехал, — хмурится Тошия.
— И то верно. Ты — парень шустрый, тянуть не любишь.
— Честно говоря… я думал об этом. Но сейчас неподходящее время.
— Ты еще очень молод. Дойдет и до женитьбы, не переживай.
Тошия неопределенно пожимает плечами и тут же выпрямляет спину — опять забылся.
Пока отец возится в саду, срезая овощи для ужина, Тошия сидит на кухне вместе с матерью, делает вид, что помогает с рыбой.
— Хорошая рыба, сразу видно — заядлый рыбак выбирал, — хвалит мать. — Пятна на спине яркие, плавники не скользкие.
— Мама, — невпопад говорит Тошия, — а почему нет светлячков? Уже совсем темно, а на москитной сетке ни одного нет.
— После того, как через деревню провели большую дорогу, они исчезли. Нужно идти подальше, к пруду.
— Чертова стройка.
— Но людям нужна дорога. Помнишь, как твои товарищи к тебе приехали? Ох и намучились. Хорошо еще, что беды не вышло, — мать старается убрать ото лба выбившуюся прядь волос. Волосы у нее непослушные, чуть вьющиеся, как и у Тошии.
— Это не из-за дороги, а из-за того, что они дебилы и приехали на лысой резине. Зимой!
— Ну, ну, — улыбается мать. — Они славные. Помню, как они бесились в снегу, весело было. Первый раз столько снега увидели, смешно. Кстати… у тебя не болят уши от этих твоих сережек?
— Да нет, — Тошия машинально трет мочку уха, — привык уже… А помнишь, бабушка рассказывала про одно местное поверье. Будто бы есть светлячок с золотым брюшком, и если его поймать, то либо получишь исцеление от всех болезней, либо исполнится заветное желание.
Мать наконец справилась с прической и вновь склонилась над разделочной доской.
— Да, что-то такое действительно было. Что-то навроде «Когда жареные бобы зацветут». Тото, а ты не хочешь рассказать, что все-таки с тобой приключилось?
***
В следующую субботу поиграть с Дайске опять не выходит — у обоих никак не получается согласовать время из-за каких-то повседневных дел. Зато ближе к ужину Тошия вдруг оказывается у Шиньи. Просто-напросто напрашивается в гости, не в силах оставаться наедине со своими мыслями.
Шинья открывает ему, наряженный в какой-то комически-милый передник, с тугим хвостом на затылке.
— Чем занят? — без особого интереса спрашивает Тошия, бесцеремонно расхаживая по давно знакомой квартире.
Оказалось, Терачи расположился на кухне — что-то готовит и слушает музыку. Из колонок струится незамысловатая западная мелодия. Мелкая собачонка Шиньи вертится тут же, под ногами. Тошия все время боится наступить на нее. По правде говоря, Мию туповата, лай у нее звонкий и противный, а еще она кусается, но Хара не так давно обнаружил, что любит всех животных без разбору, так что приходится любить и это нелепое создание тоже.
— Готовлю тыквенный суп.
— А это что за поебень в плошке? Песок какой-то.
— Толченые каштаны, — парирует Шинья. — Это необходимый ингредиент.
— И где ты их взял? Продаются что ли?
— В прошлые выходные ездил заниматься синрин-йоку и набрал.
Тошия только фыркает. Хару раздражает непробиваемое спокойствие Терачи, его низкий, совсем неподходящий ангельской внешности голос. Так раздражает, что он готов затеять спор на ровном месте.
— Что с тобой не так все-таки? Мы столько пашем, света белого не видим, а когда выдается возможность заняться чем-то стоящим, провести время с нормальной девчонкой, ты собираешь каштаны по болотам.
— Каштаны, — наставительно начинает Шинья, — не растут на болотах. Они предпочитают довольно сухие почвы.
Тошия закатывает глаза и тыкает пальцем в очищенный от семян и кожуры кусочек тыквы. Он оранжевый, сырой и приятно пахнет чем-то сладким, как будто даже фруктовым. На подушечках пальцев остается ароматный сок. Наверное, эта тыква не такая вкусная, как с огорода Накамуры, но тоже ничего.
— Это ненормально, — заключает Хара.
— Ненормально — это когда мужчины и женщины не могут придумать ничего другого, кроме как угодить в очередную созависимость. По-моему, это незрелость.
— А по-моему, это просто здоровый гормональный фон! Жуть какая-то.
— ОК. И почему в свой выходной день ты торчишь у меня? Где Амэ?
— А я теперь очень зрелый, — язвит Тошимаса. — Мы расстались.
— Когда успели? — равнодушно отзывается Терачи.
— На днях.
Шинья кивает и больше ничего не говорит. Он двигается красиво, плавно, легко управляется со всеми баночками и пиалами, расставленными на столешнице, меряет маленькую кухню своей девчачьей приволакивающей походкой.
— Тебе можно сниматься в какой-нибудь корейской передаче, где все время что-то миленько готовят на камеру.
— Не хотелось бы превращать в работу еще и это. Я так отдыхаю.
— А если бы хорошо заплатили?
Шинья неуверенно качает головой. Всем им кажется, что деньги сделают их свободными и все время получается наоборот, но это никого ничему не учит.
— Что, даже не спросишь меня, из-за чего мы расстались? — обиженно спрашивает Тошия.
— Я думаю, это ваше дело.
— У меня проблемы со здоровьем. Серьезные, — разом выпаливает Хара.
После сакраментального признания он кое-как устраивается за низким столиком, который Шинья уже успел сервировать для ужина. Тошия неловко вытягивает ноги, потом снова садится на пятки, грозясь перевернуть полкухни.
Шинья молча поворачивается к нему и поправляет свой дурацкий передник, ожидая продолжения.
— Врач сказал, что из-за спины я скоро не смогу ходить. Буду передвигаться на инвалидном кресле.
— Мне жаль, — тихо выговаривает Шинья. — Ты уже рассказал Каору?
— Да я даже родителям ничего толком сказать не смог. Просто наплел что-то про ухудшение, повторное обследование и прочее.
— Ты должен сообщить Каору, — Шинья ставит перед ним тарелку супа.
Тарелка большая, белая, как в хорошем европейском ресторане с легким налетом азиатского стиля. Суп в ней выглядит очень аппетитно. В ярко-оранжевом пюре плавает веточка свежего базилика.
— Вот уж кому я «сообщать» ничего не хочу!
— … и менеджменту, — договаривает Шинья.
— Ну, это да. Пусть вот менеджмент Каору и передаст, — Тошия почти зло сжимает в руке ложку. — Есть у тебя выпить, в конце-то концов?
— Правилам это не противоречит. Так можно было бы сделать, если бы ваши отношения не выходили за рамки служебных, — Шинья не отвечает насчет выпивки, но, покопавшись в недрах холодильника, одну за другой вытаскивает четыре банки пива. Пока он стоит, согнувшись, Тошия разглядывает бант из завязок передника, стянувших его тоненькую талию.
— Это еще что означает? — шипит Хара.
— Что вы друзья.
— Никакие мы не друзья. Мы общаемся вынужденно, нас не спрашивает никто, хотим мы этого или нет. Это как семья, где ты никого ни хрена не выбирал, просто так вышло, — Тошия дожидается, пока Шинья сядет напротив, и наконец пробует суп. Почему-то он думал, что почувствует на языке кусочки дробленых каштанов, но на деле пюре совершенно однородное и ощущается во рту очень даже приятно. Тошия слышал, что европейцы не жалуют слишком мягкую пищу, у них она ассоциируется с едой для детей или больных. Сейчас, на кухне Терачи, он почему-то вспомнил об этом.
Сладкий вкус тыквы не сочетается с легкой горечью пива, но Тошии уже все равно.
— Это не правда, — спокойно возражает Шинья. — Вы всегда были очень близки, и Каору всегда тебе нравился как человек. Ты постоянно за ним таскался и таскаешься до сих пор.
— Но в последнее время он совсем меня не понимает, — теперь Хара откровенно жалуется. — Придирается к каждой мелочи, на репетициях отчитывает, как ребенка.
Тошия пьет на голодный желудок, почти залпом, а Шинья открыл свое пиво только для виду.
— Потому что ты только и делал, что витал в облаках из-за Амэ. Играть с тобой было просто невозможно. Каору считает это непрофессиональным и совершенно прав, — бубнит Терачи.
Хочется оттаскать его за белокурый хвост — хотя бы разок, но вместо этого Тошия открывает вторую банку пива и сейчас же к ней присасывается. Газ бьет в нос так, что слезятся глаза. Шинья наблюдает за ним без всякого выражения, потом распускает волосы и с наслаждением их ерошит. Какое-то время они едят и пьют молча.
— Как думаешь, он любит хоть кого-то? — спрашивает Тошия, чувствуя, как сильно его развезло.
— Кто? — вяло интересуется Шинья и начинает собирать со стола пустую посуду.
— Каору.
— Ну вот и спроси его сам.
— Если я достал тебя, то так и скажи! — дуется Тошия, силясь подняться. — Я его спрошу. Прямо сейчас.
— Я не это имел в виду, — протестует Шинья.
Но уже поздно.
***
Тошия не может припомнить, когда в последний раз занимался чем-то подобным — пил бурбон прямо в салоне машины. Бутылку он купил в комбини у дома Шиньи, когда ждал такси. Водила неодобрительно поглядывает на него в зеркало заднего вида, но замечаний не делает — видимо, рассчитывает на щедрые чаевые. Тошия не видит смысла его разочаровывать, отдает почти пять тысяч сверху — всё, что было напихано в карман джинсов.
Каору открывает не сразу, так что Тошия уже успевает решить, что не застал лидера дома. Вид у Ниикуры заспанный и какой-то взъерошенный.
— Ой, я тебя разбудил. Ты наверно заработался и уснул, как обычно, — хихикает Тошия и хватается за дверной косяк. Бутылка бурбона выскальзывает у него из рук и разбивается.
— Это еще что за… Какого черта с тобой произошло? — начинает Каору, но в этот момент Тошия в недвусмысленном жесте прижимает ладонь ко рту.
— Проходи, живо, — командует Каору и с неожиданной силой втаскивает Тошию внутрь. Сквозь муть в голове и последнее отчаянное желание сдержать рвотные позывы, Хара удивляется, каким все-таки сильным может быть лидер.
— Ванная направо, давай-давай, — подгоняет Ниикура.
Вместе они чуть не падают на холодный кафель, Каору рывком поднимает крышку унитаза и помогает Тошии удержать равновесие над толчком, придерживает ладонью его лоб. Хару полощет минут двадцать, не меньше, и все это время он ощущает на лице теплую сухую руку. Каору никак не комментирует происходящее, только сосредоточенно сопит где-то над ухом. Тошии противно от самого себя, но на то, чтобы попросить лидера уйти, не хватает сил.
После того, как очистился желудок, в голове немного прояснилось, и Тошия вполне человеческим языком попросил разрешения помыться. Каору принес ему полотенце, домашнюю юкату, новую щетку из какого-то походного набора и вышел. Как он дошел до постели, говорили ли они с Ниикурой о чем-то, получил ли Тошия заслуженную выволочку — ничего из этого Хара не запомнил.
***
После полудня Каору работает за ноутбуком, а Тошия полулежит на полу и пьет крепко заваренный зеленый чай. Как-то незаметно Хара задержался у Каору на все утро и теперь тоже никуда не торопится. На улице пасмурно, душно, а в квартире работает кондиционер. Тошия откровенно кайфует, расположившись прямо под холодной струей воздуха. Каору сидит в легком свитере, а Тошии хватает одной футболки — лидер выдал из своих бесконечных запасов стремных и безразмерных шмоток. Штанов на Харе нет.
— Горчит. Китайский, наверное? — интересуется Тошия — просто, чтобы прервать неловкое молчание.
— Китайский, — подтверждает Каору и продолжает печатать на своей драгоценной «Тошибе».
Тошия слышал, что ноутбук обошелся лидеру очень не дешево. Всего пару минут назад Каору отчитал Хару за чашку, поставленную в опасной близости к чудо-машине. Ниикура все еще сердит на него, но явно не из-за вчерашнего.
— Прости, что… в последнее время вел себя как идиот и несерьезно относился к работе. Это больше не повторится, — Тошия садится в позу сейдза и низко кланяется.
Каору не перестает печатать. Это грубо, но Тошия считает, что более чем заслужил такое обращение. К тому же, садиться в сейдза, будучи без штанов, — тоже не очень-то вежливо.
— Хорошо.
Ниикура даже не думает отвлекаться, его небольшие аккуратные руки так и барабанят по клавишам. С похмелья это клацанье жутко раздражает.
— Шинья прав, это все из-за Амэ. Я вам все уши ею прожужжал. Но знаешь, я не считаю, что личная жизнь — это помеха работе. Мы что, не люди? Должно же у нас быть что-то свое, — рассуждает Тошия, не то доказывая что-то, не то все еще извиняясь.
Каору никак не реагирует на эту тираду.
— Я думал… может, жениться на ней, — Тоши делает неопределенный жест рукой.
На этот раз Каору смотрит на него поверх очков.
— В смысле, сидел утречком, попивал кофе и подумал — не обзавестись ли женой?
— Ну… — мнется Тошия. — Не прямо так, но где-то близко. А что такого? Я всегда думал, что это правильно — семья, дети. Мои родители вот всю жизнь женаты и у них все нормально, они в порядке, знаешь!
— Семья — это не минутная прихоть, — веско замечает Каору.
Он наконец перестает печатать и даже отодвигает от себя «Тошибу».
— И потом дети, — продолжает гнуть свое Тошия. — Вот у тебя есть твои девочки. Они такие классные, — он делает движение, с которым обычно тискают плюшевых медведей. –Младшая умница, а старшая на тебя очень похожа. Такие красивые глаза, просто куколка. Говорят, первый ребенок всегда похож на отца… Что-то там с генами такое интересное. Закон Менделя. Нет, закон Менделя — это про горох, вроде…
Хара осекается под тяжелым взглядом Каору.
— Прости, тебе наверняка неприятно это слышать.
— Кому же неприятно слышать, как хвалят их детей. Они чудесные девочки.
— Вот видишь! — торжествующе восклицает Тошия. — Ты ведь не жалеешь ни секунды, так? Что плохого в том, чтобы завести детей.
— Ты в курсе, что дети — это не домашние питомцы? Кроме еды и одежды им нужно внимание. Им нужна любовь. Им нужно время. А у меня его нет, у меня ничего нет. Зато есть вы, четверо чудовищ. Я ужасный родитель, отец, которого никогда не бывает рядом, когда он нужен.
Тошия удивленно таращится на Ниикуру. Он не ожидал такой эмоциональной отповеди. Вообще не уверен, что слышал нечто подобное от Каору. Между ними всего четыре года разницы, но в юности, даже для мужчин, это целая пропасть. Каору успел обзавестись семьей и развестись, у него родились дети, а Тошия только сейчас подошел к тому возрасту, когда лидер женился.
— И какой выход? — уныло спрашивает Тошия.
Каору вдруг поднимается и начинает расхаживать по комнате. Выглядит это странно — он вынужден то и дело переступать через ноутбук, расставленные на полу чашки и голые ноги Тошии.
— Да нет никакого выхода, Тошимаса! Кто тебе сказал, что отовсюду должен быть выход? Где его взять, выход этот! Будда выпрыгнет из клозета и исполнит все твои желания, как в сказке? Я тебя расстрою. Ни хуя.
— Мне казалось… ты был счастлив, когда женился, — рассеянно замечает Тошия.
— И не очень, когда разводился, — фыркает Каору.
— В любом случае… Никакой свадьбы не будет. Ничего не будет. Мы расстались.
— Ты поэтому вчера так надрался?
— Нет. Я болен, — тихо выговаривает Тошия.
— Так надень маску, — флегматично реагирует Каору. — Хотя уже без нужды. Дайске притащил бациллу, сам расклеился и меня заразил. Вчера в студии отпил из моей чашки, а сегодня я проснулся с больным горлом, — Ниикура машинально кладет руку себе на основание шеи и слегка сжимает.
Этот рассказ про больное горло как будто успокаивает Каору. Он стряхивает наваждение и возвращается на свое прежнее место, ставит ноутбук на колени.
— Не так болен. Ты же знаешь, что у меня проблемы со спиной, так? Неделю назад врач сказал, что у меня появились две огромные межпозвоночные грыжи и что скоро я стану инвалидом-колясочником. Не смогу ходить. Вот. Я тебе сообщил. Теперь можешь делать, что угодно. Можешь искать мне замену.
Каору снова поглощен работой, его глаза быстро пробегают по строчкам написанного. Это возмущает Тошию до глубины души. Он убеждает себя, что ему не нужно сочувствие Каору, что его устроили бы и обычные слова поддержки, но это не правда. В награду за смелость он ожидал дружеского участия, но не получил в итоге даже каких-нибудь дежурных формул вежливости.
— Что, даже не скажешь ничего?
— Что я могу сказать? Еще ничего не известно наверняка. Эти врачи вечно нагнетают, — нехотя отзывается Ниикура.
— Ты что, совсем? — Тошия сам не замечает, как начинает хамить. — Один из лучших врачей города сказал, что мне крышка! Ноги отнимутся! А ты выдаешь мне эту хрень?!
— А на меня завтра рояль с неба может упасть. И что теперь? Думать об этом? Я не собираюсь ничего предпринимать насчет тебя и твоего места в группе. Работаешь в обычном режиме.
— Как-то это не по-лидерски, — обескуражено подытоживает Тошия.
Он снова ложится на пол, едва не задевает локтем чашку с остывшим чаем. За окном начинает проясняться, но о том, чтобы выйти наружу, покинуть спасительный оазис квартиры Ниикуры, не может быть и речи. Хара ненавидит лето, а лето в Токио — в особенности. В Кансае было как будто легче. Наверное, потому, что очень далеко от дома и смысла скучать по родным местам в принципе не было.
В окно квартиры Каору ничего толком не видно — только небо, провода, да кусок здания напротив, а в деревне перед окнами всегда зелень. Прямо перед глазами старая неказистая груша, облепленная лишайниками и потеками смолы.
Тошия стал замечать, что чем дальше, тем больше застревает в прошлом. Бывали дни, когда он только и делал, что думал о бабушке, о проказах с Хидэ Танакой, о том, что было в беззаботном детстве, и совсем не интересуется повседневными делами.
За своими размышлениями он не заметил, как Каору перестал печатать. Оказывается, Ниикура давно сидит без дела и смотрит на него. Тошия рывком приподнимается и становится на четвереньки, подползает к нему вплотную. От Каору пахнет терпким китайским чаем — хороший, освежающий запах, запах молодости, и Тошия невольно тянет носом.
— Может, это даже хорошо, что я обо всем узнал, — вдруг решает продолжить разговор Хара. — Теперь я могу делать, что хочу. Что угодно. Что-то, на что раньше не хватало смелости.
С этими словами он придвигается еще ближе и медленно целует Каору в уголок губ. Лидер только прикрывает глаза, не отстраняется, но и не отвечает на ласку.
— Ты уже делал это.
— Да, но на сей раз это только начало, — обещает Тошия. — К тому же, я трезв как стекло.
Каору поднимает руку, чтобы снять очки, но Хара его опережает, делает это сам, а потом снова целует — на этот раз смелее, уже зная, что ему всё позволят. Каору действительно поддается и очень скоро перехватывает инициативу, кладет ладонь Тошии на затылок и притягивает ближе. Постепенно робкая, испытывающая пределы друг друга ласка превращается в настоящий поцелуй, японский поцелуй, такую близость, которую на Западе почему-то считают развратной и пошлой. Они почти вылизывают языки друг друга, скользят влажными от слюны губами по щекам, трутся носами, начинают сначала. Тошия пытается улечься прямо на полу, но Каору требовательно тянет его вверх:
— Нет. Идем на постель.
Хара послушно поднимается и идет за лидером в спальню. Постель аккуратно застелена (отнюдь не стараниями Тошимасы, хотя он, милостью хозяина дома, провел ночь именно здесь, а не на диване). Каору сам снимает с Тошии свою футболку, покроем напоминающую парашют, запускает пальцы под резинку его слипов.
— Ты хороший мальчик, — шепчет Каору, стянув с него белье и сразу же обхватив ладонью болезненно эрегированный член. — Хороший и красивый.
Тошия понимает, что на руке Ниикуры остается его влага — так сильно он возбужден. Все, что делает Каору, вызывает у него наивный, почти детский восторг и, должно быть, это отражается на его лице и потому заводит лидера еще больше. Он неспешно раздевается и почти не дает Тошии помогать, а когда они ложатся кожа к коже, оба на пару мгновений прикрывают глаза и хмурятся, как от боли.
— У тебя есть что-нибудь подходящее? — хрипло спрашивает Тошия.
— Нет. У тебя, думаю, тоже.
Тошия растерянно кивает.
— Что ж, значит, нас ждет основательная работа руками.
Тоши хихикает. Его безумно радует, что Каору стряхнул всю эту деловитую серьезность, и превратился в того самого парня, который раньше так любил дурачиться с ними всеми и участвовал во всех без исключения идиотских проказах.
Каору нежен с ним, даже слишком, но совсем не как с женщиной. Почему-то Тошия уверен, что наедине с противоположным полом лидер такой же странный и нелепый, как и на людях. Каору проводит пальцами по каким-то тайным меридианам его тела, в раз покрывшегося испариной, так, словно ему все о нем известно. Прихватив губами чувствительную кожу у Тошии возле уха, он смущенно и доверительно признается:
— Я немного отвык… от близости с кем-либо.
— А по тебе и не скажешь, — выдыхает Тошия.
Каору негромко смеется в ответ.
— Думаю, ты меня вдохновляешь, Тотчи.
Когда Каору легонько надавливает большим пальцем на нежное отверстие его члена, Тошия стонет в голос и раскидывает в стороны колени.
— Даже так, — удивляется Каору. — Тебе как будто не много надо.
У Хары нет сил объяснять, как часто он представлял себе этот момент, эту небольшую и сильную руку на своем естестве. Да и вообще нет сил ни на что, кроме как откинуться на подушки и кое-как ответить на ласку. Каору эта ленивая небрежность совсем не беспокоит, он занят своим делом — заставляет Тошию пропускать вдох, а потом мелко и быстро дышать через нос, когда становится совсем невмоготу. Тошия заканчивает через каких-нибудь пару минут и сквозь приопущенные ресницы наблюдает, как чистюля-лидер просто вытирает руку о простыни. Это вызывает у Хары смешок, усилием воли он сползает ниже, к ногам Каору, целует его бедра, наклоняется над ним. Ниикура ловит его за плечо и говорит что-то невнятное, пытается удержать его, но Тошия упрямо мотает головой:
— Я так хочу.
Ничего сложного в такой форме любви Тошия не видит, он устал и расслаблен, страсть не заставляет его спешить и это, надо думать, спасает Каору от пары-другой неосторожных движений. Тошия почти сразу старается забрать до упора и с восторгом ощущает трепет тела, распростертого под собой, — неожиданно такого уязвимого, без брони километров ткани, вежливых поз и угрюмых жестов. Иногда Каору приподнимается, чтобы взглянуть на него, на его лицо, но тут же роняет голову назад на подушку. Его руки как будто не в ладу друг с другом, одна нежно перебирает волосы Тошии, щекочет мочку уха, другая до боли вцепилась ему в предплечье, властно удерживает от любых попыток отстраниться. Эта странная двойственность, совсем как двойственность его характера, его имени, его внешности, сводит Хару с ума.
Когда подступает первая судорога оргазма, Каору пытается если не оттолкнуть Тошию, то хотя бы предупредить, что близка точка невозврата, но тот ни на что не обращает внимания, просто позволяет напряженной плоти скользить по ребрышкам его нёба, глубже, туда, где горло уже ничего не чувствует, кроме онемения. Он так увлекается, что толком не ощущает вкуса, когда Каору изливается ему в рот. Разрядка Ниикуры как будто лишает самого Тошию последних сил. Он валится на постель, обмякает у Каору между коленей и почти сразу засыпает.
***
Утро понедельника начинается неожиданно поздно, это Тошия понимает сразу же, когда открывает глаза и видит сквозь съехавшее полотно шторы клочок темно-синего полуденного неба. Он давно должен быть в студии — эта мысль заставляет его рывком сесть на постели. Только найдя очки, отброшенные на прикроватную тумбу, и как следует оглядев чужую спальню, он вспоминает, что репетиция отменилась. Об этом было известно еще вчера — Каору ждал поставку нового оборудования и она сорвалась. Именно поэтому все так расслабились и получили кусочек дополнительного выходного. После репетиции, конечно, почти у всех всё было расписано до вечера.
Тошия снова сворачивается клубком под одеялом. Как же это приятно — замерзнуть под кондиционером. За ночь комната превратилась в настоящую морозильную камеру, стены вот-вот покроются инеем. Не удивительно, что теплолюбивый лидер сбежал на кухню, а ведь у него еще и горло вчера болело. Тошия с некоторым стыдом вспоминает, что ночью сам несколько раз просил Каору прибавить мощности, совсем не думая о Ниикуре.
Вчера, после того, как Тошия взял у Каору в рот, они подремали минут сорок, наспех оделись и вышли на улицу. У подъезда разошлись — один отправился в комбини, другой — в аптеку.
— Оказывается, в комбини тоже продается эта штука, там же, где и презервативы. Никогда не обращал внимания, — со смущенным смешком поведал Тошия, когда они встретились у подъезда.
— Я как-то тоже, — коротко усмехнулся Каору. — Токийский урбанизм на страже вашего сексуального здоровья.
В этот раз им понадобилось больше времени, чтобы преодолеть волнение. Поход в магазин немного развеял плотное, искрящее напряжение между ними, дал место неловкости, но отступать никто и не думал. В тишине спальни, оберегаемой двойными стеклопакетами, Тошии снова стало спокойно наедине с Каору. И все же, устроившись на спине, с разведенными коленями и, должно быть расширенными от возбуждения зрачками, он зачем-то сказал:
— Я не знаю, чего ожидать. Никогда раньше не делал ничего подобного.
Это было ясно и без объяснений, но Каору, услышав это признание, на секунду прикрыл глаза и стиснул челюсти. Тошия с изумлением понял, что лидер просто пытался хоть как-то унять вполне естественный позыв, не желая навредить ему.
— Ты конченный контрол-фрик, — прошептал Тошия и коротко поцеловал Каору в нос.
Глупо и безответственно, они решили обойтись без презервативов, не желая поступаться ощущениями ради безопасности и аккуратности. Основная вина за это лежала на Тошии. Это он, увидев, что Каору взялся за шуршащую упаковку, принялся шептать ему на ухо, как он хочет ощутить его без всяких барьеров, хочет в себя его жар, ощущение его кожи. Лидер слушал, оставляя жадные поцелуи на его шее, все еще держа в нем пальцы. Особого удовольствия его осторожные движения внутри поначалу не приносили, скорее было просто странно, немного стыдно и — любопытно.
Теперь Тошии кажется, что Каору сделал все идеально. При словосочетании «мужская любовь» ему представлялись куда более жесткие вещи, даже неприглядные, но ничего этого не было. Под конец их третьего раза он стал подгонять Каору срывающимся шепотом, а Ниикура с силой удерживал его бедра и повторял: «Прекрати, Тотчи, тише», но Тошия видел, что у него самого от этого всего сносит крышу. Его лицо было безумно красивым, когда он наконец отпускал и просто позволял им обоим творить все, что душе угодно, кусать друг друга в губы, сбиваться с ритма, просто замирать, так и не разъединившись, чтобы немного перевести дух и начать всё сначала. Оказалось, что кончать с членом внутри себя — больно, но это была невысокая цена за всё остальное. Тошия не мог вспомнить, когда у него в последний раз было столько секса, столько взаимных прикосновений и возможности ощутить что-то по-настоящему острое, пугающее своей красотой.
Жаль просыпаться в одиночестве. Тошия знает, что многим людям это просто не нужно — все эти неловкие разговоры по утрам, ленивое сонное постанывание и созерцание припухших со сна лиц друг друга, но ему это действительно нравится. Ему нужен кто-то. Он не любит быть один, хотя не может отрицать, что быть с кем-то — довольно хлопотно.
Умывшись и накинув чистую домашнюю юкату, которую Каору, как видно, специально для него оставил, Тошия наконец показывается на кухне. Приготовление завтрака идет полным ходом. Жаркой влагой дымит рисоварка, Каору стоит у газовой плиты и жарит яичные рулеты на квадратной сковородке.
— Доброе утро, — зовет Тошия. — Я помогу.
— Режь дайкон, — велит Каору. — И вон там упаковка натто. Открой ее.
За общим делом все сразу же становится проще, они обмениваются полуулыбками и ничего не значащими фразами, пока трудятся над нехитрыми утренними закусками. Тошия почти перестает волноваться о том, как всё изменится между ними, но, к его удивлению, Каору начинает щекотливый разговор первым.
— Ни о чем не переживай, — серьезно говорит Ниикура со своими обычными деловыми нотками. — Мы не будем об этом вспоминать. Ты можешь просто сделать вид, что этих выходных не было.
Тошии так трудно переварить слова Каору, что он машинально выплевывает назад в пиалу кусочек омлета.
— Прости, что? Сделаем вид, что не трахались сутки напролет, ты об этом?
— Я всё понимаю, — мягко кивает Ниикура. — Ты получил дурные вести и был расстроен. Тебе захотелось попробовать что-то новое, что-то запретное, погулять по лезвию ножа. И я рад, что ты доверился мне, мы близкие люди и хорошо знаем друг друга. Я никогда не использую это против тебя.
Тошия чувствует, что его начинает тошнить. Он грубо отбрасывает палочки на стол и они пачкают деревянную поверхность, размазывая по ней кусочки еды и жира. Каору это не останавливает, он даже не моргает и продолжает свои увещевания.
— Мне показалось, тебе было хорошо. Мне тоже, очень.
— Если ты сейчас поблагодаришь меня за оргазм тем же тоном, которым благодаришь за работу после репетиции, я тебе врежу.
— Ну, этого я тебе не позволю, — холодно отзывается Каору.
— Иди к черту, — наконец выдыхает Тошия, пытаясь справиться с шумом в ушах.
***
После обеда у Тошии назначена фотосессия в магазине бас-гитар. Хозяин не жалел средств на раскрутку — это Хара понял из обрывков разговора менеджмента с организаторами съемки. Не считая гонорара, Тошии обещали разворот в Fool’s Mate и два комплекта одежды для фотосессии в подарок.
По крайней мере, это не так скучно, как подавляющее большинство промоушн-съемок — в однотипных студиях, в нелепых и душных костюмах, с невкусным шведским столом и плохим кофе. Или, может быть, он успел настолько избаловаться?
Тошия приезжает за полчаса до назначенного времени, чем вызывает одобрительное гудение в стане немногочисленного персонала. Стилист сразу же усаживает его на высокий стул и принимается наносить макияж. Засосы, оставленные Каору на его шее, налились бордовым, и мастер, деликатно промолчав, пытается замазать их двойным слоем тонального крема. Номер должен выйти до конца лета, а значит Тошии предстоит надеть что-то очень модное и безнадежно открытое.
Фотограф проявляет куда меньше такта, торопливо машет рукой, будто раздувает угли для барбекю:
— Да вы не волнуйтесь. Все несовершенства я уберу при обработке.
Ничего удивительного. Следы от поцелуев в этой стране отправляются в ту же кучу телесного утиля, что и родинки, морщины, прыщи и пигментные пятна — в разряд раздражающих изъянов.
Тошия сносит всё без комментариев и лишних движений, в конце концов, он если и не профессионал, то успешно им притворяется. Меняя позу за позой, он смутно размышляет о том, как скоро исчезнут остальные несовершенства и тело забудет странноватое, тянущее ощущение щекотки внутри, двойственное, страшноватое, не конвертируемое в слова.
К его удивлению, съемка идеально укладывается в регламент, и к шести вечера он уже дома — запихивает в рот белую от конденсата сливу прямо из холодильника, кое-как наводит порядок в пополнившемся гардеробе и попутно разбирает стопку компакт-дисков у проигрывателя. Ему явно не хватает еще одной полки, а пока сойдет и коробка. Впрочем, одну запись он так и не убирает, вставляет в привод и нажимает на «плей». BUCK-TICK, «Cosmos», 1996 год. Не такой уж старый альбом, но сведен скорее олд-скульно, Тошии это нравится. Его любимый трек — пятый, убийственная вещица под названием «Foolish». Хара в восторге от бешеной, почти хаотичной линии баса; было дело, он заслушивал эту песню до дыр ради нее одной, но теперь он больше обращает внимание на вокал. Слова странные, кажется, они совсем не подходят этой дикой скачке ритм-секции и гитарным выкрутасам. Харе нравится и это — он любит необычные, вызывающее чувство беспокойства вещи, что-то неочевидное.
Женщина из глубин моей памяти
Ласково улыбается: «Иди ко мне».
Печаль, кто ты есть?
Тошия никогда не думал, что печаль может быть кем-то одушевленным. Может быть, ею была Амэ?
Амэ — не настоящее имя, а прозвище, которое он придумал. На самом деле ее звали Амико. Каждый раз, когда они занимались любовью, шел дождь. Конечно, так просто совпало — ведь у них завязалось совсем недавно, в начале весны. Тошия тогда много работал, и они не могли часто видеться, а потом начались сливовые дожди. Пасмурная погода и вид влажных шапок гортензий кого угодно сделают меланхоличным, но почему-то казалось, что у Амэ это не сиюминутное настроение. Летняя погода очень ей шла, она была настоящей женщиной дождя, красивой и грустной.
Едва они сели за столик в ресторане, Амэ прямо спросила:
— Мы расстаемся?
— Так будет лучше.
— Только не добавляй, пожалуйста, это кошмарное «ты достойна большего».
— Но это правда.
В отличие от большинства женщин на островах, Амэ не вцеплялась в вожделенного мужчину зубами, не выдумывала всякие нездоровые поводы, чтобы удержать его. Тошии нравилось это в ней, но теперь он стал сомневаться — может, все дело в том, что ей наплевать? Если бы она сказала что-то, хоть одно слово или заплакала, он бы засомневался, но она только кивнула и отвернулась к окну.
Мужчина в моей голове
Грубо бормочет: «А ну-ка, иди ко мне».
Ненависть, кто я есть?
Только теперь голос наконец нагоняет музыку, срывается на крик — всё встает на свои места. Сакураи поет о какой-то личной драме, которая не имеет никакого отношения к жизни Тошии, но что-то жгучее все равно впивается в горло и в грудь.
— Десять, — Тошия сам не понимает, что произнес это вслух.
Интересно, если покричать вот так в микрофон, удастся ли избавиться хотя бы от части собственной боли, или в конце концов несмотря на все старания останешься с тем, что было?
Лежа на застеленной постели, Тошия раз за разом листает записную книжку на мобильнике — туда-сюда, туда-сюда, до тех пор, пока не начинает рябить в глазах. Он хочет позвонить Хидэ, но знает, что это кончится одной только неловкостью. Еще одна правда о группе — в то время, пока ты трясешься с ребятами в тур-автобусах, выпиваешь, зажигаешь на сцене, накуриваешься травкой, влипаешь в истории, стираешь белье под краном в тесных номерах гостиниц, делишь с ними постель, еду, воздух неудобных гримерок, остальной мир — реальный мир — забывает тебя. Прежде близкие, родные люди продолжают жить своей жизнью, ходить на работу по будням, закупаться в супермаркете на неделю по воскресеньям, не ездить никуда дальше Окинавы и онсенов Никко. Постепенно пропасть между вами становится такой огромной, что ты даже не знаешь, когда можно позвонить, чтобы всем было приятно. Сейчас, без сомнения, приятно не будет — Хидэ поднимает свой салон, работает на износ и ранним вечером понедельника наверняка по уши в делах.
В конце концов Тошия останавливается на ячейке под названием «Кё-кун».
Кё отвечает через добрую минуту. На том конце провода слышен шорох, с каким приминается ткань свежевыстиранного пышного футона.
— А? Случилось чего? — интересуется заспанный голос.
— Разбудил, — сникает Тошия. — Прости. Всё, спи дальше.
— Так что там? Э…
— Отбой, — вздыхает Хара и не в силах удержатся, шипит напоследок, — конец света проспишь!
Дайске отвечает сразу, но тут же начинает канючить:
— Отгоняю машину в сервис. Все планы насмарку.
— Что случилось? — вяло поддерживает разговор Тошия.
— Да хрен знает. Уже второй раз за месяц, а ей и двух лет нет. Блять.
— Когда освободишься, можешь приехать. Выпьем, — делает Хара последнюю попытку.
— Ладно, — бурчит Дайске и отключается.
Так и выходит, что Тошия снова оказывается у Шиньи дома — и снова без приглашения.
— Я же тебе сказал, у меня горло болит, — скрипит Терачи, открывая перед ним дверь. Мию заливается истеричным лаем у их ног. Тоши переступает через нее и проходит внутрь.
— У всех горло болит. Что с того?
— Если заразишься, не говори, что я не предупреждал, — Шинья выглядит сдавшимся и действительно приболевшим. Глаза влажно блестят, на домашнюю футболку надета осенняя толстовка, да еще завязана под подбородком.
Шинья идет на кухню и Тошия плетется за ним.
— Эй, ты бы прилег. А это что еще за хрень? — Хара кивает на ровные ряды зеленых брусочков, разложенных на разделочной доске.
— Желе.
— Зеленое? — зачем-то уточняет Тошия.
— Я покрасил его шпинатом.
Тошия садится на пол и чувствует, как в пояснице что-то пережимает. Тело мстит за пропущенные утром занятия.
— Кому вообще может прийти в голову красить желе шпинатом!
Шинья наливает крепко заваренный летний чай, наверняка терпкий, божественно освежающий. Тошия догадывается, что это для него — при простуде такое пить не станешь. Впервые за эти дни его посещает мысль, что он ведет себя как эгоистичный говнюк и ему всё сходит с рук.
— У меня есть контакт специалиста по патологиям позвоночника. Вообще говоря, он скорее фитнес-тренер, но у него соответствующее медицинское образование, — Шинья ставит перед Тошией поднос с чаем и устраивается напротив, скрещивает ноги на подушке для сидения, точно девочка-подросток. Мию тут же устраивается у него прямо на мужском хозяйстве. От Шиньи пахнет мятой и аэрозолем для горла.
— Мне не тренер нужен, а врач. Я и так достаточно тренируюсь, — нехотя отзывается Тошия.
— У меня вот здесь один позвонок выбивает, — Шинья заводит руку за спину и тыкает себе между лопаток. — А первый смещен, да и еще и с ротацией. В общем, он мне очень помогает.
— Правда? Я думал у тебя здоровая спина.
— Я барабанщик в рок-группе, у меня не может быть здоровой спины.
— Мы как спортсмены ближе к пенсии, — мрачно усмехается Тошия. — Потихоньку начинаем разваливаться.
— Вовсе нет, — возражает Шинья. — Я слежу за собой. У меня есть проблемы, но я держу их под контролем. В меру занимаюсь спортом, стараюсь есть здоровую пищу. Пью много воды. Каждые три месяца сдаю анализ крови.
— Да у тебя реально пунктик, — тянет Тошия.
— А тебе не хватает самодисциплины. Обязательно сходи к этому тренеру. Его зовут Мидзукоши, — Шинья осторожно снимает с себя задремавшую было Мию и встает. Через пару минут он возвращается с визиткой и без церемоний протягивает ее Тошии.
— Он помогал Йошики-сану. Дорого, но оно того стоит.
— Ого, — только теперь Тошия действительно обращает внимание на сказанное.
— Я уже договорился. Через две недели он тебя примет, — сообщает Шинья своим пресным, нечитаемым тоном.
— Ты — что? Договорился за меня? — обалдевает Тошия. — А если я занят в этот день?
— Я уточнил у менеджмента, ты не занят. А личные дела можешь и перенести.
Из всех четырех Хара проводит с Шиньей чуть больше времени, чем остальные, потому что в турах им, как правило, выпадает одна комната на двоих, а бывает, что и одна кровать, поэтому считается, что он знает Терачи лучше других. Тошия думает о том, как это далеко от истины. Он знает о Шинье множество вещей — как бесшумно тот дышит во сне, даже когда ложится пьяным, как брезгливо морщится, замечая осадок на дне бутылки с соевым молоком, как раздевается, в каком порядке складывает вещи в чемодан, что любит есть на завтрак, но понятия не имеет, какие девушки ему нравятся или что он считает важным в жизни.
— Шинья, какие девушки тебе нравятся? — спрашивает Тошия, перегнувшись через стол, и чуть не сносит глиняный чайничек, покрывшийся испариной.
— Интересный способ сказать «спасибо».
В этот момент в дверь звонят, и Тошия не успевает уличить Шинью в изворотливости.
— Ждешь кого-то? — интересуется Хара уже в прихожей и чуть не налетает на Дайске, который заходит в квартиру стремительно, будто к себе домой.
— Ну ты и засранец, — фыркает Тошия. — Мне сказал, что с тачкой возишься, а сам сюда приехал. Не хочешь со мной играть — ну и не надо. Думаешь, другого партнера не найду?
— Да я только что из сервиса! На секунду завернул.
Дайске приехал в маске, у него сильный сухой кашель. Шинья смотрит на него с укоризной — так, по крайней мере, кажется Тошии — а потом машет рукой, и Андо открывает лицо, усаживаясь за столом.
— И что ты тут забыл? — не унимается Тошия.
— Вы можете перестать орать? — просит Шинья и сжимает ладонями виски. — Голова начинает болеть.
— У тебя, похоже, температура, — замечает Дайске и пытается потрогать лоб Терачи, но тот избегает прикосновения.
— Это от голода, — со знанием дела говорит Тошия. — Жрет не пойми что. Шпинатное желе.
— Ты это сам приготовил? — Дайске удивленно обводит взглядом кухню. — Круто!
— Не знаю, как вы, а я умираю с голоду. Давайте сделаем якинику. Я знаю, что у Шиньи есть горелка, — предлагает Тошия.
Только теперь он вспоминает, что пара кусочков омлета, которые он успел съесть утром дома у Каору, кофе на фотосессии и несколько холодных слив составили весь его небогатый рацион на сегодня. Это совсем не в его духе, Тошия привык плотно обедать и ни в чем не отказывать себе за ужином.
— Я пас, — Шинья пытается повыше натянуть горловину толстовки. — Нет аппетита.
— Да ну, вы же южаки. Вы должны любить якинику! — возмущается Тошия.
— Пошли, сходим за мясом, — Дайске сдается первым. — Заодно куплю тебе нормальное лекарство. Шинья. Небось, какой-то травой лечишься?
Шинья отвечает что-то невнятное и отворачивается, пытаясь спрятаться в своей толстовке с головой.
— Знаешь, где тут хороший магазин? — запоздало интересуется Тошия, когда они с Дайске уже оказываются на улице.
— Да, напротив банка. Как раз возле аптеки.
Парит. Кажется, что вечерние огни плывут в густом и душном мареве. Из переулков тянет сладковатым запахом уксуса и сырого дерева. Хара не особенно надеется, что ему удалось избежать заразы, учитывая концентрацию больных в группе, и это еще один повод чувствовать себя неудачником. Мучиться простудой в такую погоду — не пожелаешь и врагу.
Что-то в поведении Дайске кажется Тошии неестественным, странным. Он всё смотрит на него и пытается выяснить причину, но ничего путного в голову не приходит. Пока Хара придирчиво выбирает мясо для импровизированной вечеринки, Дайске бежит в аптеку. Они встречаются у входа в супермаркет.
— Купил вырезку, части лопатки и ребрышки, — докладывает Тошия все еще обиженным тоном. — Не знаю, может, еще грибов нужно было взять?
— Ого, вырезка, — Дайске вскидывает подбородок. — Чего это ты так расщедрился? На нее акция, что ли, была?
Тошия тыкает его в бок. Когда они возвращаются на кухню Терачи, горелка и вся необходимая посуда уже стоят на столе, хотя хозяин дома выглядит недовольным. Тошия купил много пива, но поначалу никто, кроме него, не притрагивается к выпивке.
— Может, вам надо было бренди купить и наливать его в чай? Типа как англичане в кино? — Тошия начинает уставать от своей роли заводилы, но постепенно аромат поджаривающегося мяса всех приводит в благостное расположение духа. Первым начинает улыбаться Дайске. Мию то и дело пытается забраться на стол и, возясь с нею, Шинья тоже отвлекается от своего недомогания.
— Так о чем вы здесь болтали? — интересуется Дайске, не сводя глаз с ребрышек, истекающих жиром.
— Я спросил, какие девушки нравятся Шинье, но он ничего не ответил. Как обычно, — Тошия ловко переворачивает кусочки вырезки и, не дожидаясь, пока сок стечет обратно на горелку, бросает их на общую тарелку цвета жухлой травы. У Терачи вся посуда пижонская, в паназиатском стиле, не европейская и не японская, но по-своему красивая.
— А как твоя поживает? — тут же спрашивает Андо.
— Мы расстались. Неужели тебе еще не доложили?
— Доложили, — хмыкает Дайске. — Но неудобно же было вот так вот…
Тошия невесело смеется.
— Почему расстались?
Тошия отвечает не сразу, старательно подбирает слова, но звучит все равно неубедительно — так ему кажется.
— Думаю, она не достаточно за меня боролась.
Тут даже Шинья не удерживается от удивленного смеха:
— Вот как. Значит, тебе хотелось бы, чтобы она сражалась за тебя, словно рыцарь на ристалище? — Аппетитный вид свежеприготовленного мяса, похоже, развеселил и его.
— Не знаю, — честно отвечает Тошия. — Когда я сказал ей, что хочу расстаться, она даже не выглядела расстроенной, как будто ей всё равно. Меня это уязвило. В отношениях я всегда был преследователем. Может, мне это просто надоело? Я бы хотел, чтобы кто-то наконец сам проявил инициативу и сделал всё за меня.
Дайске понимающе кивает:
— Может, тебе попробовать завести отношения с иностранкой?
Тошия строит кислую мину.
— С ними очень сложно, вообще не поймешь, что у них на уме, и они не умеют вести себя с мужчинами, грубые и своенравные, только в постели и хороши. Да и то — лишь первое время интересно.
— Так ты хочешь, чтобы тебя ублажали или скучаешь по твердой руке? — кажется, Шинью и впрямь забавляют его самокопания.
— Я не знаю, — сдается Тошия. — У меня совершенно безумная голова. Я просто… было бы классно, если бы иногда не я был behind the wheel.
— Ты, похоже, Depeche Mode переслушал, — гогочет Дай.
— Может, и так, — бурчит Тошия совсем уже невнятно. — Всё! Налетай.
Хара хорошо умеет управляться с мясом и теперь старается не думать, сколько раз жарил якинику для Каору, готовил ему говяжий язык и внутренности, когда они оставались пьянствовать только вдвоем. Лидер всегда ест с большим аппетитом, на него приятно смотреть за столом. Вкусный обед или ужин — действо интимное, чувственное, и они делили эту радость на двоих не так уж редко, но теперь, конечно, все это останется в прошлом.
— Выпьем, — предлагает Тошия, и все соглашаются без всяких заминок.
Мясом и свежесваренным рисом хочется наслаждаться как следует, а не вполсилы. Через два часа они очень, очень пьяны, несмотря на обильные закуски.
— Почему мы так напились. Почему-у, — тянет Тошия, сжимая ладонями виски.
Как и всегда после выпивки, у него немеют десна. Это странное ощущение, похожее одновременно и на предвестники сексуального возбуждения, и на болезненное отупение, как при гриппе.
Шинья, судя по его отсутствующему виду, задается тем же вопросом. Дайске беспрестанно тискает его и травит какие-то байки, которые давно никто не слушает. Терачи даже не отбивается, его белокурая голова безвольно мотается из стороны в сторону.
— Нужно поехать в клуб, — объявляет Тошия тоном, не терпящим возражений. — Там мы сразу протрезвеем.
— Почему это? — Дайске сводит брови к переносице, отчаянно пытаясь уловить ход его мыслей.
— Там красивые девочки и хорошая музыка. Давно ты как следует танцевал, а? Не помнишь! Вот и я не помню. Надо ехать, — заключает Хара и силится подняться.
— В какой еще клуб? — обреченно интересуется Шинья, и Тошия тут же начинает подозревать, что Терачи выпил недостаточно.
— В «Pavilion». Ты что, против? Какие у тебя аргументы? — наступает Тошия.
Шинья только трет покрасневшие глаза.
***
«Pavilion» — это хост-клуб с большим танцполом. В вип-комнатах можно пообщаться наедине, но в основном народ кучкуется у барной стойки или сидит за столиками по периметру. Тошия не знает точно, насколько далеко можно зайти с работающими здесь девушками, но подозревает, что при их желании — до упора человеческой фантазии.
Неоновый свет все делает ярким и безликим, лишает мир реальных цветов. Наверное, именно поэтому люди отпускают тормоза, когда погружаются в эту атмосферу. Кажется, что реальный мир остался за тяжелой железной дверью и широкими спинами секьюрити.
Шинья и Дайске задерживаются у барной стойки, спорят о чем-то и поглядывают на Тошию. Как и думал Хара, Шинья ухитрился сохранить остатки благоразумия — читай занудства. Пока хорошенькая девочка в тесном мужском сюртуке обнимает его за плечи и двигается вместе с ним в такт музыке, эти двое, кажется, успевают поругаться.
Тошия закрывает глаза, он давно не промывал линзы, под веки словно песка насыпали. Его партнерша высокая, без труда достает до его лица, до его губ, хоть и на каблуках, но руки у нее слабые, тонкие, очень женственные. Мужская одежда ей не идет, тем более такая — сшитая по фигуре — она порождает совсем не то впечатление. Тошия наклоняется к уху партнерши и произносит всего несколько слов — имя хозяина заведения и сколько ему принести. Девочка глядит на него из-под ресниц, старается скрыть разочарование, и Тошии почти стыдно. Она уходит и возвращается всего через несколько минут, но Хара не успевает принять из ее рук крохотный сверток, замаскированный под пластинку жевательной резинки. Шинья бесцеремонно хватает его за предплечье и не без помощи Дайске тащит прочь с танцпола, а потом и из клуба.
— Охренел? Распродолбанный ты недоделок? — когда Шинья пьян и не в духе, то всегда переходит на кансай-бен, причем на какую-то особенно вульгарную его разновидность, язык шлюх, моряков и всякого портового сброда. Тошия понимает, что его ругают на чем свет стоит, но не вполне может оценить весь смысл и красоту этой брани, его это даже расстраивает. — Ты в курсе, что в этой стране всё еще сажают за наркоту?
— Я знаю хозяина, — вяло отбивается Тошия.
Последняя порция алкоголя, должно быть, только что всосалась в кровь, и ему становится совсем худо.
— Ты недостаточно хорошо его знаешь, — Дайске, как всегда, когда пахнет жареным, встает на сторону обожаемого Терачи.
— Да ну вас к дьяволу. Вам что за дело? Я что, героин покупал?
— Если бы ты был сам по себе, мог бы хоть целый мешок дури купить, — шипит Шинья, пока они стоят на углу и поджидают свободное такси. — Но ты, чтоб тебя, в группе. Уже был такой случай. Хорошо бы знать историю любимых семпаев.
— Что делаем? — спрашивает Дайске, откашлявшись. — Подкинем его до дома?
— Как минимум. Он должен проспаться.
Что бы там ни было, выходка Тошии помирила Дайске и Шинью. Всю поездку до дома Хары они переговариваются вполголоса так, будто Тошии не существует. Как они доходят до квартиры и устраиваются на ночь, он запоминает только в общих чертах.
Первый раз Тошия просыпается перед самым рассветом. В спальне очень темно и душно, кислорода отчаянно не хватает. Его плеча касается прохладное размеренное дыхание и, все еще в полудреме, Тошия придвигается ближе, обнимает через спину, стараясь приблизиться к источнику этого едва уловимого дуновения воздуха. Под рукой оказывается костлявый бок, обжигающе-горячий, немного влажный.
— Прости, — шепчет Тошия и отодвигается от Шиньи.
Кажется, у бедолаги и впрямь жар.
— Спи, — отзывается Терачи. — Еще пару часов можно поспать.
— Ты поставил будильник?
— Да.
Если Шинья спит с ним на кровати, значит, Дайске достался футон. При том условии, что ребята отыскали его по пьяни. С этой мыслью Тошия вновь проваливается в сон.
Незадолго до будильника он слышит, как Шинья и Дай переговариваются вполголоса.
— У Тошии есть концентрат юдзу, я сделал тебе чай.
— Да не люблю я юдзу.
— Хватит вести себя как ребенок.
— Можно я не буду пить?
— Глотай.
— Звучит двусмысленно…
— Прекращай.
— …
— Дайске! Я сказал тебе прекратить.
— Видишь, я глотаю! Пью твой мерзкий чай!
Слышно, как Андо прихлебывает, а потом мелко покашливает. Тошия достает из-под себя подушку и накрывает ею голову. Уснуть, конечно же, не удается — мешает мысль о скором сигнале к побудке.
— Сам до студии доберешься? — прохладно интересуется Шинья, когда Хара садится на постели.
И Терачи, и Дайске уже одеты.
Тошия кивает.
— Мне нужно заехать домой и покормить Мию, она не выдержит так долго.
— А я с ним поеду, — поспешно добавляет Дайске.
— Тоже будешь Мию кормить? — Тошия иронично поднимает бровь, подавляя зевок.
— Просто за компанию, на такси сэкономлю, — бурчит Андо и отворачивается. — Ты же на своей до студии поедешь?
— Да, — со вздохом отвечает Шинья и кидает в свой кросс-шолдер пачку пастилок от боли горле. Вчера вечером Дайске притащил ему целый мешок разномастных лекарств, но придирчивый Терачи одобрил только леденцы и какую-то микстуру для полоскания, пробубнив что-то о естественном иммунном ответе, которому нельзя мешать.
— Ну, увидимся в студии, — подытоживает Дайске и почти выбегает прочь из квартиры.
— Какой же придурок, — шепчет Тошия, падая назад на постель.
Он лежит ровно до тех пор, пока не становится очевидно, что он опоздал на работу, затем встает, неспешно собирается и выходит из дома, чтобы прогулочным шагом дойти до метро. Билеты на ближайший рейс «Хакутаку» уже раскуплены, но Тошию это обстоятельство совершенно не беспокоит. Когда Хара допивает второй кофе, Каору дает первый звонок.
***
— По-твоему, это забавно — прогуливать работу и не отвечать на звонки начальства, спрятавшись в родительском доме? Сколько тебе лет, по-твоему? — в голосе отца слышно разочарование и Тошию это уязвляет, будит в нем злость обиженного, запутавшегося ребенка.
Они с отцом стоят посреди сада и не смотрят друг другу в глаза. Взгляд отца устремлен на опущенную макушку Тошии, а сам Тошия разглядывает лейку, которую снова сбил на землю ветер.
— Мне казалось, мы уже закрыли эту страницу, и ты научился справляться со своим «хочу–не хочу», Тото. Тем более, уж эту-то работу ты просто обожаешь. Мы все только и слышим, как ты ценишь группу, и что в итоге?
— Просто позволь мне… Позволь мне побыть здесь немного, — через силу выговаривает Тошия.
— Ты можешь толком объяснить, что случилось? — отец складывает руки на груди.
Его терпение на исходе и Тошия вдруг понимает, что до сих пор испытывает перед ним трепет — перед этим престарелым садоводом, которого больше всего на свете теперь интересуют удобрения и тыквенные семена.
— Папа, я вчера чуть не принял наркотики. Ребята меня остановили. Думаю, мне нужно побыть вдали от Токио, хотя бы немного.
— Выпрями спину, — требует отец и Тошия сразу же расправляет плечи, поднимает голову, чтобы наконец взглянуть ему в лицо. — Там в хозблоке лежит раскладная лежанка. Возьми ее и почитай где-нибудь в тени. Всяко лучше, чем в доме. И ради всего святого, вынь из ушей этот металлолом.
Тошия выполняет всё в точности, как велит отец — снимает с себя украшения и забрасывает во внутренний карман сумки, переодевается в растянутую футболку и старые шорты, вытаскивает скрипучую лежанку в сад и валится на нее всем весом, грозясь сломать, с томиком любимой детской манги. Так жарко, что на большее мозгов всё равно не хватает, а он никогда и не стремился прослыть изысканным книгочеем.
Полистав мангу с четверть часа, Тошия устало прикрывает глаза. От земли уже начинает тянуть сухостоем — первое предощущение осени. Есть ли еще светлячки? Обязательно должны быть, ведь до ночных заморозков еще очень далеко. Тошия дает себе слово этим же вечером прогуляться до пруда в начале деревни — в прошлый раз мать говорила о нем.
…Но как же буйно цветут летние цветы в саду, Тошия чувствует их запах, даже не особенно прислушиваясь к нему. Все же, быть не может, чтобы в такую жаркую пору светлячки уже исчезли. Эти мысли не дают Тошии покоя, смешиваются, путаются друг с другом до тех пор, пока не превращаются в совершеннейшую галиматью и не переходят в сон.
Тошия просыпается от ощущения жжения. Пока он спал, ничем не прикрытые ноги сильно напекло, но кожа, конечно, не покраснела. В Токио он немного побледнел, но всё равно –плотная и темная кожа горцев способна многое выдержать. Тоши растирает ноги, подтянув колени к подбородку, когда мать выходит в сад.
— Тото, ты не заболел? Весь день проспал, даже не пообедал.
Мать наверняка успела поговорить с отцом и он, разумеется, рассказал ей про наркотики, поэтому она такая взволнованная. Тошия виновато кусает губу, глядя на ее хрупкую фигуру. С ее стороны вся родня высокая и стройная, с длинными ногами, и эта стройность сохранилась у матери даже в пожилом возрасте.
— Нет, ничего. Это от выпивки.
— Только пил? — уточняет мать. — Веки припухли.
— Да, только пил, больше ничего.
Заметно, как мать выдыхает — Тошия продолжает рассматривать ее с затаенной жалостью, щурится на солнце. Сад охвачен оранжевым светом — последняя яркая вспышка перед закатом.
— Какая красивая машина, — вдруг говорит мать и приподнимается на цыпочки. — Иномарка какая-то.
Дорога в деревню идет через низины, которые сплошь распаханы под поля, и по сравнению с ними дом Хара стоит на возвышении, так что прямо из сада открывается хороший вид на серпантин. Обо всех гостях Хара и их соседи узнают первыми.
— Что еще за машина, — вяло интересуется Тошия.
— Ярко-синяя такая. Интересно, это… — мать не успевает договорить, Хара вскакивает с лежанки и прилипает к низкому забору.
Так и есть, новенькая, отмытая до блеска тачка Терачи со скоростью улитки ползет в гору. Медленно, аккуратно закладывает повороты, почти останавливается перед каждым виражом.
Раньше Тошия часто шутил на тему того, что у Шиньи бабская машина и водит он тоже как женщина. Нелюдимый барабанщик молча сносил все подначки. Но однажды, когда Шинья подвозил Тошию домой и пьяный Хара снова принялся за свое, Шинья, всё так же не произнося ни слова, пропустил нужный поворот, не спеша вырулил на трассу и выжал такую скорость, что у него кишки узлом завязались. Через десяток километров, не раньше, когда Тошия успел выплакать все слезы и трижды пообещал переписать на Терачи всё свое имущество, Шинья остановил машину и милостиво дал ему проблеваться на обочине. Больше насчет его манеры вождения Тошия не шутил — по крайней мере, при самом Шинье.
— Ну правда же как баба едет, — бормочет Тошия, перегнувшись через забор, и тут же поворачивается к матери. — Кто позвонил?
— Каору-кун.
— Ну конечно. Хотел бы я знать, откуда у него твой телефон!
Мать совершенно не выглядит виноватой.
— И ты сразу ему всё рассказала.
— Тото, это не дело. Как можно просто всё бросить и уехать? Это же твоя работа, он твой начальник.
— Начальник, который не умеет водить, — хмыкает Тошия, снова переводя взгляд на дорогу внизу.
— Ты должен всё уладить. И извиниться.
Пока мать занимается увещеваниями, Тошия яростно натягивает на ноги кроссовки, прямо на босу ногу.
— Ты куда? — с беспокойством спрашивает мать.
— Попробую скрыться в горах, как несчастные эмиси, которых повыбили наши предки.
Мама, кажется, доведенная до отчаяния выходками Тошии, не способна оценить его юмор, и он успокаивает ее с грубоватой нежностью:
— Иду встречать гостей, куда еще.
***
— Она прекрасна, — вдруг говорит Шинья, стоя посреди сада и ни к кому конкретно не обращаясь. Последние лучи солнца золотят его волосы и делают похожим на какого-то сказочного героя из западных книжек. Городской житель, холеный мальчик из крутой семьи, он удивительно свободно чувствует себя на природе. У Шиньи совсем сел голос, но он всё равно произносит эти странные слова.
— Кто? — обалдело уточняет Кё.
Его явно укачало на заднем сидении.
— Гора, — еле слышно отзывается Шинья и задирает голову. — Она как будто вздыхает, разве вы не слышите? Интересно, можно подняться?..
— Офигеть, да ты только что больше слов сказал, чем за прошедший год! — ржет Дайске и тут же заходится кашлем. — И всё это богатство досталось горе.
— Боюсь, нет, Шинья-кун, — со смехом отзывается мать. — Лес непроходимый. Здесь нет экологических троп, вот если проехать чуть подальше на северо-восток… Там и онсены есть, на источниках. А у нас-то дикие места, глушь.
— Здесь замечательно, — кланяется Терачи, легкими движениями отгоняя слепней. — Нетронутая природа. Чистый, свежий воздух.
Он не обращает внимания на Дайске, и тот только фыркает, как задиристый мальчишка, не добившийся оживленной реакции от одноклассницы, которую донимает.
— В октябре у нас намного приятнее, бархатный сезон, — мать совершенно очарована Шиньей, даже не может стоять на одном месте, так и ходит вокруг него кругами.
— Ну, по крайней мере, лето, — подытоживает Дайске, когда вся орава кое-как располагается за столиком в саду. — Второй раз на лысой резине я бы не рискнул…
Мать подает чай с сухофруктами и предусмотрительно уходит в дом, уводя с собой и отца. Тошия проводит ее взглядом и надувается, сидя на неудобном стуле с перекошенными ножками. Самое лучшее место — в отцовском ротанговом кресле — конечно же, досталось лидеру.
— Откуда у тебя телефон моей матери? — без обиняков начинает Тошия, не в силах ждать, пока Каору нанесет первый удар.
— Я свои источники не раскрываю, — Каору спокойно прихлебывает чай и кладет в рот сушеную сливу.
Тошию всегда поражала его способность невозмутимо трапезничать даже в процессе самых неприятных и сложных переговоров.
— И?
— «И?», — Ниикура едва заметно усмехается. — Мы хотим, чтобы ты завтра же вернулся в Токио и приступил к работе. Какие еще могут быть «и».
Тошия смотрит на свою нетронутую чашку чая и не двигается. В горле стоит ком — то ли от злости, то ли от голода. В последнее время он совсем перестал следить за питанием, неаккуратно принимает лекарства и это тоже сказывается на его самочувствии. Если так пойдет дальше, Кабураги выпишет ему костыли досрочно.
— Слушайте, всё это так неловко, — вмешивается Дайске. — Как мы будем ночевать? Никто не рассчитывал на наш приезд, это неудобно.
— Хара-сан сказала, что в соседней деревне есть рёкан. Попытайте счастья там, — отзывается Каору. Вы можете ехать прямо сейчас, а то стемнеет. Утром подберете нас с Тошией.
Никто не спорит и не задает лишних вопросов. Связываться с лидером, когда он в таком настроении, себе дороже, так что все просто бросают Тошию продираться через этот мучительный разговор в одиночестве. Кё допивает свою чашку чая залпом, Дайске, по пути к дому, всё пытается рассмотреть, что такого Шинья углядел в мрачноватой теперь чаще над их головами. Краем уха Хара слышит, как Терачи прощается с матерью и отцом на безупречном кейго, а она зовет его приехать еще раз и полюбоваться на горы как следует.
— А ты где собираешься ночевать?
— Здесь.
— Я не приглашал тебя остаться, — грубо отзывается Тошия.
— А мне не нужно твое приглашение, я уже получил его от хозяина этого дома, — Каору прикуривает и медленно выпускает дым первой короткой затяжки.
Тошия не может смотреть ему в лицо и потому буравит взглядом гладкую поверхность садового стола. Они сидят прямо под старой грушей, и на их тарелки успел нападать какой-то древесный мусор — кусочки коры и листьев.
— Может быть, хватит обращаться со мной как с ребенком? Меня уже тошнит от нравоучений. Сначала отец, теперь ты. Просто скажи мне, что я уволен, и отправляйся назад в Токио! — последнюю фразу Тоши произносит высоким истеричным тоном, который сам ненавидит, но совершенно не умеет контролировать.
— Тошия, — неожиданно мягко выговаривает Каору. — Почему ты всё время пытаешься решить что-то за меня? Я не собираюсь тебя увольнять. И даже если бы собирался, одного моего решения не достаточно.
Дым, который выпускает Каору через рот и ноздри, долетает до лица Тошии, и это почти-прикосновение отчего-то кажется ему успокаивающим, как и тон Ниикуры. Это всего лишь фантазия, но она настолько спасительна, что Тошия хватается за нее, как за последнюю соломинку.
— Ты прав. Я не могу принять решение за тебя. Но я могу принять его за себя. И мое решение заключается в том, что… — неуверенно начинает Хара, но Каору вдруг наклоняется ближе и едва не попадает волосами в чашку Тошии.
— В том, что завтра ты вернешься в Токио вместе со мной. Ты будешь работать и ты встретишься с тренером, которого тебе посоветовал Шинья.
Тошия закрывает глаза. Уже совсем стемнело и ароматы буйно разросшегося за сезон сада стали еще явственней. Травы и цветы приветствуют скорую прохладу, и даже кроны деревьев шелестят чуть слышно, благодарно. Каору больше ничего не говорит, но Хара уверен — в этот самый момент смотрит прямо на него, на его лицо, на его губы. Или ему только хочется этого? Отец всегда был прав насчет Тошии — он слишком поддается эмоциям и собственному воображению.
По шуму, доносящемуся из дома, Тошия догадывается, что мать готовится накрывать на стол, но не знает, можно ли выйти в сад и прервать их с Каору беседу.
— Идем, — он почти шепчет, как будто боится потревожить сад, обступивший их с Ниикурой своими зеленовато-фиолетовыми тенями. — Возьми вещи, я покажу тебе комнату.
Они идут в дом, оставляя стол, заставленный лучшей чайной посудой, что нашлась в хозяйстве Хара. Побледневшая мать встречает их на пороге кухни.
— Как разместитесь, спускайтесь ужинать, пожалуйста, Каору-кун, — мать кланяется и говорит очень вежливо, но по-прежнему зовет Ниикуру «Каору-кун».
Тошия спешит подняться на второй этаж, будто старается сбежать от неловкости за нее.
— Ты можешь спать в комнате сестры, ее сейчас нет дома, — хрипло объясняет Тошия, пропуская Каору вперед. — Налево.
— А это ведь твоя комната? — спрашивает Каору, указывая на соседнюю дверь. — Почему я не могу спать здесь?
В маленьком коридоре второго этажа темно, свет долетает сюда только из лестничного проема, и в этом сумраке Тошия успевает растерянно взглянуть на Каору, прежде чем тот легко отодвигает дверь и вталкивает Хару внутрь его собственной спальни.
Тошия запинается обо что-то, лежащее на полу, но Каору не дает ему упасть, тащит дальше, к стене и только тогда отпускает его плечи — с тем только, чтобы сразу же начать оглаживать бедра через короткие шорты. Тошия размыкает запекшиеся губы и как будто хочет что-то сказать, но наружу не выходит ни звука, как в дурном сне, где ноги никак не слушаются, не нажимаются кнопки телефона и не получается позвать на помощь, когда за тобой гонится маньяк. Каору скользит вниз, к его ногам, целует колено, и правая рука Ниикуры забирается ему в шорты, прямо через широкую штанину. Тошия кладет ладони Каору на спину, скорее безвольно, чем в жесте приятия, но лидер трактует это легкое движение как одобрение. Шершавые пальцы Каору пару раз проходятся по нежной коже, отодвинув ткань белья, но этого недостаточно — слишком неудобно, слишком хлопотно, и спустя пару мгновений Тошия оказывается обнажен ниже пояса. Шорты и слипы мягким облаком накрывают стопы, а Каору задирает на нем футболку до самого горла и языком проводит по мышечной впадине его живота.
Тогда, в его квартире, это было горячо и польстило Тошии. Он помнит, что спросил Каору, зачем он это делает, и Ниикура улыбнулся своей открытой, какой-то уязвимой улыбкой и сказал что-то вроде — просто любуюсь тобой и немного завидую. Тошия никогда не думал, что может быть таким чувствительным; Каору покрывал поцелуями и вылизывал его живот, а он скулил и хныкал, лаская себя рукой, пока лидер не заставил Хару прекратить. Каору нравилось всё делать самому, и Тошия с облегчением позволял ему это.
Теперь влажное прикосновение к коже живота отзывается пугающим холодком где-то в пояснице. Тошия дергается назад, прижимается спиной к стене, но Каору это не смущает. Он нежно взвешивает на ладони его полувозбужденный член, прежде чем обхватить Тошию губами. Лидер почти не помогает себе рукой — зато крепко сжимает бедро Хары, не давая отстраниться. В каком-то странном, болезненном трансе Тошия ждет, когда Каору остановится, чтобы передохнуть, выпустит его ненадолго, и тогда, наконец, сползает к нему на пол. Он никогда не находил особенного облегчения в слезах, крик и пинки ногами по стене как-то лучше помогали, и теперь тоже не уверен, что от рвущихся наружу рыданий исчезнет ком в горле, который мучает его вот уже несколько недель.
— Прошу тебя. Только не здесь. Не в этой детской комнате, не среди этого… — Тошия не может выговорить, среди чего, пока Каору осторожно гладит его по затылку. — Я так не могу.
Каору не отвечает, но его чуткие пальцы ложатся Тошии на шею, слегка массируют выпирающие позвонки. Они сидят в темноте, прямо на шортах Хары, до тех пор, пока дыхание Тошии не выравнивается и снизу не доносится взволнованный голос матери:
— Ну вот, наверное, снова выясняют отношения. Тошимаса бывает таким упрямым. Как можно настолько грубо вести себя с начальником?
— Но с другой стороны, это значит, у него есть характер, — это отвечает отец.
Каору не удерживается от смешка, прежде чем легонько поцеловать Тошию в переносицу.
— Это правда, характер есть.
— Подслушивать — нехорошо, — фыркает Тошия, но на поцелуй отвечает, неловко и несмело, зато губами к губам, а не к носу.
— Давай оденем тебя и спустимся вниз. Это всё уже просто нелепо.
За ужином мать только и делает, что расспрашивает о Шинье. Каору часто улыбается и выглядит расслабленным, и она решает, что вопрос с возвращением Тошии в Токио улажен.
— Ведь у Шиньи нет девушки, верно, Каору-кун? — допытывается мать со свойственной ей беспечностью, даже дурашливостью.
Тошия поднимает голову и строит ей страшные рожицы, но она не унимается. Отец делает вид, что его всё это не касается, и пододвигает поближе к гостю тарелку с тушеными овощами.
— Личная жизнь Шиньи — такая же загадка, как и всё, что с ним связано, — дипломатично замечает Каору, и Тошия поспешно кивает. Сам бы он лучше не сказал.
— Значит, девушки нет, — заключает мать. — Когда человек кем-то увлечен, это трудно скрыть. Я спрашиваю, потому что у меня на примете есть очень хорошая девушка.
— Умоляю, только не говори, что это моя сестра, — стонет Тошия и краем глаза видит, как дрожат уголки губ Каору.
— А что здесь такого? Она красивая, добрая, не сказать, что интеллектуалка, но весьма сообразительная. Она простая девочка из деревенской семьи, это правда, но у нее есть амбиции. Она поступила в хороший институт…
— Мама, Шинья не будет с ней встречаться! — Тошия снова начинает психовать, зато Каору, судя по всему, просто наслаждается ужином.
Отец принес холодное пиво, и лицо Каору уже успело раскраснеться и заблестеть от обильной еды и алкоголя.
— Почему это? Чем плоха твоя сестра?
— Она ничем не плоха, но Шинье она не подойдет. Я вообще не знаю, подойдет ли ему хоть кто-то с этой планеты!
Мать обескуражено смотрит на Каору, ища у него поддержки, а тот умело лавирует между обнадеживающими обещаниями для нее и подтруниваниями в сторону Тошии.
— Я обязательно постараюсь разузнать, как обстоят дела, — с серьезным видом поддакивает лидер. — Ничего не могу обещать, ведь Шинья действительно очень скрытный человек.
Тошия прихлебывает пиво и устало трет переносицу. Кажется, у него слегка сдвинулась одна линза и это вызывает зуд где-то в уголке глаза.
***
— Куда мы все-таки направляемся? — уточняет Каору, озираясь по сторонам.
Они идут по старой проселочной дороге, которой теперь редко пользуются деревенские, и разросшиеся по обочинам кусты и высокие августовские травы хлещут их по рукам и плечам.
— Мы идем на пруд, смотреть светлячков. Вообще-то я и один мог бы сходить, но ты ведь не захотел остаться дома.
— А зачем нам светлячки? Мы интересуемся поэзией? — даже в рассеянном свете слабенького фонаря видно, как Каору иронично выгибает бровь.
Тошия не отвечает — ровно до тех пор, пока Ниикура не предпринимает попытку на ходу ухватить его пальцы своими.
— Есть такое местное поверье, — нехотя начинает Тошия. — Если поймать светлячка с золотым брюшком и подержать его на ладони, то получишь исцеление от всех болезней. Или исполнится твое заветное желание.
— Разве не поздно для светлячков? Уже август, — теперь голос Каору звучит серьезно.
Он идет плечом к плечу с Тошией и светит им под ноги. Хара несет полотенце и старый детский сачок для хотару-гари. После ужина идти тяжело, душно — даже в такой поздний час — но Тошия упрямо шагает вперед. Скоро должна выпасть роса и тогда станет легче, свежее, Хара утешает себя этой мыслью.
— Да, но здесь в горах климат не такой, как в низинах. Раньше в это время их еще можно было увидеть. Теперь — не знаю. После того, как дорогу расширили, их вообще стало меньше.
— Тошия, — зовет Каору и бросает на него быстрый взгляд. — Прости меня. Мне казалось, я оказываю тебе услугу. А может, я просто прикрывал свою трусость благородством.
— Что ж, сказать такое тоже требует смелости.
— Твоя проблема в том, что ты всегда думал обо мне лучше, чем я есть на самом деле. Я всего лишь человек, а не всезнающий Будда.
— Мне этого достаточно, — Тошия отвечает так тихо, что звуки их шагов почти полностью заглушают его слова.
Весной дорогу присыпали гравием, но местные власти явно пожадничали — рыхлая порода расползлась, ее растащило дождевыми потоками. Редкие камешки шуршат под подошвами резиновых шлепанцев.
— Теперь сюда, — Тошия останавливается, чтобы указать на совсем уж неприметную тропинку в обрамлении травы сусуки. — Полсотни шагов и мы на месте. Только осторожно, там старые сходни. Постараемся не упасть в пруд.
Тошия говорит «постараемся», а не «постарайся», и это нравится Каору. Он смотрит на Хару с хорошо читаемой смесью одобрения и благодарности. Они спускаются к пруду мелкими шажками, стараясь не споткнуться; деревянный настил весь разбух и покривился, а кое-где и вовсе не хватает досок. Каору то и дело останавливается, чтобы как следует осветить берег, его явно беспокоит то, что он совсем не знает этого места, чувствует себя чужаком в этих мрачноватых горах.
— Я здесь всё детство провел, — усмехается Тошия. — Мы с Хидэ Танакой каждую субботу рыбачили на этом пруду. Тут много рыбы. Слышишь, как играет?
От стоячей воды тянет тиной, но пруд уже отцвел и успел очиститься от неприятной пленки. Слышно, как водяная крыса подгрызает корни прибрежной травы, и эти звуки заставляют умолкнуть внимательных ночных птиц. Гора, возвышающаяся над деревней, закрывает добрую половину неба, и от этого старый пруд кажется еще чернее, так что два–три светлячка, танцующих над самой его поверхностью, похожи на яркие угольки.
Каору садится на сходни и, немного поразмыслив, опускает ноги в темную воду. Фонарь лидер зажал между снятыми шлепанцами, чтобы не укатился. Тошия смотрит на него с удивлением.
— Ночью здесь немного не по себе, но днем должно быть приятно, — кивает Каору. — А вон и светлячки.
Тошия кладет на сходни сачок, распрямляется, расправляет плечи. Его вдруг охватывает нестерпимое возбуждение, похожее на прилив вдохновения, не левитацию в подростковом сне. Обычно люди ассоциируют с вожделением жар и влагу, пот, истому, но для Хары всё совсем наоборот. Ночная прохлада пруда кажется ему удивительно сексуальной.
— Если ты не против побыть здесь еще немного, я искупаюсь.
— Что? — Каору зажимает сигарету в уголке губ. — Сейчас? Тошия, это не разумно. Совсем темно.
— Я знаю этот пруд как свои пять пальцев, — возражает Хара и легко скидывает одежду под пристальным взглядом лидера.
Ему не хочется шуметь и потому он ныряет с колен, погружается телом в эту темноту и свежесть, как будто входит в саму ночь. Вода в пруду очень чистая и почти не держит, но Тошия все равно кое-как устраивается на спине, раскидывает руки и ноги звездой. Каору поднимает фонарь и светит в его сторону. Несколько раз ярко-желтый луч мажет Тошии по лицу.
— Перестань. Я и так всё вижу!
Луч исчезает и какое-то время бесцельно гуляет по берегу, сплошь заросшего рогозом и дикими ирисами. Когда Тошия подплывает назад к сходням и вылезает из воды, он все еще слегка возбужден.
— Тише! — вдруг шепчет Каору. — Я не стал тебя звать, потому что боялся спугнуть его. Сидел тут как истукан, а ты здесь настоящий потоп устроил.
— Да что случилось-то? — Тошия, накинув полотенце, подползает к Каору на четвереньках, стараясь рассмотреть что-то, на что указывает лидер.
— На меня сел светлячок, — Каору сидит, неестественно выпрямив спину и мягко прижав ладонь к животу. — Не уверен, что это тот, который тебе нужен, но ты можешь попробовать.
Тоши двигается ближе, чувствуя, как занозы впиваются в голые колени, задерживает дыхание. Стоит ему положить свою ладонь поверх руки Каору, как ткань футболки лидера тут же напитывается влагой.
— Что нужно теперь сделать? — Ниикура спрашивает шепотом, как будто громкий голос теперь может кого-то потревожить.
— Просто отпустим его.
Они неловко встают и, оскальзываясь на мокром дереве, идут к прибрежным зарослям, чтобы отпустить заплутавшего светлячка восвояси. Тошия зажмуривается, когда Каору отнимает руку от своего живота.
— Знаешь, — все так же тихо признается Ниикура, когда они снова садятся у воды. — Мне кажется, я всё испортил.
— Почему?
— Когда он сел на меня, я невольно подумал о своем желании. Вдруг я потратил все его силы на себя.
Каору смотрит на пруд, а Тошия — на его хищный профиль в желтых отсветах фонаря. Вот так любоваться чьим-то лицом больше пристало женщине, так кажется Тошии, но в то же самое время, его совсем не смущают собственные чувства, как не смущали никогда, если речь шла о Каору. Почувствовав его взгляд, Ниикура первый наклоняет голову на бок и целует его — вначале нежно, без напора, но очень скоро осторожность уступает отчаянной торопливости. Долго, до сбившегося дыхания и влажных, зудящих от слюны подбородков они целуют друг друга так, будто хотят проглотить. Им хочется лечь прямо на деревянные мостки, хочется проникнуть в тела друг друга всеми возможными способами и они сознательно оттягивают этот момент, наслаждаясь пугающим притяжением — в целом вообще всем, что происходит между ними.
Птицы снова умолкают, напуганные стонами, вздохами, влажными звуками, которые сопровождают только по-настоящему хорошие поцелуи.
— А знаешь, ты ведь единственный не заболел. Кё сегодня тоже жаловался на горло.
— Зачем весь этот спектакль? Ты же ради группы приехал, — хрипло выговаривает Тошия и обдает лицо Каору влажным дыханием.
Каору опускает ресницы, он смотрит на рот Тошии, на его губы, которые, должно быть, уже успели припухнуть и потемнеть от прилива крови.
— Если бы я приехал только ради группы, я бы тебя давно вырубил и запихнул в багажник.
— Ты и твои кансайские шуточки, — фыркает Хара.
— Ты любишь мои кансайские шуточки.
— Ладно, — Тошия криво улыбается, когда рука Каору прихватывает его отвердевший член. — Я их обожаю. Но ты всегда думаешь о группе.
— Да, — кивает Каору. — Я всегда о ней думаю. Вас четверо, а я один.
— Значит, я могу рассчитывать только на одну четвертую твоего внимания? — притворно прищуривается Тошия и повторяет движение Каору, запускает руку в свободные штаны лидера и касается его мужского органа, бережно, медленно.
— Как минимум, на одну вторую, — серьезно отвечает Каору и тут же хмурится, как будто рука Тошии причиняет ему боль.
— Этого мало.
— Сколько бы ты хотел?
— Три четверти в самом худшем случае.
Каору не выдерживает, смеется вместе с ним.
— Я подумаю, что можно сделать.
Примечания:
С Новым годом, А.!