***
В тот день на улице стоял апрельский заморозок. Воздух был тяжелым и густым — до такого легко дотронуться пальцами, если ткнуть туману прямо в пушистое брюхо. Наша одинокая развалина в лесу никогда не выглядела дружелюбно: мокрая высокая трава гнулась у крыльца, переступать которое получалось совсем не у каждого — пивные банки и черные полиэтиленовые мешки всегда валялись у двери подозрительными кучами. Рядом с окном крючилось дерево, а по грязному фасаду расползались пятна серой плесени. Это было далеко не самое приятное место, но репутация, которую мы создали вокруг «убежища» казалась нам достаточной причиной, чтобы продолжать свинячить. На самом деле, потолки в каждом доме разные. Как и стены, несмотря на то, что выглядят они примерно одинаково. В Швеции или Норвегии — совершенно не важно. Я часто пялился в одну точку и отключался ото всего, что происходит вокруг. Выдох. Шум листьев, гул машин или пьянка, набирающая обороты. Несколько секунд без воздуха превращают мир в однородный мёртвый фон. Эта дурацкая комната стала для меня могилой. Я отлавливал кошек, пробирающихся по ночам на запах порченой еды и вешал их в петли. Мне было ненавистно всё, что напоминало о прошлом — ударах, прилетающих в спину и ребра. Смешках. «Бей эту суку! Да». Запах разлагающейся плоти и подгнившей шерсти заползал в ноздри, смыкая невидимые кольца на глотке. И тогда я мог выталкивать из тела почти нечеловеческие звуки. Был ли я человеком хоть когда-нибудь? Надеюсь, что нет. — Кончай хуйнёй страдать, Дэд. Ты создаешь проблемы. Я вижу Ошета прямо перед собой, но не могу сообразить, когда именно он появился. Мне кажется, что еще минуту назад в комнате никого не было. Голос у него хриплый и резкий. Он на пределе: разбитые костяшки пальцев заметно кровоточат, а черные патлы, свалявшиеся жгутами, пушатся от сырости снаружи. Евронимус открывает рот — мельтешит, пытаясь привлечь к себе внимание. Но звуки вокруг рассыпаются. Вместо целых предложений до меня доходят только жалкие обрывки. Недавно зажившие руки начинают болеть и пульсировать; вот херня! — Я вернусь в Швецию. Глоток кислорода удается с трудом. Я говорю слова, которые застряли в голове, по крайней мере, с прошлой пятницы, но не перестаю пялиться вверх. И волосы, присохшие к губам, шевелятся вместе с треснувшим из-за долгой жажды ртом. От белой нестиранной футболки воняет выпивкой, потом и дымом вчерашнего костра. Евронимус всегда говорил, что понимает меня. Но будь это действительно так, теперь он бы справился сам. Один. — Не-е-т. Ты, блять, не можешь. Не можешь! Наверняка, трёп о том, что я собираюсь сваливать, давненько дошел до его ушей. От Йорна или кого-нибудь другого. — Думал, здесь мне станет лучше, но не становится. — Лучше? Не должно тебе быть лучше. Ты — блядское зло, ты — мой голос. Перестав маячить, Ошет садится на корточки прямо перед матрасом и готовится выкинуть один из своих лучших трюков. Он протягивает руки вперед. «Ты не можешь» «Ты — мой голос» «Ты — блядское зло» — просто нытьё сопливого мальчишки, который не имеет ни малейшего понятия, куда вести собравшееся стадо. Вой беспомощности, свистящий через зубы. — В твоей башке просто не уживается то, о чем мои тексты, да? Я медленно привстаю на локтях, с любопытным намерением посмотреть, что будет дальше. Удержать позиции лидера любой ценой — вот, что на самом деле интересовало Эйстейна. В группе, в жанре и в течении — везде. Только бы оставаться кривыми логотипами на стенах, черными виниловыми пластинками и нашивками на кожаных прокуренных куртках. Ошет постоянно говорил о Дьяволе и Сатанизме, но проводил каждый уик-энд с родителями, переодеваясь в милый теплый свитер. Он гулял с сестрой в центральном парке и не высовывался, если речь не заходила про новый всплеск эпатажа. — Вообще нихера не понимаешь. Для тебя это — возможность прославиться.***
Мы покрывали лица белилами и смотрели друг на друга почти так же, как сейчас. Евронимус, чьи глаза постепенно тонули в темных очерченных треугольниках грима, смеялся и кривлялся. Тогда я бережно поправлял его, списывая дурачества на чёртово бухло. С неизменной верностью, будто ручная зверюшка, я тащил ему пакеты с мертвыми птицами. Мне хотелось, чтобы он тоже видел это. И в густом сумраке концертов, когда я брал в руки нож, Ошет смотрел на липкие капли крови, льющиеся в открытые жадные рты. Наблюдал, но никогда не пытался сделать нечто подобное сам. — Я ехал в Норвегию не за этим. Не за показухой. — Ты… ты, блять, остаёшься. Либо просто сдохни. — Сдохнуть. Это приводит меня в ненормальное возбуждение. Всегда приводило. Тряхнув рожей, я улыбаюсь и плюю Эйстейну насмехательством прямо в лицо. Когда, теряя сознание от потери крови, мне приходилось сидеть в гримёрке, а он, устроившись на коленях прямо на полу, торопливо перематывал мне руки скотчем, всё казалось гораздо искреннее. — Давай. Пошарив в кармане, я протягиваю вперёд нож. — Что ты?.. Прекрати этот ебаный цирк. Неуверенно, но Евронимус берёт лезвие, отводя его в сторону. Он мог сколько угодно врать о том, что тормозов для таких, как мы, не существует. Мог в красках, насколько того позволит воображение, расписать убийство и наслаждение чужой смертью. Но перевести на реальность — другое. Нервное сопение вырывается из груди; острый край прижимается к моему горлу и утыкается в кожу, начиная теснить продольную линию через вену. Я даю Ошету шанс отступить или продолжить. Перестать выделываться или принять, наконец, свою худшую сторону как должное. Хрен разберешься. Его ярость вспыхивает и угасает, будто выставленный в сырость фитиль. — Ты говорил, что сможешь. — Прекрати, блять. Эйстейн — совсем как перепуганный баран. Я подаюсь к нему навстречу, и, набрав в легкие побольше воздуха, просто начинаю орать. Голос перебивается, хрипит и булькает. Он ломается, превращаясь в оккультный потусторонний скрежет. Мой крик — что стакан воды на лицо. Почувствовав горячую кровь на шее, я вдруг понимаю, что снова поранился. Пусть не так глубоко, но вполне ощутимо. Ласковая боль, облепляющая тело мурашками, тут же загоняет глаза за веки. Кривые надрезы — одно из немногого, что теперь могло доставить мне наслаждение. Вопли постепенно переходят в смех. — Я слушал твою музыку и представлял себе разное. Верил пиздежу как никто другой в этой долбанной группе. MAYHEM. А теперь ты боишься того, что начал. Пальцы тянутся к царапине, с трудом собирая густые капли крови через нож. До этого момента я все еще сомневался насчет Эйстейна. Но теперь нужные ответы мелькали в его глазах холодным непониманием и ужасом. Все, что мы делали вместе, было только ради правильного образа. — Замолчи уже. — Какой ты, нахрен, Сатанист? Убивать, расчленить, закапывать. Что ты вообще хотел сказать своими песнями, если трясешься, держа рукоятку? Красным липким шлейфом я рисую на его лбу любимую отметку Дьявола — перевернутый крест. Последний подарок и указатель. — Блять, убери руки! Евронимус размахивается дергано, попадая острым стальным носом даже не в руку, а в запястье. Делает это еще раз, прежде чем дать заднюю и начать пихаться. Тогда мой пришибленный скрипучий хохот наконец утихает, а неслышный хруст расходящейся под лезвием кожи собирает всё тело в один большой комок. Я знаю это ощущение очень хорошо, потому что уродовал себя множество раз. — М-м-н-н-н. Не ударь Ошет повторно, я бы подумал, что тот начал отмахиваться инстинктивно. Кисти обжигает горячей липкостью. Раньше такого не случалось. Мне было привычнее окоченение и холод. По тем же причинам я часто закапывал вещи в лесу, надеясь приблизиться к мертвецам еще хотя бы чуть-чуть. Легкая земельная прохлада впитывалась в тело вместе со страшным смрадом гниения. Нужно было выбирать другие способы. —. . . Слова вылетают из головы. Подняв израненную руку я всматриваюсь в густую жижу, капающую вниз. Её слишком много для мелкой царапины. Постепенно жар, охвативший даже плечи, начинает меняться мелкой дрожью. Страхом. Брови сходятся на лбу в хмурой гримасе. Я недоволен? Почти не глядя на Эйстейна, держащего нож над головой, приходится отползти назад, перебирая локтями по грязному полу. Футболка тут же пропитывается бурыми пятнами. Стирать её будет нельзя. Ни за что. Мне кажется, что между нами всё еще идет ожесточенная, но крайне идиотская игра. Что все это не всерьез и может закончиться в любой момент. Лишь бы кто-то первым додумался сказать: «хорош». — Надо же. Великий и ужасный Евронимус. В этом находится нечто забавное. Добираясь до стены, я опираюсь на неё спиной и жмурюсь, давясь подступающим горьким комом в глотке. Дышать становится труднее, и из-за этого я то и дело глотаю быстро выделяющуюся слюну. Начинаю стремительно бледнеть. Это долгое эфемерное чувство переполняет меня: сияние, расходящееся по комнате белыми огнями, давит на грудную клетку. Резвые языки размываются и огибают руки Эйстейна, уходя в дальние углы комнаты и освещая потертые плинтуса. Я теряюсь, замечая Ошета за долгой паузой. Он не шевелится, словно кто-то просто поставил на «стоп» уже давно отснятое кино. — Это просто сон. Скоро проснусь. И вот он вскидывает голову, начиная хватать воздух будто выброшенная на берег рыбина. Дышит так громко и напряженно, что от этого становится тошно. Его лицо пересекают уродливые морщины. Эйстейн бьёт — нож повинуется ему, падая вниз. Новый свист лезвия выдергивает меня из бреда. Снова деформирует цвета и ложится клеймом теперь уже на левую руку. Нож застревает, потому что Ошет просто отпускает рукоятку, начиная метаться по комнате нихрена не понимающим взглядом. Угрюмый стон проползает по чердаку. Раз за разом кромсая себя перед горсткой металлистов, я знал, как долго можно находиться на грани. Позже один приятель рассказал о том, что значит приблизиться к смерти. Видеть голубое сияние — самый верный признак. И я, черт подери, видел, умирая от разрыва внутренних органов в детстве. — Блять, ты… Неожиданный рывок за волосы приводит в чувства. Я ощущаю тёплую пятерню на щеках, неуклюже натыкаюсь на лицо Эйстейна и едва не падаю на него всем весом. На кончике чужого носа краснеет большая багровая капля. Это моё. Вслушиваюсь в хриплый сбитый выдох и тянусь кончиком языка вверх, забирая всё, что расплескал по его роже обратно. — Холодно. — Пелле. — Блядский нож совсем тупой. Но ты… себя… пе-рр-еплюнул. О том, что есть ружье, я вспоминаю не сразу. Коробка патронов для него распечатана и лежит на тумбочке. Еще вчера мы забавлялись новой охотой на кошек. Как сумасшедшие палили по кустам с таким упоением, что, будь у нас соседи, они бы точно полезли по подвалам. На коже Эйстейна начинают играть голубые проблески. Я наклоняю голову, рассматривая то, что мистические записки из Швеции всегда называли «порогом». На секунду мерещится, словно мир вокруг стал мягким и землистым. Тьма поглощает меня с головы до пяток и выплёвывает обратно. Слипшиеся ресницы дрожат — я вижу их тени, находя себя теперь уже не в руках Ошета, а на полу. Видимо, в ладони у него остался здоровенный клок волос. Но ему позволительно. Он и ножа-то удержать не может — куда до моей туши. Скользкие яркие пята, стелящиеся по половицам, лезут в глаза. Я бормочу что-то невнятное и всё-таки пытаюсь подняться. Неудачно — Евронимус тянет за ворот, дергая на себя и вниз. Моей опорой становится та самая ебучая стена, на которую я пялился последние шесть часов — дощатая лакированная кладка с характерным запахом пыли оказывается жестче бетона. Как следует приложившись об нее лопатками, я заканчиваю трепыхаться. — Пошёл ты. Лязг. Это открывается ружье. Ошет заправляет в него патрон и подает последний сигнал в виде щелчка. Я столько раз гадал, долго ли смогу оставаться в сознании с тяжелыми ранами. Фантазировал, какой будет моя смерть и мечтал сдохнуть на очередном закрытом концерте, разнося по залу протяжный зловещий хрип. Нелепость. Взгляд Эйстейна ускользает в сторону даже когда тот садится на колени, держа в руках ружье. Мы оба понимаем, что жить мне осталось не больше пяти минут. И поэтому тянем, выжидая еще более подходящего момента. Он хочет услышать напоследок хоть что-нибудь, но вместо этого я только хватаюсь за торчащую из кисти рукоять ножа. Теперь сил не хватает даже на то, чтобы как следует сомкнуть пальцы — коченеющее тело не слушается, превращая каждое движение в настоящую агонию. — Тебе в ад… Вытащив лезвие, я не обращаю внимания на шорох упавшей стали. Думаю только об одном: Выстрели, выстрели, выстрели! Ели бы только мог, я бы потянулся к дулу навстречу и взял его в рот, словно последняя сучка Сатаны. Хохоча и захлебываясь горячей кровью. Но в жизни так не бывает. — Там. «Там и увидимся» — теперь перед глазами совсем ничего не разобрать. Я перестаю чувствовать боль, окончательно проваливаясь в липкое марево. Эйстейн нажмет на курок, я обязательно услышу это перед тем, как всё закончится. Один чёрт, сопли и прощания — не для меня. Ад, о котором он решился заикнуться, был только в его глупой башке. Ад для таких, как Ошет — это сомнения и совесть. Ад — это неопределенность. Ад — это вина. Ад для Евронимуса — это Я.