На птичьем языке

How fickle my heart and how woozy my eyes I struggle to find any truth in your lies And now my heart stumbles on things I don't know My weakness I feel I must finally show (с)

Ричард не знает, почему он так уверен, что это происходит не впервые. Голос Альдо будто эхом отдаётся в ушах, (словно бы) разные временные отрезки накладываются друг на друга. Это становится всё страннее - и всё сложнее, особенно учитывая, что убедительных доказательств нет и не было (иначе он не провёл бы здесь столько времени). Всего лишь выбор между двумя людьми, каждый из которых тебе одинаково дорог. И дело не в том, в кои-то веки не в том, что говорит верность, честь и совесть... А может быть, именно в этом. Он так запутался. Ворон остаётся у камина. Он не оборачивается; почему он никогда не оборачивается? Кажется, увидеть бы только ещё разок его беспомощное лицо... Дик потерялся на полпути, он изоврался, всем наобещал столько всего, не думая о последствиях, равно как и о том, что всё исполнить невозможно, даже будь он своим собственным отцом, а не так и не окончившим обучение оруженосцем. В подобных случаях, на таких развилках, говорят, лучше смерть - да это на неё и похоже. Темнота, треск поленьев, слегка кружащее голову вино и выбор, который никогда не будет правильным, сколько ты ни бейся над этой задачей. Ричард решительно не умеет принимать - правильные - решения. В общем-то, подчиняться приказам у него тоже не слишком выходит. А если и получается, то всегда не тем. Ему это необходимо - та остановка (сердца) в незаметно снова и снова повторяющем себя мучительном мгновении, когда за его спиной раздаётся шуршание, а потом негромкий, но решительный и даже злой голос повелевает, направляет, указывает: - В этот раз ты никуда не уйдёшь. Остаться - такое облегчение. У камина Ричард почти согрелся, а ещё ему будто помнится, что там, дальше, за порогом: бесконечные тёмные коридоры, оскаленные пасти чудовищ, очертания которых проступают сквозь шторы, невыносимая духота и столько страшных вещей. Ладонь Алвы на удивление тверда для измождённого слепца; кажется, он знает, что делает, и когда Дикон сжимает крепче, пусть даже инстинктивно, неосознанно, голос перестаёт его тревожить. Более того, он вообще больше не напоминает голос Альдо. - Это был не он? - Разумеется. Кажется, Ворон не в том настроении, чтобы выслушивать вопросы. Там, куда они выходят, тоже темно и неуютно, но в этот раз хватка на запястье не напоминает кандалы - можно было бы выбраться, если бы этого захотелось, однако, не зная дороги, ни в чём не будучи уверенным, потеряться здесь может любой, не говоря о том, кто давно уже не разбирает пути. Становится как будто свежее, и Рокэ снова приказывает (голос его напряжён, как до предела натянутая струна): - Не оборачивайся. И я не буду. Иначе нам отсюда живыми не выйти. Откуда? Из особняка в предместьях Олларии? Нет, недоумения явно неуместны, и Ричард в кои-то веки покорно замолкает. Лучше бы ему не слышать этот запрет смотреть назад, конечно, ведь теперь это тянет сделать просто неимоверно. Голос возвращается - искажённый до неузнаваемости, но ведь с человеком многое может случиться... Ранение, да и предательство... Ворон, будто ощущая настроения спутника, сжимает пальцы, ещё более ёмко и отчётливо выражая недозволение, до ноющей боли, до синяков - с удивлением понимается, что Дикон ничего подобного давно не чувствовал. В смысле - вообще не чувствовал. Ничего. Потом в глаза брызжет свет - такой яркий, невероятно яркий, что хочется кричать, то ли от восторга, то ли от ужаса, но глаза инстинктивно закрываются сами раньше, не давая смотреть и, возможно, сойти с ума (окончательно). Ричард просыпается на восхитительно жёсткой кровати, всё ещё чувствуя на руке крепкое пожатие Ворона, не торопящееся закончиться. На дворе - лето нового круга; как будто ничего не было - для него ничего по-настоящему и не было, разве что добрая половина Талига предпочла бы вновь устранить его, зачем-то ожившего, гуманными способами, а злая, как водится, куда более категорична. * Алва не откладывает разговор на потом, хотя у Ричарда отчаянно кружится голова, да и сидит он пока с трудом. Они в Олларии - точно где-то во дворце, кабинеты можно узнать, хоть всё в них было переделано на новый лад. Чтобы не осталось никаких напоминаний - сначала кажется, что об Альдо, потом (но не слишком скоро) герцогу (уже нет) Окделлу рассказывают о зелёной гнили, мятежах и данариях. Верится в такое с трудом, конечно, особенно спокойным летним вечером, так сладко пахнущим в приоткрытое окно, сверкающим закутанными в сиреневый шёлк звёздами - но тут уж Ворон неумолим. И в этом прав. Конечно, они снова переходят на "вы"; эта разделённая на двоих дорога отсюда кажется не более чем удачным окончанием затянувшегося кошмара. Карты выкладываются по порядку от большего к меньшему - Алва говорит неспеша, с расстановкой, приводя доказательства и примеры для пущей яркости картины, разбирая недолгий период по фактам. Сначала он рассказывает - во всех ядовитых подробностях, будто никакого герцога Окделла там не было, - о правлении Альдо Первого, разумеется, не забыв упомянуть о его истинном происхождении, источниках для получения денег, отравлении Матильды и Удо Борна, да и сделав особое ударение на беспорядках на улицах, голоде, сложностях, на которые шёл Эпине, чтобы столько времени удерживать столицу от голодного бунта. Для Ричарда это было совсем недавно, потому и болит, как свежая рана, - но прошло уже больше года, всё изменилось, и пока он не обозрит события, которые происходили в его присутствии и с его молчаливого согласия, свежим взглядом, можно не надеяться покинуть эту комнату. Вероятно, и жизнь сохранить тоже. Было бы смешно умереть снова, не успев даже увидеть рассвет. Остаётся слушать, пока под языком скапливается горечь, а наружу так и рвётся, сколько ни подрезай ему крылья, плохо сдерживаемый стон отчаяния. К тому моменту, когда Ворон делает милостивую (вряд ли) передышку, остановив рассказ сразу после смерти Ракана, чтобы глотнуть воды или вина (что у него там, есть ли разница) из кувшина, Дикон сидит, позорно спрятав лицо в ладони, и пытается не то что поверить - осознать. Что от возвращения древней, законной власти никому не стало лучше, да и власть, конечно, не была легитимной - и по, как оказалось, происхождению, и по содержимому найденной в разрушенном храме шкатулки, так удобно пропавшему; ложь не принесла пользы, как не помогла и вера в лучшее, память о чести, все попытки поступать правильно, по совести, как его учили с детства. Альдо Первый лопнул, сдулся с громовым треском выстрела; так мгновенно появляются и исчезают пузыри на лужах во время дождя. Остался дурной осадок - что-то, постепенно становящееся историей. И человек, потерявший всё, абсолютно всё: он сам; надо же, оказывается, после прошлых утрат у него ещё что-то оставалось, но он, как водится, и не догадывался, пока не был лишён и этакой малости. - Как вы хотите, чтобы я во всё это поверил?! - Учитывая, к чему привела вас ваша доверчивость, легко и быстро; тем более, что это в ваших интересах, если вы не хотите быть убитым на дуэли, едва оказавшись в обществе приличных людей, которые теперь, увы, повсюду, - Алва играется с лежащим на столе пером и в целом выглядит беззаботным до кошек (ни капельки не изменился); конечно, не он только что полностью потерял и без того изрядно шаткую после Альдо веру в себя и правильность своих действий. Ричарду хочется глупо наорать на него (на кого-нибудь из них, ведь в глазах двоится, а голос из странного сна так до конца и не затих в ушах), но от слабости до сих пор самому не встать даже на ноги, в голове всё мешается, а отчаянье глушит и давит вплоть до, казалось, оставшегося в глубоком детстве кашля - так всё это время, все эти долгие дни, они... Если сложить с Катариной, всем, чем она была и не была, то покажется, что и дышать вовсе незачем. - Где... Робер? - Вам бы не Эпине, а лекаря, - Ворон вроде бы как собирается встать, и это неплохо - Дикону мучительно необходимо остаться одному, желательно, в темноте, но не в этом же кошкином кабинете! Вдруг нечаянно выйдет узнать изгиб потолка и расположение стен? Такая память - хуже врага и Врага, особенно сейчас. - Я в порядке, - даже звучит жалко. Ещё не слёзы, хоть к этому и постыдно близится дело; просто хрип, не слушать, нет, жалеть себя - пустая трата времени, но на что оно вообще ещё может понадобиться? С трудом встать и начать громить всё кругом... - Что с Робером? Алва не врёт и к милосердию уж точно не склонен. - Мёртв. Не спешите делать глупости, я ещё не рассказал вам про охватившее Талиг бешенство и войну. Как мёртв? Зачем? И он?.. Почему он - из всех? Последний человек, которого Ричард мог с натяжкой, но назвать семьёй... Слова - тяжёлые, тяжёлые камни, идущие ко дну и увлекающие за собой. Кажется, столько дурных новостей не уместить ни в голове, ни в сердце, но Ворон не будет медлить, он хочет поскорее покончить со всем этим, а значит, время вопросов ещё не настало. Если подумать, в них и смысла нет - что было, то прошло, всего лишь ещё один круг на воде, на календаре. Безумие, охватившее страну, союз с Дриксен – всё это звучит то ли одной большой глупой шуткой (Алва теперь - тут же - слишком серьёзен, кажется, он устал), то ли сном, в который едва ли получится поверить, скорее уж, захочется поскорее забыть. И ярость куда-то уходит, и в конце концов Ричард просто чувствует себя обессиленным, попавшим под дождь из бесконечных ужасающих открытий и причиняющих боль откровений, промокшим до нитки без возможности обогреться. - У вас есть вопросы? Голову всё сложнее держать над водой... Не зря Дикону Повелители Волн никогда не нравились. - Их слишком много, - голос всё ещё дрожит. Кудлатая, мокрая шавка, застывшая в свете факела дождливой ночью, и то лает увереннее. Можно побиться об заклад, что Ворон и это отметил, но, к несчастью, не с кем, да и не хочется. Уже совсем ничего не хочется – разве что рассмеяться в лицо почему-то спасшему врагу, надеясь, что он подхватит хохот, как будто он всё ещё пугающий и вызывающий восхищение эр, внезапно и без всяких на то причин относящийся к нему добрее, чем мог бы, а в кабинет постучится живой Робер… И вдруг не умиравшая Катарина окажется прежней доброй праведницей, осчастливленной кончиной мужа… А Альдо – нет, о нём и без того было сложно думать, а стало только хуже. Голова раскалывается; Дикон отчаянно сжимает её в ладонях – не помогает. Рокэ коротко, сухо усмехается – точно пистолет дал осечку. Тот самый… - Предоставите мне перечень завтра, я отвечу. Что-нибудь срочное? - на улице давно уже темно, Алва тянется задуть свечи, закрыть окно. Сложно определиться, хорошо или плохо то, что он не предложил вина. Ричарду кажется, он мог бы напиться до беспамятства, но уже имеющее над ним власть чувство онемения и бессилия это бы вряд ли смогло увеличить. Да и забвение - не после такого; эта благость ему, кажется, не простится. Ему вообще никто ничего не простит, а первым в списке ведущих его на эшафот должен быть человек, с кошачьей мягкостью движущийся в полутьме… - Зачем вы меня вытащили? - говорит Дикон. У него получается подняться самостоятельно - раньше, чем Ворон позовёт слуг или подставит плечо. Можно попытаться дойти до отведённой комнаты по стеночке - не великий подвиг, но хоть что-то, особенно когда захлёбываешься собственной беспомощностью и прекрасно видимой другим жалкостью. Темнота обжигает, хлещет по беспомощно намокающим глазам, а чужие прикосновения сделают только хуже. Здесь нет никого, кто мог бы разделить эту скорбь. Нет - и уже никогда не будет. Ни друзей (хотя бы потенциальных), ни древних богов, ни Создателя - верить в него после такого едва не кощунственно. - Жить и помнить куда сложнее, чем просто умереть, - говорит Алва. Он не знает, понятия не имеет о тёмных душных переходах и том, как ногти на чужой руке превращались в когти, тяжело, медно падала кровь, не впитываясь в камни - да и откуда бы? К счастью, и не рвётся помочь - Ричард медленно, но идёт, надеясь, что у него не дрожат плечи, в инстинктивном желании не терять гордости даже теперь. Когда что-то вбивают с детства - хворостиной, холодным взглядом, кнутом вместо пряника, - это не так-то просто потерять. Жить и помнить - он этого не заслужил. Так думать проще. С лестницы уже-не-герцог Окделл всё-таки падает кувырком, лишь по злой иронии не ломая ключицу. * Встречи на следующий день не получается - Ричарда всё же разбивает лихорадка. Кто-то почти заботливо поправляет одеяло у него в ногах и даёт выпить что-то тёплое, но сон так мешается с явью, что невозможно понять, взаправду ли это происходит или в воспоминаниях о доме. Мать, конечно, не сидела над постелью больных детей - она всегда была занята делами владений и выше этого, но слуги не скупились на ласку, да и сёстры помогали, чем могли. Если, конечно, спальню больного не запирали, чтобы не разносить заразу – тогда получалось разве что сесть под дверью и рассказывать истории. Иногда по ночам они вправду так делали. Старший ребёнок, он тогда ещё мог гордиться тем, что знает старые сказки лучше всех. Более того, он им верил – глубоко и до конца; меньше всего ждал, что, на миг обернувшись блистательной былью, они так и сгорят в руках, успев ожечь до мяса и сделать так, чтобы от них занялись многие другие важные вещи. А ведь сёстры слушали и кивали, когда он так важно объяснял, что к чему и как важно не терять надежду – это повторял Эйвон, мать же упрямо молчала, служа живым подтверждением его словам. Будто не знала, что кошмары непременно оживают, когда в них веришь. Болели в Надоре часто и сильно - должно быть, по этой самой причине, ну и от голода и морозов, слабости, приковывающей к месту не слабее льда. Маленькому Дику иногда казалось, что он не поправляется до конца всю зиму. Скорее всего, что и не казалось; просто малышам всегда и всё даётся переносить легче - бедность родного замка тоже начала бросаться в глаза с особенной резкостью уже потом, после столицы и роскошного особняка рода Алва, воплотившего в жизнь, казалось, все мечты и мнившиеся неправдоподобными истории о невероятном мастерстве и неисчислимом богатстве. До этого наследник благородной фамилии даже бывал счастлив - особенно в поле, подальше от Мирабеллы, играя с Айрис в догонялки в те редкие тёплые дни, когда получалось улизнуть. Потом голод по этому теплу ещё не раз схватывал сердце когтями до крови. Хищная птица – зависть, обида, одиночество, беспомощность, стремление и тоска. Почему бы не ворон? Это всё теперь то ли помнится, то ли снится - сознание у Ричарда более-менее проясняется, только когда Алва заходит за списком вопросов. Уже-не-Окделл корпел над ним никак не меньше половины ночи, хотя слабость и бред начинали одолевать - временами странно ровный и разборчивый для такого деревенщины почерк, хоть как-то пригодившийся на недолгой государственной службе, съезжал или и вовсе превращался в бессмысленные каракули. В Надоре за такое ругали бы, а то и достали бы хворостину... (Матушка, только не по рукам, пожалуйста, ты же знаешь, как больно будет потом держать шпагу… точнее, ты, конечно, не знаешь, но не можешь же не догадываться!) (Прости, я забыл о смирении. Я заслужил эту боль, она послужит достаточным напоминанием.) Это всё кажется таким близким, только руку протянуть. Дикон пытается - хватается за плащ Ворона, нечаянно, неуместно. Хочется предупредить его, что вопросы вышли бестолковые, а где-то и вовсе превратились в вопль отчаяния; впрочем, для этого, кажется, не обязательно вовсе что-либо говорить. Была невероятная усталость - такая, когда точно знаешь, что заснуть не получится, как бы ни ныло всё тело. Ричард честно пытался сидеть за любезно предоставленным ему письменным столом хотя бы немного ровно, но всё время незаметно кренился на бок. То ли плакал, то ли нет - не вспоминается. И слова никак не собираются во фразы во вновь пересохшем горле. Возможно, вода, смочившая его, тоже была из прошлого, из сна... Тёплая, с остатками застаревшего мёда. Маленькие ручки сестры поднесли чарку к самым губам - нечаянно наклонили слишком сильно, выплеснув немного на грудь, но тут же исправились. Маленькие ручки, исколотые иголкой, искусанные морозом, покрытые кровавыми зацепками, но такие нежные, что невольно хочется прижаться к ним щекой и заснуть. Только щетина теперь бы кололась. Из его сестёр, наверное, выросли бы такие прекрасные девушки... Северные, некрасивые, так и не вызревшие; только с близкими да за закрытыми дверями неистово шумные, точно ведьмы на шабаше в самый тёмный час. Недоверчивые и злючие, опасливые, как выпавшие из гнезда голодные птенцы – и настолько же жадные, жадные, например, до тепла. Сводящие жидкие светлые бровки, часто хмурящиеся – но с затверженной улыбкой готовые идти следом в самый тяжёлый бой и в самый несчастливый год. Верные и страшные – ещё бы, материнский монашеский холод, сёкший до багровых рубцов, не желавших заживать, смешать с отцом, цветшим, как бледное северное лето сквозь развалины недавно построенных замков и старых таких, что небо помнили молодым, гор… Алва всё-таки наклоняется - кладёт ладонь на лоб, тут же отдёргивает, будто успел обжечься. Припечатывает с горькой насмешкой откуда-то с высоты, выпрямляясь - Ричарду кажется, над ним и вправду кружит Ворон, вестник смерти, и насмешливо косит с поднебесья мелким антрацитовым глазом, словно драгоценностью из цельной породы манит хозяйка скал: - Этого стоило ожидать. Ваш родственник пробыл на путях холода где-то с полгода, а вы скитались по самому Лабиринту, к тому же, чуть ли не вдвое дольше. Странно уже то, что я смог вас вывести... Знать, Кэртиане не хотелось отпускать четвёртого Повелителя так просто, - эр Рокэ точно говорит не с ним, а сам с собой. Может, и вовсе молчит - слова, такие желанные, так похожие на прежние мысли, вполне сошли бы за бред, смотрелись бы в нём органично. Ричарду очень, очень хочется пить, но только когда чёрная тень, нависшая над его кроватью, исчезнет. Удивительно, как помнится собственная слабость и то, что она некогда значила. Наверное, всё из-за сестёр – когда они так смотрят из дальнего угла, присыпанные каменным крошевом, хочется сделать что-то, хоть что-то мужественное. Алва и не желает с ним возиться - вскоре удаляется, прихватив с собой список. О Диконе кто-то заботится (не из нежности, конечно, а по приказу, но с блаженным в такой ситуации равнодушием) - и день, и неделю, сколько нужно, пока он не выздоравливает достаточно, чтобы, проснувшись, найти на прикроватной тумбочке два письма от регента. В первом - назначение в Торку, во втором - куда более длинном - ответы на заданные и вроде как нет вопросы, подробная инструкция по новому миру, в котором ещё надо научиться жить и постараться не умереть во второй раз, что, по всем признакам, может быть даже проще, чем в первый. Ричард отправляется, куда сказано, с непривычки нетвёрдо держащийся в седле, в новой одежде, видимо, пошитой во время болезни и потому приходящейся как раз по похудевшему телу, совершенно потерянный, простой и ничейный. Позже он не раз и не два радуется возможности иметь разъяснения Ворона при себе в письменном виде. Это успокаивает, когда не помогает ничто другое. Строчки такие сухие, что им впору хрустеть, подобно веткам, брошенным в костёр; всё ещё ни нотки жалости, что, если на то пошло, справедливо и только: жестокая насмешка и достаточно подробные объяснения. Новая жизнь - зависеть и подчиняться, терпеть, сцепив зубы, и не ждать ничего хорошего. В общем-то, это в немалой степени похоже на то, как было в Надоре. Ричард просматривает письма снова и снова, когда есть время; чаще, чем Книгу Ожидания, древности об ушедших богах, которые здесь и достать-то невозможно, и собственный дневник, ведущийся лишь по привычке и из желания поговорить с кем-то, настроенным не враждебно. Не так враждебно. В целом, читать Дикону больше не слишком-то нравится. "Я - вам придётся простить мне эту вольность - пустил слух, что у вас после пережитых скитаний под смертной сенью от волнения отнимается голос. Лучше бы, чтобы так оно и было - если вам, конечно, хочется выжить или хотя бы жаль моих усилий". Первое правило было высказано – яснее некуда; и всё-таки понадобилось некоторое время, чтобы Ричард смог отнестись к нему с полной серьёзностью. Он успел отвыкнуть подчиняться, глотнул свободы, такой сладкой – и ядовитой, пуще понсоньи, о которой на Севере, впрочем, только слышали. Цивильному коменданту Олларии мог заткнуть рот разве что анакс, супрему – тоже. Потом был Робер, конечно, его не выходило совсем не слушаться и не принимать всерьёз при всей (оказавшейся теперь дурной) привычности к размышлению собственной (отравленной чужими мыслями и чаяньями чуть не с рождения) головой. Тем более, оная раз за разом ни к чему хорошему не приводила – ещё герцог Окделл это, кажется (теперь кажется, значит, верить этому не стоит), понимал, но был слишком горд, чтобы признать и склониться. Теперь приходится – до земли. Было ещё молчание наедине с Катариной, недолгое, но пронзительное, наполненное таким количеством эмоций сразу, словно грозовое небо, то и дело расцвечиваемое молниями. Однако когда приходится затихать теперь, Ричард вспоминает не его – слишком больно и ярко; перед глазами встаёт всё тот же Надор. Матушка с соколиным взором безжалостной справедливости хищника (и сам ты – совсем не соколёнок, куда там) смотрит пристально – невольно чувствуешь себя мышкой, которой конец, стоит ей лишь шевельнуться. Не открывать рта, не поднимать глаз. Может быть, пронесёт. Там неслуху грозило неизбежное, к каким богам ни взывай, наказание; здесь примерно то же, но в более жёсткой форме – Мирабелла всё же была одна, хоть и умела мастерски заполнить своим присутствием помещение, не оставив свободного уголка, хоть одного неподконтрольного ей глотка воздуха. Молчание в Торке – хотя бы для Окделла – затверживается неоднократным повторением мелких ошибок; не красивое недосказывание, а резкий обрыв себя на полуслове – ну точно будто вдохнуть нечего, а горло сдавила внезапная немота тяжелее фамильных скал, но родная не в меньшей степени. Должна таковой стать. Это сложная наука, но впереди – много лет. "Робер Эпине погиб в одной из последних битв за Олларию, в конце весны; это был меткий удар саблей, попавший точно в цель, в самое сердце; никаких мучений. Точнее, в больших подробностях вам могли бы рассказать старший Придд или младший Савиньяк, но вам это ничем не поможет и не будет полезно, к тому же, от этих господ Окделлу – даже уже не герцогу – лучше держаться подальше. Ваш друг нашёл свой путь и бывал счастлив, но помнил о вас и сожалел - верно будет полагать, что в этом он оставался одинок. Во всём остальном - нет. Может быть, когда-нибудь я покажу вам его могилу". В этом, впрочем, нет нужды. Ричард верит, что он нашёл бы сам, будь у него такая возможность – но Робер непременно лежит не на Севере, куда он так рвался в их последние общие недели; на Юге, в родной Эпине, поднявшейся под ним на дыбы, словно непрошенно-верный, неуправляемый конь, пристрелить которого – пусть мучительная, но неизбежная необходимость. Столице – каштаны и ухоженные клумбы, но Иноходец всегда смотрел словно немного сквозь них, не поддаваясь дурманящим чарам – разве только тем, которые рассылала по воздуху королева-мать. Ей вообще верили все, а Робер – по кровному праву; к тому же, возможно, разделённая хоть с кем-то, пусть бы и с кем-то настолько хрупким ответственность приносила ему успокоение - если вспомнить всё то, что наговорил Алва… Не хочется, но Дикону кажется, что это правильно; более того, ему дали понять, что он и должен не забывать. Мучительно обдумывать и привыкать, обгладывать каждую сентенцию, пока не начнёт казаться, что черепная коробка вот-вот брызнет во все стороны стрелами с костяными наконечниками. Напоминать себе необходимо, чтобы его поражения и промахи навсегда оставались рядом, верные, будто пёс Лита, идущие след в след, держащие на прицеле, с угрозой рычащие при едином шаге в сторону. Так хотя бы меньше вероятность, что они расплодятся и повторятся. Это гадкое, отвратительное чувство – быть должным и понимать, что никогда не сможешь расплатиться; непросто переносить, даже когда речь о деньгах, что уж говорить о том, что не купишь – хотя некоторые умудряются продавать. Кажется, он сам тоже невольно отличился в этом. Раздражающая забота в эти бесконечные зимние дни, после стольких хорн проделанного в тягостном молчании и непоправимом одиночестве пути непременно растрогала бы до слёз. Теперь – плакать бы, рвать на себе волосы; но Ричард не умел этого и раньше, а теперь он и вовсе вроде как пытается стать лучше, сильнее, взрослее - и всё начать заново (шанс, прежде уже не раз оказывавшийся у него в руках, который он бесконечно упускал). На форзаце дневника грифелем, но потоньше, чтобы не бросалось в глаза, выводит список дел – и первое в нём: «Побывать в Эпине на могиле». Потом, конечно, надо расплатиться с Вороном, но об этом даже думать сложно, настолько велик долг. За все вещи - включая те, что на нём сейчас. За отыгранное кольцо - ставшее вдруг бесполезной безделицей, но всё же. За выпитое отравленное вино - не окажись Катарина змеёй, этот яд сцедившей, Дикон бы наверняка не сожалел так сильно; впрочем, если уж вспоминать всё, то нельзя обойти стороной и деньки в Сакаци, бесконечно мрачные и отвратительно гадкие, сколь бы красивыми ни казались горы вокруг, и лес, и слова Альдо. Лгать себе, оказывается, стоит, лишь пока это идёт на пользу делу – что ж, так и запишем. Может, и этому получится научиться - где бы только найти мастера, берущего учеников? За пищу и кров, за то, что Робера вспоминают добрым словом (по причине его заслуг, конечно, но многого бы это стоило без слова регента?), за украденный особняк… Опять же, тогда принимать подарки из рук анакса не казалось зазорным. Особенно такие дорогие – и желанные? Какое-то время в этом месте Ричард чувствовал себя гораздо больше дома, чем в Надоре. Оказавшись там снова, он, если бы так не упрямился и не цеплялся за фальшивые драгоценности, быстрее бы пришёл к неутешительному выводу: он не вражья кошка, чтобы полюбить дом без людей. Особняк рода Алва был хорош Кончитой с её невероятными завтраками, немыслимо соединявшими строгость Севера с щедростью Юга, прехорошенькими служанками, порхавшими по коридорам подобно весенним бабочкам, только-только выбравшимся из кокона, но уже бесстрашно кидающимся ветру на грудь, и самим хозяином, бывавшим щедрым и справедливым никак не реже, чем угрюмым и насмешливым. Опустевшее гнездо не украсили и не сделали более уютным родовые символы, безвкусно распиханные по углам на средства из чужого богатства, за которое тоже теперь не рассчитаться. Ещё, конечно, за спасённую жизнь. За потерянную… дружбу? Ну хотя бы за нарушенную клятву, хоть это и спорный момент, ведь самому Ричарду от предательства было куда хуже; Ворон, скорее всего, ничего не почувствовал; а если не жалеть себя, паршивее всего дело обернулось для матери и сестёр. Скажи кто Дикону раньше, что он станет так много думать о доме… И верно, будь там всё в порядке, добровольно он никогда бы туда не вернулся. Теперь и некуда, и не нужно. Почему тогда так больно жжёт? И этот долг перед Алвой – от него не откупиться деньгами, даже если бы они были; а так Ричард просто допоздна мается за письменным столом, ожидаемо не преуспевая в подсчётах неисчисляемого, а утром получает заслуженную взбучку за недостаток резвости на плацу. Тем же кончается бессонница над еле как раздобытыми картами Юга в жалких попытках вычислить, где мог бы покоиться первый маршал так по-настоящему и не случившейся Талигойи – и, как оказалось маршал Талига, положивший свою жизнь в битве за него без тени сомнения. (Наверняка так и было.) Жалкое, должно быть, со стороны зрелище – обрывистое бормотание, отвыкшие от методов землеописания руки, уставшие от тусклого света глаза; но со стороны никто не смотрит, не на это. И на том спасибо. "Николя Карваль пропал, прикрывая отступление людей из столицы. Его тело найдено не было, но столь долгое отсутствие и обнаруженные вещи со значительными повреждениями говорят сами за себя. Полагаю, для того, чтобы не болтать с каждым встречным о том, как вы погибли, у вас ума всё-таки достанет". О, болтать – это для Ричарда последняя проблема. Причина проста до ужаса – не с кем. Но он бы правда не стал – в этом абзаце словно бы каждое обращение лишний раз обведено чернилами. Алва говорит с ним как с беспомощным ребёнком – кажется, с тех пор, как он перестал быть унаром, Дикон и вправду немногому научился, а что усвоил, то накрепко забыл. Дурные привычки – хотелось бы тоже. Глупо беситься, когда тебе даже без особого на то желания протягивают единственную возможную руку помощи; но и вытравить это из себя не так-то просто: гордость и накрепко затверженное с подачи матушки убеждение, что Окделлы – сами хозяева своей судьбе и всегда знают, как поступить правильно. (Предать всё, что им дорого, ради недостижимого идеала? Это имелось в виду? Что же, в старинных легендах такие подвиги героям хотя бы по плечу; вряд ли они когда-нибудь чувствуют себя растерянно, да и колебания им неведомы, этот горький привкус завявших цветов, непонятно откуда берущийся под языком и никогда уже не исчезающий. Тогда, говорят, и небеса были ближе, а по рекам Севера тёк чистый мёд. Это вы тоже собирались вернуть, эрэа Мирабелла? С кем говорить, если не с мертвецами?) Когда начинается комендантский час – первый год с ним обращаются почти как с узником, - Ричард тяжёлыми шагами мерит комнату, думая, думая и думая, увещевая жадное, невозмутимо-наглое чудовище в груди. Альдо потакал ему, Робер – справедливо опасался; теперь его просто надо выкорчевать, вот и всё, но решить – ещё не значит сделать. Матушка с детства готовила его к мести – и прямо, и исподтишка; во всех старых сказках говорится о кровной вражде, но на то они и ушли в прошлое везде, кроме Надора и, может быть, Кэнналоа, где их всё равно никто не воспринимает всерьёз. Мстить уже некому, пусть бы даже было за что. Разве только себе самому – руины родового замка, страны и доверия (неоправданного). Руины (имени) Ричарда. "Ваш почтенный родственник граф Эйвон Ларак - то есть, теперь уже герцог Надорэа - был неожиданно обнаружен мной в покоях бакранской, если так можно выразиться, королевы. Имеющиеся у меня факты свидетельствуют о том, что других членов вашей семьи постигла куда более прискорбная участь - так бывает, когда нарушаются кровные клятвы. Свой прежний титул вы унаследуете обратно в том и только в том случае, если обозначенный выше герцог Надорэа умрёт, не оставив наследников. И, думаю, вы понимаете, что ваше единоличное управление Надором не будет возможно даже при этом благоприятном для вас стечении обстоятельств". Новость о том, что у безродного Окделла остался хоть кто-то, Алва, не иначе как нарочно, приберёг напоследок; а вот известие о потере герцогства уже точно не без умысла повторил во второй раз - чтобы запомнилось, въелось, прогрызло дыру насквозь. Бесспорно и безоговорочно – только слушаться и смотреть; надо топить эту сухую, оттого легко воспламеняющуюся ярость, как щенков в старом холщовом мешке. Ричарду это не доверяли – тогда он бы не смог, но смотреть дозволяли исправно. Нет, «дозволяли» - неверное слово. Он не хотел смотреть – матушка не настаивала, просто всё время происходило так, что без его присутствия не обходилось. В чём-то это определённо принесло плоды – теперь Дикон может, оставаясь, как это случается почти всегда, наедине с собой, развлекаться нехитрыми философскими размышлениями, измеряя себя из разных периодов жизни в утопленных щенках и достигая странных выводов. Детство – нет, нет и нет. Вот Алва, пожалуй, смог бы убедить его и мешок закинуть в реку, и не слушаться эра Августа – если бы ему это было интересно; пустая, бессмысленная злость на оказавшееся, по сути, правильным равнодушие – большой огонь, если на него дуть, он закономерно разгорится, поэтому разумнее отвернуться и перестать пыжиться. Когда у Ричарда начинает такое получаться – всё это цепляние за целесообразность и холодный рассудок, - он чувствует себя Приддом, что раньше было бы воспринято им с глубоким отвращением, но теперь… Надо учиться терпеть, вспоминать. Матушка и смирение, хотя Создателя сюда впутывать – право, лишнее. К тому же, заледеневшие камни – то ещё сочетание, опасное, можно поскользнуться. Надолго Дикона не хватает – злость никуда не девается, пылает себе изнутри, растапливая иней, растравливая раны; обида не проходит, если её не замечать, скорее, только сильнее жжёт. Несправедливая и неуместная, единственный способ с ней сладить – запихнуть поглубже и попробовать забыть. Задавить её, закидать землёй, уронить в могилу, откуда недавно так (не)кстати восстали воспоминания о доме. Может быть, все драгоценности в горной породе – остатки успешно побеждённой ярости скал? Это почти утешительная мысль. Уже лучше, чем полагать, что с ним просто что-то не так. Потомку великих героев можно настойчиво посоветовать замолкать от волнения, но вот приказать ему, что чувствовать, никто не способен, включая его самого. Ради Альдо он утопил бы хоть всех щенков на свете, оправдывая себя тем, что их всё равно слишком много и кто-то же должен избавить мир от их засилья. Да, работа грязная, зато какое светлое будущее ждёт впереди! Думать об этом противно – воспитанная гордость, конечно, как воспитанный пёс, лает только на чужаков, а перед своими валится пузом кверху, но даже собаки умеют отличать добрых хозяев от тех, кто едва сдерживается, чтобы не отвесить им хорошенького пинка по самому беззащитному и доверчивому. Сын уже не такого великого без вечных напоминаний матушки Эгмонта Окделла, оказывается, глупее дворняги. Да и убивал он – хоть бы бездействием и промолчанием – не щенков. Как и отец. Предателей и душегубов не спрашивают, в порядке ли они, но Ричарда, говоря откровенно, вообще никогда не спрашивали. В детстве он рисовал – сначала на бумаге, потом, когда матушка упрекнула за пустую (раз ничего путного не выходит) трату недешёвого материала, - прутиком на земле. Здесь, конечно, листы никто не экономит, тем более, что Дикону некому и незачем писать письма – Алва достаточно ясно дал понять, что этого не ждёт и не желает. Поддавшись глупому порыву, юноша лет двадцати с гаком очередной бессонной ночью, которую даже алкоголем не разбавить по причине отсутствия оного (очередной приказ регента, будь он неладен) схематично выводит на листе себя и мешок щенков – как он достаёт их по одному и целует в лоб. И плачет. Нарисовать это куда легче, чем сделать на самом деле; да и вообще, непохоже вышло, никто бы не узнал ни собачьих детей, ни Ричарда – всего лишь ещё одного большого и глупого сукиного… Рисунок он аккуратно складывает и убирает меж страниц дневника. Может, забудется и найдётся позже – покажется лучше, этакая-то глупость. Титула жаль, мучительно, горько – но это первое время. Потом… Что ж, когда тебя муштруют с двойным усердием за все упущенные годы, думать о таком невольно не успеваешь. Жизнь воина многое отодвигает на задний план – и, например, помогает вспомнить, пусть и смутно, как старый сон, былой восторг от побед, тоже принадлежавших, конечно, Алве, но хотя бы казавшихся подходящими для разделения (на двоих и на несколько тысяч - разница была тогда не видна). И вправду, на войне всё так прекрасно проще: если враг повержен, то считай, что вся армия – твои старые товарищи; с проигрышем, собственно, так же, ведь не зря же и в горе и в радости. Ричард сам себе удивляется, понимая, как на самом деле стал зависим от тех, кого ещё недавно презрительно величал чернью. Люди, только что казавшиеся ему беспомощнее и противнее червей, оказывается, умеют улыбаться – очень широко. У них, вопреки всем прежним домыслам герцога Окделла, есть свои печали и радости, маленькие и большие, как у знати. Конечно, эти парни не читали Дидериха и Веннена – но после всего, что было, Дикону и самому невыносимо брать их в руки. У костров можно услышать другие байки – и пусть, что в них нет прекрасных благородных дев и рыцарей, готовых отдать за них жизнь без страха и упрёка. Ричард сыт по горло такими легендами. Но ему всё ещё хочется сказок – простых, как в неслучившемся детстве. Деловитые хозяюшки и дружелюбные, плутоватые крестьянские сыны кочуют из басни в песню и обратно кружным путём; кому-то они приелись, однако не тому, кто никогда прежде не слышал об их похождениях. Сначала Дикон садится дальше всех от костра – он чувствует себя чужим как по происхождению, так и по тому, что никто ещё с самого возвращения не взглянул на него с улыбкой. Приходится напрягать слух, но порой это стоит всех усилий – и остывшей похлёбки, и странных взглядов, которые на него бросают. Особенно сложно иногда бывает не засмеяться. Создатель. Ричарду кажется, он десять тысяч лет не складывался пополам от смеха. Честно говоря, оно и вправду так – его и раньше заставляли искренне хохотать столь немногие вещи: грубые пальцы кормилицы, щекочущие пятки; язычки щенков на подставленной ладони, предварительно, разумеется, смоченной в молоке; не всегда приличные частушки сестёр (в основном, конечно, Айрис, смешливой дылды Айрис, вечно мнящей себя самой взрослой Айрис с улыбкой во все трогательно кривоватые зубы, от которой на её вечно бледных щеках вскакивали такие очаровательные ямочки), наполовину подслушанные у слуг, наполовину выдуманные и записанные где придётся, лишь бы подальше от матушкиных глаз. И больше всего, конечно же, книги – такие, которые приходилось прятать под одеждой, если привозили почему-то (но тогда это казалось закономерным и единственно правильным) любившие барчука жители замка; в основном те, какие у них получалось добыть, но никогда не жития святых и не кодексы чести, ведь этого добра хватало и в библиотеке Надора. Ричарду помнится сборник смешных историй в дешёвой бумажной обёртке, ещё пахнущей засахаренными каштанами, – то, как, читая по ночам, он не уследил за огоньком и подпалил край простыни, только лишь потому, что задыхался от смеха, едва не зашёлся в застарелом кашле. Матушка узнала – она всегда узнавала; излишек свечей был отобран, тайники – обшарены, книги с «непотребствами» - конфискованы. Дикон тогда успел прочитать историй пять, и он так никогда и не увидел, что было в остальных, да и те забыл, хоть много ночей после крупной ссоры провёл без сна, стараясь вспомнить, постоянно спотыкаясь на середине. Видимо, это вправду были очень здоровские рассказы. Ричард зато до сих пор в мельчайших деталях может описать, какой силы обида терзала его тогда. В тот раз, помнится, Мирабелла Окделл даже попыталась проявить по отношению к нему некоторое подобие материнской нежности – это был едва ли не первый и не последний за десять лет серьёзный разговор между ними, не заключавшийся в обсуждении поступков отца и понятия родовой гордости. Конечно, в конце концов, дошло и до привычных, извечных, в печёнках сидевших тем – но у них вправду было хорошее время, где-то около получаса, когда слегка помолодевшая в лице матушка, осторожно присевшая в старое, скрипучее кресло, пыталась рассказать, как ей тоже нравилось читать в детстве. Она многое замалчивала – потому что всё время замолкала и начинала снова; в Книге Ожидания и житиях святых не было ни строчки, ни полсловечка о таком, что она хотела объяснить, а милые сердцу, такие простые, казалось бы вещи, очень давно не слетали с этих губ – умерли и растеряли все перья где-то между нёбом и языком. Теперь, вот, говорить выходило нескладно, ещё честнее – попросту не выходило; праведная вдова Окделл когда-то тоже коротала ночи за чтением всяких глупостей и мыслями о совершеннейшей ерунде - ну как такое вообразить? Когда это вспомнилось, нечаянно, неожиданно, оно и то показалось принадлежащим кому-то другому – далёким и, может быть, слишком светлым для тёмных спален, оттенявших ещё больше без всякой на то необходимости мрачный фон икон. Ричарду же и не нужны были слова, чтобы понимать; если честно, хватило бы и объятий - он нуждался в любви до такой степени, что простил бы этой женщине многое, если бы у неё только хватило смелости признать: она видит этот щенячий голодный взгляд, направленный на неё. Она не оставит его без ответа. Нет, оставила. Так и не вернула книгу – книги – ни одну из маленькой, ветхой коллекции, составлявшей всю радость жизни некого тринадцатилетки, обитавшей в дальнем углу подкроватного мира, заботливо протираемом от пыли. Не взяла его за руку и не призналась – хотя, кажется, находилась к этому в опасной близости – в том, что тоже когда-то умела улыбаться и знала толк в забавных историях. Открытое сердце не было замечено, и в конце разговора Ричард почувствовал себя таким обманутым и разочарованным, что не смог удержаться от ссоры на пустом месте, стоившей голодного вечера и десяти ударов хворостиной. Мирабелла, видимо, тоже пребывала в тот момент в растрёпанных чувствах. Шрамы заживали долго, а раненное сердце так и не зажило. В солдатах Торки есть одна особая прелесть – они вряд ли хоть раз в жизни видели Катарину Оллар вживую, стало быть, не слышали расточаемых ею медовых слов и не чувствовали неуловимо-нежного, обманчиво-ласкового сияния улыбки на своей коже и кончиках ресниц. Конечно, они любили королеву, но издалека и лишь потому, что от них это ожидалось. Убивший юную красавицу с редко попадавших сюда портретов Ричард настораживает их, но не пугает и не вызывает неизбежного отвращения. Более того, они видят, как он отворачивается и, отставив миску на землю, обхватывает себя руками, лишь бы не засмеяться. Выходит отвратительно – живое воображение не способствует успокоению; уморительная фраза снова и снова всплывает в голове, картинка каждый раз обрастает дополнительными подробностями. Матушка была бы в ярости; но Дикон трёт ладонью лоб и отросшую щетину, будто это поможет, а потом всё же тихо смеётся – будто делает один из самых значительных выборов в своей жизни. Кто-то в толпе замечает это – они всегда видят, у них несколько сотен глаз. Лишённый титула Окделл превращается для них из жутковатой, но большую часть времени незаметной тени в любителя хороших историй. Ричард сам не замечает этого – хотя, должно быть, подсознательно очень хочет. Тёплая компания, заводящая песни и передающая из рук в руки флягу, больше не кажется чужой, враждебной и недостойной его общества. Стычки на границе теперь не так часты, но всё-таки случаются – мир между Талигом и Дриксен звучит как ещё одна из несбыточных сказок, которую лишь глупцы вроде выживших из ума историков прошлого могут пытаться выдать за действительность. Эти люди видели, как теньент Окделл идёт в бой – он пока немногое умеет, ведь ещё не прошло и года, а головная боль до сих пор порой бывает невыносимой; тем не менее, трусость отличается от отваги разительно – и Дикон всегда был ближе к безрассудству, чем к тому, чтобы прятать голову в песок. Никогда не боялся боли, по крайней мере, физической. Момент, когда его впервые зовут к костру, подсесть поближе, смеяться громче, полон света и сомнений, растерянной взволнованности, которую прежний Ричард счёл бы как бы не жалкой. Без общества людей дичаешь – но, конечно, как только проходит недоумение, теньент Окделл с удовольствием двигает свой пенёк ближе. Тепло огня, которое теперь получается почувствовать на кончиках пальцев, почти что поймать в ладонь, кажется просто изумительным; и над бездонной могилой, внутри которой ещё ворочаются злость, обида, тоска и непонимание, прорастают первые зелёные стебельки. Очередь рассказывать истории до него доходит только через пару лет. Ещё столько же ему требуется, чтобы вспомнить что-нибудь по-настоящему достойное смеха и при этом произошедшее с ним; что-то более понятное, чем Суза-Муза, которого простым людям, не бывавшим в Лаик, не объяснить; к тому же, о нём и думать не хочется. До этого Ричард, как правило, выдумывает на ходу; получается, судя по реакции слушателей, неплохо. "На ближайшие десять лет вы направлены мною в Торку без права выезда за её пределы под начало знаменитого барона Ульриха-Бертольда, чьё имя, надеюсь, вам хоть о чём-нибудь да говорит. Патент на звание теньента ждёт вас на столе у оного - авансом, а не за какие-то особые заслуги. Вам предстоит то же, что и любому бойцу в зоне всегда вероятных военных действий: слушаться начальство и совершать поменьше глупостей. Не советую - поверьте, в моих советах вы сейчас нуждаетесь, притом довольно сильно - каким-либо образом взаимодействовать с людьми, которых вы когда-то прежде знали. Вы будете разочарованы результатом, как и они, что для вас куда опаснее, - к тому же, меня не будет на Севере, чтобы помочь вам с дуэлью, даже если бы на то и была моя воля, а я по странному стечению обстоятельств не заинтересован в вашей повторной смерти". Десять лет в Торке – это же целая вечность. Десять лет в Торке – легко он отделался, гадёныш! Десять лет в Торке – много или мало? Зависит от того, у кого вы спрашиваете и с какой целью. Ричард имеет обыкновение не раскрывать рта по этому поводу – просто окружающие разговаривают слишком много, пусть даже старательно замолкают (стараются замолчать) при его приближении. Многие спорят, ещё большие – злятся, но громко, на всю армию не согласиться c приказом легендарного регента и великого военачальника никто бы не решился. Они его уважают – а ещё про себя думают, что можно успеть убить и никто их не остановит, всё получится списать на несчастный случай и навеки погрести под слоем пепла и пыли; такую ерунду не заносят даже в учебники по истории. В чём-то они правы. Ричард так не думал, по правде, вообще не думал об этом – не успел. Ещё веселее – другие, которые уверены, что стоит им вложить душу в откровенные издевательства, и всё мерзкое, что кроется в их жертве, не замедлит вырваться наружу. Они, кошки их раздери, правы – это про себя Дикон уже выяснил, остаётся самая малость, а именно, разобраться, как с этим справиться. Первое время всё, что приходит ему на ум, так это не поднимать взгляд и кусать губы, зажёвывать язык и щёки, чтобы рот наполнялся дурнопахнущей камедью, вытесняющей любые ответные оскорбления, уж тем более, самые дикие и беспочвенные. Кровь – это хорошее напоминание; второй раз Надор не обрушить, потому что ничего уже не спасти, но Алву не хочется подводить хотя бы из благодарности, если есть, за что её расточать. Это другой вопрос, куда более сложный. Ричард сжимает кулаки, да, он пытается втянуть подбородок в шею по-черепашьи, почти что закрывает глаза, чтобы не видеть расплывающихся в жирной, гниловатой насмешке, подёргивающихся рябью на ветру лиц, а если бы не боялся, что хохот зазвучит ещё громче, а грубость достигнет, на радость мухам, полного расцвета, наверняка, заткнул бы и уши; и всё это время ему думается: а нужна ли такая жизнь? Такая, в которой всё, чему его учили, ни на что не годно, а ни один человек не подаст ему руку и не покажет, как правильно жить дальше, не оглядываясь назад, - на что это всё? Потому что Талигу, да и всей Кэртиане нужны четыре Повелителя? Ричард устал от этих сказок, а когда именно это произошло, сам не заметил, но он пробует двигаться вперёд – ощупью в кажущейся теперь вечной тьме; сдаваться, ложиться и умирать его тоже, кажется, не учили. И сколько раз пытались предостеречь, чтобы он не стал игрушкой в руках человека без души, без понятия о чести и совести… Всё оказалось совершенно наоборот; настолько цельно, что уж точно по-сказочному. Кусать кормящую руку – да, но во второй раз – это, наверное, уже слишком. Не злиться на Алву получается так же отвратительно, как и отводить глаза. Три дуэли за первый месяц – и это притом, что Ричард почти никого не видит и, ненавидя то, что о нём наверняка думают, как о трусе, старается избегать тех, кто проникнут к нему не самыми светлыми чувствами. Легендарный Ульрих-Бертольд ничего не имеет против стычек хоть до первой крови, хоть насмерть (насмерть ублюдки пока не решаются – они, в основном, выслужиться хотят и смутно подозревают, что загнанный в угол зверь – волк, вепрь, да хоть бешеный пёс – может быть опасен) – по его мнению, это укрепляет боевой дух, но его непутёвый подопечный третий раз лежит в лазарете (теперь – исколотое бедро), смотрит в пустую, как собственная жизнь, стену и приходит к неутешительному выводу: он долго не продержится, его забьют до смерти – и не поморщатся. И все будут рады. Левая рука ещё плоховато работает после предыдущего поединка, и при каждом движении Ричард внутри своей же грудной клетки отчаянно прыгает по сердцу, пытаясь затоптать искры жалости к себе и гнева, и тут же догадываясь, что, в целом, это вряд ли возможно. Он бы умер героем, честное слово, там, за чертой, было плохо, но не настолько; однако, если он кем-то и погибнет сейчас, то разве что предателем и убийцей. Чествовать будут его противников – не все, но многие, тайком и в открытую. Это – большой довод в пользу жизни, как и все уроки из детства, осенней листвой засыпавшие по горло, как и жизненная необходимость вернуть Алве незримый – и вполне осязаемый - долг; а всё-таки десять лет в Торке с такой точки зрения кажутся бесконечными, и время как будто не движется, примёрзло к месту, носится по кругу, заточённое в Лабиринте, где каждый путь – неверный, как он сам недавно. Дикон знает: его выпишут вот-вот, но относительная свобода долго не продлится. Потом случится ещё что-нибудь, и ещё, и ещё. Либо не выдержит тело, либо – сердце. Ещё бы, ведь убийце королевы не полагается покушаться ещё и на жизни бравых воинов Талига, ходящих по четверо и бранящихся пуще дворовых мальчишек; к тому же, он успел позабыть всё, чему ему учили, а может, никогда и не был талантлив, и даже со шпагой в руке кажется (себе самому) беспомощнее ребёнка. От таких мыслей совсем не поправляешься, по правде, да и вставать хочется всё реже; так сложно понять, где именно в мире справедливость, если оказалось, что ты всю свою жизнь возложил на алтарь служения совсем не ей, а теперь оказываешься вроде как не вправе ей в глаза даже смотреть, коснуться края подола. С этой точки зрения справедливость похожа на Катарину, в которую ещё герцог Окделл верил, как в последнюю из святых. Хоть в этот раз бы не обманула, но это вряд ли. Потом одним утром приносят письмо – со всеми регентскими печатями и выкрутасами, как положено, на дорогой бумаге, чёрными и бархатными даже на взгляд (что на первый, что на последний), как летняя ночь на Юге, которой ему не видать, чернилами. Ричард не мнётся с конвертом долго, потому что заранее злится: на себя – никак не получается ни во что не ввязываться – и на Алву, потому что надо найти кого-то самого виноватого. Хорошо хоть, это теперь понимается, а не просто происходит бездумно. Письмо – одна строчка. Шатковато, могло бы быть неразборчиво, будь слов больше, настолько много, чтобы они налезали друг на друга, торопясь и наслаиваясь. На краю – винная капля, а может, пятно крови, что-то тёмное и расплывчатое, нагоняющее смутную тревогу. Ричард перечитывает трижды и столько же нюхает кляксу; он ждёт нагоняя, едкости и разочарования, ударов розгами – но написанное больше похоже на совет, ответ на незаданный вопрос и до странного примиряет с положением вещей. «Смотри им в глаза – пусть увидят, что ты в ярости». В Надоре учат… учили не так: не смей устанавливать зрительный контакт с диким зверем, ему это не понравится, а ты пожалеешь. Все люди, которым доставляет удовольствие наблюдать, как Дикона захлёстывают и душат волны гнева, смеются с подвыванием, точно шакалы, а из пастей у них несёт падалью; Арно и даже Придд достойны немого уважения хотя бы потому, что тоже не ищут встреч. С другой стороны, у Алвы огромный опыт в дуэлях, да и в ненависти – вполне возможно; Ричарда всё ещё подкупает фамильярное обращение и то, что злиться ему вроде как разрешается. Приказом регента? Может быть, убивать на дуэлях тоже? Если бы он смог, если бы хватало умений и бешенства… Дельные советы в его положении дорогого стоят, грех не послушаться. Молчать и смотреть – это, в конце концов, тоже что-то из детства. Даже с яростью – случалось, но никак не вспомнить, по какому именно поводу. Может статься, их было слишком много, поводов этих. Ричард слушается – расправляет плечи и поднимает голову, позволяет застарелому гневу струиться свободнее; вся его жизнь, новая жизнь, начатая с полутёмного кабинета и давящих, точно стены, жмущих, как одежда, из которой вырос, нежелательных истин, слишком сильно похожа на сон, но, если вдуматься, то выйдет так: жалеть можно разве что о незнании. Непонимании, кому верить и в ком находить поддержку, неумении выйти на правильный путь, ошеломляющей неразборчивости и бездумной вере, с лихвой отдающей деревенской ещё наивностью мальчишки, которому всю жизнь говорили, как правильно, лишь бы только не позволить думать своей головой. Остальное – нет, как его стыдиться? Герцог Окделл служил не тому, но преданно и до последней капли крови; он убил змею, дурившую голову сладкими ядовитыми песнями ему – и кто знает, скольким ещё. Он до многого не додумался вовремя – и хоть бы кто подсказал. Вот почему ещё берёт злость на Ворона, жаркая и трескучая, как пламя. С другой стороны, он ничем и не был обязан предавшему его ребёнку врага, задумчивому, диковатому зверьку, у которого и пушок-то на лице едва пробился, когда он стал отравителем и клятвопреступником. Не мог здраво мыслить своей головой – не лез бы в столицу, в этот клубок отмечающих летние свадьбы гадюк. Всё это приходит с опытом, а может, и не приходит вообще – Ричард же продолжает слушаться прямых приказов. Он уверен, что их отдаёт правильный человек, а впрочем, и до того, рядом с Альдо, ему чудилось то же. Вероятно, в конце всех концов дело не в том, кто прав, а в том, кто победил. Думать об этом – сложно, жарко и больно; думать так много – но никогда никому не говорить; Дикон повторяет про себя все выводы, к которым пришёл (промежуточные, но уже что-то), глядя прямо перед собой и сквозь, на вдруг растерявшихся насмешников, но тут же – куда-то дальше. Смотрит и не видит, как они тушуются и, перешёптываясь, отходят, долго ещё глаз не отводя от его удаляющейся спины, не такой по-стариковски согбенной, как пару дней назад, это уж точно. Перед ним – другое лицо. Лица. Желающих потягаться силами с «озверевшим» теньентом Окделлом становится меньше, но этот живительный источник иссякнуть полностью не спешит. Для того и существуют тренировки с Ульрихом-Бертольдом – разумеется, ежедневные и многочасовые. Старый вояка тратит мирные деньки на набор рекрутов и усердные занятия с ними, а Ричард поначалу помогает слегка посыльным, немного для испытаний умений новобранцев – и просто человеком, на которого вдоволь можно поворчать. Последнее выбивало бы из колеи, если бы доставалось только Дикону – но он имеет удовольствие наблюдать, как «ужас Виндблуме» на его глазах костерит на чём свет стоит любого недостаточно расторопного беднягу. И достаточно расторопного, к слову, тоже. Прямо как Мирабелла Окделл; только в её холодном лице и смутной нотки довольства было не прочесть. Конечно, в неудачные дни старик припоминает и Катарину, и все предательства с особым смаком, но жизнь он провёл далеко от столицы, к тому же, Алве доверяет безоговорочно: надо гонять непутёвого Окделла до последнего издыхания – так и сделаем. После неустанных насмешек Ворона, острых, точно стекло под босоногим сердцем, кстати, бесконечное ворчание, похожее на жужжание огромного деловитого жука, не кажется таким уж утомляющим; слушать и не слышать – лучшая наука, что Ричарду довелось перенять за последнее время, но и фехтование медленно выправляется. Старые навыки, как и все те, что он успел перенять у Ворона, никуда не делись, всего лишь ждут своего часа в глубоком сне. Пробудить их и проникнуться новыми – дело недель и месяцев; но настаёт и день, когда в ворчании непарного Катершванца звучит удивительно приятное «перекалечишь мне всех новобранцев». Без нотки гордости – уж этой награды от старика добиться ещё как нелегко, но он учит Дикона рассчитывать силы и подстраиваться под соперника, а потом однажды разрешает поучаствовать в тренировке более опытных бойцов, поднять лишь недавно выданную в полное распоряжение шпагу, пусть и снабжённую защитным наконечником, против бывших однокорытников и прочих хороших (но не Лучших, разумеется) людей Талига - в шутку, в дружеском поединке, тогда как некоторое время назад ему хотелось проткнуть сердце многим из них по-настоящему. - Не боитесь, что я и их заколю? – не выдерживает Ричард в ответ (давно с ним не случалось такой оплошности); колени подрагивают после очередной мучительно-долгой серии выпадов и уклонений, в голове блаженно звенит, а макушку золотит скупое осеннее солнце почти так же, как оно это делает с листьями на деревьях. Сложиться пополам – порыв неистовой силы, но наставник, заметив слабину, продолжит гонять не то что до седьмого пота – до шестнадцатого и кровавого, чтобы наверняка. И в чём-то он, разумеется, будет прав. Как в том, что ворчит, свирепо усмехаясь себе в усы: - А ты попробуй, юнец. Ночью Ричарду долго не спится, как это всегда с ним бывало перед самыми важными днями – ворочается с боку на бок, безнадёжно сминая всё ещё без сноровки заправленные простыни (безродные теньенты, у которых каждый талл на счету, обходятся без прислуги, не то что герцоги), смотрит в окно, жалея, что небо под вечер тучами затянуло и даже звёзды не разглядеть. Будто это чем-то бы помогло – загадать, как в детстве, знать бы ещё, что именно. Не проиграть? Решительно невозможно. Не опозориться? И это уже случилось. Чтобы хватило смелости смотреть в глаза? Допустим, это. Всё равно за скрипучей, старой оконной рамой не видать ни зги – жемчужно-чёрное варево из дурных надежд и испуганно скребущихся в стенки черепа мыслей. Ричард никогда не умел рассадить их ровно и заставить слушаться – у него и чувствами это не получалось, и с щенками. Валентин как будто вообще не изменился – какая разница, что без пяти минут маршал, давно уже прославившийся в боях? Строгое, сухое лицо мелькало несколько раз где-то вдалеке, но тут же уносилось в вихре других, таких же напряжённых и остро нацеленных, подобно стрелам, в общую мишень; так близко Дикон не видел его с Раканы – и вспоминается оттого сразу то ли старая дуэль, то ли разрушенная церковь, то ли Дора, а наверное, всё вместе. Ничего хорошего – ярость вливается в жилы, слепая и бескрайне неправедная, неправая. Ну кто виноват в том, что Спрут с Лаик всё такой же собранный и серьёзный, всегда знает, как поступать правильно и кому верить, а у Ричарда внутри что-то вечно суматошное кипит и плещется, ничто не остаётся на месте? Дурная голова – это, говорят, лечится временем, но пока не слишком заметно. Арно изменился куда сильней – наверное, потому, что они не виделись с тех пор, как были желторотыми унарами, с одинаковой щедростью делившими радости, печали и выпивку. Конечно, повзрослел; вытянулся, возмужал, стал куда больше похож на братьев – и смотрит пытливо, цепко. Говорят, Лионель по праву старшего в семье не разрешил ему сходиться ближе с тем, во что превратился герцог Окделл; да и правда, несолидно как-то капитану, одной из лучших шпаг Талига возиться с теньентом, лишь недавно всерьёз занявшимся фехтованием, а родственнику героев не дело якшаться с предателем и мерзавцем, будь он хоть трижды взят на поруки регентом. Как так вышло, что люди, сидевшие вместе с Диконом в просторных залах, на одних и тех же скамейках, выросли так быстро, а в нём самом как будто ничего не изменилось? И читал он уж точно не меньше Придда, но армию за собой повести бы не смог. Даже за самим собой не уследил, куда там. Не видел ни бешеных белоглазых, ни такой войны, когда она перехлёстывает через твои границы и вот уже кипит у двери в твой дом, а ты ещё не уверен, сможешь ли с этим справиться, но выбора уже нет, он был сделан за тебя и до тебя, намного раньше. Ричарду кажется, однокорытники и держат себя совсем по-другому, да и вообще, слышно, теперь стали не разлей вода, хоть ещё недавно вроде на дух друг друга не переносили. Тихо переговариваются, готовясь к тренировке, разминаясь неспешно. У них не так много времени, это у Дикона – хоть отбавляй, и до сего момента ему казалось, что девать его решительно некуда, раз всё уже упущено и потеряно. Это такое хорошее чувство – злая досада, кусающая с внутренней стороны коленей; неожиданная зависть, толкающая в спину, выбивающая воздух из лёгких; дух соперничества, воспламеняющий сердце, точно кто из пушки целит в сторону врага и непременно попадёт. Бойся, сонливая муть, сковавшая тело и волю! Валентин всё ещё фехтует не слишком хорошо, хоть и значительно лучше, чем в старом парке. Ну да, ему и без того хватает забот, а маршал не ведёт за собой войска в прямом смысле, ему важнее другие навыки. И всё равно Ричарду так сладко отбивать удары и везде успевать; это серьёзный бой, но далеко не такой сложный, как те, что ему доводилось вести в последнее время. С собственной яростью, например, с собственной гордостью – это она сейчас кошкой Чужого разлеглась на плечах и мурлычет на ушко. Спрут не так хорош, чтобы её сбить. Зато Дикон уже умеет слушать, но не слышать. Он не позволяет себе улыбку и даже надежду во взгляде; это роскошь, причём излишняя – тренировка направлена на выявление собственных слабостей и на борьбу с ними, а не на пустое бахвальство. Это Ульрих-Бертольд сумел доходчиво объяснить, повторил столько раз, что намертво втравилось в память. Кругом полно соперников посерьёзнее Валентина, и они не будут ждать, пока теньент Окделл присмирит почуявшую волю гордыню – поймают его, застанут врасплох замечтавшегося дурака, и хорошо ещё, если покалечат, а не убьют. Он бьётся честно, не давая поблажек ни себе, ни бывшему врагу, отрабатывая каждый удар до конца под хмурым взглядом Катершванца; кажется, именно в этот момент, под так и не распогодившимся небом, к Ричарду приходит осознание происходящих с ним перемен, если не свершившихся, то уж точно начавшихся. В Ракане он сам бахвалился и глумился сверх меры. Здесь – получил приказ молчать и направил силы в другое русло; ощутил, как могут жалить насмешки - больно и глубоко. Не ожидая поблажек, принялся стараться по-настоящему, как в бытность оруженосцем, только многократно усерднее – благо, теперь есть кому за этим присмотреть, ведь он всё ещё не уверен, что справился бы в одиночку. До конца поединка проходит то ли слепящий миг, то ли тысяча лет. Ульрих-Бертольд даёт команду, они останавливаются – пока ещё не расходятся, суровый наставник оставляет им пару мгновений то ли остыть, то ли тихо обсудить поединок самостоятельно, пока не начнутся придирки и поправки. - Вы сильно обросли, - только и замечает Придд с лёгкой отдышкой. Ричард и сам понимает это, когда волосы лезут в глаза, нос и уши – щекотно до неприятного. – У вас есть деньги на цирюльника? – из любых других уст это прозвучало бы насмешкой, но Валентин спокоен и собран, отстранён, как обычно, поправляет вложенную в ножны шпагу. Возможно, сделал какие-то выводы для себя – при Диконе много кто хвалил его наблюдательность, включая самого Катершванца, что говорит само за себя. - Да, - отвечает теньент Окделл. Без вызова, без злости или обиды – их правда нет. Оллария и Ракана, Лаик и долгий путь к Кольцу Эрнани – всё это кажется оставшимся в другой жизни, сказать по правде, так оно и есть. Точно смотришь под воду и видишь ржавые сокровища на самом дне – их не достать, они того и не стоят, но можно извлечь урок и быть осторожней. – Спасибо. Неуместное словцо, наверное, слишком честное и живое, задушевное, и Ричард давненько не произносил его с таким глубоким чувством правильности, но времени на разговоры не остаётся – мир расширяется с громким треском, и всё возвращается, и Ульрих-Бертольд находит добрую тысячу поводов придраться к обоим (до злой они ещё не дошли). Придду достаётся другой соперник, Дикон, уносящий в своей груди какое-то новое, странное ощущение причастности и уместности, которое он никак не ожидал испытать по такому поводу, встаёт в пару с Арно. Это сложнее – Савиньяк трепетно хранит честь своей фамилии и фехтует просто изумительно. Остаётся только стараться и уповать на чужие ошибки, а впрочем, порадоваться им не удаётся практически ни разу. Бывший друг – один из лучших клинков Талига, тут и так всем всё ясно, а всё же Ричард сражается с тем же пылом – когда так сложно, тоже неплохо, это напоминает о чём-то хорошем. Может, просто о Лаик, об отпускных днях, когда ехали бок о бок по тесным улочкам предместий, болтая сразу ни о чём и обо всём на свете, глазея по сторонам и тихонько обсуждая ошивающихся на перекрёстках торговок всякими штуками (не товар, конечно; когда тебе шестнадцать, в последнюю очередь интересуешься деревянными ложками и вручную расшитыми полотенцами). Или о том, как вместе допоздна сидели в библиотеке над заданиями, пока вездесущий Арамона не приходил с ворчанием разгонять их по спальням – Ричард всегда занимался усерднее и никогда не сомневался, когда дело доходило до того, чтобы дать другу подсмотреть сделанное или помочь с поиском нужных глав. Всё это было – и тут же как будто бы не было. Слишком давно; Дикон, задумавшись, теряет шпагу, пару раз упруго отскочившую от земли, и тут же спешит поднять, морщась от возмущённого окрика Катершванца. Его терпеливо ждут – слегка посмеиваясь, но очень по-доброму, так, что в сердце сразу как будто расплавленное золото. Арно и с Катариной не знался – он видел только Торку; не Олларию и не Ракану, где Ричард допоздна сидел над примирительными письмами Савиньякам, а вспоминал при этом всё больше самого младшего и смешно боялся по рассеянности поставить кляксу на листе – несерьёзно же. И не обглоданный скелет столицы, и не усталость, когда стараешься поступать правильно, но всё равно ничего не выходит, хоть ты тресни… В чём-то Дикон и вправду старше. На тысячу с лишком лет. Он видит свои слабости и смиряется – на время уходит в защиту, бережёт силы, чтобы ближе к концу поединка снова двинуться в атаку, отчаянно используя все знакомые ему приёмы попеременно и всё равно оставаясь на шаг позади. Хотя, удивительно, пару раз нанести удар удаётся – хоть бы не из жалости, проносится в голове; раньше Ричард был (бы) искренне благодарен поддержке товарища, а теперь даже такая маленькая, мягкая, лёгкая (спрячь в карман и шагай как ни в чём не бывало) ложь кажется невыносимой; каждая милость похожа на неоплаченный долг – и ничто не хочется принять незаслуженно. И былую дружбу не вернуть так просто. С Арно по окончании поединка они не перекидываются и словом. День уже клонится к вечеру – лучшие фехтовальщики окрестностей разъезжаются по делам, по своим лагерям и штаб-квартирам, без лишней спешки, равно как и без промедления, а Ричард остаётся – он уверен, что тело на следующий день будет болеть нещадно, как это случалось уже не раз, но всё равно не торопится уйти и дать отдых мучительно натруженным конечностям. Ещё парочку выпадов… Как там показывал Ульрих-Бертольд? Если Арно это может, значит, и у Дикона рано или поздно получится – не настолько он хуже, да и двигаться проще, когда видишь, к чему стремиться. Этот день подарил ему большее, чем бесценный опыт, а именно, цель, только и ждущую впереди, пока он её достигнет. Первую после возвращения. Ради такого не жалко выжать себя до последней капли. Непарный Катершванц тоже не спешит удалиться – надо думать, передыхает на солнышке после бурного дня. Он, конечно, бодрится, но старость потихоньку берёт своё. Иногда и «Ужасу Виндблуме» надо посидеть и подумать о чём-то своём, не бросаться в бой без пощады к себе и окружающим; бергер, погрузившись в себя, так тих, что Ричард, сказать по правде, напрочь забывает о его присутствии. Тяжелее, чем утром, но всё же усердно, не жалея полученных царапин и синяков, он лихо сражается с холодеющим воздухом, пронзительно чистым и пряным; уставший, но довольный, набирает его полную грудь и с нечаянной улыбкой, с упрямым вскриком снова бросается на невидимого врага. Это – смысл: превратить себя в остро наточенный клинок, способный разить и жалить. Это – лучше, чем просто смотреть и думать, думать и смотреть, вечно чувствуя себя не к месту и невпопад, а хорошее оружие пригодится любому. Дикон скучал по этому ненароком пришедшему к нему ощущению внутренней целости. Если, конечно, когда-нибудь встречался с ним раньше, был способен его узнать. Словно осколки разбитой вазы, тщательно сложенные воедино; нет, правдивее – порез, края которого кажутся далёкими друг от друга, словно между ними пролегла пропасть до самого сердца, а всё-таки пройдёт время – и они срастутся, останется лишь рубец. Ричард замечает чужое присутствие лишь в момент, когда собирается уходить, и только потому, что его окликают. С Ульрихом-Бертольдом это редко случается – просто улыбаться; по крайней мере, не среди учеников. Скорее всего, такое обычно происходит в пылу битвы, когда виден враг и ясно, как к нему подступиться. Дикона и эта улыбка почти пугает – ему кажется, что за неё тоже придётся отдать что-нибудь ценное. Но пока что всё складывается куда проще: - Упрямый ты юнец, - припечатывает Катершванц то ли с одобрением, то ли с негодованием, с силой хлопнув попавшегося ему Окделла по спине (так убивают крайне надоевшую муху, севшую на стену, но проявление участия, выбивающее из колеи в прямом смысле, не только в переносном, тоже многого стоит). – Теперь я понял, зачем ты понадобился Рокэ. Значит, ещё четыре круга по этой поляне. И живо! Солнце уже заходит. Ричард кивает, затаив дыхание, и бежит. Он совсем не чувствует ног – только слышит похрустывание заиндевевшей травы где-то внизу и по этому звуку догадывается, что всё-таки перебирает конечностями, касаясь земли, а не летит на внезапно обнаружившихся за спиной крыльях. Это – первая похвала за долгое-долгое время (и последняя, как окажется вскоре), хоть какой-то знак, что им выбран правильный курс, проблеск маяка, сулящий приют и тепло где-то там, за штормящим морем, сейчас кажущимся бескрайним. Ричард читал и такие книги – матушка не знала, что они есть в домашней библиотеке, только и всего; об этом догадывался, наверное, только Эгмонт Окделл, как нарочно забывший их на полке между богословием и историческими хрониками, когда ему было пятнадцать и он сам собирался в Лаик. Таким образом компания из морских духов и отважных мореплавателей была променяна на что-то, о чём спустя годы никто и слова доброго не скажет. Дикон, вынужденный резко развернуться, может разве что оглядываться со странной тоской на медленно скрывающиеся в тумане острые скалы, оставившие немало пробоин в корпусе его судна. Всё-таки в их существовании он был уверен. Свет маяка ещё вполне может оказаться кознями Леворукого. (Арно и Валентин присылают ему книги – не письма и не приветствия, но два ящика увесистых томов, и, разбирая их немного позже, Ричард думает, что с уверенностью мог бы сказать, кто положил какие вещи, пусть даже они перемешаны. Старый друг наверняка шлёт ему всё то, что он любил читать раньше: про героев, про подвиги Окделлов, какие-то красивые старинные легенды и произведения классиков. Со Спрутом, как ни странно, проще – несомненно, что все сыроватые ещё описания недавно произошедших событий приложил он, его же рукой, разумеется, опущена в посылку была биография Ричарда Горика и ещё пара занимательных историй о героях с неправильными выборами в жизни. Такие книги не найдёшь просто так, их надо прямо-таки коллекционировать – и совсем не зря между тяжёлыми томами с потемневшими от времени страницами обнаруживается тоненькая, еле держащаяся воедино книжица смешных историй. Дикон держит её в руках со странным чувством, что всё возвращается и ничто не напрасно. Оно же миг спустя кажется ему смешным и наивным. Заставить себя вновь начать читать, как в детстве, много и с искренним интересом – не менее сложно, чем не искать встреч с обоими однокорытниками чаще, чем в тренировочных поединках.) "К слову, о моём присутствии в вашей жизни. Не думайте, что оно будет всеобъемлющим, раз уж мы обоюдно отказались от обязательств по отношению друг к другу. Я как человек, призывающий окружающих довериться предателю, убийце и глупцу, разумеется, обязан буду навещать вас и пристально наблюдать за вашими успехами, но не ожидайте, что это будет происходить часто. И тем более в ваших интересах не дать мне в вас усомниться. Я - последний человек в Талиге, который ещё связывает с вами какие-то ожидания, вы в состоянии это понять? Если нет, то хотя бы запомните". Алва действительно наведывается на Север – притом гораздо чаще объявленного Ульрихом-Бертольдом раза в год, но вот встречи с бывшим оруженосцем он не жаждет совершенно – осведомляется о нём у кого угодно иного (о чём сам взятый на поруки после узнаёт разве что окольными путями, да и то далеко не всегда), а добившись хоть сколько краткого ответа, незамедлительно возвращается к делам иным, которых у регента всегда в достатке. Ричарду от этого не то чтобы обидно – пожалуй, ему тоже нечего обсудить с бывшим эром, да и видеть его лишний раз не хочется. Это не так-то просто – стоять напротив человека, которому ты обязан всем и выслушивать его равнодушные упрёки, попадать под очередной град острых, неизменно метко посылаемых в самую цель даже без желания на то насмешек. Уважение, злость, восхищение, обида и зависть – опасная смесь, которая вполне способна взорваться; Дикон не даёт себе воли и уже вроде бы знает, как поступать в таких случаях, когда существует опасность обжечь себя и окружающих, но не будить лихо, пока оно тихо, и вправду проще вдали от Ворона, вспоминая о его существовании как можно реже. Пусть это и невозможно. Если бы у Ричарда раньше спросили, чего ради Алва полез за ним в бескрайнюю бездну с риском для собственной жизни, как говорится в бесконечно множимых слухах - единственном доступном источнике информации, ему пришлось бы тяжко, так как он и малейшего представления бы не имел, чем ответить; по прошествии нескольких лет с определением причин становится немного проще – очевидно, что Ворону позарез нужен отдых от столичных дел, а значит, весомый повод сбегать на Север. Хороших вояк везде хватает, но наставить опасного преступника на путь истинный больше некому, кроме как его спасителю и бывшему эру. Коварный план, вполне в духе регента – и притом куда человечнее, чем могла бы себе представить основная часть солдат. Дикон видел немного больше. Находился в самой гуще. Это тоже приходится вспоминать – тропинка, усеянная по сторонам надёжными мелочами вроде привычек Алвы за столом или его поведения в бою, неожиданно выводит к кустику глянцево-красных, ядовито-манящих ягод прямо на развилке. Ворон нечасто бывал к обузой повисшему на его шее оруженосцу откровенно добр, но когда это случалось, проникался даже тот, прошлый, недалёкий и подозрительный Ричард (этому на такие хорошие воспоминания сложно даже дышать – вдруг лопнут, не набрав высоту, хорошие сны, такие странные и кажущиеся чужими в краю кошмаров). Да, там, в зыбких, туманных далях минувшего иногда решительно бывало очень тепло и здорово, лучше, чем когда-либо ещё. Это – ещё один отягчающий фактор, который мог бы затруднить общение с регентом, если бы оно, конечно, происходило; ингредиент кипучего варева, звено тяжёлой цепи, вроде как навсегда связавшей Дикона с человеком, от которого его изначально просили держаться подальше. Алве при дворе откровенно не нравится – теперь, как и раньше; даже до армии доходят странные сплетни и шёпотки: некоторые им верят, другие – вызывают первых на дуэли. Судя по всему, у Ворона не слишком ладится с детьми – может, они для него чужие слишком, так что ссоры происходят, говорят, на пустом месте, а в штате нянюшек, фрейлин и гувернанток происходят постоянные замены. Принцам и принцессам последнее не особо помогает, скажем прямо; их преследует дурной рок – странные болезни, кажущиеся бесконечными напасти вроде ушибов и ссадин… Тут уж любому в пору задуматься и усомниться в компетентности регента – будь им кто другой, а не всесильный Ворон. Солдаты, например, свято верят, что если кто королевских детей и может ещё спасти из цепких старушечьих лап неудачи, то это разве что бывший первый маршал. Лучшие люди Талига, кажется, тоже ожидают именно этого. Пока что чудес не происходит. Ричард особенно часто размышляет об этом в то время, когда коротает в Торке уж пятый год – наследник престола сломал ногу, неудачно спустившись с лестницы (поговаривают, дело не обошлось без приступа эпилепсии), а его сестра чуть не утонула в королевском пруду. Октавий в порядке, а впрочем, и он ещё не до конца оправился от тяжёлого недуга, терзавшего его пару лет тому назад. Дикон старается не внимать слухам, да и здоровье детей Катарины, признаться, его волнует мало, но в опечаленном королевстве, кажется, последний пьянчуга знает о том, что сегодня болит у особ благородных кровей. Оставаться в стороне от этой круговерти с каждым днём всё сложнее, а регент бездействует – точнее, делает всё, что в его силах, но погнать армию на невидимые глазу болезни даже он не способен. Меж тем, кажется, чего-то в этом духе от него и ждут. Уж точно не того, чтобы он сбежал на Север с очередной внеплановой инспекцией. Ричарду с трудом вспоминается, как он когда-то верил в неблагородное происхождение королевских отпрысков – что ж, будь оно вправду так, теперь бы у регента проблем не возникало, по крайней мере, хочется верить, что он не оставил бы родных детей на попечение двора с такой суровой решительностью. На удивление, старый слух как раз в это время вновь на северной границе приобретает известную популярность – мол, наследнички-то на вид все в Катарину, а характер – ну просто бешеный, на Фердинанда и близко не похоже; сказать, кто им приходится отцом, могла, небось, только сама королева, но она уже никому ничего не расскажет. Тем не менее, теперь копание в грязном белье знаменитых и родовитых особ служит людям для и вовсе неожиданной цели: раз уж в принцах с принцессами, во всех сразу, ни капли крови Олларов, почему бы на престол не взойти самому регенту? Чего ждать, пока ещё подрастут эти дохлики и кто из них выживет, когда можно заполучить для страны могущественного властителя, с которым определённо будут считаться соседи, прямо сейчас? Кажется, это угодно самой Кэртиане. Вот оно. Если все остальные выводы не может не признать разумными даже Ричард, сколь бы они ему ни стояли поперёк горла, с последним он согласиться не готов. По уши сыт гальтарской мутью, а уж когда она раздаётся из лужёных глоток провинциалов, пропустивших пару кружек за обедом и в жизни своей хорошо если осиливших хоть один трактат о древности… Это довольно сложно выносить, но приходится; каждый день, каждый вечер в трактире – и встать бы посреди залы, прикрикнуть: «Альдо Ракан гордился бы вами!», но по имени таРакана всё равно не признает никто. А Ричарда молчать учили - и думать - последние годы. Тишина намертво вошла у него в привычку – кажется, с того вечера, когда он сидел и слушал, ещё бессознательный, вырванный из одного кошмара ради другого, как бы не более страшного, где все его друзья мертвы, а вся его правда оказалась грязной ложью – и будто сам он не мог до этого додуматься! Терпеть и не издавать ни звука – наука побеждённых; но, с другой стороны, Дикон умудрился приобрести значительный опыт в дуэлях, да и у кого в этой зале его нет? На Севере, говорят, греет только горячая кровь. Ещё настойки – разные, но офицеру Окделлу больше всего нравятся сладкие. Налегать на них у него нет привычки, благо, хоть с этим сделали послабление после пары лет службы, так что было время привыкнуть ко вкусу и запаху. Пропустив пару рюмок, Ричард расплачивается, но, ещё не успев ступить за порог, неожиданно для себя самого возвращается и продолжает пить. С ним очень, очень давно не случалось ничего безрассудного, а жужжащий рой бессмысленных голосов вокруг вызывает всё нарастающее раздражение. Домой идти не хочется – там разве что в дневнике писать, но чувство не излить в словах, особенно такое настойчивое и терпкое. Оно напоминает ярость первых дней в Торке, однако та обида давно заросла – не могла же земля разверзнуться, рождая вулкан, чтобы в потоках пепла и лавы воздвиглось погребённое глубоко внутри чувство? Про это Ричард читал недавно. Теоретик в своей работе строил догадки о том, что могло бы случиться с Кэртианой, теки в её жилах более горячая кровь, – Дикон ему не поверил, но, видимо, напрасно. Встань он и начни бродить по зале, кажется, из любого рта на него пахнёт восторженным, нетерпеливым, чесночным: «Алва! Алва!». Крикун ближе к барной стойке заливается громче всех – зовут его, вроде бы, Робер, а фамилию и звание Ричард, как назло, запамятовал, но и имеющегося ему хватает, чтобы огонь негодования разгорелся до состояния лесного пожара. Этой ночью он, несомненно, пьян, зол, как с ним давно не случалось, и с нервическим наслаждением обнаруживает для себя, что должен был сделать это уже давно, отзывая господина в сторонку для постановки условий поединка. Не по правилам, но, что поделать, секундантов у опального Окделла не имеется – благо ещё, что распалённый пивом и громоподобными мечтами Робер сам только и грезит ещё, что о хорошей драке. Зимовка, долгая и монотонная, словно спячка, радует не всех, а на границе уже достаточно давно не было хороших стычек, чтобы горячие головы забыли о том, каково на вкус и цвет настоящее сражение и с нетерпением искали ему хоть сколь-нибудь подходящей замены. Потому и с дуэлью не ждут по-красивому, по-романтичному, по-рыцарски – до утра; Ричард знает, что, дай ему только время, он совершенно точно одумается. Пять лет – срок, безусловно, немалый, бывший преступник успел заслужить в армии некоторое доверие и заиметь кое-какую репутацию; что ж, тем неразумнее рисковать всем этим ради минутной прихоти. Соглашаясь на любые условия и условности, Дикон про себя знает одно: он идёт убивать. Не из возмущения, не столько из-за него, сколько из внезапно пробуждённой алкоголем потребности понять, врёт ли память, когда подкидывает сумрачные картины, звуки и запахи. Может быть, всё это – только лишь воображение, а не бессердечно выдрессированная долгим сидением за книгами способность сохранить в себе самые мелкие крупинки произошедшего? Горькие горчичные зёрна гнева – то, как нелепо, будто сломанное крыло подбитого лебедя, вскинулась у Катарины рука самым последним усилием воли, тёмные пятна на платье, почти похожие на неудачно лёгшие тени, и бездонный ужас перед смертью, шагнувшей из-за шторы, точно ждавшей, будто не было и шанса для другого конца… Ричард ни разу ещё не пытался вспомнить это намеренно, но это никогда не уходило из него до конца. Такие вещи – мрачные вещи – держат его в стороне от весёлых забав. И вот, точно уже заслуживший прощение, он снова стоит напротив человека, которого не имеет права лишать жизни, и примеривается для удара. Спрашивая себя, для чего это и зачем, уже заносит клинок. Это тоже важно – знать, есть ли хоть крупица правды в кошмарах, крадущихся за ним по пятам, облизывающих его следы и чующих ещё отблеск тепла, их главную цель. Убивать дриксов – совсем не то же, что сразить того, с кем ты должен сражаться бок о бок. И всё же дуэли – обычное дело. Некий Робер, имя которого может разве что распалить ярость (потушить её под силу было бы лишь тому, настоящему, единственно верному Роберу, не находись он по макушку в сырой земле вот уже столько лет), не желает сдаваться, даже осознав свою безнадёжную беспомощность. Противники примерно одинаково пьяны, но Ричарда учит Ульрих-Бертольд, а безродного выскочку – вряд ли хоть кто-то по-настоящему; это даже нечестно, это точно нечестно, но они зашли уже слишком далеко – брось капитан Окделл оружие сейчас, он не был бы понят, его сочли бы за труса, ему и вообще не хочется. Талант у бедняги, впрочем, имеется – или хотя бы находчивость, достаточная, чтобы, осознав превосходство соперника, приняться носиться от него по поляне, бесконечно уворачиваясь, уповая на удачу. Да, дуэлянт, пожалуй, даже слишком самоуверен – и молод, младше Дикона, он это замечает будто впервые: немного детские перебежки и в прямом смысле ослепительную в свете факелов улыбку. Они словно в догонялки играют: капитан Окделл и его дерзкая тень, ещё не знавшая поражений, потому уверенная в собственном всесилии, любой намёк на обратное был бы воспринят как оскорбление. Представить себя по ту сторону шпаги мучительно легко – и как раз по причине собственной внезапно подкравшейся опытности, Ричард может предугадать, где противник ошибётся, споткнётся и в последнем упрямстве будто сам насадится на клинок. Сам бы он тоже здесь оступился. Он так и сделал. Кто виноват, что из царства сумрака и сожалений его спасли, а любого из Роберов спасти некому? У теней вокруг поляны есть голоса, но то ли они говорят слишком тихо, то ли убийца слишком устал. Он направляет враз потяжелевшие ноги в сторону лестницы, комнаты, чего-то знакомого и манящего, а в голове вместо привычного по-летнему хаотичного пестроцветья одна мысль: «Я убил его». Его – не совсем трактирного задиру; слишком причудливо сказалась на отравленном выпитом восприятии игра сумрака и света, лихорадочный и сигнальный блеск клинков. Он – юный застенчивый мальчик, над которым легко верховодила младшая сестра; и он – почуявший свободу, но отвратительно умевший ей распоряжаться молодой человек, всё ещё веривший всем старым сказкам и непростительно опоздавший с тем, чтобы повзрослеть. Может быть, хоть теперь получилось. Куда болезненнее и страшнее, чем могло бы быть. Ричард омывает себя, протирает клинок и ложится в кровать, под тысячу одеял, так, будто падает замертво. «Я убил его». Одно движение – вихрь, расцвет и спад; и это действительно было так же, как с Катариной, всё точно то, как помнилось, виделось понемногу в каждом из снов, таких, от которых потом до последнего оттягиваешь момент задувания свеч и накрывания себя одеялом, лишь бы не столкнуться снова с давно знакомыми лицами в обрамлении из новой клейкой паутины подробностей и деталей. Засыпая, Дикон ещё успевает решить, что убивать без крайней на то необходимости – отвратительно (толчок и неповторимый звук того, как клинок пронзает ещё живую плоть, – щёлканье ножниц, обрезающих нить судьбы); и как Алва справляется с этим шутя? Ему нельзя быть королём, это решительно невозможно, этого не будет. Так поразмыслить, чем он лучше Альдо? Эти мысли звучат и во сне, навязчиво обнимают за плечи, поднимают старинный меч за правое дело… Когда Ричард просыпается, на дворе уже вечер, нещадно ноет то ли потянутое во время поединка, то ли отлёжанное плечо, а у дверей ждут люди регента с приказом доставить оному бывшего оруженосца - живым или мёртвым (при попытке побега). Его самого перспектива не радует, но всего днём ранее он убил человека – и глупо было бы предполагать, что за это тот, кто и так был не на лучшем счету, не понесёт ответственности. Благо, если чему и можно научиться за пять лет, так это по-военному быстро одеваться и собираться; маленькому герцогу и не снилась такая скупая чёткость движений, но и в возможности никуда не спешить была своя, особенная прелесть… Ричард отчётливо для себя решает тут же: торопиться – лучше. Знать, что тебя ждут и ты нужен. Эта мысль не об Алве – но если на другом конце недолгого пути именно он, значит, не иначе как суждено. Дикону и такое не нравится думать, но у него вроде как ничего не осталось, ни одной ниточки, которая вела бы к дому больше, чем протянутая рука регента Талига. Конечно, тогда, когда она застывает в таком жесте, трудно не поддаться порыву ухватиться за неё в надежде, что думать и решать самому не придётся – разве что знать, что тебя обязательно рано или поздно выведут к свету. Увы, Ричард заплатил за такую доверчивость слишком дорого. Ожегшись на молоке, на воду дует. Это от него и ожидается. Стражники запирают за ним тяжёлые двери, но это уже не чувствуется, не важно – Дикон смотрит на человека, которого не видел пять лет, и с ужасом находит, что тот постарел. Вон, там, точно седина – белеет первым снегом на чёрных скалах, надорское видение в сумраке возле замка, когда вышедший с тобой слуга торопит домой, замёрзший, а тебе ещё хочется задержать мгновение почти полного одиночества, сжать в ладонях, как пойманную бабочку, чувствуя биение мягких крыльев. Когда Алва улыбается, всё пропадает. Теперь это больше напоминает экзамены в Лаик, чем возвращение домой. О, Ричард многое бы отдал за то, чтобы сейчас – вернуться. Хоть куда-нибудь – в место, которое помнит его другим и готово открыть для него двери. Может, там была забыта, потеряна былая лёгкость и надежда? - Здравствуйте, - Ворон редко забывает о вежливости, редко - не в этот раз. – Я так вижу, вы тоже немало изменились. Горный воздух пошёл вам на пользу? Что ж, подобное к подобному, а вы как были дитя скал, так и выросли в нечто, на вид сильно напоминающее вашего отца, - ещё один острый взгляд, словно Ричарда отрезают по ломтику, по слюдяной, просвечивающей пластиночке и вот-вот будут мазать на хлеб. – Вырастаете, по крайней мере. Это много слов, куда больше, чем Дикон мог ожидать – конечно, не помогает развеять неловкость, вовсе даже наоборот. Тому, кто привык молчать, этакое пышное пиршество из предложений волей-неволей претит, жалкие крошки ответа того гляди встанут поперёк горла. И вправду, сказать в ответ на это будто нечего – давиться разве что суховатым: - Здравствуйте, - и спохватываться, что, возможно, что-то уже неправильно и не так. Приветствовать его как первого маршала? Что ни скажи, это вряд ли придётся ко двору – а от прочих куртуазностей на задворках мира легко отвыкнуть, и пробивная военная фамилиарность Ульриха-Бертольда этому только способствует. - Стесняетесь сказать, что седое мне не к лицу? – Алва откровенно смеётся, он такой же, как и всегда, и даже странно, как от этого хорошо на сердце. Стыдно сказать, при виде чёрного с белым, цветов Талига, Ричард вправду чуть не испугался – как будто не он только что думал, что Ворону страну доверять нельзя. С другой стороны, как она может без него совсем? Когда-нибудь и на это найдётся ответ – очевидно, ещё не скоро. Как же хорошо, что ещё не скоро. - Я не подумал об этом, - бойко оттарабанивает Дикон, будто пытаясь искупить вину за нечаянную задержку. Регент насмешливо фыркает: - Вы так и не научились скрывать свои чувства, непорядок. А впрочем, если бы мне нужно было от вас именно это, я бы оставил вас при дворе… И даже этот благородный серый приходится там замазывать – мы же не хотим пугать детей и дам, да к тому же радовать тех, кто столпился вокруг престола в ожидании милостей, которых в моём присутствии им не добиться. - Вы выглядите непривычно, - это странно-странно, когда осмеливаешься почти на равных говорить с тем, кем восхищался ещё зелёным (не иначе как от тоски) юнцом; теперь прежнее упорно скрываемое даже от самого себя обожание тоже будто куда-то делось – выкипело, испарилось. На лицо Алва все ещё моложе, чем следовало бы ожидать от человека его возраста, а ещё он точно до сих пор улыбается словно мальчишка, замысливший славную проказу – и это правда не может не располагать. - Какая восхитительная честность! К ней в компанию не хватает только чести – и я поверю, что вы всё-таки совсем не стали старше. Что можете сказать на этот счёт? Или дадите вашим поступкам говорить за вас? - Вы насчёт дуэли, - Ричард и сам не слишком понимает, спрашивает ли, но скорее всё-таки утверждает. Сомнительно, чтобы для встречи нашлись другие поводы, раз уж регент брезговал ей столько лет. Насколько всё это серьёзно? Будут журить или сразу карать? Убивать противника в честном поединке – то, что многим юношам доводилось совершать и в куда более юном возрасте, и, честно, ничего в этом нет зазорного; заранее подобранные возражения следует аккуратно положить на язык и, ни в коем случае пока не глотая, ждать вердикта. - Такой наблюдательности я в вас прежде не видел, - кивает как будто довольный Ворон, всё ещё не закончивший поддразнивать. – Или это всего лишь ещё одна грань честности? Как бы то ни было, вся армия теперь знает, что вы стоите горой за моё достоинство. Будь я юной трепетной девицей, поверьте, я был бы польщён куда больше. Что скажете в своё оправдание? - Я не вашу честь защищал, - хотя, возможно, мог бы, но этого Ричард, конечно, вслух не произнесёт. Им это обоим не надо – вспоминать ещё, как здорово было стрелять из пушки по вражеским знамёнам под чужим огнём и чувствовать неизбежное бессмертие; вместе, будто они одно, и ведь не забылось (по крайней мере, ему самому), а теперь надоедливой кошкой лезет под руку. И глядя на этого уставшего, стареющего человека, Дикон снова спрашивает у себя то, что не решится задать ему: почему же, Леворукий вас побери, вы спасли меня на самом деле? - И не честь покойной королевы, - в этом Алва уверен и, разумеется, прав. Убийца, оберегающий память о своей жертве, это пошло. Такое точно было у Дидериха – по крайней мере, Ричард уверен, должно было быть. Жизнь, конечно, проще, как правило, без подобных витиеватостей – они с неё облетают в самом начале, а иначе не за горами дурной конец. – Так что же, выходит, наследники престола вам не безразличны? Наследник, конечно, один, но мало ли, что с ним случится – с его-то неудачливостью. Карл Оллар – Дикон видел портреты: ребёнок как ребёнок, просто наряженный в расшитые золотом штанишки и полузадушенный королевской мантией. Интересно, кому доставляет такое неземное удовольствие одевать его в бесконечные меха и кружева, смотрящиеся неловко там, где даже принцу подобает самое простое и немаркое платье? Уж не Алве, это точно. Мирабелла за нарядами с подобной нежностью не следила, но и сын её был наследником Надора, а не целого королевства. Стал – никем; но с детских портретов смотрел с той же невнятной тоской. Художник, будь он хоть какого толка, ничего с ней не в силах поделать – с остекленевшими глазами и дрогнувшим подбородком. - Наверное, - пожимает плечами Ричард почти с удивлением. – Я никогда не думал об этом. Точнее, когда-то очень давно. Последнее с губ срывается, конечно, нечаянно. Ворону это всё и объяснять не хочется – про глупую, детскую ещё надежду пробудить в якобы его отпрыске кровь дома Ветров и встать с ним плечом к плечу в борьбе за прежнюю Золотую анаксию. Теперь это, конечно, невозможно – так много всего произошло, но, кажется, всё осталось прежним; перемирие с Дриксен быстро сменилось вооружённым нейтралитетом, которому, дело ясное, тоже недолго осталось, ведь, будь кесарь хоть трижды мил, извечные территориальные споры никуда не делись. Стычки с Кагетой тоже неизбежны: Лисёнок Лисёнком и останется, и глазки строить горазд, и – тут же – укусить вполне способен. Армия, конечно, на данный момент ни в одном крупном военном конфликте не задействована, но броситься в погоню за призраком славного и такого давнего прошлого? Ричард теперь точно знает: вернуть его невозможно, лучше бы и не пытаться. Поэтому и жалеет о сказанном незамедлительно, наизготовку ставит ощетинившееся: «Это уже не важно». Не требуется. - Видимо, вами были достигнуты прелюбопытные выводы, - без интереса соглашается Алва. – Как бы то ни было, постарайтесь впредь махать своей шпагой поосторожнее. Вам пока что не все, не всё забыли и простили – и долгое время ещё не простят, а я, как ни прискорбно, не всесилен. Хотя и вы неплохо себя показали за эти годы в выпутывании из разного рода передряг. В глаза смотрите, я заметил. Это замечание сложнее проглотить, чем всё остальное. Ворон, в принципе, миролюбиво и даже дружелюбно настроен, уж точно не виноват в том, что Ричард помнит все его письма наизусть и до сих пор перечитывает чаще, чем требуется (это его самого коробит, есть в этом что-то отвратительно неправильное). Они как ступеньки, по которым спускаешься в тёмный, холодный погреб, уже надеясь, впрочем, что выйдешь оттуда с дорогим вином под мышкой. Алва сравнению вполне соответствует – наливает себе, словно человек, это путешествие уже преодолевший, но бывшему оруженосцу не предлагает. По привычке, что ли? Им не случалось пить на равных, да и вряд ли случится. - Это получается само собой. - Всё-таки вы славно выросли, - регента неясно отчего разбирает смех. Только по этому признаку можно заметить, что он пьян, – несолидно смотрится, с сединой-то у висков, и всё же, стоит признать, заразительно – знай Ричард причину, он бы вряд ли удержался от того, чтобы присоединиться. – Впрочем, некоторые вещи остаются неизменными. Надеюсь, слухи о нас с вами вам слышать вновь ещё не доводилось – а ведь я, пригласив вас к себе вечером после такой дуэли, только подбросил сучьев в костёр, - и, можно поспорить, сделал это нарочно. Так не улыбаются, когда в ярости; скорее, шалость удалась, а вот Дикону всё ещё неприятно и неуютно почти с той же силой, что в юности; злости нет – не после Эстебана – просто непонятно. - Это невозможно. Мы с вами не виделись пять лет. - Мне это можете не рассказывать, - с уморительной серьёзностью кивает Алва. – А они вам не поверят. И это тоже повод для дуэли, которую вы пообещаете мне не устраивать – более того, уклоняться от того, что обязательно попытаются навязать вам. Рано или поздно это пойдёт на спад – мы с вами продолжим не видеться, так и знайте. Сплетники вынуждены будут замолчать – о чём я, признаться, немного пожалею (давненько я не не давал им поводов говорить обо мне так много), но тем, кто так близок к старости, простителен ностальгический бред. - Вы бы не уклонялись, - Ричард опять не спрашивает, а утверждает, это легко входит в привычку, а отвыкать потом, как обычно, придётся с трудом и обидой непонятно на что (в таких ситуациях разве что на себя самого стоит злиться). – От дуэли, - уточняет на всякий случай. Столько воды утекло, а от этого взгляда всё ещё мысли путаются, никакого вина не надо. - Более того, ваш отец бы тоже не стал, - Ворон кивает, кажется, своим мыслям. И резко припечатывает: - Я не убивал королеву, как и он, - тут же улыбается уголком губы. Ветер изменчив, так говорят? Только когда смотришь на его Повелителя, кажется, эта придворная гримаса вежливости стала не более чем привычкой – и когда Дикон видит это, он, в общем-то, радуется, что на Севере; он, увы, не Ворон, без подобных ставших частью обихода мерзостей продержался бы куда меньше. – Не знаю насчёт него, но я просто родился для этого слишком поздно. Алису Дриксенскую дома не обсуждали – Ричард немного читал о ней, немного слышал, но шутку, пожалуй, оценить способен. Не настолько, чтобы ответить – может быть, слишком серьёзно кивнуть, давая понять, что сказанное (бывшим) эром было принято к сведению. Если подумать, к молчанию тоже привыкаешь – пусть солдатское дружелюбие в нужный момент и помогло изгнаннику не окрыситься, таких долгих, серьёзных разговоров Дикон давненько ни с кем не вёл, потерял навык; теперь, вот, всё время чувствует, что от него ждут умных речей, а добавить, как назло, нечего. И не хочется. Вы сказали, я услышал, можно теперь идти? Пьяный Алва, видно, тоже слегка подвержен человеческому пороку болтливости, но, чтобы заметить возникшую неловкость, нет нужды даже в зоркости ворона. - Вы свободны. Всё, что хотел, я вам уже сообщил. - Моё наказание? – вопросов, конечно, больше. Наверняка они придут потом, ночью, когда изрядно выспавшийся капитан Окделл будет лежать без сна и снова прокручивать в голове неожиданный разговор. Тогда задать их уже будет некому, но, появись они даже в мыслях прямо сейчас, обратиться с ними к регенту было бы не так легко. Будто между ними не пять лет пролегло, а тысячи; впрочем, с Рокэ Алвой никогда не было легко – тем более его неудавшемуся, неудачливому, неудачному во всём оруженосцу. - Не последует, - потягиваясь в кресле, собеседник в кои-то веки не улыбается. Теперь он больше выглядит уставшим - наверное, загостился в армии, скоро обратно в столицу. На лице то ли тени, то ли следы бессонных ночей, словно воск оплывший на погашенной свечке, застывший причудливым узором из капель. – Если наказывать всех, кто хоть раз кого-то убил на дуэли, мне пристало бы стоять первым в этом ряду. К тому же, я, к счастью, не ваша нянька. Разве что на вопросы могу ответить – если у вас они, конечно, имеются. - Да, - говорит Ричард громковато, и это слово вылетает из него с неожиданной смертоносностью пушечного ядра. Берегите знамёна, господин регент, а впрочем, до Алвасете таким жалким выстрелом не достать – в столице же другие порядки и в достатке людей, которым бы только увидеть свои цвета над королевским замком… - Расскажите мне о Катарине Оллар. О той Катарине, которую я не знал. - Звучит как что-то классическое и трагическое, - Ворон уже откровенно морщится. – Вы так и не оставили увлечение Дидерихом? Выкиньте эту женщину из своей головы, как будто она и не существовала вовсе. Прошло достаточно времени, к чему беспокоить мертвецов? - Вы обещали, - Дикон мог бы ему процитировать в самом деле. Ответ на предпоследний его вопрос, уже совсем горячечный и дрожащий. Самое волнующее рвалось из спасённого из лап смерти именно под влиянием лихорадки – иначе он, может, и не решился бы уточнить, боясь показаться смешным, ещё более смешным и ещё более глупым, чем он был на самом деле. Алва с вообще-то не свойственной ему методичностью отписал по абзацу на всё, что увидел на листе, хотя, вероятно, это было не так уж просто. Разобрать каракули – не посмеяться над недальновидностью и наивностью, ещё вернее, не почувствовать к ним отвращение после того, как они принесли столько бед. В память оттого и въелось – уверенное, отрезвляюще злое, больше напоминающее приказ, чем увещевание: "Я отказываюсь обсуждать с вами Катарину Оллар, пока вы хоть немного не вырастете и не поумнеете. До тех же пор просто уясните себе, что вам не стоит произносить это имя даже наедине с собой. Пытаясь объяснить окружающим ваш последний разговор с королевой, вы навредите себе, но не ей и её светлой памяти; молчите, если придётся, глотайте оскорбления - вы больше не герцог Надора, вы никто. Как минимум, до ваших первых побед. Если настигнет нужда пожаловаться кому-нибудь на меня, несправедливый мир и всё то, что вам пришлось и придётся пережить, лучше заведите дневник". Сложно сказать, помнит ли это Ворон, поэтому Ричард пытается объясниться – втолковывает, чувствуя себя как-то по-особенному странно от звука собственного же голоса: - Я молчал о ней все эти годы – и с окружающими, и с собой, даже со своим дневником. Я пытался забыть, но у меня не вышло. Вы же наверняка знаете, какой она была на самом деле – просто расскажите мне, не настолько же это сложно. Я хочу понять… - правильную ли вещь я совершил, стоило ли оно того, но Дикону не достанет смелости это произнести. Было бы страшно узнать, что напрасная кровь на его руках принадлежит в том числе и любимой женщине, которую он просто недопонял в её (в их общий - хоть что-то) самый тёмный час. О таком только кошмары видеть – приходится, куда без этого. Ричарду страшно и холодно – до сих пор, зима, проведённая в Ракане, видно, до смерти (или всё-таки после?) въелась в кости, но, сказать по правде, не было лучше ни весной, ни летом. Тьма перед глазами многое помешала разглядеть. Лучше уж, честно, настоящая слепота. Например, Алва в посмертном уже кошмаре всё ещё видел дальше, чем его зрячий спутник. Иногда Ричарду снится, что он сам – королева и мать на груди у него – новорождённый ребёнок, а вокруг – никого, кроме врагов; тяжёлые каштаны падают с веток и разбиваются, подобно раскалывающимся черепам, о кладку тенистых улиц, на которых ветер оставил глубокие, не видимые человеческим глазом борозды, – и у каждой тени есть пара глаз, чтобы не выпускать добычу из виду. Дама в беде? Такое в Ракане должны были предусматривать и предотвращать – как же вышло, что они делали ровно наоборот? Альдо не знал об этом, сам не видел, ослеплённый властью надёжнее, чем раскалённым металлом, о чём Дикону читали в детстве, видимо, чтобы он учился не спать и помнить? А пусть даже и знал – Повелитель Скал тоже ведь поднял руку на женщину, носившую ребёнка под сердцем, сколь бы холодным и насмешливым оно ни было; бесконечно оправдывая себя, где-то в душе он всё равно не прощает. Неужели действительно можно забыть самое страшное, что ты сделал в жизни? Из всего – именно это, пожалуй. - Может, всё-таки будете слушать? – едко призывает Алва, и воспоминания отступают. Ричард встряхивает потяжелевшую голову, словно пытается уложить мысли по-новому, и скомкано извиняется. Наверняка успел упустить что-то важное, до сих пор так и не научился по-настоящему держать себя в руках. – Катарина, - продолжает Ворон, как ни в чём не бывало, - отчаянно много лгала, знала толк в дворцовых интригах и определённо умела повелевать людьми, завоёвывать их доверие и симпатию. Именно поэтому для Талига она была незаменима, а ваше преступление – столь трагично с точки зрения управления государством. Ведь я, как вы, должно быть, уже знаете, не слишком-то лажу с детьми. Отворачивается, смотрит в окно и сгустившийся за ним мрак. Это была недобрая усмешка, истощённая и тревожная, Ричард успел её заметить, но, конечно, он промолчит. То, что плохо стране, может ещё принести пользу отдельным людям, а значит, мораль всегда одна и та же: думай своей головой, решай для себя сам, имей своё мнение обо всём на свете. Возможно, Ворон ждёт ещё вопросов, но Дикону услышанного хватит на несколько лет – он запомнит и не раз ещё повторит себе в тёмный час, в трудный день, чувствуя себя так во многом недостаточным и неправым, как будто с этим никогда не получится совладать. Не слова-пряник, медовые и утешающие, а, верно как в детстве, слова-прут, подгоняющие с неистовой силой сделать ещё шаг на бесконечно-долгом пути, сколь бы бессмысленным это ни казалось с этой его точки. - Благодарю. Теперь я могу идти? - Боюсь, что задержу вас ещё на миг, юноша, - свечи догорают, уже почти погасли – стало быть, это мгновение полумрака, придающего уединению двух связанных силой обстоятельств людей другой оттенок. Ричарду вспоминаются призраки рода Алва и долгие споры, в сущности, ни о чём – но это вопрос для другого раза, даже если он не настанет. О таких вещах и говорить не хочется – пусть это пребудет вечно где-то на границе правды и яви, веры и неверия. – Что вы думаете делать через пять лет? Собираетесь остаться в Торке навсегда? Говорят, здешним людям вы нравитесь. - Да, - говорит Дикон, тут же исправляя себя. – Да, я хотел бы остаться, - местные, может, к нему и равнодушны (в большинстве своём, по крайней мере), но это благо, не проклятие. Их много, единство рождает силу, и если затеряться где-нибудь в нахлёстывающей на врага волне широких плеч навсегда, уж точно можно больше не помнить о горечи и обиде. Север прощает – принимает и милует, дарит суровым вниманием, пристальным, стало быть, незамеченными не останутся ни подвиг, ни промах; недаром сюда испокон веков ссылают военнопленных, неопасных преступников и юнцов с горячими сердцами. - Мне, конечно, понадобился бы отпуск, чтобы посетить Эпине и Надор; за этим исключением мне нет нужды покидать приграничную территорию. Не было бы, но… Увидеть маки, превращающие любое поле в место, где недавно пролилась кровь и ещё не успела засохнуть, – и развалины старого замка, где на ступенях сидело беззаботное детство, почёсывало комариные укусы на лодыжках ребром подошвы и без зазрения совести грызло кислые, недоспевшие, диковатые (как местная малышня) яблоки. Место чужого вечного покоя и своего – несостоявшегося, оборванного. Да и не было это похоже на благодать – если такое же будет ждать и после смерти в бою, лучше бы постараться не умирать вовсе. Конечно, в том, что ничего не понятно, есть и своя прелесть. Видеть правду напротив себя без прикрас – зрелище, которое вытерпит не каждый. Ричард не уверен, что он справляется; не умеет судить сам, но честно старается не отводить взгляд. Пусть другие скажут, ладно ли выходит. - Никак не обойтись без этого «но», - прищёлкивает языком Алва, и ухмылка его – что-то змеиное, тревожное, холодное и скользкое вокруг ступней в темноте, скромно напоминающее о том, что каждый твой шаг имеет последствия. – Оно портит любую хорошую концовку, самый безупречный замысел умеет обратить в прах. Что же служит препятствием вашей спокойной судьбе здесь? Юноше хочется славы и справедливости? – эти насмешки Дикон не заслужил, но вряд ли Ворон замечает, как ими раскидывается; они слетают с кончика его языка без всяких усилий, ядовитые и беспечные. На них можно было обижаться тому, кто не держал на руках умирающего друга, называющего раз за разом чужое имя; Ричард привык молчать и хоронить любое чувство, не достойное того, чтобы отразиться на его частенько угрюмом лице. - Я ваш должник, - проговаривается не без усилий. – И должен расплатиться, во что бы то ни стало. Поэтому мне сложно судить наверняка о том, что будет дальше. Это решаете вы, а не я. С ответом на такое заявление регент Талига вовсе не спешит. В комнате всё тусклее свет, за окном сгущается тоскливая осенняя ночь со всеми её сквозняками, хватающими за пятки, словно расшалившийся пёс, которым не занимались достаточно, чтобы обучить пристойному поведению. Чем дальше, тем опаснее он будет становиться и сильнее – придётся отгонять настойками, одеялами, грелками, а если не повезёт, так припарками и микстурами. Ричарду спешить некуда, но и сидеть на одном месте ему постыло – слишком много мыслей, да и давно пристала привычка вечно в чём-нибудь копошиться, а коль нет достойного занятия, так хоть порядок на и без того безупречном столе наводить, перекладывать вещи с места на место. В чужом кабинете заниматься этим несподручно. Остаётся сидеть недвижимо и ждать чего-то неведомого, для верности положив кисти рук меж сведённых колен, придавив надёжно собственным весом. Ещё разве что взглянуть, как из-за приоткрытого окна тихонько подрагивает паутинка в углу залы. Её хозяина уже не видать – видно, ему первому стало холодно. Дикон и поэтому ещё никогда не любил зиму – всё живое спасается от неё в страхе, боится прекрасного в своей пустой безупречности лица. Но как-то так вышло, что в трепетном лике Катарины Оллар он этого оттиска не разглядел… И во многих других людях. Алва – скорее осень; беспокойный и промозглый, но не лишённый очарования. Бывают хорошие дни и плохие, но всему свой срок, и, если успеть поймать момент, от его присутствия тоже можно получить наслаждение. Возможно, эта мудрость знакома дамам – осень хороша там, где её не ждут, но не надолго, чтобы не наскучила. Сам Ворон об этом задумывается едва ли – да и вряд ли у него теперь есть время часто дарить вниманием женщин. Вот и ещё одна подоплёка для поднявших голову слухов… - И всё-таки, пусть я постыдно повторяюсь, вы знатно повзрослели, - замечает он невпопад, прикрыв ладонью глаза (жест, трогательный в какой-то своей залегающей в глубине беззащитности), и кажется невольно, будто не прошло ни пяти лет, ни большего числа. Оруженосец и его эр задумались о чём-то после долгой, увлекательной беседы – не спешат разойтись, так им приятна компания друг друга; или, может, мальчишка был выруган, славно выдран за уши – ему бы пошло это на пользу, честное слово. Если бы кому-то в правильный момент было до него дело настолько, чтобы наказывать. – Интересно будет увидеть, что из вас когда-нибудь получится. Тогда и поговорим о всём остальном, что было и будет. Теперь же – спокойной ночи; не стоит дожидаться позднего часа, чтобы покинуть мою комнату, вас обязательно неправильно поймут. "Сложно судить о добре и зле, не опускаясь при этом до уровня детских побасенок, но Альдо Ракан не был хорошим человеком. Если вы ещё следуете своим странным понятиям о чести и совести, вы должны в негодовании отвернуться от того, кто продал оные за гнилую мечту так же легко, как друзей, любящую семью и всё хорошее, что в нём и у него было. Я бы посоветовал вам обсудить данную мысль с некой Мелхен Вейзель, но она не захочет говорить - и с вами, и об этом. Надеюсь, скоро вы тоже сможете оставить этого господина в прошлом - надеюсь, но не слишком-то верую и ожидаю. Почему Альдо Ракан был плохим королём, я уже объяснил вам при личной встрече". Неправильно поймут – и в чём-то точно будут правы. Например, после разговора с регентом Ричарду снится Альдо, но это далеко не первый и не последний раз за означенные десять лет. То, что было с ними до смерти и после, слишком сложно и неподъёмно, чтобы в нём разобраться, даже с помощью Алвы, тем более без оной, ведь принять её в этом – тоже нечто вроде предательства. Последний вопрос Диконом был написан от отчаяния, больше самому себе – тем страннее видеть на него прямой, уверенный ответ, перечитывать, имея даже возможность провести пальцем по строке, кое-где ощутимо вдавленной в лист, будто вырезанной на камне. И не соглашаться – с этим одним, всё остальное почитая святой истиной. Если Альдо не был хорошим, почему он так улыбался? Пусть кругом неправ и во многом жесток, но его тёплые руки в своих волосах герцог Окделл запомнил, даже пройдя через первородную тьму, обронив титул где-то по пути и не заметив – с памятью об этих прикосновениях и пыльных тайнах (когда их описывал анакс, они на вкус были совсем как лето и торжество) он не расстался бы так легко. Все десять лет не так длинны, как год, проведённый по ту сторону, а стало быть, наедине с затухающими где-то за спиной отсветами камина, будто гаснущим, осознав своё бессилие, маяком, и другом – или тварью, выдававшей себя за такового. Знала она, правда, слишком много, чтобы это было просто совпадением. Она говорила такие вещи, которые не мог хранить в памяти никто, кроме настоящего Альдо, - но он никогда бы их не произнёс. Хотелось бы верить. Это было странное, страшное время. Оно Ричарду снится чаще, чем Ракана или Сакаци – видеть их по ночам было бы слишком здорово и в то же время тяжело. Если не верить и всему хорошему, что тогда было, значит, в жизни ныне безродного Окделла не то чтобы вообще было это хорошее. Не о Надоре же вспоминать - то, что по отношению к этому месту чувствует принёсший ему гибель клятвопреступник, сложно объяснить, но и понять не легче. Это называть домом – значит, обнулить любое героическое стремление вернуться в родные края, осознать, что уподобление воителям прошлого невозможно, ведь у них было, правда было что-то, достойное кровавых битв и даже смерти, за спиной. Дикона, сколько бы он ни совершил подвигов, там не ждали бы с похвалами и ласками. Не мать уж точно, а сёстры при ней немногое могли – следить взглядом братний тяжёлый шаг и тут же прятать глаза, слыша холодный свист брани в воздухе. В особняке рода Алва тоже не всё шло гладко и складно, и хоть порой бывало, конечно, здорово, за этим обязательно следовало что-нибудь плохое. Ричард не нравился слугам, как и они ему; тесная комнатка, хоть и походила на спальню в Надоре по размеру и освещённости, уже давила на плечи тяжелее неба, словно по ночам её временный обитатель вырастал до размера родовых скал и уже никуда не вмещался – проросшие у подножия ели торчали из окон, а под напором мшистой макушки поскрипывал потолок. И выбежать бы в сад – но двери в сумерках отпирались только для соберано, а ухоженный сад ждал разве что дам, не страдающих бессонницей юнцов. Покинув это место навсегда, Дикон совсем о другом сожалел, разумеется. Если бы он мог отмотать прошлое, наверное, вернулся бы в Сакаци. Всё казалось таким близким и сбыточным, что плевать было на то, насколько оно на самом деле недостижимо. Саднило многое, конечно, особенно в сумерках (всегда в темноте раскрываются старые раны, неважно, внутри они или снаружи): собственное предательство и память о каждом разе, когда Алва вступался за непутёвого оруженосца в неповторимо-язвительной манере, ему свойственной; тоска по Надору – полям, лесам и рекам, всем поднебесным тварям, которых Ричард иногда любил больше, чем семью, но, конечно, и по сёстрам, прислуге, прочей родне, что уж там, даже по Мирабелле, не умевшей быть ласковой, но всё равно такой знакомой и родной, способной, если что, взять непутёвое детище под крыло, пусть даже только ради того, чтобы оно не позорило честь рода Окделл. Тем не менее, вопреки всем тяжёлым мыслям и сомнениям, день каждый раз наступал – а с ним в комнату вваливался румяный, бодрый, безгранично счастливый и уже почему-то растрёпанный в худшем виде Альдо, готовый к новым свершениям и разговорам. Тогда он был даже больше, чем другом, - кем-то, кто с успехом заменял Книгу Ожидания, отца, не до конца отравленного эра… И Дикон никогда не чувствовал себя более причастным и своим, чем в те моменты, когда они мечтали – вместе, перебивая и дополняя друг друга, дорабатывая раз за разом идеальный воздушный замок, который ещё предстояло воплотить в жизнь. Это было – не дело, но что-то похожее, какой-то уверенный план на будущее для несостоявшегося мятежника, которому всю жизнь говорили делать, но никто не объяснял как; и тогда Ричарду казалось, что он вполне способен посвятить этому свою жизнь. Ему и сейчас так кажется, но возвращаться не к чему, некуда. Замок пал, не выдержав осады, давно разрушен – на стенах можно ещё заметить следы от ядер, посланных по цели пушками подкравшейся незаметно армии. Конечно, по традиции, нашёлся и предатель, открывший ворота. Им стал сам Альдо, попытавшийся незаметно подменить благородство и настоящие перемены дешёвым вином и опасными подарками, – но как же сложно смириться, и до сих пор нутро безжалостно раздирают заскучавшие кошки Врага, стоит только подумать о том, как всё было почти по-настоящему: правильный мир, такой, как учили в детстве, совершенно хрестоматийный, настолько же сказочный. Это ещё одна сложная и не поддающаяся перевариванию мысль – Золотую анаксию вряд ли получилось бы вернуть, даже будь последний Ракан, оказавшийся и не Раканом вовсе, куда лучшим правителем. Ричард читал книги – даже послал Придду короткую благодарственную записку, обращённую, в общем-то, и к Арно тоже, хоть к присланным ему томам теньент, капитан, полковник Окделл так и не заставил себя притронуться. Управление государством – не игра и не воплощённая в жизнь мечта; хорошему властителю нужны помощники, в первую очередь умелые, а потом уже верные. Что ещё важнее, верные государству, а не лично королю. Да и в таком случае не факт, что любая хорошая затея не обречена на провал – так многое должно сложиться вместе, что об этом даже думать неуютно. Ричард заставляет себя от корки до корки пройтись по всем сложным работам, которые можно достать на таком расстоянии от столицы и которые, опять же, либо погружают его в глубокий сон, либо даруют беспокойную, обиженную бессонницу. Если не понять, то хотя бы узнать – тем более, лучшей компании, чем неуклонно ветшающие книги, нет и не предвидится. Их можно сравнить с постаревшими мудрецами – впрочем, юных мудрецов и не бывает, все в молодости совершают ошибки, но этому тоже не так-то просто поверить (очень хочется, только-то); иногда, долгими зимними вечерами, у Дикона почти получается представить, что фолианты на полке и на столе тихонько переговариваются между собой. Это, конечно, несбыточно – даже они пошли бы друг на друга войной, настолько порой разнятся во мнениях. Истину надо искать самому – и путь к ней долог, тернист. Впрочем, опыт хождения такими тропами у Ричарда имеется. Неприглядная правда, как водится, у поверхности – спрутом плавает под тонким слоем воды, пошевеливая щупальцами. Её можно не замечать старательно по причине неприглядного облика, но и это чревато – ей ничего не стоит увлечь очередного зеваку на дно. Накапливая опыт и знания, Дикон, в общем-то, давно уже понимает всё, что якобы ищет меж страниц, – Золотая анаксия, Талигойя, всё то, что было ему так дорого и в чём он находил для себя смысл и главную цель, не выжило бы. Чудо, что оно вообще продержалось так долго, учитывая наряды минувших веков и почти театральные церемонии, ставившиеся выше законов и порядка на улицах. Какое-то время, правда, красивой кожице удавалось скрывать под собой гнилое насквозь нутро – по крайней мере, Ричард смотрел и верил. Дотянулся и надкусил. И был отравлен. И яд предложил ему лучший друг – впрочем, со временем нетрудно дойти до осознания, что всё, что бы он ни протягивал с нетерпеливой усмешкой, не стоило брать. Дикон, конечно, поступал ровно наоборот: он о многом не умел молчать раньше, но об этом смог бы и тогда. Когда ложишься с мужчиной, анаксом, тем, кто, казалось, заменил тебе отца, это не то, о чём бежишь хвастаться во весь голос на площадь. Это вообще случилось как-то само собой – на празднества по гальтарской традиции не допускались женщины, а Ричард был очень пьян, и Альдо, само собой, не трезвее; ещё – тяжёлые шторы в пол, шёпот, смешок и боль. Потом стало поздно стыдиться. Да и вообще, не очень-то это получается, когда тебе улыбаются и тебя подбадривают. Герцог Окделл слышал в своей жизни достаточно мало похвал, чтобы, подобно одуревшей от нежности девице, бросаться в объятья за одно только ласковое словцо; зная, что это позорно и неприлично, как водится, где-то в глубине души, но до поры до времени успешно отгоняя от себя неприятные мысли о неизбежных последствиях неправильных выборов. Конечно, надо оговорить, что о любви при этом не было и речи – это просто… ну, происходило. По крайней мере, Альдо уверял, что в таких обстоятельствах без гайифского греха не обойтись, это сблизит их больше, чем друзей и братьев, а Ричард, конечно, верил – и молчал, но слухи всё равно откуда-то возникли, незримо расползлись по всем кварталам и площадям. Оправдывать самые грязные сплетни – вот в этом было что-то тревожное. Жалило исподтишка, никак не проходило – потому что, конечно, надо было выдернуть засевшее в ране жало, а не охранять его бережно от любых посягательств, пока больное место не начало гнить. Но и верность, и честность, и всё, чему учили с пелёнок наследника Надора, сводилось к тому, что надо слушаться своего повелителя и ждать, когда подумают за тебя. После – выполнять приказы любой степени гнусности. Конечно, если этот направляющий тебя человек принадлежит к Людям Чести, ведь тогда он просто не может быть неправ. Когда оказалось, что всё ровно наоборот, сворачивать было уже заметно поздно – во дворце поздним летом, поздним вечером, всё затихло, кроме сверчков в траве за окном, совсем как в деревне, а Алва, сидевший напротив, не прекращал говорить, не давая времени обдумать и осознать. Это пришло к Дикону ещё через пару лет. Одним из кошмаров, непрошенным осколком воспоминаний, засевшим под кожей, глубже – дошедшим до самого сердца и навсегда оставшимся там: шевелиться на погоду внутри головы и смутно тревожить в самые лучшие моменты, да так, что исправить это уже не получится. Дневник, заполненный разве что вначале, но ещё вмещавший в себя приличное количество листов, в какой-то момент заполонили стихи – Ричард не писал их в таком количестве с особняка Алвы. После первых встреч с королевой дурно сложенная поэзия в духе кого-то из классиков, ведь все они с чего-то начинали, била ключом, фонтанировала бурно и беспощадно – неудивительно, что над ней потешались (иногда тихо, но чаще – громко) и кэнналийцы, и сам Ворон. Если бы на Дикона не смотрели в том доме как на ребёнка, он бы уже тогда ввязался в дуэль – и не в одну, стоит заметить, и наверняка проиграл бы, коль скоро южане, подобно соберано, отменно обращались со шпагами. На этот раз попытки писать стихи смешили самого начинающего поэта – больше веселить ими было попросту некого, не к костру же нести. Даже удалившись от былых предрассудков, Ричард не мог отделаться от мысли, что солдатам попытки в сонеты и прочие изящные формы не понять – и не нужно. Он и без того не мог взять в толк, почему именно сейчас и именно так – может, назло всему, ведь проза даже в виде дневниковых записей давалась ох как нелегко. Письма Дикону и прежде доводилось писать разве что домой и Катарине – все из них, надо думать, были неуклюжи и неизбежно громоздки, гадкие утята, так и не ставшие лебедями. Верно, особенно смешно на них было смотреть после безукоризненных и утончённых эпистул Алвы, да, в общем-то, кого угодно другого. Имей Ричард перед глазами образец менее личный, чем письмо регента, он бы, вероятно, из духа соперничества попытался бы отточить своё мастерство. Увы, писать некому, да и незачем. Даже герцог Надорэа не радует родича витиеватыми посланиями – скорее всего, регент вообще не счёл нужным сообщить ему, что законный владелец Надора (вернее сказать, бывший) был найден и спасён. В глазах скольких же людей это, должно быть, уронило Ворона – дойти до совершенно картинного вызволения из смертной тени принёсшего ему одни огорчения неудавшегося отравителя… Ричард мог бы представить нескольких. И сейчас может, но ему уже не хочется; а на тот момент он был занят попытками стихосложения, как ни крути, более складными, чем тренировка в посланиях разного рода или пробы пера в том, чтобы доверить собственные чувства бумаге. Поэмы Альдо, оды Катарине… поначалу выходило совсем не так и не то – Дикон начинал об одном, но терял нить повествования в погоне за рифмой и сам ужасался результату. Может, так вот и какой-нибудь Барботта, увлёкшийся ловлей пёстрых бабочек удобоваримых словосочетаний получал из правильных посылов пищу, способную напитать умы разве что истосковавшихся по переживаниям юнцов? К счастью, пни герцогу Окделлу никогда не нравились, так что в эти расставленные для него сети он не попал. Немного проще стало, когда он попытался составить краткий список образов для тех людей, о которых ему хотелось писать, – этакое общее впечатление, которое должно было быть сохранено, независимо от темы и смысла. С Алвой вышло легче всего. Алва был и осень, ждущая на подоконнике рыжей кошкой, которая, конечно, от Леворукого, но так и тянет запустить пальцы в холодную шубку, провести от макушки до основания хвоста – Ричарду кто-то рассказал про чувствительное местечко, которое можно там тронуть, чтобы шерсть встала дыбом и на тебя бросили удивлённый взгляд через плечо: мол, откуда ты, человек, знаешь такие тайны, наши секреты? Алва был и, конечно, ветер – над морем, Дикон встретил его, заплутавший и вечно хмельной, в Агарисе, когда тоже слегка заблудился и присел у обочины на окраине, сражённый наповал ощущением, что ему и спешить никуда не надо, и не ждёт его никто, а меж тем, уже сгущается ночь; и мягкое, солёное прикосновение к растрепавшейся макушке обладало целебным, пусть и болезненным свойством. Алва, вообще, разумеется, ветер разный, но если перечислять все, не хватило бы и тетради: тогда Ричард просто поставил закорючное «ветер», уверенный, что не забудет – до конца жизни, если потребуется. Ещё, например, Алва был как дождевые тучи над макушками гор, когда ты буквально видишь, как они бредут на тебя с холодными каплями наперевес, но уже не успеваешь бежать – благодатно мокнешь, а потом, естественно, растёшь, летая во сне, даже если уже не должен. Алва был и тайна, носимая под сердцем, отравленная робкой гордостью, и столько ещё вещей, что о нём можно было бы писать с закрытыми глазами, в полной темноте. Заглянув в глубокий колодец своего сердца, Дикон сам испугался того, что там затаилось, и поспешил закидать его землёй по новой. Напротив «Катарина» было поставлено уверенное и скупое «птица». О ней вообще не хотелось писать, но, чувствуя, что без этого не обойдётся, вспоминая, сколько ночей, заслышав чужой разговор о погибшей королеве, словно нарочно заведённый в его присутствии, он глотал обиду и прикусывал губы, даже самому себе напоминая онемевшего, Ричард вывел «ярость», хотя вроде как не собирался. В эти слова тоже много всего вмещалось – раскинутые руки, всё ещё напоминающие крылья, острый упрямый рот, так и не смятый его губами… вечная сдержанность в её присутствии – и тогда это была «ярость» не в значении злости, скорее, что-то близкое к «яркости», а может, чему-то солнечному, что безжалостно светило внутри, озаряя полость рёбер, для того не приспособленную, некрасивую. От этого уже проистекало что-то древнее и злое, из сказок, иссушающее и искушающее. И, конечно, «цветы», влекущее за собой неизбежное «цвета»: цвета её нарядов и её глаз в разном освещении – утром и вечером она наверняка могла бы казаться разными людьми, если бы Дикон видел её так часто; цветочные ласковые имена, которыми она позволяла себя звать – не ему. Всё то нежное и хрупкое, что ей хотелось преподнести, на что она была похожа; но иногда и ранимые соцветия выживают там, где от них этого совершенно не ждут – у них внутри жизнь, стержень куда более крепкий, чем любой из известных в Кэртиане металлов. С Альдо было, конечно, сложнее всего. Хотя бы потому, что он какой-то непреодолимой преградой вставал между Ричардом и всеми остальными, кому он мог бы посвящать свои неловкие опусы – семьёй (слишком общее слово: были сёстры, была Айрис – всегда отдельно, ещё матушка и, наверное, Лараки), Робером, чем чёрт не шутит, Марианной. Никак не в силах разделаться с ним, подобрать отчётливое ощущение тому, что совершенно не умещалось ни в одно из известных человеку чувств (разве что в несколько), Дикон постепенно не то чтобы забросил стихосложение, но перешёл от него к чему-то более земному и жизненному. Наверное, Альдо понемногу просто во всём: - в том, как сладкая вишнёвая настойка обжигает потрескавшиеся губы, и это всё вместе совсем не правильно, не то, что матушка бы одобрила, но очень хорошо, а потом под по глупой привычке подсодранной кожей остаётся неясный привкус, который чувствуешь, стоит только облизнуться – ягоды, спирт и кровь; - в тренировочных боях, когда у Ричарда, конечно, бывают плохие дни, но и в худшие из них он помнит, что мог бы без особого труда победить аж целого анакса – куда сложнее было бы его этим не обидеть, а после – уберечь от всех тех, кто хотел бы этим воспользоваться, и вроде без такого груза на плечах двигаться должно быть легче, но образовавшая пустота почему-то не менее томительна; и, обучая новобранцев под присмотром неизбежного Ульриха-Бертольда, капитан Окделл нечаянно представляет, как мог бы теперь учить Альдо – шпага слабеет, пропущенный удар метил в самое сердце, а ворчливый наставник зло навешивает на него неподъёмное число повинностей и словесных оплеух, как бы не желая верить, что этого недотёпу обучал именно он – и немножечко Алва; - в любом из случающихся сражений, когда Дикону доводится забывать, что он ведёт за собой энное количество солдат и должен подумать о них тоже – дриксы на склонах гор чем-то похожи то ли на блох, то ли на неловко присевшую стайку птиц, которой не выжить под когтистыми лапами диких кошек; и тогда приходит злость – порой слишком неистовая, недостойная воина, но её можно оправдать хотя бы тем, что она направлена на самого Ричарда (он к этим хотел бежать? им довериться, с ними броситься на Талиг, который может казаться чужим, но, честно, лишь пока ты по эту сторону границы, а с той он беспомощнее котёнка и его сильнее хочется прижать к груди, пригреть под шинелью?); тогда он бросается вперёд, забывая о виноватых и правых, а после Ульрих-Бертольд с ворчанием отмечает его успехи, солдаты празднуют и ликуют, доктор с явным неодобрением качает головой, перевязывая раны, ранки и полноценные ранения, но и он ничего не в силах поделать с трещинами, которые каждый раз всё ветвистей расползаются изнутри, когда герой, которому не так далеко уже до очередной награды, думает, как мог бы положить свою жизнь (платой, подобно монетам) на прилавок судьбы, защищая несбыточную Талигойю и её властелина; - в солнечных лучах, отражающихся от снега, слепящих глаза, пробивающих до слезы, и они так похожи на золотистую гриву волос, что на какой-то краткий миг Окделл совершенно теряется во времени и беспомощно принимается оглядываться, словно ожидая чего-то; это тепло на коже – совсем неспроста, так не может греть с небес, высоко же, а значит, это слишком похоже на уверенное прикосновение пальцев к запястью, и вот-вот увлекут куда-нибудь: в новый бой, в новый мир, в то место, где от одиночества и молчания не останется ни следа… Это всё-таки очень тяжко даётся Ричарду – вырастать. Когда в жизни столько всего уже успело произойти, действительно со временем кажется, что всё приснилось, а может, случилось, да только не с ним. Помня всё остальное, забыть об этом – как Алва и предлагал – самое правильное, конечно же; то, что не хочется, до смешного напоминает мятеж, но он, как и все прочие в обновлённом, посвежевшем Талиге, обречён на провал. Происходит непроизвольно – лепестки памяти облетают с каждым днём, словно осень мыслей подходит всё ближе, а её ведь страшатся даже самые жизнелюбивые цветы; Дикон не жаловался в жизни на память – он, например, до сих пор может без запинки повторить многие стихи, выученные в Лаик, да и землеописание с тех пор не раз ему пригождалось, опять же, запоминать карты выходит весьма неплохо. Имена, слова и линии на бумаге, их правда не вырубишь и топором, но лица, разговоры… Однажды человек без дома и титула просыпается поздней ночью и никак не может отдышаться, сминает пальцами то ли край простыни, то ли собственные изрядно погрубевшие локоны: ему приснилось, что анакс зовёт его из толпы людей, но определить, который из высоких, красивых мужчин – именно он, никак не выходит. Ричард мог бы узнать по отдельности эти губы и эти глаза, он во многих людях вокруг замечает именно их, какое-то неуловимое сходство, мгновенно проходящее ощущение дежа вю – но как слепить всё воедино? Он и вправду забыл. Так что сон в чём-то оказывается вещим. Не сказать, что это во всём плохо: это – упрямство, растущее сорной травой, мальчишка, у которого уже пробилась мягкая, ржаная отцовская бородка, а он всё ещё ищет, за что бы уцепиться, чтобы его не унесло течением. Наверное, Дикону хочется, чтобы все его ошибки когда-то были, чтобы не забывать о людях, которые заботились о нём и считали его своим другом; ради веры в это он готов сохранить на сердце и многие другие тяжести, солёные дымчатые камни. Увы, волшебство со временем рассеивается. Заклинания выветриваются, и это неизбежно, и это тоже – вырастание. Осознание, что он был использован, не похоже на удар молнии или даже шорох зажигаемой спички, тусклое озарение, принесённое расцвётшей посреди пустыни мрака свечой; это что-то вроде того, когда движешься по комнате в темноте и в какой-то момент понимаешь, что ты здесь не один. Кто-то вошёл, это было давно, а ты всё это время продолжал вести себя как идиот и повторять себе под нос строчки из запомнившейся песни, чтобы не чувствовать кожистый, плотоядный скрип, с которым в твою спину впиваются тысячи холодных мурашек. Оно случилось, всё самое худшее уже было, но это ты понял не сразу и, возможно, был спасён от многих неприятных моментов медлительностью собственных мыслей – самых быстрых весенних мошек пожирают оголодавшие птахи, но, стоит им хоть на время насытиться, у остальных появляется шанс. В какой-то момент Ричард просто борется с очередным излишне витиеватым размышлением о прошлом и будущем и, о Создатель, он знает, честно знает, что всё это правда, чувствует всем сердцем. Его верность была направлена не на то, он оступился везде и во всём – и это не просто слова, сказанные, написанные тем же Алвой, прошёптанные ему в спину лагерными сплетниками, а то, к чему был протоптан нелёгкий путь сквозь дебри букв и смыслов. Герцог Окделл, потомок одного из четырёх великих властителей мира, далёкий отзвук одного из ушедших богов, если так будет угодно, кичился этим до последнего, а меж тем спал с мужчиной, едва не погубившим страну, и позволял своим друзьям умирать у него на глазах, а облагодетельствовавшим его людям вредил с особым тщанием – и всё это с закрытыми глазами, чтобы, не приведи Создатель, не увидеть, в какую бездну катится кубарем. Он отдал все свои силы и всю свою веру на изначально несбыточное дело. О, это осознание, оно только плодит бессонные ночи. Сложно сказать, становится ли лучше или хуже, стоит ему угнездиться в сердце, с корнем выворотив оттуда былую беспечность. Оно правда похоже на пропасть – непреодолимую, и есть ли смысл поднимать взгляд, если другой край всё равно теряется в тумане? Дикону, право, стало бы стыдно смотреть в глаза своим обидчикам, если бы под его веками не проросла крапивными хлёсткими стеблями (уже навсегда) новая злость – на самого себя, точно как во время битвы (уже не с Дриксен - тоже с отражением, медлительным, так ничего и не понявшим, отчаянно пытающимся согреть в ладонях ядовитых мотыльков былых ошибок). Такая здоровая она может вымахать, только если осознанно дать ей место в своей груди, а не просто позволять окружающим зачастую бессмысленные попытки посеять её семена. Ричард принимает её, наконец-то веря, что ей внутри него самое место. Это точно происходит в какой-то год – седьмой, восьмой или девятый, но к этому моменту изгнанник давно уже сбился со счёта, да и не желает продолжать игру – детские прятки, догонялки и жмурки кончились, то ли дети, то ли непоумневшие взрослые давно разошлись по домам со двора, заслышав зов матерей, а Дикону здесь оставаться и выживать. И бежать уже никуда не хочется. В остальном, всё продолжается по-прежнему – тренировки, пограничные стычки, вечера у костра с походной флягой и крепким словцом, ночи над книгами (будто ему снова десять и никаким злобным бесам, включая матушку, не разлучить его с интересной историей), ранние утренние подъёмы, когда между делом сочиняются стихи, а потом кем-то любопытным, стоящим неподалёку, бережно укладываются на незатейливую мелодию – и вот уже их распевает весь лагерь. Не происходит ничего особенного. Это взросление и возмужание – оно случается с каждым, точно так теряется в рутине. Десять лет проходят совсем незаметно. Алва появляется, стоит им истечь, словно недобрый волшебник в замшелой сказке, обещавшийся отобрать у тебя всё самое светлое и хорошее, но бессовестно опоздавший. Ричард пожал бы плечами – теперь это его не касается, у него попросту нечего отбирать, будем честны, он сам предложил себя в качестве платы за тысячу и одну услугу, о которой не просил, без которой не выжил бы. Регент приходит нежданно, незвано и не самым обычным способом – через окно, благо, клятвопреступник живёт на втором этаже, а в стекло ему, как нарочно, стучится ветками раскидистый дуб. Дикон к моменту внезапной встречи, надо заметить, довольно ранней, утренней, только и успевает, что проснуться и умыться – теперь он как раз по сложившейся традиции присаживается за стол, надеясь сочинить до завтрака несколько шутливых строчек о проказах одного из солдат. Удивительно, но подчинённым такие (пусть даже порой слишком вышколенные, прилизанные) частушки и прибаутки из уст бывшего герцога весьма по нраву – к тому же, они никогда не жалят, скорее, с любовью подтрунивают. Отпускать ядовитые насмешки полковник Окделл так и не научился – ему больше нравится говорить прямо и честно, что о хорошем, что о плохом. На ум, вот только, никак не идёт меткая рифма – может, ребятам и хватило бы чего попроще, однако некогда Ричард всё же читал Дидериха и Веннена, так что имеет представление о том, как создаётся настоящая поэзия, идеальная в своей форме, даже если слащаво-мутная по содержанию. Ему доставляет истинное удовольствие возиться со словами, точно с охотничьими псами, науськивая на настоящую добычу – людские сердца. Это так увлекательно, что вовремя не замеченный Алва, видимо, некоторое время ждёт на ветке нечаянно брошенного в окно взгляда, прежде чем начать говорить: - Узнаю эту склонённую голову. Доклады и рапорты не пишут с таким усердием – надо думать, вы снова взялись за перо с литературными целями? - Доброго утра, монсеньор, - Дикон постыдно вздрогнул, застигнутый врасплох, и теперь стремительно пытается нагнать на лицо причитающуюся случаю невозмутимость. Разумеется, лист с непросохшими строками по стародавней привычке тянет при этом спрятать куда подальше, да хоть бы за спину, но это пристало бы шестнадцатилетнему юноше, а не тому, чьи опусы в том или ином виде бродят по лагерю и трутся о ноги, подобно тощим приграничным кошкам, вызывая то всплески смеха, то добродушное ворчание. Такой заметной личности, конечно, и отвечать на риторические вопросы не пристало, но Ричард честно отчитывается. – Да, вы правы. - Простите, что без приветствия, - регент отпускает острую, птичью усмешку, едва ли держась за служащий ему сидением коряжистый сук. – Я так давно не влезал на деревья, что пришлось оставить его внизу, дабы не потерять равновесие. Как бы то ни было, возможно, вам известно, что сегодня (или вчера – точно уже не припомнить, но, ввиду государственных дел, небольшая задержка простительна) истёк срок вашей ссылки, а стало быть, пришла пора мне оценить ваши умения и степень опасности для окружающих. Берите свою шпагу и спускайтесь вниз, буду ждать вас на площадке для тренировок. Дикон предпочёл бы сначала довершить стихотворение, но ему по званию не положено перечить, к тому же, всего миг – и некому. Ворон весьма уместно, если брать в расчёт его прозвище, слетает с дерева – лёгкий и быстрый, словно ровесник, а то и вовсе мальчишка. Говорят, встречи со смертью его здорово омолодили – Ричард готов поверить, ведь его бывший эр вовсе не выглядит изменившимся с тех самых пор, как принял червивую клятву из одеревеневших уст будущего предателя, наверняка догадываясь о том, что случится. В иссиня-чёрных волосах, которым до цвета воронова крыла только металлического отблеска и не хватает, даже седины больше не видно – стоит думать, она была успешно закрашена умелыми цирюльниками, способными вдобавок ко всем их достоинствам держать рот на замке. Регент удаляется быстрым, пружинящим шагом – полковник Окделл откладывает перо и берётся за куда менее смертоносное оружие. Наверное, при этом ему стоило бы волноваться – но чего нет, того нет; если будет нужно, за него поручится даже Ульрих-Бертольд, да и тот факт, что предателя и убийцу неоднократно повысили в звании, говорит о многом. Былую гордость и любовь к задиранию носа не извлечь из груди так просто, тем более, когда ей есть, на что опереться, но, благо, мальчишка-хвастунишка без каких-либо козырей в рукавах, не умеющий даже играть в карты, научился держать свои ремарки при себе, поглубже запихивая в мелкие карманы, слегка приминая сверху, чтобы наверняка. Нет у него и мыслей о мести. Просто желание остаться в Торке на всю жизнь – видеть за окном горы, беседовать вечерами с крепко сбитыми, зачастую загадочно изъясняющимися на талиг людьми, бесстрашно бросаться в бой, повинуясь приказу, – и когда-нибудь так и погибнуть, не ожидая, что его назовут героем (разве что самую малость), но просто выполняя свою работу, не сходя с намеченной колеи. Если Алва будет милосерден, то он именно это и прикажет своему неудавшемуся оруженосцу – да и вправду, что ещё ему делать с такой обузой? Разве что на Юг отослать – и вряд ли там будет хуже, будет по-другому хоть что-то. Ричард готов, хоть ему жаль будет расстаться с многочисленными приятелями и людьми, которыми он едва-едва (с неожиданным трудом, учитывая бывший статус) привык командовать, да так, чтоб слушались. Нет жажды великих свершений и революций – то ли покой, то ли просто апатия. Впрочем, в поединке полковник Окделл проявляет себя более чем неплохо. Это невозможно не заметить, и отзвук былой гордыни опять задевает сердце, заставляя его тихо звенеть, будто медный колокольчик, когда Ричард отбивает атаки и разгадывает манёвры. Он пропускает – а кто не пропустил бы, сражаясь с Алвой? Но защитные колпачки на кончиках шпаг не дают случиться ничему плохому, а на счету бывшего герцога вскоре появляются несколько весьма похвальных выпадов в сторону нынешнего. Он не спешит их отметить, никак не меняется ни в лице, ни в стиле ведения боя – разве что начинает говорить и ожидает от собеседника вдумчивого, серьёзного ответа. К счастью, эту науку у своего наставника Дикон тоже перенял. Ульрих-Бертольд ужас как любит комментировать бой в процессе и отсылаться к этим ремаркам по его окончании. Не вспомнишь, что имеется в виду, - небольшое, но увесистое наказание в сочетании с ушатом благородно звучащей брани не замедлит последовать. Давать ответы во время сражения, да ещё и такого нешуточного, Ричарду, правда, ещё не доводилось, но, по его собственному мнению, справляется он довольно неплохо – по крайней мере, пока Ворон не переходит к темам, требующим большего сосредоточения. - Надеюсь, вы получали вести из столицы? Полковник Окделл тратит время на уворот, прежде чем расщедриться на напряжённое: - Да. Что вы имеете в виду? - Слышали о том, что происходило с королевскими отпрысками в последние годы? Это ещё как непросто – и фехтовать, и пытаться вспомнить. Алва, слегка щадя соперника, перестаёт наваливаться и больше уходит в оборону, лишь изредка совершая по большей части остающиеся неожиданными выпады. Ричард, как правило, справляется – с ними и с мыслями, сам себе, впрочем, удивляясь: когда он успел так улучшить навыки? Это становится приятным сюрпризом даже после ежедневных усердных занятий с одним из лучших наставников Талига. Бывший эр, при всех его достоинствах, преподавал отвратительно – тому, кто некогда был оруженосцем, теперь есть, с чем сравнить. Регент и тогда был, и сейчас занят примерно одним: демонстрирует, на что способен. Тем заметнее разница: герцог Окделл то и дело терял шпагу, краснел, плотно сжимал губы, чтобы не выругаться, и получал гибким, увёртливым, словно рыбка в реке, клинком по спине, точно по старым шрамам, когда наклонялся; полковнику Окделлу не случается выронить оружие – даже предположение кажется ему маловероятным, едва ли не смешным, потому что он держится, чёрт возьми, и находит себя не смущённым, а увлечённым. Сложность задачи придаёт ей определённое очарование – что-то вроде недостижимости девушки, и вышло бы сравнить лучше, наверняка, если бы Ричард хоть когда-нибудь был всерьёз увлечён кем-то, кроме Катарины Оллар. - Принцесса Октавия была выдана замуж… в Кагету? - Я бы сказал, она вышла сама, - Ворон бескровно усмехается. Шпага в его руках – всего лишь ещё один палец, самый ловкий и длинный, которым, казалось бы, ничего не стоит пощекотать противника по подбородком, вот только оба резко против подобных фамильярностей. – Девочка пошла в мать – коль уж она чего-то захотела, остановить её решительно невозможно. Кагетский посол оказался очень хорош в описании прелестей южной жизни и замалчивании недостатков. Впрочем, судя по донесениям, принцесса весьма довольна своим положением и весела, а супруг её решительно помрачнел. Дальше? Какая она – Октавия? Вряд ли Окделлу – что герцогу, что капитану – доводилось её видеть хоть раз в жизни, даже на дешёвых лубочных портретах. Девочка расцвела посреди шумного, переменчивого больше обычного двора, никем не узнанная, словно диковинный цветок – почему бы не мак? Похожа ли она на мать, а если так, какой была её родительница в детстве? Робкой или смешливой? Ричарду не пристало об этом думать, тем более посреди боя, но такие мысли навязчивее неизбежных в солдатской среде со временем блох да вошек – и кусают больнее. Очередной едва пойманный рывок – призыв к сосредоточению, властный и громкий, нельзя ослушаться. Разве что помедлить мгновение. Всё-таки безжалостный девятнадцатилетний убийца правда любил свою жертву – и немного то, что о ней навоображал. Зачем бы иначе лишать её жизни? - Принц Октавий умер, - Дикон произносит это слишком быстро – так же, как едва успевает отклонить направленный в его правое плечо удар. Наверняка, после этой схватки на следующий день руки будут ныть и гудеть – давненько их владелец не сражался с кем-то настолько умелым так долго и всерьёз. Иногда им доводится поупражняться в ловкости с Арно – исход тренировочного боя всегда непредсказуем, учитывая, что оба достигли примерно одного уровня и откровенно наслаждаются славной схваткой, с избытком заменяющей разговор, на который они за все эти годы так и не сподобились – и уже вряд ли когда-нибудь соберутся его начать, да и нужно ли? Слишком много вопросов, неоправданных ожиданий и поводов для дуэли. Молчание безопасней. - Да, - Алва тоже отвечает резче, чем Ричард это за ним замечал – он не расслаблен, даже, можно сказать, сосредоточен, что само по себе лестно. – Врождённое заболевание одержало над ним сокрушительную победу. Возможно, впрочем, оно было следствием столкновения с зелёной гнилью в трепетно-юном возрасте, более того, погружения в неё с головой. Дальше? - Король Карл здравствует и поныне, готовясь к принятию полной власти. - Ошибка. Не в фехтовании – Дикон всё ещё защищается и нападает, доверившись отработанным рефлексам, которые можно было бы назвать безукоризненными (колебания и едва-успевания со стороны могут быть заметны лишь не менее опытному фехтовальщику), если бы рядом, конечно, не стоял для сравнения регент. Мысли разбегаются стадом испуганных овец по надорским холмам от этого взгляда; это похоже на спотыкание на ровном месте (если при этом убегаешь от кого-то опасного, оно равносильно смерти, а если в тебя стреляют – спасению, но такого испытать неудачливому убийце не довелось), а регент не теряет невозмутимости. - Король..? - Убит, - это явно об обоих – как бы Ричард ни старался, шпага, от которой он долго и старательно уворачивался, с силой направлена ему в самое сердце, до синяка. Между вечным забвением и судорожно вздымающейся и опадающей грудной клеткой одна перегородка – тонкая прослойка защитного колпачка. – Два дня назад – в этот момент я уже был на пути сюда, так что весть настигла меня не сразу. Вы должны были слышать слухи – как ни прискорбно, порой они оказываются ближе к истине, чем о них можно подумать. В Талиге наступила эпоха мира и благоденствия – такой точки зрения положено придерживаться приличному королю, но с ней согласны не все. Увы, во власти человека, отвечающего за всю страну, лишь молиться о её благополучии и надеяться, что недовольные скоро проиграют – прямо как вы. - Вы наследуете трон, - это вряд ли вопрос, скорее уж, утверждение, как бы не обвинение. Алве не нужно ничего говорить в ответ – он с кивком, полным горьковатой насмешки над, в общем-то, закономерным удивлением, убирает шпагу. Бой затухает сам собой – видит Создатель, хватает противников и более яростных, чем два взрослых, связанных судьбой и невыполненными, невыполнимыми обязательствами человека на пороге новых, неожиданных сложностей, впрочем, при всей их серьёзности, не таких масштабных, как прежние. – Вы готовы? Довольно глупый вопрос, если подумать. Наверняка готов – слухи, опять же слухи, утверждают, что Ворону престол прочил ещё Сильвестр… И завещание последнего по-настоящему сидевшего на троне Ракана, и традиции Олларов… Вот уж верно, Кэртиана только и ждала этого знаменательного дня, когда кто-то из рода Алва не сможет убежать от ответственности и падёт жертвой скипетра и короны. Дикону всё ещё претит и мысль, и формулировка, он, в общем-то, не ждёт никакой реакции, кроме извечно едкой ремарки не о том. Регент… простите, король - ожиданий, конечно же, не оправдывает – смотрит в глаза и задаёт встречный вопрос: - А вы? Что это значило, Ричард узнает позже – Ульрих-Бертольд, видно, от особого волнения, не вызовет его к себе, как полагается в таких случаях, а придёт сам и будет совершенно неуместно смотреться в не слишком-то большой комнатушке, как-то незаметно обросшей книгами и прочими безделицами, без которых дни тоскливее, ночи – длиннее, а возвращения не играют такими красками. Подопечному ничего не останется, кроме как предложить живой, даже ещё оживившейся (никак не умирающей, вопреки ожиданиям некоторых) легенде вина и попросить у хозяйки ещё один стул (гостей здесь вроде как ни разу ещё не бывало) – и только глотнув тинты, заметно оттаяв, старый вояка положит руку Дикону на плечо, словно всё это уже когда-то было, и произнесёт: - Мальчишка. Ты меня не подвёл, - даже это прозвучит из его уст ворчливо, неверяще, но то, что послышится дальше, будет похоже на выдумку, чью-то глупую шутку, ещё больше: - Завтра отправляешься в Олларию. Рокэ высоко отозвался о твоём фехтовальном искусстве, ну ещё бы, а после того, как я рассказал ему о твоих боевых успехах, принял окончательное решение. Быть тебе капитаном королевской стражи при новом дворе. Ну? Высоко – это где-то в первой десятке Талига, как будет выяснено позже. На такое не отвечают, да и что тут скажешь, когда тебе немного за тридцать, но ещё частенько снится, как клинок легко входит в нежную, мягкую, трепещущую плоть, и смех – она правда смеялась? Это ли было? И корона на совсем другой голове, и сражения совсем за другую сторону… Ричард знает, что он изменился, знают это и все вокруг, но свой собственный ответ всё равно запомнит попыткой отказаться от этаких почестей, за которой последует лишь залп хохота вперемешку с извечно отчасти раздражённым ворчанием. Его не услышат. И этот дом тоже будет потерян, променян на куда более просторную, но пока ещё чужую комнату во дворце, куда с собой получится взять шпагу, книги и память – и странное чувство, которое другие зовут одиночеством, ставшее капитану Окделлу надёжным спутником и другом в эти долгие, промелькнувшие, словно один миг, десять лет. * Во дворце непросто хотя бы потому, что после стольких лет и сумятиц он всё тот же – Ричард чувствует это кожей, стоит только переступить порог, и, поверьте, не остался бы здесь и на одну ночь, если бы в столице было хоть одно место, куда он мог бы сбежать. Возможно, особняк Эпине – там сейчас пусто (впрочем, при дворе тоже не сказать чтобы людно), ибо, хоть столь знатный род и не должен по всем понятиям прерываться полностью, стало быть, торжественно разбивать герб никто не собирается, пожаловать запомнившееся Талигу имя хоть кому-нибудь Алва (а с ним и наследник Олларов) так и не собрался. Это что-то да значит; думать о Вороне, как-то по-определённому к нему относиться Дикона всё это время не тянуло, но теперь они обязаны видеться как минимум раз в день – для церемонного доклада по всем правилам, до сих пор не отменённого не иначе как из злой насмешки: новоявленный король всё равно не слушает, а пошатывающийся под грузом обрушившейся на него ответственности предатель и убийца в который раз путается в словах, на бумагу ложившихся так легко и чётко. Так уж выходит, что первым мостиком между ними – людьми, эмоциональные ниточки, связывавшие которых, порвались давным-давно, - становится глубокая благодарность Ричарда, искренняя против воли - искренне против воли. Не за ссылку в Торку, оказавшуюся спасительной. Не за воскрешение из мёртвых, уж точно не за него. Во дворце ему и так несладко приходится, какой-нибудь новый Эпине, шныряющий по углам, дело бы не облегчил, вот в чём причина. Капитан Окделл честно испрашивает отпуск для устроения личных дел – пытается, по крайней мере, в первый же вечер. Алва, привыкший работать по ночам, потому ещё относительно бодрый, даже отрывается от каких-то своих бумаг и писем (носи Ворон очки, это выглядело бы ещё внушительнее, но и так производит разрушительный эффект – весьма полезное для правителей качество), прежде чем заверить: - Ваше главное дело в это становящееся неспокойным время – охранять меня. Отпусков у капитанов королевской стражи не бывает, по крайней мере, не сразу же после вступления в должность, - и, на тон мягче, совершенно неуловимо, Ричард бы не заметил, но это его задевает, не по-хорошему впивается под кожу и болезненно нарывает днями позже. – Через пару лет, если не раньше, я планирую совершить поездку по стране – не сомневайтесь, ни Надор, ни Эпине мы не минуем. Пока что это единственное, на что вам стоит рассчитывать. Дикон не торгуется – чувствует как-то, что это бесполезно и слушать его не станут. До смешного неуместная ассоциация: когда Штанцлер хотел выставить засидевшегося гостя, так же начинал возиться с бумагами, пусть даже перекладывать всё с места на место. В Ричарде всё это до сих пор отзывается – успей он убить, воспоминание о мазнувшем его по лицу холодном крыле и восторженном синем взгляде смерти наверняка подменило бы ненависть, как это случилось с Катариной. Увы, выстрел был сделан не им, хотя он имел на него куда больше прав и нажал бы на курок без жалости – в тот день искусством лишать жизни дорогих людей постаревший, но так и не выросший мальчишка овладел в совершенстве. Возможно, он оттого и был бы по-детски жесток, но это никогда не случилось, узнавание не произошло. Эра Августа капитан (снова капитан, хоть нынешний чин официально и соответствует генеральскому) Окделл ненавидит. Всё ещё – и продолжит до самой смерти, пусть даже в этом отзовётся былое желание искать хотя бы виноватых, не найдя правых. Самая пламенная злоба в этих стенах, увы, не помогает согреться. Ночи становятся для Дикона кошмаром – в первое время и дни, но человек, конечно, такая тварь, которая ко всему привыкает. Проходя по одному и тому же коридору в который раз за последние несколько часов, уже не пытаешься вспомнить, что в нём было и каким болезненно-глупым это сейчас кажется. Комнаты прячут зубы и неохотно признают в пришельце своего, становятся просто помещениями. К тому же, часть дворца, в которой жила тогда Катарина, до сих пор закрыта – покои королев ни к чему, когда оных не наблюдается. Рано или поздно, надо полагать, Алве придётся задуматься о наследниках, но, вопреки здравому смыслу, он с этим не спешит. Скорее всего, по городам и сёлам Талига у него имеется достаточно бастардов, чтобы не слишком беспокоиться, сосредоточившись на более насущных вопросах. Втолковывание бывшему оруженосцу, что входит в его обязанности, – явно не один из них. Тем не менее, для Ричарда именно он животрепещущ, ведь в Надоре таким тонкостям двора Олларов не учили никогда. Весьма мудро и предусмотрительно, учитывая, что часть традиций ныне отошла в прошлое – новый король предпринял одну, не слишком успешную притом попытку оборвать кружева и оборочки. Не знавшему их Дикону впору обрадоваться, что узнавать и не придётся, тем более, что всё равно есть ещё чем забить до отказа упорно сопротивляющуюся голову. Некоторые старые обычаи в этом, как ни странно, помогают. Будь на всё воля Ворона, на охрану дворца и своей презрительно относящейся к подобным мелочам особы он бы взял отряд вооружённых до зубов кэнналийцев – никакой Ричард Окделл при этом, конечно же, не понадобился бы. Увы, в какой-то из замшелых годов было заведено, что королевская стража собирается по кусочкам из самых достойных представителей разных областей страны. Что при этом делать с получившимся безобразием – это уже забота Дикона, причём, стоит заметить, неподъёмно тяжёлая, учитывая, что старожилов, которых можно было принять обратно на службу и не колебаться хоть на их счёт, почти не осталось. Более того, не все из них рвались взяться за прежнюю работёнку, оказавшуюся довольно опасной и хлопотной особенно в последние годы. Парочку тому, кто в этот раз собирал по кусочкам (в лукошко, словно болотные ягоды) кольчугу на груди короля, раздобыть всё же удалось. Неудивительно, что первое время Ричард тревожит их по любому поводу и совершенно бесцеремонно засиживается в тесных комнатушках казарм до поздней ночи к вящему неудовольствию тех, кто достался старичкам в соседи. Это сложно – сидеть напротив, смиренно выслушивая мельчайшие подробности, и понимать, что, будь эти люди немного родовитее, они бы сами заняли руководящую должность и не было бы никаких хлопот. Алва, тот вряд ли взглянул бы на незнатность, дав возможность человеку проявить себя в деле, но народ – особенно теперь – ни в чём не уверен и жаждет благополучия. В его понимании оно равносильно тому, чтобы всё шло по-старому. С любовью припоминают даже некогда внушавшего страх и отвращение Сильвестра. И правда, при нём королей никто не убивал метким выстрелом из засады; даже если лишь потому, что так и не получил на то приказа. Дикон увяз в этом по уши – без возможности отказаться и надежды на скорое спасение; в какой-то день, плюнув на возможные насмешки, прихватывает с собой листы, перо и чернильницу. Сидит и строчит по-унарски, не поднимая головы, распределяя всё по пунктам под разными заголовками по накрепко усвоенной привычке к порядку если не в мыслях, то хотя бы на бумаге. Солдаты смеются – у капитана гвардии синее пятно на носу, словно синяк или след невиданной болезни. Обнаруживая причину неуставного хихиканья, Ричард первым делом огорошивает всех, включая себя, – смеётся; это нелегко, но клякса в мутном, кривоватом, услужливо сунутом в руки зеркале в самом деле напоминает гуся или кита со сломанным хвостом, а болезненное самолюбие – горький урок, один из многих – не оградить от посягательств криками и наказаниями. Капитан Окделл смеётся. Не слишком уверенно, но очень старательно. Дальше становится легче, хоть ему в это и не верилось. В конце концов, записанные истины забыть уже не получится; к тому же, когда столько времени проводишь в казармах, сложно не начать запоминать другие мелочи – что-то вроде «какую выпивку в выходной предпочтут те или иные группы военных» и «какие шутки вызывают неловкое молчание и тягу в задумчивости почесать затылок». Такие вещи заносить на бумагу уж совсем смешно, однако удержать их в памяти тоже почему-то значительно легче, чем правильную последовательность разворачивания торжественного марша. В последний свой визит по делу капитан Окделл (не без помощи) втаскивает и ставит на стол неприлично огромную корзину зеленоватых надорских яблок – достать их было тем ещё приключением, а впрочем, за десять лет в Торке невозможно не обрасти кое-какими связями и не скопить некоторое количество сбережений, которые особо и не на что было тратить. Пригождается и то, и другое. В казармах потом ещё с неделю пахнет терпко и сочно, это всем запоминается. * Затем как-то сразу, вдруг, непрошенно, но очень вовремя, случается котёнок. Маленький, чёрный котёнок. Если бы Ричард встретил его в детстве, наверное, описывал бы сестрёнкам так: один рот, рот на четырёх спичках, а пятая, сломанная, воткнута позади. И, небось, потянулся бы за эсперой, сжал бы в потном кулачке её, колющую до крови доверчиво протянутую ладонь взамен на весьма вероятное, хоть и, разумеется, не обещанное ограждение от всех бед. Матушка учила бояться кошек, особенно таких голодных; а вот Айрис бы сказала, что всё это бредни и поскакала бы на одной ноге, не найдя свою туфлю, предусмотрительно спрятанную братом в щель между кроватью и шкафом, набираться блох и греть ладони о маленькую спину. Младшие сёстры тоже хотели бы, но не посмели бы - и Дикон с ними, прячась за якобы сознательность, которая могла бы порадовать разве что взрослых; и верно, потому что вечером Айри получила бы по первое число. Но если бы она нажаловалась на того, кто рассказал о котёнке... Тогда герцог Окделл пожалел бы совсем о другом: что не погладил вдоволь, раз уж ему всё равно не поверили и добавили хворостиной по беззащитно сведённым лопаткам. Конечно, у Ричарда повзрослевшего таких мыслей нет и не будет, ему и рассказывать-то о находке некому. Лучше было бы тихо уйти, поплотнее закрыв за собой дверь, но зверюга мастерски берёт в окружение слишком большие, прямо-таки неизмеримого размера (для неё) ноги; кажется, что это не один котёнок, а целая армия под руководством умелого полководца. Армия трётся о грубые сапоги лысоватыми боками и сверкает бледным, болезненным нёбом, издавая очередной беззвучный мяв - глупое ты животное, так говорят с матерями, а не с незнакомцами людского рода, в любой момент могущими пнуть и ранить просто потому, что день не задался. Дикон с таким справляться не научен - с такой наивностью, с такой печальной нежностью, её громким скрежетом между рёбер, заглушающим голос разума (о, он бы принёс это сёстрам сейчас, он бы отдал это им со смутным раскаянием, с намёком на сходство): он смотрит сверху вниз и отчаянно не понимает, что ему делать под таким натиском. Ну не сдаваться же? Зверь, ты ошибся. Это король любит кошек. Хотя его от таких, как ты, охраняют - это и моя обязанность в том числе, но я бы... Вот так и поддаются на уговоры врага (и обычного, и того самого, с большой буквы) - а впрочем, малыш на увещевания и обещания лучшей жизни равно не обратил бы никакого внимания. Он для себя человека уже выбрал - с уверенностью идёт на штурм, убедившись, что не помогает ничто другое: ползёт по грубой штанине и при этом ещё умудряется разевать пасть в беззвучном крике. Ричард пытается беспомощно оглянуться в последний раз: разумеется, никакой мамы-кошки поблизости. Это так становятся отцами? Пока ты растерянно мнёшься на одном месте, тебе уже ныряют под мышку, словно в мире нет места теплее и желаннее. Большая ошибка, зверь. Никакого молока. Как и умения заботиться о тех, кто в этом действительно нуждается. От маленькой урчащей блохи не отвязаться - Дикон за собой протаскивает её во дворец, в отведённые ему комнаты и безуспешно пытается ссадить если не на пол, то хотя бы на кровать, но создание в стремительном порыве выпускает когти, оставляя зацепки, и пуще прежнего умоляет не покидать его. Приходится таскать на руках, точно урчащего, большеухого, волосатого младенца, бессмысленно размышляя над тем, где бы добыть молока. На королевской кухне, приходит ответ не иначе как свыше, но туда с этим рассадником блох и глистов заявляться явно не стоит. Рассадник блох и глистов, к слову, думает иначе. У него внимательный, цепкий взгляд одинокого ребёнка, беспомощно предприимчивого, и Ричард честно не способен на него закричать - да и помогло бы это? Вряд ли. Котёнок с тяжёлым вздохом, довольно-таки знакомым ворчанием топится под мышкой, а капитан Окделл пытается найти дорогу. Это не так сложно - в конце концов, кому как не ему поручено здесь всё охранять и за всё отвечать? К счастью, кухарка оказывается добрее, чем о ней можно было предположить по виду. Возможно, потому, что она не из старших, да и вообще, работает здесь недавно - кэнналийка средних лет с волосами цвета воронова крыла, лишь на макушке начавшими покрываться изморосью седины, тщательно собранными в сочный пучок. Кожа цвета старого воска, решительные, грубые руки. Так похожа на Алву (все они похожи - в тех местах, что южнее Эпине, всё для невежды одно и то же). Пока Дикон сам пытается объяснить ей, зачем это ему понадобилось молоко, и хлеб, и немного сырого мяса, дело не ладится; оценив обстановку, до того безукоризненно молчавший котёнок приходит на помощь: высовывает голову, будто военнопленный - сквозь прутья, и воспроизводит самое трогательное немое мяуканье из всех. Дальше - проще некуда, ибо кухарка тает. Судя по тому, с какой хлопотливостью она пихает Ричарду всё запрошенное и куда больше, можно сказать, что она бы забрала негодника себе, да, в общем-то, почему бы не отдать - но характер у зверя имеется и он всё ещё когтит нарядную форму, словно так и надо и она без него теряет парадный вид. Очень в духе Алвы, на самом деле, - посадить кота к каждому охраннику на плечо, чтобы чуяли заговоры и измены за хорну. Дикон улыбается; женщина всплёскивает руками, словно тесто месит, жиденькое такое тесто повисшего неловкого молчания, и смеётся: надо же, как вам идёт! Что: улыбка - или маленький Леворукий у сердца? К вечеру котёнок накормлен так, что появилось брюшко, и стоически перенёс купание с травами, присоветованное всё той же кухаркой. У малыша прорезался голос - звонкий, почти мелодичный, а ещё он до крови разодрал благодетелю руки своими маленькими острыми коготками, да так, что царапины легли на ладони спутанными нитками. Это любовь - животное, которому, как учила матушка, место за дверью, сворачивается у Ричарда на подушке, сминаясь под неуверенно касающимися его пальцами, точно лоскут ткани, и утробно урчит невиданным для такой крохи басом. Швейная мастерская запоздалой нежности и поспешного доверия, заходите на огонёк! Сам Ричард сидит рядом и смотрит, думает, как это назвать, чтобы удачно и никому не испортило жизнь. Имя на ум не идёт - смиряясь с тем, что час уже поздний, новоявленный владелец рта-на-ножках засыпает рядом с ним; разумеется, без подушки, но, что ж, хотя бы одеяло удалось отвоевать, а эта кровать достаточно просторна, чтобы не бояться раздавить ребёнка во сне. В рте-на-ножках оказывается что-то от собаки - с этого дня он ходит за хозяином везде, по крайней мере пытается, искренне и отчаянно, но на спичках далеко не убредёшь - приходится и вправду перекидывать катастрофу через плечо, где ей весьма привольно в силу маленьких габаритов; честно говоря, котёнок пытается оседлать и шляпу, большую красивую шляпу с пером, явно вышедшую из моды в начале прошлого круга, и смеющиеся слуги, подозрительно часто мелькающие во дворе, делают ставки, кто победит в этом непростом поединке. Как правило, лавры достаются Дикону - он вовремя замечает происходящее шалунство и строго сажает котёнка в карман плаща, где он, устав от большой войны, конечно же засыпает. В целом, такое, конечно, возможно только при Алве - дворец, откуда с позором изгнали всех нянюшек и кормилиц, да и вообще, штат максимально урезали, а знать пока успешно сдерживают за порогом. Это место похоже на то, где Ричард хотел бы жить всегда. Почти как Торка. Хотя, конечно, для резиденции правителя такой огромной страны - далеко не самое лучшее состояние. Начальник королевской стражи с котом в кармане - посмешище! С другой стороны, он хоть как-то привлекает внимание солдат. Нет, не так: они его любят, сразу и навсегда, почти с той же искренностью, что Ворона. А что ещё сказать - чёрный, голубоглазый, проказливый и неугомонный. Кличка прилипает намертво, стоит Дикону только показаться с животным в казармах и попробовать раздавать указания. Зверь, конечно же, не медлит с тем, чтобы проснуться и всё испортить, но и так лучше, чем если бы его хозяин, как обычно, наошибался сам и страшно от этого разволновался, пытаясь скрыть свои оплошности и неизбежно сталкиваясь с тем, что все всё заметили. В общем-то, справляется он не так уж и плохо, особенно с помощью сделанных записей и самих солдат - в основном, молодых, отличившихся во времена зелёной гнили и бесноватых, а может, даже позже, согласных относиться к Окделлу как к капитану (почти ровне), а не как к герцогу-убийце и, к тому же, предателю. - Это Ворон, - говорят они чуть ли не хором. - Мы его узнали! Наш король, наш полководец, как есть, только уменьшился и хвост отрастил. Верно, ему тоже иногда надо сбегать от забот... - Вряд ли он обрадуется, когда узнает, - только и остаётся, что пожать плечами Ричарду. Такое имя для зверя ему откровенно не нравится, но было бы глупо отрицать, насколько же подходит - и по цвету, и по голосу, и по привычке сидеть на плече, гордо оглядывая окрестности. Посланник Врага, наверняка, ещё и умён, но пока слишком молод, чтобы проявить способности в полной мере. Страшно представит, что натворит, когда вырастет большим и косматым - а он ведь обязательно вырастет! Об этом следует позаботиться тому, кто взял его к себе и разрешил ему спать на своей подушке. - Это если он узнает, - смеются солдаты. - А вот скажите: видели когда-нибудь Рокэ Алву и этого котёнка одновременно? Вот то-то и оно! Дикон поднимает зверя за шкирку и внимательно заглядывает в его ленивые, тёплые, довольные глаза, не зная, что и возразить. - А ведь вы поверили! Ненадолго поверили, правда? - издеваются над ним, как могут. Хохочут залпами. И оглянуться бы беспомощно, как обычно, но толку-то: здесь нет никого, кто сказал бы капитану гвардии, что он поступает правильно. Ни Штанцлера, ни Катарины - хвала Создателю! И Альдо тоже... Даже Робера, и его, если честно, больше всех не хватает, потому что скучать по нему не зачтётся за прегрешение; а всё-таки капитану Окделлу кажется, что он неплохо справляется. В его силах различить смех Эстебана Колиньяра, проходившийся по рукам и мыслям не хуже матушкиной хворостины, и добродушное хихиканье солдат, грубо, но тепло приобнимающее за плечи, не оставляющее места для сомнений и сил - сдержать улыбку. Был бы Ворон взаправду своим тёзкой... одним из двух... да нет уж, не был бы, тут и думать нечего. Невольно, но Ричард всё же льстит себе мыслью, что знает Алву лучше, чем собравшиеся вокруг него военные. По крайней мере, в силах нерадивого оруженосца сказать с не оставляющей места для компромисса твёрдостью, что превращаться в котёнка, и даже в ворона, и даже в Ворона его бывший эр решительно не способен. Да и в связях с Леворуким не состоит - вот этому мальчишка с помятыми ушами (все они, видимо, чем-то похожи на беспомощных зверюшек, когда в первый раз покидают дом) по матушкиной наводке долго верил; долго - пока не понял, что такой человек, как Рокэ Алва, не способен подчиняться и служить, пусть даже кому-то настолько могущественному, как древнее зло. Сможет ли теперь король, словно вышедший из легенд, склониться перед нуждами целого государства, отдать ему себя всего? На это ответа у Дикона нет. Только возможность понаблюдать из первых рядов, как человек, привыкший к женщинам, вину и победам, твёрдо берётся за вожжи коня пострашнее Моро, мориска-убийцы, погибшего, чтобы жил никому не нужный, паршивый, неблагодарный мальчишка. Поблагодарил ли хоть раз Робера, заметил ли хоть единожды? Удержит ли Алва Талиг, сможет ли и на дыбы поставить, и пустить в галоп, если будет на то нужда? В седле он выглядит довольно уверенно, но как знать. Все они хорошо начинают... Взять только, чем был когда-то герцог Окделл и как он старался - но лучше просто не вспоминать, взять и выбросить. С котёнком под боком это почему-то становится ещё сложнее - так, вот, ночью его полновластный владелец лежит без сна и смотрит, встречаясь взглядом с такими же бессонными глазами напротив. В темноте они густые и мрачные, будто чёрный жемчуг. Зверёныш бдит, он ещё куда более игрив, чем ласков, и Ричард радуется наличию в униформе перчаток, скрывающих порезы, которые начальнику королевской стражи иметь не пристало, ведь эти шрамы его не украсят; но когда слышится урчание, когда маленькая треугольная голова неистово бодает протянутую ладонь, которая, пожалуй, сумела бы её и раздавить, о, тогда Дикон думает почти с мукой: настоящий Ворон не мог бы быть так ласков даже в самом страшном из снов. Люди не похожи на кошек, вероятно, в этом их величайшее проклятье. Люди грубеют с возрастом - впрочем, может быть, может быть, кошки тоже. Ричард о них мало знает. В Надоре испокон веков предпочитали собак. В память о псе Лита? Чушь собачья, то-то и оно. Никто из них не был похож ни на шавок дворовых, ни на гордость охотников или столичных дам - драная мама-кошка и горстка кошечек с маленькими сломанными хвостами, кошечек, которым тоже не хватало тепла рук, и теперь, в темноте, Дикон пялится на свои почти с ненавистью: они были там, но ничего не сделали. Почему это всё приходит к нему только сейчас? В его жизни никогда и ни к чему ещё не было столько нежности и желания защитить, как по отношению к этому рту-на-ножках. Это, конечно, если не вспоминать мрак после смерти, в котором Ричард бережно вёл израненную тень. Бешеная собака-поводырь, вот смешно-то. Котёнок к слезам безжалостен и фамильярных объятий не терпит: возмущается, наскакивает на вмиг потяжелевшую голову со спутанными от бессонного ворочания с боку на бок волосами. Когда это маленькое чудовище рядом, не получается не думать о его тёзке. Солдаты, конечно, это точно подметили... Но, с другой стороны, ну и глупость же: ночью, мучаясь от невозможности надолго закрыть глаза, звать зверёнка по чужому имени, которое, к тому же, не произносил много лет. Вырвалось, вот, как-то, и Дикон стыдит себя, всё-таки засыпая, но утром не то чтобы помнит. Он вообще о многом забывает этим сонным, туманным утром, когда даже солнцу, кажется, лень подниматься высоко над облаками: например, запереть маленького Ворона в комнате перед традиционным докладом Его Величеству. Алва, словно запутать хочет, ставит его то на утро, то на вечер, то после полудня. Ричард пока ни разу не ошибся, но находит, что вполне на это способен. В этот день он является вовремя - и, так уж вышло, с котом в мундире. Шельмец знает, когда сидеть неподвижно (это пока хозяин рассредоточенно собирается), а когда - зашевелиться и изобразить изумление пробуждения, высовывая головёшку из вышитого кармана. Впрочем, конечно, капитан Окделл может быть и несправедлив по отношению к нему - вероятно, зверь просто заполночь сбежал от ворочающегося хозяина в заранее облюбованное гнёздышко, где и без того проводит все дни. Зато вот невнимание к его особе и неожиданное перемещение в ещё не исследованное место котёнка и возмущают, и восхищают одновременно, словом, никак не могут оставить равнодушным. Он лихо спускается по штанине и отправляется исследовать окрестности - сломанный хвост стоит трубой, насколько это возможно, и подрагивает от волнения, лапки-спички шустро перемещаются по дорогим кагетским коврам. Дикон потеет и упорно не спотыкается в докладе. Ну что Алва может с ним сделать? Выставить в Торку? Это не наказание. Да и зверь ему явно нравится - когда Ричард осмеливается поднять взгляд, король протягивает к котёнку пальцы, а тот, в свою очередь, инспектирует их с такой важностью, что впору вводить новую должность при дворе. Хозяин ходячего бедствия всё ещё невозмутим, за что, возможно, когда-нибудь удостоится ордена; на самом деле, только уверенное движение по тексту и невозможность свернуть в сторону без десяти тысяч никому не нужных запинок спасают его от сдержанной паники. Заканчивает он, уже не чувствуя ног, - Алва, по традиции не слушавший (или тщательно делавший вид), убирает руку. Расчихавшийся котёнок ищет приюта от волны странных запахов в знакомом до последнего уголка кармане - таких мальчишек и должны брать в пираты, он же бесстрашен и по-обезьяньи ловок. - Один вопрос, - король, конечно, улыбается. У него что-то в глазах - так говорят о соринке, а Дикону видится человечность, которой он там давненько не замечал, если вообще мог наблюдать. - Как зовут кота? - Я называю его рот-на-ножках, - что угодно, лишь бы не правду, и у Ричарда даже получается кисловато усмехнуться - ну и задам я тебе трёпку, усатый юноша, стоит нам только вернуться в наши покои! Зверёныш, в котором ещё не угасла жажда приключений, в довершении идиллической картины седлает плечо хозяина и оттуда окидывает короля презрительным, воинственным взглядом: мол, а у моего человека плечи шире, да и пахнет он собой, а не какими-то вонючими примочками. И одежда у него удобная, а у тебя - ужас какой-то, скользко на вид, не вскарабкаться. - На ворона похож, - Алва, отсмеявшись, почти задумчив. - Они тоже умеют широко разевать клюв, правда, обычно это приводит к печальным последствиям. Не думали назвать животное в мою честь? - Я бы не осмелился, - отвечает Дикон, как и полагается по придворному этикету, по крайней мере, если верить книгам, устаревшим на парочку кругов. А думает, конечно, вот что: чести много, эр Рокэ, это всё-таки мой ураганный ветер, а не ваш. Ураганный ветер? Очередная тупиковая неизбежность. Король склоняет голову к плечу - что это там, на виске? Опять седина - стоит ему позвать цирюльника. Возможно, ещё повесить прошлого, если явление старости и усталости не было запланированным. Ричард гладит котёнка и почему-то чувствует грусть от того, что властителю Талига по всё тому же этикету не положено тискать зверей на виду у верных подданных. Впрочем, скорее, этот хищник просто не дался в руки. - А всё-таки осмельтесь, - кривится Алва. - Но учитывая, что животные во дворце, когда они не принадлежат короне, это неприемлемо, мне всё же придётся придумать вам наказание. Например, когда будете раздавать ночные дежурства, припомните включить себя в список. И не забывайте ближайший месяц, раз у вас всё равно бессонница. Герцог Окделл - тут сложно: либо закипел бы праведным гневом, либо подчинился бы с радостью, оставив котёнка при себе и сочтя бдительную сумрачную стражу невеликой ценой. Сложно сказать, к тому же, надо взять в расчёт период жизни. С капитаном Окделлом значительно проще - он отчеканивает уставной ответ, отдаёт честь и удаляется. С прямой спиной, с котом, в который раз атакующим шляпу, на плече. Бывают же совпадения... Но, что ж, теория солдат повергнута в прах: знакомство Ворона и Ворона вполне себе произошло, даже можно сказать, что удалось. Над этим ещё посмеются в казармах. С любовью и верностью. Ещё веселее им станет, когда начальник королевской стражи уделит себе первую половину ночи внизу, у кухонь. Надо же с чего-то начинать. Впрочем, к удивлению Дикона, не слишком-то много у его подчинённых находится шуток по этому щекотливому поводу; наверное, потому что он сам не особенно выделяет произошедшее. Вполне вероятно, не будь у людей его положения настырного обычая командовать с возвышения, стоило бы включить себя в график ещё давно, хотя бы по оставшейся с Торки полезной привычке быть в каждой бочке затычкой. К тому же, если подумать, ночной дворец во многом куда интереснее и загадочнее дневного. И страшнее. Ричарду тут бывать доводилось, ещё с Альдо - во всех смыслах. Старые стены можно перекрасить, затянуть другими тканями, но не изменить - наверняка помнят, просто камню всё равно, скалы дремлют, кому как не их Повелителю знать. Перенять бы сразу это упорное невмешательство - не совершить столько ошибок, да ещё и подряд, одну за другой; и почему Мирабелла ждала от наследника горячей крови, успеха в битве с врагами, которых не смог одолеть ещё ни один сторонник Раканов? Всё это ещё должно было сочетаться с послушанием и почтением... Думать смешно, да и потомок Лита наверняка обязан обладать другими качествами: таким лишь сохранять полную неподвижность да покрываться мхом, усваивать науку молчания и наблюдения, одиночества (не считая пса, или, раз уж на то пошло, кота). Можно сказать, теперь всё это капитану Окделлу даётся куда легче, но он не хочет подобных сравнений больше, отрицает их всем сердцем. Оставьте скалы лежать и медленно разрушаться. Того, кто по чьей-то указке взялся ими владеть, больше нет в живых. В долгие ночи его тень, отголосок, отблеск просто стоит у стены, которую вполне мог бы обвить плющ, если бы за этим не следили с образцовой строгостью, ладонью гладя контуры древних валунов, а впрочем, не таких уж - и только в старой, Ракановской ещё (не уже) части замка. Настоящая обитель скал (не считая в полной мере отданного им во владение теперь Надора) - Гальтара; место, которое им было поручено защищать любой ценой, но жизнь ушла оттуда годы, круги назад, и уже никогда не вернётся по-настоящему. Всё это странно (может, камню судьбой суждено одиночество, предписано и приказано, безлюдье и неподвижность, звучит ведь знакомо?), да и думать об этом некогда - хорош же будет страж, если не станет мгновенно оборачиваться на каждый шорох. Дикон не хочет оказаться в деле хуже своих подчинённых - он и так тайком постоянно чувствует себя недостаточно опытным, таким же - но не превосходящим, как положено истинному полководцу, да и любому, кто берётся отдавать приказы. Главное - не дать им увидеть. Не неумение, ведь скрыть его - та ещё наука для того, кто так и не привык врать. Просто неуверенность. Судя по улыбкам стариков, получается неплохо. По крайней мере, достаточно хорошо, чтобы без опаски бывать с солдатами не только утром, ненадолго, но и целые вечера, наблюдая за затянувшейся партией в карты и никуда не торопясь, чувствуя себя на своём месте, хотя вроде бы зашёл с проверкой и лишь на несколько мгновений. Говорят, король делает так же - Ричарду говорят, не стесняясь, в лицо, а ему остаётся думать о границах расплывчатого "так же", которые он из принципа не желает уточнять. Кто из них и в чём на кого похож? Да и как такому поверить - Окделлы и Алва, они же... Проблеском - беседы за бокалом вина в старом особняке, с восхитительной мощью обезображенном всего за пару месяцев. Ричард ведь знал, как это убого выглядит, громоздя фамильных вепрей тут и там... Он надеялся создать дом - то самое понятие, ключик к которому никак не находился. Принимать у себя гостей-призраков в данном смысле было весьма занятно и даже воодушевляюще. Правда, за время в Торке об этом много думалось. Капитан Окделл, что бы ни случилось, ввек не забудет ни духов рода Алва, утешавших запутавшегося предателя со знакомой горчащей усмешкой, ни самого Ворона в посмертном видении - под веками образы отпечатались достаточно чётко, чтобы сравнить, сличить, в конце концов, попросту слить воедино и ужаснуться. Постараться не вспоминать лишний раз. И видеть во снах. Посты для ночного дежурства, как и люди, им занятые, должны сменяться каждый день. Начальник королевской стражи - всего лишь интересное исключение, подтверждающее правило. Впрочем, он честно двигает себя по дворцу, словно пешку в одной из тех заумных старых игр, что любили в доме Капуль-Гизайлей. Дикон в правилах разобраться так и не успел, да и на что бы они ему теперь сгодились? Где-то в столице, конечно, принимают гостей по старым традициям и с нежностью вспоминают Марианну, но посещать такие места нет ни времени, не желания. Самое изысканное, что себе может позволить, наверное, первый изменник, взятый на службу во дворец (по крайней мере, при Алве, а так, конечно, со счёту собьёшься), это место у королевского кабинета. И то нечасто - не чаще, чем любые другие, ведь не хочется же давать лишнюю почву для слухов. На Севере они и так не затухали вопреки всем закономерностям и чаяниям, хоть эр с оруженосцем виделись без преувеличения два раза. Здесь, во дворце, Ричард пока ничего такого не слышал. И не хотел бы, вот уж точно. Здесь ему нравится, так нравится, что самому себе признаться страшно. Торка была похожа на брак по расчёту - стерпится-слюбится, так говорят. Герцог Окделл со временем точно был бы ей навсегда очарован - ещё бы, чем не место для настоящих подвигов. Ссыльный Окделл смотрел по сторонам и впитывал, но до конца так и не проникся - можно врасти в место, где выживаешь, стать его уместной частью и не мыслить для себя лучшего положения в жизни, но вот испытывать по отношению к нему нежные чувства... Это было, без сомнения, лучше, чем смертная тень, вот и всё. К тому же, лучше, но не намного. Лучше, потому что все кругом так говорили, включая самого Алву. Сердце столицы - дело совсем другое. Наверное, потому что суть не в месте - в людях и всём прочем. Здесь у Дикона есть особая цель, занятие, которое ему по плечу и к которому он, если по правде, уже успел прикипеть. Восхитительное чувство - уверенность в том, что с каждым днём у тебя получается всё лучше и лучше; единожды испытанное со шпагой в руках, с восхищённым недоумением, крутым, подозрительно осыпающимся под ногами упорством, теперь оно снова приходит к капитану Окделлу - и наслаждаться им становится всё проще и проще. Это уже похоже на смысл жизни, к тому же, идёт в счёт уплаты невозвратного долга Алве, потихоньку расчищает завал, мучительно сдавливавший грудь столько лет. И, просыпаясь каждое утро, особенно с учётом ночных трудов, невольно чувствуешь себя, вопреки недостатку сна, выздоравливающим после долгой болезни - всё вокруг от рассвета ещё ясное и розоватое, далеко видно неширокие, почти строгие улицы и суетящихся вдоль по ним человечков, у каждого из которых - своя забота, и, может, они сейчас смотрят в твою сторону, думают те же самые мысли на твой счёт... Есть работа, которую надо сделать, и нет времени для тревог. Ричард бы сказал, на что это похоже, но Альдо здесь тоже недостаёт. Да он таким и не был бы доволен, ему всё было бы мало. Значит, и думать нечего; вспоминать, того хуже - скучать. Хотя, конечно, нельзя взять и выточить себя из камня, ни за одну ночь, ни за десять лет. Пытаться никто не запрещает, однако результат стремящегося к совершенству вряд ли удовлетворит - после стольких месяцев Окделл, путающийся в званиях и титулах, всё ещё осыпается, оступается, просыпается после очередного кошмара, ужасающе похожего на правду, ещё больше - на хороший сон, и говорит себе: всё это - бредни, а мне бы только ещё одну беседу... Не с тем, что было после смерти, нет, конечно, но с Альдо из Сакаци - румяным, дурачливым, свежим и щедрым королём эпохи рыцарей и прекрасных дам, нуждающихся в спасении. С Альдо, который был другом и ничем больше - разве что сюзереном, с Альдо-протягивающим-руку, Альдо-верящим-в-лучшее. Он бы смог объяснить мне, почему всё так вышло, у него всегда получалось. Ричард знает - за таким всё ещё хотелось бы (хочется) пойти до края света и дальше. Но (было бы) нельзя. И поэтому в том числе ночные дежурства лучше сна. В первую ночь у кабинета Алвы всё - спокойнее некуда. Разве что Дикон ругает себя нещадно за то, что перед сменой не поел. Казалось, что и не хочется, а теперь живот сводит - и от королевского стола, как назло, пахнет соответствующе. Ворон всё ещё держится в богатом дворце по-походному, без церемоний, оттого часто изволит ужинать один и довольно поздно - всё равно он подчас сидит до утра, разбирая бумаги, пытаясь вникнуть во все мелочи, как будто до этого не довлел над страной десять лет. Нет, всё же, был ещё Ноймаринен - этот тоже всего ничего, вроде как два года назад умер. Старость никого не щадит, что тут скажешь, а регент, видимо, до последнего тянул с беспорядком в записях, надеясь, что кто-нибудь разберётся в этом и без него. Был ещё, вроде, совет какой-то при юном наследнике... Ричард мало слышал о столичных делах. Это и сейчас не его забота - ему-то что, стой да сторожи, пока король за приокрытой дверью неоднократно поминает Леворукого и просит у сонных, не привычных к такому распорядку слуг ещё шадди, а еда мирно стынет, не теряя, впрочем, умопомрачительный вкус, это можно сказать наверняка. Да, голод изрядно отвлекает - всего лишь ещё одна мелочь, которую стоит запомнить. С каждой Дикон становится немного опытнее и лучше в своём деле. По крайней мере, так он себе говорит, чтобы не злиться на самого же себя, чтобы не звучало в голове матушкиным голосом бесконечно разочарованное, невольно подслушанное как-то раз: "Ну когда он уже всё поймёт?". - Юноша, - негромко, раздражённо окликает Алва из кабинета. Очаровательная привычка, учитывая, что "юноша" уже глубоко в летах и от старого прозвания с каждым разом всё больше то ли смущается, то ли сердится. - Я отсюда слышу, как у вас в коридоре бурлит в животе. Это очень, очень мешает думать. Ради всего святого, зайдите и возьмите себе что-нибудь, я не хочу замечать ваше присутствие. - Приношу свои извинения, - рапортует Ричард. Он, разумеется, тянется к хлебу, и думать не смея о подёрнувшемся плёнкой роскошном рагу, но Ворон, заметив это краем глаза, лишь отмахивается. - Берите всё, только ешьте в коридоре. Сегодня мне это уже не понадобится. - Вы уверены? - Сгиньте! Рагу внутри ещё немного тёплое и, как и ожидалось, упоительно вкусное. Наверняка к нему приложила руку добрая кухарка, к которой Дикон по сю пору наведывается за хлебом и молоком. Маленький Ворон, как ни странно, к ночным дежурствам не проявляет интереса, а вот угоститься такой пищей, наверное, был бы весьма не против, но оставить что-нибудь для него - уже наглость. Как будто без этого недостаточно... Капитан королевской стражи вытирает остатки подливы горбушкой и неслышно (по крайней мере, он старается) возвращает посуду на поднос - всё же другие пустые тарелки на нём имеются, так что Алва, надо думать, не голодает. Он, конечно, всё замечает и рассеянно предлагает: - Вина? - Я на службе, - твёрдо отмахивается Ричард. - Я тоже, - резонно возражает бывший эр. - Как раз оттого и предлагаю. Королю положено пировать, кхм, по-королевски. С верными подданными по обе стороны. Так будете? Отказ решителен и суров - каким бы Ворон ни был непререкаемым авторитетом, а всё же груз ответственности давит. К тому же, вина, тем паче кэнналийского, Дикон не пил со времён, когда был ещё герцогом Окделлом. Снова начинать не спешит, возвращается в коридор, полутёмный, загадочный, неуверенно размышляя, делает ли король другим охранникам такие поблажки. Так нет же - вот было бы разговоров! Больше их будет, только если капитан Окделл честно поведает, что с ним произошло этой ночью. Впрочем, чем тут хвастаться? И молчать, не давая места ни лжи, ни правде, он уже привык. Во второе дежурство у королевских покоев всё совсем по-другому, потому что Алва пьёт. Опять же, стал бы он таиться, если бы его караулил кто-то другой? Пустись сам Ричард в такой разгул, он бы хоронился даже от собственных слуг, но, конечно, Ворон на это плевал с высокой башни - той самой, которая появляется в степи на закате, не иначе. Он, как и положено королю, ни в чём себе ни отказывает - в этот вечер никаких бумаг, только которая по счёту бутылка и расстроенная гитара, возясь с которой, бывший герцог еле слышно ворчит на кэнналийском (видимо, давненько не брал в руки и что-то не ладится, а впрочем, слов не разобрать, даже если бы капитан Окделл знал язык). Дверь он не закрывает, может, из принципа - Повелителю Ветра положено любить сквозняки, а впрочем, назвать его по всем титулам теперь - тоже задачка не из лёгких. Пойди разберись, где кончается гордый глава Талига, а где начинается ещё более гордый соберано. Кого-то другого он заправлять Кэнналоа наверняка назначил, но южане верные, как собаки, хоть и любят всё больше кошек. Алва пьёт и поёт, Дикон стоит, и слушает и охраняет. Языки ему не даются - и в юности бился, и как-то в Торке от скуки брался, но кэнналийским так и не овладел (и дриксен, и кагетским), помнит ну максимум сотню слов, половину из которых в жизни не различит в речи. Может, поэтому чужие песни не теряют своего очарования - окажись они обычными балладами о любви, и грусти, и снова о любви, Ричард не замедлил бы в них разочароваться, но ему приятно, как мягко и жарко рассыпаются ничего не значащие буквы - словно песок под босыми пятками. Впрочем, откуда бы капитану Окделлу знать? Он видел море в Агарисе, но окунуться, даже добраться до пляжа не было времени. Однако в мечтах и снах прибой звучал, накатывал и отступал точно так же, как Алва тихо, звучно накидывает куплет на куплет. Вышивальщицы менее искусно управляются с нитями, чем Ворон - с петлями слов. Дикон пытается не слушать, но, конечно, ничего не выходит. Если бы у него в руке был бокал, нет сомнений, он давно бы растаял. Шпага на поясе хоть немного трезвит - да и ничто уже не будет как раньше, ведь войти в этот кабинет без приказа начальник королевской стражи имеет право только в случае какого-нибудь чрезвычайного происшествия или смертельной опасности для правящей особы. Будь всё иначе, герцог Окделл, в общем-то, скорее всего, не поднялся бы выше того положения, что занимает сейчас, но при нём остались бы титул, уверенность в себе и расположение Алвы. Впрочем, не сказать, что его совсем нет сейчас. Но непутёвый, недоучившийся оруженосец давно и решительно отказался от размышлений о причине, когда понял, что никогда не поймёт. Шаги в коридоре - приятно, что всё же не остались незамеченными, несмотря на вялотекучесть мыслей и жаркий, как раскалённый ветер в лицо, южный напев, и Ричард напряжённо вглядывается в полумрак, не ожидая, конечно, увидеть вора или убийцу, но и не будучи готовым лицезреть старшего Савиньяка, решительно шагающего навстречу. Долг обязывает преградить дорогу любому, кто посмеет потревожить покой короля, и Дикон останавливает его - Лионелю требуется всего несколько мгновений, чтобы узнать стражника и, конечно, ни капли не измениться в лице. - Кто там, юноша? - Алву после стольких часов употребления родного языка не покидает лёгкий акцент - неуместный гранатовый ветерок, заблудившийся в душных залах, среди тяжеленных ковров, всячески закрывающих по сю пору места, отреставрировать или переделать которые ни у кого за столько лет не дошли руки. Вообще, говоря по правде, до смерти Ноймаринена наследники вроде как жили у него, так что подобная небрежность в чём-то простительна. Дела государственные всяко важнее, чем оставшиеся от захватчиков пробоины и побрякушки; Дикону в чём-то нравятся эти следы истории, не зажившие до конца раны - очередное доказательство, что всё было - и было с ним, и он помнит эти узоры на стенах, и он может узнать о том, что пропустил, немного больше по разбитым колоннам и пыльным, спрятанным за шкафы, под кровати портретам. - Росио, это я, - успевает высказаться Лионель немного раньше, чем его объявляют: - Первый маршал Талига Лионель Савиньяк! - О, условности, - Алва в старом кресле наверняка возводит глаза к потолку в ленивом негодовании. - Представляешь, теперь я могу тебя не впускать! Конечно, я и раньше мог... - по голосу ясно, сколько он выпил (много); уже не трезв, но не сказать, что отвратительно пьян. По разумению Ричарда, Алва в таком состоянии ещё способен вести в бой многотысячные армии и очаровывать толпы народа; Ричарда, разумеется, никто не спрашивает, что он там себе навоображал. Его вообще как будто нет - порядочный страж и должен быть незаметным, как бы это ни кололо. - Пропустите, - Лионель нетерпеливо делает шаг вперёд, но Дикон, опять же согласно имеющемуся распорядку, продолжает перекрывать проход. С его широкими плечами это не так уж сложно, хотя Савиньяк юрок, подобно змеям, так что в серьёзном состязании победителя определил бы случай. Увы, первый маршал Талига абсолютно трезв и не настроен на ребячество. Ворон, напротив, продолжает тихонько глумиться. - Какое у тебя ко мне срочное дело в столь поздний час? Ты разве не слышал, что аудиенции у Его Величества назначаются заранее? - Капитан Окделл, - тон Савиньяка чем-то похож на причудливую статую изо льда - такие зимой вырезают в Торке от скуки, забавы ради. Красиво и холодно, наверняка потребовало немалого труда добиться столь изящных, устойчивых форм. Ричарду становится неловко, точно он снова мальчишка, кроме того, безобразно набедокуривший (поставивший на колени страну, которую должен был защищать?), но его уже не так легко сбить с толку. - Я не могу пропустить вас без прямого приказа. На это первый маршал послушно отступает немного в тень - видимо, подумать, какие рычаги давления применить и как выпутаться из ситуации, которая может казаться забавной лишь стороннему наблюдателю, а для человека, привыкшего к власти и поддержке друга, ощущается до постыдного неловкой. Алва, наблюдателем и являющийся, тихо, беззаботно смеётся: - Сильвестр подумал бы, что это заговор. А ты что скажешь? - Росио... - есть в этом тоне что-то, что напомнило бы людям, знавшим её, Мирабеллу Окделл. Усталое смирение, такое колючее и острое, что невольно подавишься и никогда ему не поверишь. Оружие умных людей, вероятно, но Дикон в руках его не держал, тем более - на языке. Он всё ещё предпочитает шпагу и честность, а вот с траектории между двумя государственными деятелями и лучшими друзьями предпочёл бы отойти. Почему-то ему кажется, что сейчас полетят искры, хотя лёд и ветер - откуда бы? - Я не хочу сегодня говорить о делах, - голос Алвы тоже ощетинивается сталью, расслабленность слетает, точно скорлупа - орехи не похожи на людей хотя бы в том, что именно на неё обычно возлагают ответственность за оборону. Человек поступает так лишь в половине случаев. Ворон, по подозрению Ричарда, всегда принадлежит к другой. - Но ты бы не пришёл ко мне ночью без предупреждения ради безбашенной пьянки, не теперь. Поэтому буду ждать тебя завтра в тронном зале. Капитан Окделл, задержите первого маршала, если он переступит порог. - Тебе так хочется искать нового человека на эту должность? - Лионель вооружён - значит, кого-то из подчинённых следующим утром ждёт серьёзный выговор. Будь человек хоть трижды всем знаком и всеми любим, со шпагой у бедра к королю не приходят. Это здравая мысль - и лёгкий холодок между разом сведённых лопаток. Дикон, без сомнения, хорошо фехтует; но старший Савиньяк - вторая шпага Талига, так что его победа в случае чего - дело времени, если Алва не изволит присоединиться, но он, пожалуй, всё же слишком пьян, чтобы отвечать за свои слова, так что, вполне вероятно, ему будет в тягость подняться с кресла. - Не всё можно обсудить среди верных подданных, - нет, всё-таки не атакует, по крайней мере, пока. Присутствие опального Окделла его, скорее всего, раздражает, впрочем, после реплики данное уже очевидно. - Ты и говоришь теперь как Сильвестр, - если это и шутка, то слишком горькая. Слышно, как Ворон отпивает ещё вина. Лионель переходит на кэнналийский - тут, конечно, Ричард перестаёт понимать что-либо, кроме того, что у старшего Савиньяка очень хороший выговор, а может, капитан гвардии лишён тонкости слуха, но уж точно, что он бы при случае не отличил эти мерные, чёткие фразы от речи настоящего кэнналийца. Хотя, возможно, в их аккуратной правильности и кроется ошибка - король говорит, особенно когда начинает волноваться, смято и так быстро, что совершенно непонятно, когда можно успеть переварить информацию. Дикон, наверное, и на талиг в таком бешеном темпе не поддержал бы разговор. Лионель - ничего, отвечает. Пару раз произносит что-то похожее на "Окделл", Алва примерно столько же фраз очевидно резок и больше прежнего недоволен, но это, конечно, совсем ничего не значит. Сложно припомнить... Возможно, так он разговаривал при бывшем оруженосце с вражескими командующими, но точно не с близнецами. Запомнить бы хоть некоторые слова и перевести потом - Ричард находит, что, наверное, мог бы, но тут же недоволен недостойным человека его возраста и положения любопытством. Его дело - выполнять приказы, а не лезть в чужие разборки; в конце концов, было время убедиться, что это у него получается из рук вон плохо. С другой стороны, сложно сохранять невозмутимым выражение лица, находясь в центре столь яростного спора. Особенно когда не понимаешь, о чём он. (- Почему ты не стал королём, когда мог? Я знаю, о чём ты беседовал с мэтром Инголсом, - говорит Рокэ, и голова его бессильно никнет к плечу, словно у подстреленной птицы, чёрные с проседью волосы рассыпаются по груди и спине, а любимая гитара от неосторожного движения слегка соскальзывает по бедру, словно предчувствует приближающийся шторм и спешит отстраниться. - Это было на крайний случай, - спокойно, но уже не как прежде, возражает Ли. Он так смотрит вперёд, словно может сквозь загораживающего дверной проём Окделла видеть, что происходит в комнате. - Я не стал бы свергать правящую династию без веской на то причины. - Стал бы, - Рокэ чеканит, безжалостно и обиженно, - Будь это всё ещё Оллары или кто похуже. Но почему не меня? Ведь мы оба знаем, что у меня лучше получалось быть распутным, никому ничем не обязанным первым маршалом, чем королём без Дорака за пазухой и даже без хорошей войны у ворот. Настоящий король должен знать, что он делает, настоящий король вышел бы из тебя - а нет, так будь моим духовником, кардиналом, merde, я всё равно не эсператист и не олларианец! Я не хочу этой ответственности, это не я!) - Este no es yo, - произнесённое звучно, полновесно, брошенное в лицо, словно пощёчина, понимает даже Ричард. Алва явно уже не сидит в кресле - мечется по кабинету, а то и выглядывает стражнику через плечо, потому что такие вещи говорят, глядя в глаза. Лионель, не сбившись, отвечает на кэнналийском, и даже странно видеть, что кожа его бледна, точно луна в выстывшем, высоком небе, а взгляд ни капли не изменился - и глядя в тёмные, холодные, точно зимние камни, глаза, Дикон готов поверить в то, что перед ним Леворукий и что Ворон с ним не в ладах. Всего одно слово. - No. (- Я понял, - горько хохочет Алва, пьяный и потому неистовый, как первородный дух смерча. - Ты тоже не хочешь. Любому проще стеречь границы, чем душить змей в самом сердце страны. Но куда хуже змей эти бесконечные кипы отчётов, доносов... Их никому не доверишь - Манрики продавлены, Колиньяры выкошены под корень, к тому же, мы ведь не хотим как при Дораке! Дорак, по нашему мнению, был дурак, особенно пока жил, подтирал за нами кровавые лужи и тихо помечал новых жертв. Но Талиг без Дорака, даже после стольких лет... - Тебе нужно меньше пить, - Ли наконец-то морщится - так виднее, что он не молодеет и выглядит уже старше короля, которому, видно, вправду встречи со смертью пошли на пользу, так что ему и теперь не дашь больше сорока. Стареющий первый маршал и молодой король - и вправду, для страны лучше наоборот, но это ни за что не буде признано. - Ты становишься сентиментален. - Ни капли за последнюю неделю, - Рокэ машет руками, разойдясь, останавливает бурю по оба борта, не хватаясь за канаты. - Ни капли! Только бумаги и шадди, интересно, кого же это напоминает? Не меня, вот что! Тащить на себе Талиг... Знаешь же, он неподъёмен! - Тише. Не при Окделле, - Ли продолжает кривиться так, словно жуёт лимон, недовольно, но с завидным упорством. Трезвый Рокэ никогда бы не сказал ничего из этого - сам понимает: лишний раз возвращаться к прошлому - значит, упустить будущее; им надо видеть дорогу впереди, а не бесконечно оглядываться назад, пусть теперь то, что было, и выглядит куда более привлекательно. - Окделл не понимает кэнналоа! - Алва бушует нарочно, зная, что друг не то имеет в виду, но уже не в силах остановиться; в нём говорит "Кровь", а может, кровь - горячая, южная, не переносящая осенней промозглости столицы и нуждающаяся в солнце для блага - своего и окружающих. - Окделл - один из немногих рабочих винтиков в этих громоздких часах! А в них, меж тем, не хватает огромного числа деталей, что очевидно любому здравомыслящему человеку страны! Хоть скажи я это на талиг на главной площади, ничего не изменится!) - Нельзя управлять страной, имея под рукой только отменных военных. Талигу нужны супрем, кансилльер, кардинал и тессорий, как минимум. Хотя бы жадные и с загребущими руками - главное, чтобы они были готовы к работе, которая иногда, безусловно, будет грязной. Сильвестр это понимал - а мы знали лучше! Жаль, теперь оказалось, что не совсем. Да, он и вправду переходит на талиг. Дикон ёжится - с детства не терпит споров, а впрочем, Алва не сказать, чтобы повышает тон. Ему нет нужды кричать, чтобы быть услышанным, и каждая его фраза хлещет, гибкая и направленная точно в цель, усеянная маленькими, но острыми шипами. Лионель отвечает спокойно и всё ещё сдержанно, на кэнналийском, но снова немногословно - первый признак того, что он проигрывает в этой баталии, где губы вместо дул оружий; или, может, находит, что спорить с пьяным бесполезно. (- Ты первый был во всём с ним не согласен, - отвечает Ли, и ему чудится, что он в самом деле участник другой сцены, видеть которую ему, впрочем, не довелось. Вечер, когда первый маршал Рокэ Алва не откликнулся на зов короля, должно быть, полнился такой же грозой и громкостью даже сказанных шёпотом слов. - Я был дураком, - огорошивает Рокэ и друга, и себя внятным, уверенным признанием. Повторяет отчётливо, выжимая максимум из каждого звука: - Я был дураком.) Это Ричард тоже понимает. Куда сложнее не выдать своего удивления. Губы, дрогнувшие, стянувшиеся в одну сторону; взгляд, невольно метнувшийся на разворот, совершить который Дикон не смеет даже головой, не говоря о всём прочем; честно, проще уж было словами объявить: "Я слышал и всё понял". Лионелю хватило бы и меньшего, чтобы раскусить его; то, как звучит из этих уст талиг, уже в чём-то кажется непривычным. - Капитан Окделл, вы всё-таки знаете кэнналоа? - Несколько слов, с тех пор как служил оруженосцем у герцога Алва, - и это почти не ложь, гораздо ближе к правде, чем от него ожидается. Мельница в голове переводит мысли на муку, льющуюся изо рта тонкой струйкой, а Дикон уже знает: ему не поверят. Только не старший Савиньяк. - Оставь, - названный тоже вклинивается в завязавшийся разговор. Он где-то за спиной охранника, так близко, что дыхание можно ощутить на открытой шее, и Ричард вдруг чувствует себя беззащитным - или, наоборот, защищённым лучше всех на свете. - В Талиге сейчас мало что оправдывает ожидания, но капитан гвардии в числе этих вещей, - потом, громче, строже, будто перекрывая похвалу непробиваемым щитом, напускным холодом - только сырое дно колодца не сравнить с эпицентром метели. - Юноша, приказ отменяется. Позвольте первому маршалу войти. Нам надо многое обсудить; завтра с утра и похмелья хватит, чтобы меня измучить. Дикон слушается команды безукоризненно, сдвигается в сторону, оставляя дверной проём одиноко мерцать с очевидным приглашением. Теперь можно и обернуться - Ворон правда стоял неподалёку, более того, он смотрит, не думая отворачиваться, вовсе не на Лионеля. Над таким взглядом тоже можно пораздумывать на досуге - несомненно, этим и Савиньяк займётся, и, будь бы здесь кто другой, распускатели омерзительных слухов про короля и начальника его стражи были бы удовлетворены и надолго накормлены до отвала одним только тем, как король не отводит глаз, слегка улыбается, хмельной и оттого, наверное, радостный; но Ричард, кажется, понимает лучше. Алва спас его, потому что за ним не пойдут ни Манрики, ни то, что осталось от Колиньяров. Алве, меж тем, нужны люди, на которых он может положиться, не только на границе, но и во дворце. Делать ставку на предателя, клятвопреступника и убийцу - рискованное предприятие; но, стоя в сумраке, а потом - после щелчка закрывшейся двери - и просто во мраке, Дикон говорит себе: в чём-то это, несомненно, был правильный выбор. Король не знает об этом, да это и неважно, главное, что понимает он сам - не предаст. Менять стороны - истинная мука, да и не осталось таких сторон, ради которых стоило бы подвести единственного человека в Талиге, который... Это сложно описать - что именно есть Рокэ Алва для Ричарда Окделла в этот момент темноты и мыслей. Есть вероятность, что всё. И уж точно не дурак. (- Я не Сильвестр, - говорит Ли, наливая и себе. - Более того, я никогда не смогу его заменить и не стану за тебя править. Твои претензии необоснованны и пусты, мне нет нужды тебе это говорить. Но, конечно, всё это не значит, что я оставлю тебя одного. - Я знаю, - Рокэ растягивается в кресле так, что утопает в нём где-то по плечи. Кажется, мысли его уже заняты чем-то другим, но он всё-таки замечает: - Вместе мы многое сможем. Многое, но не всё. - Никто не может всё, - справедливо возражает Ли. - Кстати, может, ты теперь мне объяснишь, почему Окделл? - Какой же король обходится без причуд? - отшучивается Рокэ, отворачиваясь, чтобы не было заметно, что взгляд его не смеётся. Ли понимает и так.) * Месяц ночных дежурств подходит к концу удивительно быстро. В одну из последних смен, во дворе, опять же у кухни, Ричард смотрит в ночное небо и понимает, что будет скучать. Он уже успел отвыкнуть от кошмаров и привыкнуть - к изматывающей, безграничной усталости, от которой засыпаешь раньше, чем успеваешь коснуться головой подушки. На неё всегда можно положиться, а вот снам своим Дикон не доверяет и правильно делает. Хотя, казалось бы, больше десяти лет... Куда там. На его руках плачет ребёнок, а кто-то в это время заносит меч над его головой. Или, например, он - Катарина и всё смотрит в окно - ждёт Алву, а первый маршал не спешит прийти, и лишь потом ей-ему приходит в голову, что теперь он король и посему искать его следует, разумеется, в тронном зале, но, как же, неудобно ведь среди придворных... И чья он-она тогда королева? В последнее время Дикон был избавлен от подобного бреда, но ничто не длится вечно, ни хорошее, ни плохое. Впрочем, всегда можно найти, чем занять себя по ночам. Например, кэнналийский - после памятной ночи капитан Окделл возобновил занятия и, можно сказать, даже стал прилежнее, но ввиду нехватки времени и способностей нередко засыпает над книгой, а в голове знаний как будто и не прибавилось. Думая об этом, он сразу чувствует мимолётный укол стыда - сейчас бы не праздно стоять, а следить за окрестностями и тихонько повторять себе под нос названия всего, что видишь. Вот, например, за оградой растут unos arboles. В темноте у ног, сверкая глазами, крадётся un gato - el gato даже, ведь, заведя котёнка, Ричард как-то нечаянно научился распознавать его собратьев, отирающихся у дворца. Работай он на кухне, тоже обязательно подкармливал бы объедками, как это делают кэнналийки (честные столичные дамы смотрят на это со смесью недовольного мышами одобрения и жутких подозрений - для них кошки всё ещё прислуживают Леворукому). А так может разве что присесть на корточки и попробовать чесануть зверя за рваным ухом. Зверь уклоняется и исчезает за поворотом стены. Точнее, за поворотом la pared. Если взглянуть наверх, видно el cielo цвета negro... Увлёкшись придуманной игрой, Дикон едва не упускает из виду тёмный силуэт на фоне тёмного неба, неторопливо спускающийся из окна, одного из верхних, кажется, принадлежащих королевским покоям. Неужели вор, умудрившийся ступать так легко, что Алва не проснулся? Что в таких случаях делают, кричат и зовут стражу? Вспомнив, что он сам и есть стража, Ричард успокаивается, но не слишком, потому что ему всё ещё надо решить, что делать с нарушителем - видимо, довольно-таки необычным, раз он до сих пор не пойман. Пока что капитан гвардии ограничивается тем, что глаз с него не спускает и чем дальше, тем больше находит, что загадочный некто ему знаком. Настолько, что нет смысла поднимать тревогу; разве что проследить траекторию движений - сейчас кто-то, скорее всего являющийся соберано всея Кэнналоа, перепрыгнет на более низкую часть крыши, чтобы оттуда перемахнуть через забор. Бесшумный и гибкий, ловкий, в жизни не поверишь, что ему уже больше пятидесяти. Впрочем, капитана Окделла в этот момент занимают несколько другие вещи. Неужели король полагает, что его стража настолько слепа? И, если так, чего ради он её ещё не распустил? Хотя, разумеется, Дикон не без оснований предполагает, что в особняке рода Алва недаром разместилось немало вооружённых кэнналийцев, готовых по первому сигналу скакать во дворец. С большим возрастом и большой ответственностью приходит большая подозрительность, и это было бы обидно, если бы Ричард забыл, мог забыть две крупинки яда, брошенные в бутылку вина его собственными руками. Полумрак, смутное мерцание зелёного стекла и дрожащие пальцы, ждущий у камина человек, которого ты сейчас убьёшь, которого ты почти полюбил... Не в том смысле, которого боялся Август Штанцлер - скорее, так Дикон потом будет смотреть на Альдо. Впрочем, как раз это ни к чему хорошему его не приведёт. Подойдя к той части ограды, на которую Ворон, скорее всего, вознамерился вспорхнуть, капитан Окделл становится так, чтобы его было видно сверху, и ждёт. Он, вообще-то, довольно сильно рискует - если перед ним не Алва, а настоящий преступник, тем более, как-то справившийся с королём, ничего хорошего ждать не приходится. Но, надо отметить, не каждый преступник умеет так скакать по крышам. Альдо бы точно не смог; отчасти поэтому Ричард (у которого бы тем более не получилось) практически не колеблется относительно своего решения, однако ему искренне интересно, как поведёт себя Ворон, поняв, что был замечен. Он, отказываясь от приписанных ему намерений, аккуратно спускается на землю, используя одно из растущих неподалёку деревьев. Надо бы запомнить и сделать с ним что-нибудь - слишком уж удобное место, им могут воспользоваться и другие ловкие люди. Дикон, разглядывая тонкие, раскидистые ветви, про себя делает вывод: он сам и это бы не сумел. Но не стоит недооценивать других, прельстившихся сокровищами или опьянённых желанием мести. - Доброй ночи, юноша, - король вежлив и слегка насмешлив, как ни в чём не бывало. - Я и не надеялся застать вас здесь в столь поздний час. Неужели ваши ночные дежурства ещё не окончены? - Ваше Величество, куда бы вы ни направлялись, вам не стоит ходить без охраны, - негромко, но твёрдо возражает Ричард, решительно откидывая в сторону вопрос, ответ на который и без того очевиден. - Я отвечаю за вашу безопасность и не допущу, чтобы вы покинули территорию дворца в одиночестве. - Вы не слишком-то куртуазны, - весело и веско замечает Алва. - Если вообще имеете представление о том, что значит это слово. Знаете, я думал, королям всё позволено, а оказывается, это самые несчастные и скованные всё теми же приличиями люди в стране. Даже заключённые имеют право на прогулку на свежем воздухе, чем я хуже? Или вы заставите меня бродить по двору, глядя себе под ноги, чтобы, не приведи Создатель, не споткнуться и не умереть? - Не в моей власти заставить вас что-то делать, - честно признаёт Дикон. - Рад, что вы это понимаете, - с уморительной серьёзностью ответствует Алва. - Так я могу идти? - Не в моей власти вас задерживать, - перенимает тон Ричард. - Я могу только просить вас быть осторожнее, но я попросил бы у вас дозволения пойти с вами, чтобы иметь возможность охранять вас в пути. - Так попросите, чего же проще? Раньше вы были смелее, - не настоящий укор, опять же, а так, укол в самое мягкое место. Никому не нужно напоминать, куда эта отвага герцога Окделла завела. С королём сложно говорить, не скрипя зубами; раз он продолжает, значит, у Ричарда получается не слишком явно отражать внутреннее недовольство. Может быть, просто его не видно в темноте. - Однако... вы уверены, что в итоге не окажется так: я охраняю вас, а не вы меня? - с улыбкой задаёт ещё вопрос Ворон. Улыбка слегка отблёскивает в свете фонаря и, в целом, действительно слепит. Дикон молчит, потому что он не знает, но, тем не менее, всё в нём восстаёт против того, чтобы отпустить короля Талига одного в непроглядно-тёмную ночь, наверняка скрывающую опасности. Сложно сказать, чего в этом больше - волнения за него или нежелания быть обвинённым в плохом исполнении своих обязанностей, если с ним что-то случится. По крайней мере, это Алва понимает. В ответ на честное: - Не уверен. И всё-таки я... - перебивая, выносит вердикт: - Что ж, не буду спорить, теперь вы вправду можете оказаться полезны. Если вам так хочется провести ночь без сна и в моей компании, воля ваша. Только запомните: отстанете - ждать не буду, - вопреки проклюнувшимся у Ричарда в кармане опасениям, король не торопится обратно по стволу дерева и к небу - и то верно, этим путём за ним немногие сумели бы последовать, да и зачем бы ему тогда было спускаться? Нет, Ворон практически бесшумно скользит вдоль стены, рукой ведя по камню основы и кирпичу пристроек - такое внушительное сооружение не могло обойтись без поворотов и изгибов, бесконечных, почти тканевых складочек, и, не следуй Дикон за Его Величеством след в след, быстро потерял бы его из виду. Это и сейчас иногда случается - иначе никак не объяснить в одно мгновение разверзшуюся у самой стены жадную, тёмную дыру, уходящую под землю. Она возникает так неожиданно, что Ричард невольно отшатывается. Он мог бы, пожалуй, оступиться и полететь туда кубарем, но Алва предусмотрительно ловит непутёвого спутника под локоть и выравнивает наметившийся было крен. Ричарду остаётся только пробурчать слова благодарности - или что-то вроде "я должен вас спасать, не наоборот"; всё равно слишком тихо и смято, почти на уровне мысли, да и Ворон вряд ли расслышит - он занят тем, что осторожно начинает спуск, всё ещё не отпуская чужую руку, уже практически вынуждая следовать за собой. Земля над ними смыкается так же неуловимо-быстро, но в этот раз Дикон всё-таки успевает понять, что это происходит благодаря приводимой в движение нажатием на определённый камень огромной крышке люка, на которой, видимо, давно и прочно, более того, густо растёт трава, так что снаружи проход без внимательного изучения поверхности замечен не будет. Умно, ничего не сказать, а чуть ли не в большее изумление и восхищение приводит то, что старые петли не издали ни шороха, не говоря о скрипе. Двое прошли поверху достаточно, чтобы находиться в пределах слышимости следующего стражника, однако, можно поспорить, он ничего не заметил - а если и уловил колебания почвы, было уже слишком поздно, чтобы разглядеть их источник. - Осторожно, ступени очень крутые, - расщедривается на предупреждение Алва, а впрочем, Ричард и так уже это понял. Тьма вокруг кромешная, и поразительно, до чего же уверенно в ней ориентируется король - вот и причина, почему они до сих пор идут рука об руку. Можно поспорить, останься Дикон один, он не замедлил бы скатиться по ступенькам и сломать шею, если не что похуже. - Вы не взяли фонарь? - Было бы неудобно спускаться из окна, - хмыкает Ворон. - Внизу есть свечи и всё для факелов, но этим давно не пользовались, так что, надеюсь, вы не боитесь темноты. Эту колкость Ричард оставляет без ответа - быть может, потому, что она бьёт непозволительно близко к истине. Сырые коридоры, тёмные проходы, низкие своды... Алва не мог не видеть то же, что и спасённый им предатель, вряд ли ему мерещилось что-то своё. Или - просто темнота? А ведь этот коридор, тем более без света, ничем не отличить от тех, которыми Дикон бродил тогда, сжимая совсем другую руку. Там тоже была Дорога Королев и её ответвления... Мысль о том, что где-то во влажном, полном перестука капель мраке может до сих пор слоняться никем не замеченный призрак Альдо с чьими-то чужими клыками, когтями, совершенно убийственна - она проскальзывает, едва задевая крылом, а заражённый ей Ричард уже перехватывает покрепче чужой локоть и, нуждаясь в подтверждении давно знакомым голосом, спрашивает: - Страже никогда не рассказывают о потайных путях под замком? - Ей это не нужно, - уверяет король негромко, и Дикон невольно радуется, что идущий с ним бок о бок не почувствует горячечную волну облегчения, накрывшую его спутника. Таких ребяческих страхов можно и устыдиться - это обязательно произойдёт, стоит двоим вернутся в замок и получить недолгий отдых после ночных приключений, которые ещё даже толком не начались; пока что, здесь, ни одно действие не кажется Ричарду предосудительным. На войне все средства хороши, а битва с собственными страхами ничем не отличается от сражения с любыми другими врагами. - Их многие считают легендой, а входы надёжно спрятаны и внутри, и снаружи. - Я тоже долгое время не верил в их существование, - подтверждает Дикон. - Одно дело - читать легенды и домыслы, другое - увидеть своими глазами. - Надо думать, сегодня я окончательно развеял ваши сомнения? - уточняет Алва. - Нет, - это - и тяжёлое сглатывание; момент, когда Альдо из тоннелей взглянул ему в глаза и Ричард заметил, что он плачет, а взгляд у него звериный. - Они исчезли гораздо раньше. Король, к его чести, не спрашивает, когда именно это произошло. Догадался или не стал лезть в душу? В любом случае, такое молчание стоит благодарности; теперь оно не кажется устрашающим, потому что Дикону вспомнилось ещё кое-что - Альдо из тоннелей тяжело, хрипло дышал в темноте. У огня это не было слышно - тогда обращали на себя внимание только слова и призывы, а потом... Сложно вспомнить, что было дальше. Опять та же комната и тот же выбор? Или дни неспешного продирания сквозь мрак - и почему тогда Ричард не бежал, почему не испугался и не отстранился, поняв, что рядом с ним - кто угодно другой, чужак, самозванец? Неужели опять оттого, что больше некуда было идти? - Это всё осталось в прошлом, - крепкий тычок под рёбра возвращает капитана Окделла в реальность - знак, что ступени закончились и дальше можно идти с меньшими опасениями. Алва, выдержав паузу, уточняет. - Время, когда по этим коридорам сбегали - королевы или кто поплоше. Те, прежние Раканы, и вправду могли вызывать восхищение - хотя бы тем, что не построили Дорогу Королей. Тот, кто правил, гиб вместе с тем, что сотворил. По крайней мере, так было задумано. - Вы знаете, что вы - наследник рода Раканов? - вырывается у Дикона. Всегда он сначала делает, потом думает; с другой стороны, эта правда никого не ранит, у этой тайны истёк срок годности. - Знаю, - задумчиво тянет Ворон. - Мне больше интересно, откуда это известно вам. - В разрушенной часовне, - темнота бурным потоком устремляется в раскрывшийся рот вместе с воздухом, сомнениями и застарелой то ли пылью, то ли плесенью; Ричард чувствует, что задыхается, и заходится в сиплом кашле. - Простите, - выдавленное в щель между приступом и памятью. Алва явно прощает - резко, незамедлительно останавливается, дожидаясь восстановления тишины в своих правах. Если где-то неподалёку и бродят призраки, они отныне будут знать, где найти двоих смельчаков, рискнувших проникнуть в их царство. - Я и забыл о вашей болезни. - Я тоже, - признаётся Дикон. - Она давно меня не тревожила, - голос всё ещё хрипит, и хорошо, что в темноте не видно ниточку то ли слюны, то ли крови, протянувшуюся по подбородку. Впрочем, нащупать в кармане обязательный по форме платок и стереть её - дело мгновений. В отсутствии света глаза медленно привыкают ко мраку - из него выступают очертания замшелых стен и низкого, арчатого потолка. Кажется, можно даже разглядеть тёмные пятна плесени на сводах и вдоль прохода. - Разрешите продолжать? Ворон обозначает согласие коротким, уже тоже различимым кивком - они идут дальше, и когда рука Ричарда осторожно выскальзывает из чужой хватки, на это никто не обращает внимания: всё давно двое остаются бок о бок, один почти точно отражает движения другого. - В разрушенной часовне я, герцог Робер Эпине и Альдо Ракан... - Сэц-Придд, - быстро поправляет Алва. - Хотя даже лучше было бы, обойдись вы без словесных нагромождений. Я и без того имею представление о титулах и фамилиях перечисленных вами господ, а мы с вами не во дворце - в лучшем случае под ним, но и это уж маловероятно, так что можно отбросить условности. - Хорошо, - слегка сбитый с толку, ответствует Дикон, раздумывая, лучше или хуже было бы заменить вырвавшееся словцо должным "слушаюсь". - В разрушенной часовне, в одной из могил, мы нашли шкатулку с бумагой, фиксирующей отречение последнего Ракана от престола за себя и потомков в пользу рода Алва. О содержании документа знали только мы с Альдо, Робер при вскрытии ларца не присутствовал. - И даже так, - Ворон разражается коротким, лающим смешком. В его голосе нет ни удивления, ни радости - странно; если бы герцог Окделл узнал о себе такое, он бы, наверное, был доволен и весьма - найти, наконец, своё место в жизни, установить порядок в стране в соответствии с древними традициями... Капитан Окделл, скорее, не представлял бы себе, что делать с такой ответственностью без верных друзей и симпатии со стороны всех прочих, не говоря уже о способностях к управлению государством - раз уж и собой верно распоряжаться не всегда выходит. Такую долю взвалил на плечи и несёшь, не жалуешься - в общем-то, Алва примерно это и делает. Помолчав немного, он насмешливо уточняет: - Надеюсь, это открытие в настоящее время служит опорой для вашей верности Талигу. - Не только это, - горячо вступается Ричард и сам удивляется своей пылкости. Её давно в нём ничто не пробуждало - застарелую жажду спорить и непробиваемое упрямство, уверенность в своей правоте. Эти качества - из тех, что были запрятаны им в сундук грудной клетки, закрыты на десять замков и в таком виде закопаны поглубже в землю. - Дело не в этом, - пытается исправиться, но снова ярится, замолкает. - Простите, - извиняется непонятно за что, опускает взгляд, забыв, что в темноте этого не видно. Король задумчиво отмечает: - Это место и вправду полно призраков. На мгновение мне показалось, что со мной рядом идёт мой оруженосец. Я мало знал его, но считал неплохим молодым человеком, из которого может вырасти что-то достойное, - пауза, тишина, Дикон невольно ощупывает грудную клетку на предмет порезов, уколов, ссадин - хоть каких-то причин, по которым он истекает кровью в спокойном, сонном подземелье, которое давно не тревожили такие взволнованные голоса. - Я не ошибся, - пожимает плечами Алва, словно это очевидно, не требует доказательств, даже не нуждается в произнесении вслух. Ричард со странной для него самого злостью возражает: - Перестаньте. Вы сами знаете, что это неправда, - "мне говорили, что вы никогда не лжёте", но это не будет сказано, ведь нечего словам завравшегося полоумного старика жить дольше его самого. Мертвецам не давали права высказаться, Август Штанцлер был убит, выкорчеван с корнем, и его колючие, ядовитые побеги засохли у Дикона между рёбер. Он до сих пор пытается выковырять их оттуда, но это сложно, больно и тянется вот уже целую вечность как. Ворон предпочитает помолчать, но от этого не лучше. В тишине, в тревоге они добираются до выхода и вываливаются в один из неприметных проулочков в самой новой части города сквозь дверь, открытую ключом, вытащенным Алвой из-под рубашки - до того он болтался на смуглой шее, свисая с неприметной серебряной цепочки. Эта, первая прогулка не длится долго - король подумал о том, чтобы одеться как можно неприметнее, но плащ с собой не захватил, так что ему нечем закрыть лицо. К счастью, в такой час на улицах почти нет людей - можно без опаски побродить вдоль домов; Ричард трусит чуть впереди, внимательно озираясь по сторонам, чтобы успеть предупредить Ворона при появлении внезапных прохожих. Любой может быть опасен - хоть в Талиге и мирно, а всё же людей, убивших принца Карла, так и не нашли. Преступников это должно было окрылить, но, если их переполняло недовольство именно наследником династии Олларов, от них не стоит ждать угрозы. Впрочем, мало ли, кто может захотеть выступить против короля. Народ любит Алву, но знати его есть в чём упрекнуть, есть что ему припомнить. - В следующий раз я буду осторожней с выбором наряда, - заверяет он уже на обратном пути, возясь с замком, старым и, видимо, использовавшимся считанные разы, тем более за последнее время. - Пойдём в трактир и пропустим по щедрой кружке пива, как простые смертные, - пусть это напомнит нам о Торке. - Вы собираетесь выбраться ночью из дворца ещё раз? - переспрашивает Дикон, отчаянно удивлённый услышанным. Ворон, продолжая ковыряться в замочной скважине, бросает на него смешливый взгляд исподтишка. - Правильнее сказать, ещё не раз. Капитан Окделл, вы отпустите меня одного? Капитан Окделл думает, как же хорошо было пройтись по тихим ночным дворам, смутно помнящимся с бытности оруженосцем, но уже совсем другим, как и он сам. Если подумать, и ему тоже нечасто доводится выбираться за пределы дворцовых стен, тем более - пить пиво, до которого король в обычное время не охоч, потому и на кухнях его днём с огнём не сыскать. Затеряться в шумной гуще придорожного бессонного местечка, кишащего уставшими путниками, а после - обессиленно рухнуть в родную кровать на несколько часов и под бдительным присмотром не одобряющего ночные блуждания котёнка забыться сладким сном без кошмаров. - Об этом и речи быть не может, - срывается с губ само собой, прежде чем их надолго запечатывает улыбка. Алва кивает, и почти можно заметить, что он тоже доволен. Ну, если очень этого захотеть. * Они уговариваются было встретиться через две ночи (сочное, пышное, как бутон розы, "vale", вырвавшееся у Алвы, дорого чем-то особенным - засушить и хранить в кармашке у сердца, а впрочем, лучше по возвращению посмотреть его значение в словаре), но Ричард закономерно возражает, что к тому времени его дежурства уже закончатся и выбраться из замка ночью даже во двор будет не так-то просто без лишних вопросов. Ворон лишь тихо вздыхает в ответ на эту тираду: - Юноша, - выдержанная пауза, скрытая досада: ну что ещё? Сейчас точно скажет, что всё куда проще, и это будет, как раньше, неловко и обидно, зато надолго запомнится. - Вы уже давно не мой оруженосец, неужели я до сих пор должен вас учить? Выйдите проверить посты. Скажите, что вам понравилось стоять на страже, и занимайтесь этим время от времени. В конце концов, вы не пленник и не король, у вас есть полное право отправиться ночью в город по неотложным делам и встретиться со мной уже там. Вариантов множество; не поленитесь подумать. Это Дикон сглатывает; тяжело, но упорно, ничего не говорит, только кивает, соглашаясь. Всё верно, так он и сделает, и запомнит варианты ответа надолго. В конце концов, Алва не более резок, чем Ульрих-Бертольд, и у него тоже многому можно научиться, если слушать и задавать вопросы. Жаль, где-то внутри капитана Окделла всё ещё ревёт раненым быком обиженный герцог, не терпящий такого обращения и втайне нуждающийся в ласке и похвале. Что сказать, польстить ему король тоже успел. Заслуженно ли? Или прикармливая, как Манриков и Колиньяров? Как бы то ни было, две ночи спустя начальник королевской стражи выходит в темноте на неожиданную проверку, обходя всех и подгадывая так, чтобы закончить во дворе, недалеко от места, где прошлый раз открылся подземный ход. Своими людьми Ричард остаётся доволен: никто не дремлет, приближение его слышат издалека. У покоев Алвы всё спокойно, свет не горит, однако усомниться невозможно: в назначенный час они встретятся внизу и выйдут в город. Дикон достаточно наблюдает это унылое лицо по утрам и вечерам, во время неизбежных докладов, чтобы сделать свои выводы, напрашивающиеся, впрочем, сами собой. Иногда королю необходимо вести себя как соберано. Долг его стража, верного стража - охранять и всюду следовать. Ждать не приходится долго - в этот раз Ворон является в плаще с внушительным капюшоном, который вполне может закрыть лицо. Лёгкая походка, слегка проржавевший ключ на шее, улыбка, мимолётная, как отражение луны на воде. Ричард кивает и следует по пятам, в этот раз не отставая в надежде увидеть точное место, где расположен люк. Ему это снова не удаётся, а спросить - вроде как сунуть нос в королевскую тайну; даже когда крышка захлопывается за их спинами и появляется возможность говорить, Дикон не спешит ей воспользоваться. Они проходят, наверное, половину пути, прежде чем Алва отмечает: - Вы сегодня молчаливы. - И вы, - не остаётся в долгу Ричард. Они идут близко, хоть и не под руку, как в первый раз, а темнота обостряет остальные чувства - становится заметнее, что от короля больше не несёт за хорну дорогими благовониями. Он, как на войне, пахнет собой и немного морем - далёким, загадочным и бездонным, как о нём пишут в книгах. Дикон взял из библиотеки парочку на кэнналийском, но, конечно, воевать с ними ему пока рано - больше времени он потратил, рассматривая иллюстрации, пусть выполненные в чёрном и белом, но проникнутые странной живостью впечатлений. Волна на полстраницы - да такая, что кажется: вот-вот плеснёт тебе пеной в лицо. Ричард долго гладит её пальцами и думает. Ему хочется почувствовать соль, и влагу, и холод. Здесь, в подземельях, почти похоже по ощущениям, тем более - от идущего рядом человека даже по воздуху разбегается рябь. Он - ветер, он - воля, а дворец - дорогая клетка, в которую всё равно не заключить дуновения и порывы. Так Дикон знает, что они всё делают правильно, когда уходят хоть ненадолго; и даже когда молчат - в мыслях он повторяет стих, который учил вчера днём, между делом, не до конца понимая значения слов, но пытаясь уследить за темпом и ритмом, тем, как красиво сочленяются слова в строках и особенно в рифмах - словно застёгиваются серебряные замочки на запястьях и лодыжках или смыкаются жадные, бородатые пасти придонных раковин (такая картинка в книге тоже была). После подобных раздумий улицу можно представить почти чужестранным портом, а короля, с несвойственной ему педантичностью закрывающего дверь на два оборота, - иностранцем, не понимающим талиг. Впрочем, конечно, Ричард сейчас не смог бы изъясниться на кэнналоа достаточно хорошо, но мысль всё равно чем-то приятна - другое место, а не опостылевшая столица, исписанная мелким, бисерным почерком страница его жизни, вдовая хранительница стольких проклятых сокровищ. Всё больше хочется убраться из неё - только не на Север, по крайней мере, не в Надор, не сейчас. Дикона тянет на Юг - увидеть и Эпине (не мимолётом, со спины коня, неся смерть и разрушение мирному краю, став частью сходящего с гор селя), и Савиньяк, о котором с таким теплом вспоминал Арно ещё в годы в Лаик, и Ариго, которой до последнего грезила Катарина (понять бы, лживо или всерьёз, с последней искренней нежностью?). - Вы знаете хорошую таверну где-нибудь неподалёку? - интересуется король, надвинув капюшон на глаза, и Ричард возвращается к реальности - не то чтобы унылой, но не самой яркой - и не самой тёплой, это уж точно. В Олларии (интересно, больше её никто не переименует в честь правящей династии? впрочем, Алвасете уже есть на свете - где-то, так далеко) самая промозглая осень, которую капитану Окделлу доводилось переживать. Весна - не лучше, даже в последние её месяцы (теперь будет слышаться ржание издалека, в шелесте ветвей на ветру - предсмертный стон). Дикон кутается в собственный плащ, хотя ещё не так холодно, и честно отвечает: - Откуда бы? Я давно не бывал в столице где-то, кроме дворца. - Как много между нами общего, - усмехается Ворон. - Что ж, давайте положимся на удачу - и выйдем к окраине, мне хотелось бы найти местечко поживее, - в столь поздний час? Ричард искренне сомневается, но не спорит. Быстрый шаг помогает согреться, а путь до кварталов, через которые обычно следуют странники, не занимает более получаса. За это время двоим на пути попадается едва ли несколько прохожих, обходится без происшествий - они размеренно следуют мимо, спеша скрыться за поворотом, тоже, наверное, настороженные внезапной встречей в темноте и не ожидающие от неё ничего хорошего. Таверну сложно назвать приличной на первый взгляд - на второй и третий, честно говоря, тоже, но в ней хотя бы остаётся ещё человек десять (немалая публика для такого времени). Упитанный, как водится, хозяин, пахнущий чесноком и вырезкой, зевает за стойкой и, исполняя заказ, движется неторопливо - знать, все помощники давно уже разбрелись по домам, а ему самому не в радость шевелиться быстрее сонной мухи. Пиво, впрочем, на вкус Дикона, более чем недурственное - в наличии и бодрящий холодок, от которого запотевает кружка, и шапка пены. Бергеры бы, безусловно, нашли, к чему придраться, а самому капитану Окделлу больше в Торке нравились травяные настойки или местные сладкие вина, к которым Алва наверняка бы и не притронулся, однако этот вкус тоже напоминает о славных временах, потому начальник королевской стражи берётся за свою порцию не без приязни. Ворон с ходу отпивает и смешно кривится: - Я и забыл, насколько же это отвратительно. Ностальгия вечно обманом толкает людей на глупости. - Прости-ка, - звучит где-то с боку нетвёрдый голос. Ричард, повернувшись к его источнику, оценивает ситуацию: упитый, но крепкий человек вряд ли старше его самого исподлобья глядит на презрительно цедящую густую пенную шапку загадочную фигуру в плаще. - Чем это тебя не устраивает пиво? Лучше этого в Олларии не сыскать. Тебе как, мужик? Поняв, что обращаются к нему, Дикон пару мгновений думает, как выкрутиться: пиво как пиво, мало чем отличается от того, что наливают в Торке, но скорее, капитан Окделл просто не знаток. Он и вправду предпочёл бы вина - только не кэнналийского, чтобы не будить едва (ли) начавшую задрёмывать память. Незнакомец, вызывающе выпятив челюсть, ждёт ответа и восстановления справедливости, но Ричард, по правде, понятия не имеет, что сказать. Неловко пожимает плечами, признаёт: - Неплохой вкус. - Хороший, - дотошно поправляет приставучий горожанин. Он, как видно, ищет драки с пьяных глаз - обстоятельство не самое утешительное, а если точнее, лучше уйти из таверны раньше, чем ссора начнётся по-настоящему. Правда, уговорить на это Алву? Тёмный, плотный капюшон насмешливо колышится и порождает приговор: - И всё-таки отвратительный. - Подумай получше, приятель, - недобро хмурится незнакомец. - Я местный пивовар, и я тебе говорю: на этот год пиво вышло что надо. Хоть на Север скачи - оно и там наделает шуму. Привлекая внимание и пытаясь удержать от дальнейших споров, Ричард с силой тянет за рукав, стараясь, чтобы вышло как можно незаметнее. Ворон, конечно, от предупреждения отмахивается - в балахоне и вправду похожий на зловещую птицу, готовый разить насмешкой и чем-нибудь вроде клюва. Была ли при нём шпага? Вряд ли - с ней карабкаться по крышам тоже несподручно, и, благо, Дикон не забыл захватить свою: в случае заварушки и она сгодится, но до таких крайностей доводить не хотелось бы. Дело ясное: человек хватил лишнего, да ещё и так гордится своим мастерством... Но вместо согласия, хоть бы и в самой размытой форме, король решительно возражает: - Я не раз бывал на Севере. Такое пиво там бы вылили, не раздумывая. - Нарываешься, - с кряхтением предупреждает пивовар, уже поднимаясь из-за стола. Ричард беспомощно озирается - в таверне кроме них уже почти никого и не осталось, лишь за столом у окна сонные музыканты ковыряются в остывшем пюре да в углу приканчивает которую кружку горький пьяница в рванье. Хозяин, как назло, скрылся на кухне, а может, понял внутренним чутьём, что дело идёт к смертоубийству - которое Дикону стоит предотвратить любой ценой. Не столько ради королевской безопасности, сколько... ранить и лишать жизни в бою с врагом, не имея другого выхода, совсем не то же самое, что хладнокровно, даже на трезвую голову, напасть на заведомо слабого. Вызванный мальчишка, умирающий, словно попавшись в причудливое хитросплетение света и тени, захлопнувшуюся пасть притаившегося монстра (которым в конце сна неизменно оказываешься ты сам), - закрепление урока, преподанного убийством Катарины. - Нам с товарищем надо переговорить, - встаёт и Ричард, оказываясь при всей своей доставшейся в наследство от отца (хоть что-то) крепкости чуть не на голову ниже пивовара. - Уверен, он не хотел вас обидеть. - Я всего лишь сказал правду, - весело подтверждает Алва, не делая ситуацию проще. - Легко говорить, когда лицо спрятано, - бедняга уже почти рычит; ясно, что словесной баталией дело не кончится, но всё-таки громила, прихватив у таинственным образом снова возникшего за стойкой трактирщика ещё одну кружку, отходит за один из дальних столов. И садится таким образом, чтобы перекрыть выход, очевидно. Алве хватает мудрости хоть в этот раз не высказываться. - Зря вы с ним так, - всевидящий хозяин таверны недовольно цокает языком, склонив к плечу тяжёлую, сонную голову, и принимается неспешно натирать стоящие рядом кружки, видимо, только вымытые. - Гилберт, он парень славный, но как выпьет, так становится что твой бык: чуть что не по его, летит, выставив рога. Один из первых силачей тут, в округе, считается, а вы... - ещё залп неодобрительного щёлканья, служащего, впрочем, вполне красноречивым завершением фразы. Выразив всё скопившееся негодование, трактирщик уверенно даёт совет: - Будете драться - подальше отсюда, сделайте милость. Мне потом проблемы с городской стражей ни к чему. - Значит, будем драться? - переспрашивает Ворон уже у Ричарда. Сложно сказать из-за капюшона, но, кажется, он доволен. Не умудрённый годами и неправильными решениями капитан Окделл, но пылающий праведным гневом оруженосец, тщетно пытающийся повлиять на ситуацию, которую ему заведомо не изменить, выплёскивается в негодующем: - Даже не думайте! - Боитесь, что я проиграю? - это уже почти смех, эти нотки в голосе (человека, выигравшего женщину и войну, человека, которым маменькиному властителю обедневшего Надора так хотелось быть, что это сложно становилось звать даже завистью), и Дикон вроде бы понимает, что ему следует прийти в себя, успокоиться, привести здравые аргументы, но сделать это отчего-то не получается. По крайней мере, не сразу. - Мы шли выпить пива, а не устраивать кровопролитие. - Одно другому не мешает. - Да он же пьян! - Думаете, трезвый вёл бы себя приличнее? - Алва тихим хмыканьем выражает несдержанное сомнение. - Ну да, есть вероятность, что он превратился бы в лебезящего подхалима, что, сказать по правде, вызывает у меня ещё большее отвращение. К тому же, пиво и правда никуда не годится. - Как будто вы в этом разбираетесь, - резко, более резко, чем стоило бы, пожимает плечами Ричард. Ему сложно подобрать слова, чтобы выразить своё несогласие. Молчать привычнее, как и - не знать лучше, ошибаться, понимать всё неправильно. Ворон, видимо, предчувствуя победу в споре, жирной чертой подводит решительный итог: - Этот человек не знаток своего дела, к тому же, он груб и высокомерен, что ему совершенно не подобает. Если видишь мерзавца, убивай его, не раздумывая, потому что это всё равно когда-нибудь придётся кому-нибудь сделать. Аргументы кончаются, но что-то ещё остаётся. Капитан Окделл отворачивается; то, что бушует в его груди, непонятно ему самому. - Мирабелла Окделл говорила мне то же самое, подразумевая под мерзавцем вас. Это слова Людей Чести, но я пришёл сюда с королём Талига, а не с эром Августом... Штанцлером. В воцарившейся тишине самое время подумать о том, не был ли тон слишком громким и не мог ли их кто-нибудь подслушать. К счастью, хозяин снова куда-то запропастился, а все остальные сидят достаточно далеко - и всё же Дикон лишний раз озирается. Времени на это у него предостаточно, тем более, что Алва не спешит с ответом. Пивовар допивает кружку и начинает клевать носом - он в самом деле перебрал, чудо ещё, если вообще вспомнит события этой ночи. И уж точно не узнает, что чуть было не погиб. Когда Ворон заговаривает, он честен: - Вы правы. Я увлёкся, истосковавшись по славной драке. Возможно, я прислушался бы к вашим словам, прозвучи они раньше, но теперь-то отступать поздно - это будет сочтено трусостью. - Я думал так же, - горло у Ричарда перехватывает от волнения. Вот к чему приводит даже самая благая ложь - он и правда немеет, будто что-то острое и стальное загнали под язык, и в глотке оно отдаётся непереносимой кислотой и горечью. "Я думал так же, подсыпая вам яд в вино". "Я думал так же, проезжая по пустеющим улицам Раканы". "Я думал так же, стоя напротив госпожи Оллар в её последние мгновения". Всё снова сводится к тому, что победителей не судят, а корить Алву за вспыльчивость и порочность, которые он никогда не скрывал, было бы смешно, но Дикон ничего не может поделать с этой внезапной яростью - ясной и чистой, незамутнённой, направленной... против кого? - Он сейчас не заметит, если мы пройдём мимо. Ничья гордость не будет задета. На это Ворон ничего не отвечает, хотя ему наверняка есть, что сказать. Вместо слов он ловким движением подхватывает со стола две едва початые кружки пива и тихо ставит их на стол подле уже, считай, крепко заснувшего пивовара. После - выходит на улицу. Ричард не думает, что его будут ждать, да и не хочет слышать ещё одно "вы так повзрослели", которое, при всей его видимой справедливости, встанет поперёк горла, потому неспешно расплачивается с трактирщиком, понятливо не задающим лишних вопросов, и так же бесшумно (он старается) минует несостоявшуюся жертву первой шпаги Талига по пути во двор. Алва, однако, всё ещё там - смотрит в небо, застывший, словно гальтарская статуя, точёный и величественный, и Дикону внезапно хорошо от мысли, что он не возвращался по тёмным улицам один, безоружный и без охраны. Король - человечен; несомненно, по-другому, чем Фердинанд (его капитану Окделлу не оправдать, наверное, и сейчас), но эти слабости тоже понятны и могут быть прощены. Они идут молча всю дорогу; только раз, словно возобновляя прерванный спор, Ворон замечает между делом: - Жизнь - не такая уж и большая ценность, юноша. Ричард отмахивается; отголосок злости всё ещё живёт в горле щавелевой кислотой, резкой болью при сглатывании, жаждой и засухой: - Может быть, для вас это и так. Пусть спишет на трусливый страх за свою шкуру, благодарность после возвращения из казавшейся безвременной темноты - но где-то в душе Дикон всё ещё перебирает ржавые, тяжёлые камни (почти бусины на монашеских чётках) моментов, когда убивал, и задаёт себе один и тот же вопрос, снова и снова, в разных вариациях, объединённых сутью: "Если жизнь, по-вашему, ничего не стоит, чего ради вы потратили столько усилий, чтобы спасти мою?". Кэнналийское стихотворение быстро перестаёт казаться влекущим и набивает оскомину, но никак не забывается. * Ричард не считает, сколько проходит дней, но на очередной из королевских аудиенций Алва в какой-то момент вклинивается в успевшие стать монотонными перекаты речи о том, как всё хорошо идёт во дворце, с непонятным окружающим замечанием: "Сегодня обещают ясную, спокойную ночь". Капитану Окделлу не надо объяснять, он чувствует, что хочет сказать правитель Талига: это не столько в самих словах, сколько в их отрывистом нетерпении. Тем не менее, придворные вслушиваются внимательно, ожидая на всё объяснения; начальник королевской стражи кивает с преувеличенным усердием: - Раз так, Ваше Величество, вы предоставите мне отгул на это время? - Вы не пленник и вольны распоряжаться собой, как вам угодно, при условии безукоризненного выполнения своих обязанностей, - будь они наедине, Алва обязательно добавил бы "юноша". Возможно, даже подмигнул бы. Ричарду хватает того, что он сам знает это, чтобы не пасть духом - витиеватые придворные формулировки нагоняют смертную скуку и какое-то странное недоумение, ощущение двойственности. Чем дальше, тем меньше король напоминает Рокэ Алву; что ж, разумно - и всё-таки Дикон рад понимать, что этот человек, каким он знал его, не умер, просто надёжно спрятан и лишь изредка вырывается на свободу в весёлом, диком, неистовом буйстве. Этой ночью оно случится. Уже в темноте, отдав последние распоряжения и дополнительно обойдя посты, капитан Окделл с чувством всё возрастающего, но надёжно скрытого от окружающих удивления направляется к конюшням. Конечно, в последнее время начальнику королевской стражи доводилось бывать в городе без Ворона, но одному - нет, давно уже нет. Не после возвращения, и это почти страшно - ставшее домом место внезапно кажется чужим, опасным. Память бушует, и волны её высоки, а Ричард, как назло, чувствует себя маленьким корабликом (всё те же картинки из книг; почему кэнналийцы что не пишут, то о море?) на высоченном гребне - и захватывает дыхание, когда лодка всем корпусом ухает вниз с неизмеренной высоты. Капитан Окделл преимущественно должен участвовать конным в торжественных церемониях, которые ещё не проводились при дворе со времени его прибытия; тем не менее, в его полное распоряжение был отдан линарец редкой чёрной масти - не иначе как память о прежнем гербе короля. К счастью, кличка животного не Ворон, но Мрак звучит не менее зловеще и совершенно не соответствует действительности - жеребец на редкость покладист даже для представителей своей породы, кроме того, крепок почти по-бычьи. Дикон, никогда не считавшийся отменным наездником, на этом коне чувствует себя спокойно, даже уверенно - хотя на мгновение задумывается, не взять ли любую другую лошадь, чтобы поменьше выделяться из толпы (в обществе Алвы это будет полезно). Увы, Мрак приветствует хозяина столь жалобным взглядом, что эту мысль приходится откинуть - уж слишком жеребец застоялся, прогулка ему необходима не меньше, чем хозяину. Ричард седлает его сам - этому он тоже научился в Торке, и хоть заниматься этим больше пристало обычному солдату, а капитану гвардии - прямо-таки неприлично, в простом, понятном, отработанном до автоматизма деле есть своя прелесть. Когда так отлаженно действуют руки, не надо думать. Очередное странное чувство - на дорогом коне проезжать сквозь ворота дворца; это уже было, причём не раз, но тогда Дикон ехал то от королевы, то от Альдо - и всегда местом назначения был особняк рода Алва. Увидеть бы снова старые стены, один вид которых, столь отличный от облика прочих богатых домов столицы, будит мысли о Кэнналоа и замках, хранящих секреты навеки ушедших во тьму людей; замках, прилепившихся к скалам, будто ласточкины гнёзда, кажущихся такими воздушными, возможно, по причине близости к свободному падению. Хочется и не хочется; плохого там всё-таки было больше чем хорошего, но так и тянет к знакомым местам - особенно, наверное, после возвращения из мёртвых. Ричард прикидывает, что король наверняка ещё на некоторое время задержится у себя, а стало быть, почему бы не прокатиться по стремительно пустеющим улицам до старого особняка? Это не займёт много времени, начальнику королевской стражи нужна разминка не меньше, чем коню, и пусть внутрь явно не попасть, не Окделлу, но увидеть это место издалека уже значит для него что-то особенное. То, что его жизнь с ним случалась на самом деле, именно здесь: и отравление, и долгие пьяные ночи после падения Надора, когда Альдо не навестил ни разу, но приходили призраки, и их вполне хватало для какой-никакой компании. Дикон так погружается во все эти мысли, что не замечает, как подновлённый после владычества вольных данариев дом, словно молодящийся старик, выныривает ему навстречу из разросшейся зелени, нынче пышно озолочённой рукой осени, но всё ещё не облетевшей. Встаёт из тени, словно сам - тень минувших лет; линарец недовольно фыркает - слишком резко его останавливают, но Ричарду не хочется выходить на свет и быть замеченным. Это чем-то похоже на размышления у фонтана - там тоже вокруг ходили люди, но не было никого и ничего, кроме мыслей, беспокойно роившихся, суетливо гноившихся, приносивших неудержимую головную боль. Сейчас это чувство толкается из глубины - смутное, не до конца проснувшееся, скованное и тяжёлое. Времени стать острым ему не хватает. - Я думал, что найду вас здесь, - человек в чёрном плаще опирается на дерево неподалёку, почти не видимый среди теней, ставший их частью. - Но слегка удивлён, что мои ожидания подтвердились. Неужели убийца возвращается на место преступления, даже если оно не было успешным? - Вы должны были ждать меня в условленном месте, - упрекает Ричард, всё ещё не в силах отвести взгляд от кованых ворот, ныне снова украшенных простыми, без изысков, воронами; голоса вполне хватает, чтобы узнать собеседника. - Час ещё не такой поздний, а вы шли по улицам без охраны... - Вы сами не явились вовремя, - без труда парирует Алва. - Да и я как король, полагаю, должен что-то только Талигу, но не вам. - Простите, - отстранённо роняет Дикон, но мысли его всё ещё далеко, да и человек, стоящий неподалёку, совсем не кажется тем, кто отправил маленького растерянного клятвопреступника подальше от столицы. Он понятнее - не окружён тем божественным ореолом непобедимости, притягательной вольности и неоспоримого бесстрашия. Великий, но не безупречный; Ричард может с ним спорить - не как в детстве, по материнской указке, по причине вечных "так надо" и "это по чести", но веря в свою правоту и находясь с ответом даже на самые меткие насмешки. И если сейчас поставить перед выбором - первый маршал или король Талига, сложно сказать, кого из них Дикон предпочёл бы видеть рядом с собой. Здорово всё-таки, что Рокэ Алва - это оба. - Хороший конь, - Ворон гладит линарца по лоснящейся морде, и симпатия явно оказывается обоюдной - аристократичную ладонь жадно слюнявят в поисках невидимых взору кубиков сахара, а может, в попытке подражания придворным поцелуям. - Думаю, он выдержит двоих. - Мы собираемся куда-то далеко? - Ричард наконец находит в себе силы пробудиться от раздумий, так как услышанное его не сильно радует. - За город, - уведомляет Алва. - Я давно не выбирался на долгую прогулку лошадным. Королям если что и положено, так это церемонно и медленно наматывать круги в дворцовом парке - занятие, от которого у меня кровь стынет в жилах, - замечая взгляд Дикона, почти с раздражением отмахивается. - Ни слова о безопасности. Думаете, смерть ждёт меня под каждым кустом? Пусть это место докажет вам, что вы неправы. Я ей не нравлюсь, смерти, я слышал, как говорят мои люди: она ревнует и боится, что мой взгляд синее. Мы направимся к ближайшим воротам, даже если вам найдётся что возразить. Не находится; Ричард, которого, как и раньше, быстро, заглушая голос здравого смысла и чувство ответственности, очаровывает этот бравый задор, послушно двигается чуть назад, оставляя место. Седла, по его разумению, не хватит на двоих, но Ворон, взлетая на коня привычным движением, мимолётно командует: - Придвиньтесь вплотную. Я не кусаюсь, а вы не хотите упасть. И возьмите пока поводья - я надеюсь, что поставленные мной люди не выпустят подозрительных незнакомцев, один из которых скрывает лицо, просто так. - Надо думать, вы знаете, как их уговорить, - Дикон, выполняя сказанное в точности, всё же не удерживается от лёгкой нотки вопроса. Ему интересно, как водится, и пусть любопытство трижды сгубило кошку, юного Окделла сначала величали поросёнком и кукушонком, волчонком, а после - уже по званию, да и Леворукому прислуживать, что бы ни говорили, ему не доводилось - Альдо был просто самоуверенным глупцом, а Алва для истинного зла слишком много в последнее время размышляет о делах вверенного ему государства. - Вы представитесь, - понятное дело, в темноте и из-за их положения в пространстве ничего не видно, но Ричард думает, что это усмешка - её след, обозначившийся на чужом лице, лёгший тенью или заметным лишь на свету шрамом от давней царапины. - Вашего коня всё равно узнают, надо думать, он отвлечёт внимание от фигуры в плаще, которую в темноте можно счесть и за женскую. Слова "ночная прогулка" всё объяснят чутким мужским сердцам, если вы смущённо улыбнётесь - это у вас получится, ведь, я полагаю, вам неловко уже сейчас. - Ещё как, - скрыть это в голосе Дикону, разумеется не удаётся; восхитительная смесь - стыд, праведный гнев, необузданное веселье и безудержное восхищение. - Вам самому не совестно? - В юности мне доводилось и не такое проворачивать, - Алва ощутимо пожимает плечами; тихо шуршат от движения полы плаща. - Вы удивитесь, узнав, как часто и с какой пользой я вспоминаю эти шалости на войне. То, что вы были праведны и вели себя достойно, я нахожу большим упущением в вашем воспитании. - Матушка с вами бы не согласилась, - Ричард пытается держаться, правда, но смешинки разъедают его оборону с той же верностью, с которой ржавеет старый металл, давно не видавший славных битв. Приходится прятать улыбку в плечо; не от Ворона - он не филин, чтобы уметь так поворачивать голову, но от самого себя. Это слабость - позорно приятная: смеяться с королём Талига, который придвигается ещё ближе, чтобы даже воздуха не осталось между двумя телами, и наставляет: - Обнимите меня. Вот так. Матушка была бы в ярости. - Мы могли бы взять второго коня в любом из придорожных трактиров, - предпринимает последнюю попытку мыслить здраво Дикон. - У меня с собой достаточно денег, чтобы любой человек был рад предоставить нам лучшую лошадь, что у него есть; тем более, мы вернём её быстрее, чем кончится ночь. - Так вы распоряжаетесь деньгами Талига, юноша? - Алва решительно отмахивается от предложения, не переставая шутить; при всех его богатствах не может быть, чтобы такие мелкие траты в самом деле его волновали - Ричард скорее вспоминает по этому поводу, как в Надоре трепетно берегли имеющихся коней, зная, что на покупку новых не напасёшься средств, какими бы дешёвыми по сравнению с по-настоящему хорошими лошадями они ни были. - Вас узнают, - подумав, всё же поясняет король. - И вас запомнят. Шпионы Дорака были подобны песку - засыпались даже в самую мелкую щель и ждали вас там, где вы бы никогда не подумали их искать. В последнее время меня всё чаще тянет сравнивать небезызвестного вам кардинала и Лионеля Савиньяка... - Кто следит за друзьями? - искренне удивляется Дикон. - И кто скрывается от друзей? - У него есть поводы усомниться в моём благоразумии, - хмыкает Ворон. - Я думаю, вы помните вечер, когда я их ему предоставил. Мой дорогой друг ждёт, что я стану Сильвестром и королём в одном лице, тогда как я не рвусь быть ни тем, ни другим, - повод прервать ставшую почти откровенной речь быстро находится - Ворон прислушивается и предупреждает. - Застава близко. Отныне я предоставлю слово вам, - одним движением он перекидывает ногу направо, и бравая посадка бывалого наездника превращается в неловкую, шаткую позу скромницы, за которой надо следить, чтобы не упала. Впечатление, конечно, обманчиво - от Ричарда не требуется ничего, кроме как ехать прямо и выглядеть то ли смущённым, то ли довольным, одной рукой прижимая к груди странным образом ужавшегося короля Талига, гордость его армии, соберано всея Кэнналоа. Всё это получается на диво легко. Дальнейшая встреча происходит как и предсказывал Ворон - кривая усмешка и пара золотых монет для надёжности открывает кажущиеся со стороны недвижимыми, внушительные ворота. Впереди расстилается свобода - хилеющие домишки сменяются тёмными, раскидистыми исполинами по обе стороны дороги; между стволов виднеются поля, ощетинившиеся жнивом, - крестьяне собирают урожай и здесь, хоть на Юге, конечно, с этим гораздо проще. Когда двое всадников отъезжают на достаточное расстояние, Алва возвращается в прежнее положение и негромко интересуется: - Запомнили этих двоих? Когда вернёмся, вы должны будете распорядиться, чтобы разыскали их начальство - пусть проверят лишний раз. Я ждал, что у нас будет больше трудностей. - Я бы радовался, что всё прошло так легко, раз уж вы не хотите привлекать к себе излишнее внимание, - возражает Ричард, но и на это королю есть что ответить. - В своей армии я такого не потерпел бы. Теперь моя армия - весь Талиг, - Дикон решает промолчать, хотя истина очевидна: страна больше любого войска и сладить с ней сложнее, а держать всё под контролем - непосильный труд даже для великого полководца. Кроме того, можно поспорить, от своих воинов Ворон не стремился бы сбежать в ночь. На границе он чувствовал себя в своей стихии - во дворце ощущения, очевидно, прямо противоположные. Алва, вероятно, подверженный тем же не слишком приятным мыслям, отбирает поводья и решительно ускоряется. Мрак переходит в лёгкую рысь, после - откровенно галопирует по пустым дорогам, поднимая пыль. Наверняка кому-нибудь из жителей окрестных домов этой ночью вспомнится алатская легенда о дикой осенней охоте. Ричард впервые услышал её всё в той же Торке - и после почему-то долго не спал, пробовал описать свои ощущения в стихах, но спотыкался на разбеге и снова вспоминал, как по этому поводу единожды, мельком, словно боясь, что ему не поверят, обмолвился Робер. Его не хватало, как не хватает и теперь - человека, бывшего там же и видевшего то же с той же стороны; человека, которому можно задать такие вопросы, на какие даже король Талига вряд ли знает ответ, или спрашивать у него просто страшно. Честно, будь Иноходец на месте Ворона, сколь невероятным ни казался бы этот вариант событий, Дикон чувствовал бы себя спокойнее - с Эпине было как-то проще и понятнее всё вокруг. Впрочем, потом оказалось, что не совсем. Если Робер видел Альдо насквозь, почему не попытался вразумить ни одного из друзей? Неужели думал, что его не поймут? Обидная мысль, а впрочем, она под стать капитану Окделлу - вот герцог Окделл бы, наверное, не поверил и потерял последнего человека, на которого мог положиться. Это и так произошло, но хотя бы не в ссоре - остались хорошие воспоминания и отчаянная, глубинная тоска, накатывающая изредка по вечерам, но, к счастью, вежливо отступающая с рассветом. Оставляющая недавнего пленника другим заботам и тяжким размышлениям. И сейчас уже понятно: Алва - не враг, а надёжный союзник; но это такая непривычная, шаткая истина. Примерно настолько же нетвёрдая, как положение второго всадника на стремительно разгоняющемся коне - невольно приходится обнимать крепче и прижиматься ближе, а впрочем, на пустынных дорогах на это, должно быть, изрядно забавное со стороны зрелище некому полюбоваться - редкие путники, тоже подгоняющие уставших, как сами они, лошадей, скрываются вдали быстрее, чем успеваешь моргнуть. Тёмные тени - явь или морок, след какой-то другой осенней ночи, неверный сумеречный мираж? Ворон, видно, изрядно повеселевший от быстрой скачки, с задором интересуется: - Никакая барышня не будет ревновать вас к загадочной незнакомке? У Ричарда в ушах свистит ветер, дёргает вмиг замёрзшие мочки, дразнится всеми силами. Ни герцог, ни капитан никогда не доверяли коню и себе настолько, чтобы разогнаться до предела, гнать, не разбирая дороги, не думая о месте назначения. Возможно, в этом было что-то пророческое - тот, кто ничего не стыдится, и правит умело, и умереть не боится. Дикону тоже теперь почему-то не страшно - так, по телу разливается сладкий холодок опасения: Алву не назвать осторожным, а впрочем, он справлялся с Моро - и уже оседлал Талиг. Надо думать, сладить с послушным, даже кротким линарцем он более чем способен. - Сегодня я впервые выехал в город в одиночку, - смутное напоминание почти на ухо - так вышло, что подбородок капитан Окделл закинул на чужое плечо. Хочется смотреть не на сливающиеся в тёмную ленту деревья, а вперёд, туда, где дорога, ведущая в темноту и осеннюю свежесть, дрожит от накатывающих с захватывающим дух бесшумием валов тумана. И воздух - а вроде столица всё ещё за спиной, маячит, стоит лишь обернуться, большая, шумная и такая знакомая, однако, если не оборачиваться, и дышится легче, и прошивает лёгкий, суматошный восторг перед неизвестностью, и хочется ещё глубже, даже прикрыв глаза, позволив ветру перехватить дыхание. - Наверняка дамы Олларии досадуют по этому поводу. С недавнего времени вы можете считаться завидным женихом, вам не приходило это в голову? - Нет, - Ричарду вдруг кажется, что ему никак не вдохнуть не только из-за ветра. Тема для беседы совершенно неожиданна, да и разве хочется говорить в такую ночь? Тем более о земном, пахнущем луком и семейными дрязгами - тем, что капитану Окделлу доводилось видеть в Торке; в Надоре было только хуже - холод и смутные, словно смотришь из-под воды, лица, искажённые то ли болью, то ли беззвучным криком. Даже когда отец ещё жил, в доме не было теплее и радостнее, по крайней мере, Дикону совсем не помнится, каково это, когда всё в порядке и все довольны друг другом. А всё-таки и смерть, и десять холодных лет изгнания не до конца вытравили из него эту рыцарскую романтику, прелесть дорожных песен и благородство славных битв; засохшие лепестки розы всё продолжают пахнуть и шелестеть, а при виде неба, в ощущении бешеной скачки так и просится на язык что-нибудь из поэтов, которых Дикон, как ему казалось, похоронил рядом со старым собой. Про любовь не к женщине - к жизни. Об этом они писали постыдно мало, но действительно хорошо. - Впрочем, вы никогда и не были дамским угодником, - Ворон скучающе рассуждает вслух - то, чего не ждёшь от всадника на несущемся во тьму жеребце. - Только не говорите, что всё ещё любите Катарину, - судя по тону, нарочито морщится. Впрочем, в таком темпе опасно хоть на миг прикрыть глаза. Ричард снова теряется - все слова, которые он успевает придумать, мгновенно остаются позади, развеваются по ветру пёстрыми лентами, путеводными нитями, отмечающими дорогу домой. Любить кого-то вообще не приходило ему в голову после произошедшего - хотелось выжить и доказать, что он не так безнадёжен, как о нём нравится думать приграничному захудалому дворянству; хотелось раздать долги, даже самые крупинчатые и незаметные - разумеется, не денежные, а что-то такое, что можно было бы предоставить Придду взамен на ту книжицу смешных историй, которую Дикон так не собрался с духом отдать, а всячески подклеил, отремонтировал по мере сил и притащил за собой в столицу, чтобы изредка читать котёнку и удивляться: как они за столько возвращений не перестали вызывать улыбку? При всей своей простоте. - Вы когда-то уже это говорили, мне кажется. - Верно, я и забыл, - легко признаёт Алва, точно светскую беседу ведёт, а не правит вспененным линарцем - впрочем, и это выходит будто само собой. - Так напомните мне ваш ответ. Или, если хватит духа, призовите не лезть к вам в душу. Скажите: "Это не ваше дело" - можете? Я ваш король, а не ваш духовник; как я видел недавно, спорить со мной вы способны. Или это была мимолётная придурь? Ричард предпочитает промолчать, тем более, ему нечего ответить. Катарина - дурман и морок, а всё-таки помнить о ней и хранить засохшую розу где-то под рёбрами, в дорогом ларце, себе не запретишь, не получается. Об этом не принято и неприятно говорить, в самом деле, о таких вещах, тем более, с Алвой - вот уж кто, если разобьётся его любимая вещица, не станет хранить осколки, а прикажет вынести их прочь и будет спокойно жить себе дальше. Дикон не такой - принимая в себе это недостатком, продолжает изредка украдкой перебирать и смотреть, пытаться понять, словно снова собрать воедино в своей голове. Возможно - во что-то новое; королевы в его стихах ни капли не походят на госпожу Оллар, а всё же она отражается в них, словно в кривых зеркалах. Игривая, наивная, невинная, жестокая и жалостливая, и девочкой, и старухой... Повелитель Ветров изменчив им же под стать - как будто уже хмурится, вызывает к ссоре. Право, будь они всё ещё в столице, капитан Окделл не смолчал, позволил бы втянуть себя в заведомо невыгодную, ведущую к осмеянию перепалку, как мог бы и герцог, ещё не смирившийся с неизбежностью поражения, но чувство, близкое к полёту, напоминает ему о Торке и тяжёлых уроках тишины, невмешательства. Монолитное небо внушает почти что робость - в какой-то момент даже кажется: не может быть так хорошо и чтобы там, наверху, никого не было. Кто-то должен был всё это сделать вокруг них и подписать в книге судеб: такого-то числа, такого-то года, такого-то круга эр и оруженосец, отравитель и жертва, обвинитель и осуждённый, король и слуга почти в обнимку будут скакать по безлюдному тракту и чувствовать себя восхитительно. Бывает же такая нелепица. - Стражники остались далеко позади, и стыдиться мне нечего, - Алва, не ведая о чужих мыслях и, что даже кажется странным ввиду его обычного всесилия, не читая в чужой душе, словно продолжает давно прерванный непринуждённый разговор, вплетая в него непонятное, режущее слух ожесточение. - Это вы теперь сидите, крепко прильнув ко мне и, очевидно, не боясь стать жертвой слухов. - Только для того, чтобы не упасть, - урезонивает Ричард, отчасти задетый. Он вечно забывает о грязных сплетнях - а впрочем, во дворце со временем появляется всё больше почтенных господ и кокетливых дам, жадно следящих за каждым движением королевской особы. Они, заводящиеся, подобно мышам, привыкли, что где Алва, там и скандал. Не может быть, чтобы чутьё подвело их, и в этот раз они ищут что-то особенное, сложно сказать, забавы ради или имея в виду что-то серьёзное. Надо вести себя осмотрительнее даже здесь, привыкать к безукоризненности - а всё-таки, к кошкам всё это, Ворон в руках тёплый, напряжённый и надёжный, как тысяча бастионов. Его не хочется отпускать. Гордость герцога, задетая, забытая, всё-таки даёт о себе знать: - Я слезу, стоит вам остановиться. - Я не собираюсь останавливаться, - коротко, едко усмехается король, руша этим недавнее, но уже кажущееся сном ощущение общности, дружности, искренности между ними. И верно - пусть Мрак под его твёрдой рукой изрядно замедлился, получая нужную уже передышку, ход всё ещё не назвать неторопливым. Губы Ричарда творят сами собой нечто неожиданное - сжимаются в тугую ниточку, злую струну, готовую вот-вот порваться, а в груди медленно пенится, закипая, ядовитое варево из давней обиды и вошедшей в привычку решимости. Когда смеются, капитану Окделлу нечем ответить - он на язык не остёр; но и молчание может быть красноречивым, а во всех добрых книгах пишут так: поступки важнее дел. ...Но это оказывается больнее, чем ожидалось, - вылететь из седла. Уж кто-кто, а Алва наверняка бы не испытал с этим трудностей, несомненно, проделывал это не раз - у Дикона на ногах получается устоять лишь мгновение, явно напрасное, судя по не замедлившей явиться боли. Подламываются колени - несясь в потоках воздуха, забываешь, как тверда на самом деле земля. Почти камень - но не скала, с которой Окделл сумел бы, может быть, найти общий язык. Мгновенно подступает шум, захлёстывает уши, но в этот раз он идёт изнутри - тёплый, нутряной, тревожный, сбивающийся. Он заглушает и фырканье резко остановленного коня, и торопливый цокот копыт, и тихую ругань на кэнналийском. Возвышаясь над спутником, подобно памятнику самому себе, Ворон мрачно констатирует: - Вы - дурак. Забудьте всё, что я говорил о том, как вы повзрослели. Теперь я вижу, что любитель бесславных подвигов в вас неистребим, - все эти слова едва доносятся до Ричарда сквозь гул неожиданно разлившегося океана. Зато ощущение чужих пальцев на лодыжках весьма отчётливое - они холодные и твёрдые, безжалостные, щупают и надавливают. Дыхание у Алвы каплю винное, словно оно такое всегда, по факту, и столь же удивительно тёплое. - Больно, - почти беззвучно смыкаются-размыкаются губы. - Вы удивлены? - не пальцы военного и рабочего - снова без мозолей, дорогие и холёные, как в лучшие годы столичных разгулов, но движутся всё ещё уверенно, умело, сосредоточенно. В последние десять лет Ворон не водил армии - сложно сказать, что он вообще делал, но дорогу явно выбрал не самую удачную. Впрочем, как об этом рассуждать человеку, спрыгнувшему с бегущей лошади? - Переломов нет, - уверенно кивает король спустя несколько мгновений. - В противном случае вы бы уже кричали. Удивительное везение, подперчённое несомненными ушибами, если не чем похуже. Лучше бы вам в следующий раз выражать возмущение словесно. Шум в ушах медленно затихает. Раковины, пересохшие в разлуке с океаном, - сравнение, опять же, из какого-то стихотворения на кэнналийском, где всё, что Ричард понял с уверенностью - эта витиеватость да горстка разрозненных слов, из которых не вышло сложить общую картину. - От волнения я теряю дар речи. Внешняя невозмутимость всё же прорезается, проклёвывается усмешкой. Окделл не Придд, не Спрут, чтобы уметь непринуждённо отвешивать словесные оплеухи, он радуется каждой удачной реплике. Точно отразить удар - если можно научиться фехтованию, то, вероятно, злословию тоже получилось бы? Ворон здесь - лучший учитель, которого получилось бы отыскать под этими бескрайними небесами. - Вы, - только и говорит он и тоже смеётся, после - поднимается сам и протягивает руку. Ричард лишь после этого замечает, что ссадил ладони в кровь, но новые ссадины всего лишь накладываются на старые царапины, оставленные котёнком. Это быстро проходит, а к боли физической Дикон никогда не был восприимчив; его радует уже то, что он может встать на ноги и начать идти. Голова поначалу, конечно, кружится, но с каждым шагом становится легче - всё в порядке, осенняя непроглядная ночь никому не позволила это увидеть, а Алва, оставшийся позади, легко догоняет, ведя под уздцы коня. Поясняет с лёгкой усмешкой: - Вы упали весьма своевременно. С непривычки я чуть не загнал вашего коня. Мориски выносливей. Сможете пройтись? - Конечно, - это не пустая бравада: пусть тело и поднывает, огнём горят содранные ладони, осознание того, что в целом всё хорошо, в кои-то веки хорошо, когда могло бы быть и хуже, дорогого стоит. Оно целительней многих вещей на свете, оно - и удовольствие сказать: - Я спрыгнул, а не упал. - Вы продолжаете набивать шишки и ничему не учиться, - подхватывает Ворон, сплёвывая в придорожную грязь, как заправский деревенщина - впрочем, даже этот вульгарный жест сдобрен врождённым кэнналийским изяществом. Походка у короля лёгкая и пружинистая - не каждый угонится. Ричард, тем не менее, никогда бы не позволил себе отстать. Он разве что немного замедляется - роняет в траву и пыль кровавые капли (видно, сам не заметил, как прикусил язык), слизывает с губ железистый привкус недавней тревоги. Сердце колотится - словно только опомнилось. - И всё-таки мы сменили тему. На это нечего возразить даже Алве. Он усмехается и хлопает по плечу - крепко и неожиданно, прикосновение кажется странным, хотя, казалось бы, оно длится всего миг, а Дикон только что нарушал чужое личное пространство в куда большей степени. Дальше они идут молча, резво перебирают ногами, жадно дышат прохладой, темнотой и резкими, землистыми нотками недавнего дождя. Где-то в перелеске ещё слышатся голоса ночных птиц - редкие, каждый раз неожиданные и наполняющие душу странной тоской. Ночь проходит, но словно бы мимо, а может, мимо ночи проходят они - до заставы бредут пешком, даже когда вокруг вновь вырастают дома и домишки - сначала на расстоянии изгородей друг от друга, но с каждым шагом всё дружнее вставая плечом к плечу, словно держа оборону, заслоняя грудью маленьких людей, сонно сопящих в их недрах. В конце концов, темнота не спешит расступиться, а усталости Ричард решительно не чувствует - он последние ночи спал не так мало, хоть и не так крепко. Эта прогулка тоже похожа на сон - какой угодно, только не кошмарный. После такого и просыпаться сложно так, словно кто-то изнутри держит за руку, и не думая разжимать пальцы. Неподалёку от стражи приходится всё же взгромоздиться обратно на коня - снова Алва спереди, лёгкий, как полая птичья кость. Рядом с ним Дикон чувствует себя и вправду выточенным из камня - неуклюжим, неосторожным, к тому же, больно держать в сбитых ладонях поводья. Это - не самое приятное из пробуждений; задремавшие, было, охранники тоже не сразу выходят на шум, но капитана гвардии узнают и пропускают его без вопросов, с широкими, понимающими усмешками, которые невольно хочется стереть если не с лиц, то с себя. Ричарду вспоминается Марианна - единственная, пожалуй, женщина, рядом с которой ему трудно было себя сдерживать. И всё равно, он бы себе так не позволил на неё смотреть - и другим, будь его чувство любовью, а не похотью. Или, может, желанием всё того же тепла? Нет, так это называют поэты... Дикон, возвращаясь от баронессы, невыспавшийся и уставший душой и телом, чувствовал себя растерянно и невольно злился - украденное, короткое, незаслуженное счастье выветривалось слишком быстро. Почему он продолжал приходить? Ему нужно было не это и не от этой женщины. Тогда он хотя бы знал, что ему нужно... какое-то время даже имел представление о том, как это получить. Когда всё успело стать таким запутанным? Или, скорее, как можно было так долго не замечать, что находишься в самом переплетении нитей разной степени прочности и смертоносности? Впрочем, капитан Окделл не уверен, что заметил бы и сейчас. - Теперь вы быстро прослывёте скупердяем, который морозит даму сердца промозглой осенней ночью по сеновалам вместо того, чтобы снять комнату, - тихо уверяет Алва с неистребимой усмешкой, снова сев как удобнее. Между ними откуда не возьмись появляется пространство, прослойка воздуха ширится, как разрыв, разлом, трещина. Ричард пытается представить, как обнимал бы милую девушку и целовал её нежные губы - но снова думает о Катарине, которой так и не коснулся. Да он и помыслить не мог об этом, честно сказать; если и снилось что-то безобразно-неприличное, то про Марианну или дев безликих, возможно, даже нечеловеческих. Любить по-настоящему - поклоняться и боготворить; впечатление, перенятое от Мирабеллы Окделл и вычитанное из старых книг, не допускавших упоминания всяких фривольностей, довлеет над Диконом и теперь. Ремарка Ворона, вот, кажется почти неприятной. - Я привык к слухам, - лёгкое пожатие плечами более красноречиво, чем слова. Оно знаменует равнодушие. - Вы сами знаете, про меня говорят и похуже, - и не всё из этого неправда. Как ни крути, Ричард действительно убийца, предатель, отравитель и клятвопреступник. Дурак? Вполне возможно, не худшее преступление. Что до слухов о гайифской любви - пусть не с Алвой, но Дикон знает про себя: так и было. Несмываемое пятно, и оттого, что никто не докажет истинность сплетен, не становится легче на душе. Герцогу Окделлу было судьбой суждено найти себе достойную супругу и продолжить славный род, но безродного военного тревожат совсем не те заботы, ему позволены колебания - в том числе, и в самом себе. С Альдо, безусловно, не было хорошо. Однако иногда до сих пор кажется, что без него - тысячекратно хуже. - Но мою дурную славу вашей всё же не затмить, - уверяет Ворон. Ричарду легко вспоминается всё, что он слышал и к чему прислушивался, хотя нет, не так - всё вспомнить попросту невозможно. Про короля Талига правда много всего говорят. Эти шёпотки до сих пор не затихли. Странно думать, что когда-то им легко верилось. Дикон не стал бы спорить, что там, даже с тем, что Алва ест котят и убивает младенцев. - Скажите честно, во всём этом есть хоть что-то правдивое? Ворон устало смеётся: - Смотря с какой стороны посмотреть и чьей правде верить. Я привык размышлять подобным образом: раз меня обсуждают, я живу явно интереснее чем те, кто этим занят. К тому же, вы не сможете вызвать каждого сплетника на дуэль, - лёгкое течение речи внезапно сбивается, замедляется, сменяется тихим бормотанием себе под нос, не понятно чем вызванным признанием: - Когда-то я пытался. Они говорили бы, может, дольше, но расстаются у двери, ведущей под землю, - Ричард, трогаясь с места, часто оборачивается, и пустые слова прощания вдруг кажутся ему недостаточными. Как будто в какой-то момент с ним в седле оказался кто-то другой - человек, не скрывающий то, что он не меньше измотан, истрёпан, изорван жизненными бурями. С ним бы Дикону хотелось продолжить беседу, они бы наверняка друг друга поняли - но, стоит взглянуть правде в лицо, этот Рокэ Алва вряд ли ещё хоть раз покажется ему на глаза. * В этот раз для разнообразия маленький сговор случается в коридоре. В последние дни король совсем не бывает один, с утра и до вечера его осаждают люди, которым что-то нужно; что-то, о чём они ни за что не скажут прямо, но будут умильно смотреть и танцевать на задних лапках, выписывая неустаревающие пируэты былых эпох, ожидая подачки. А если получат не ту - разочаровываться и плести заговоры. Впрочем, до этого ещё далеко. Сейчас придворные рады, что никто не препятствовал их возвращению, и с удивлением выясняют: новый правитель Талига не кусается, хотя мог бы. Он больше молчит и слушает, чем язвит, что на него и вовсе не похоже. Не заболел ли? Ричард жалостливый, да и фантазия у него хорошая - может представить, как Ворону всё это опостылело: бесконечный шорох юбок за спиной, позвякивание придерживаемой шпаги, которую хорошо если хоть единожды пускали в ход, зато смотрится внушающе уважение. Это новая придворная мода - выглядеть небрежно и по-военному, даже если сам Алва покорно (возможно, что и не без удовольствия) гладко выбрит и надевает на себя роскошные, пышные вещи, в которых наверняка и в седло не запрыгнуть, зато смотрятся они на нём действительно восхитительно. Дикону есть, с чем сравнивать; это вам не вечно сползающие к стыду всех присутствующих гальтарские тоги и не белые штаны, которые, по правде, могли бы и быть выдержаны в другой цветовой гамме, учитывая палитру Олларов. Ворон разбавляет чёрное и белое привычным и, видимо, любимым синим. Незаметно, но достаточно веско, чтобы напомнить окружающим о славных, не столь далёких временах. Выходит эффектно - даже Ричард со своим отсутствием вкуса может заметить. Ему-то и мода на оружие в приёмной короля не внушает ничего, кроме тревог. Произошла попытка поговорить об этом, единичная, пусть решительная - Алва не стал и слушать: тонко политически рассчитанное (король ничего не боится, всем видно), но всё-таки безрассудство. Возможно, отчаянная надежда на какое-никакое покушение? Первая шпага Талига, как ей живётся без той самой шпаги в руках... И из оружия - только слова или молчание. "Слёзы" и "Кровь" - но хороший вкус в этом почему-то сложнее привить, чем в нарядах. - Сегодня, - не громче, чем не замедляющиеся шаги. В коридоре тесно, за Вороном плетётся целая свита, уже разросшаяся до раканской, правда, ещё не такая внушительная, как была до начала всех историй; и Дикон заранее прикидывает, как сейчас неудобно и неловко будет расходиться с обладательницами внушительных юбок, оставшихся в гардеробах столичных пташек с тех времён, когда Октавия, маленькая принцесса и большая модница, ещё не уехала. Теперь тон для дамских одежд задавать некому - хотя, учитывая отсутствие признанных наследников, рано или поздно жениться Рокэ Алве всё же придётся. Это юных сплетниц тоже беспокоит, да и их внушительных, многоопытных матерей - не в меньшей степени. Но эту ночь король проведёт не с женщиной. Неправильно даже как мимолётная мысль; Ричард кивает, не поднимая взгляд, и жмётся к стене, давая дорогу, чувствуя под пальцами сахарные завитки мрамора и гипса. Ему правда не хотелось этого думать, это пришло само собой, да ещё и в такой отвратительной формулировке. Мирабелла Окделл посоветовала бы в таком случае хорошенько помолиться на коленях перед сном, сжать в ладони эсперу - её острые края, говорят, в изначальные времена действительно использовались, чтобы ранить до крови: отголосок старых верований, маленькая жертва ещё не забытым богам в мольбе новому, чтобы никто не остался в обиде. Дикон так унижаться не готов даже наедине с собой. В высших силах он всё-таки окончательно разочаровался. Алва, сам того не зная, пробудил ото сна дикого зверя - начальник королевской стражи всерьёз задумался о женщинах, о женитьбе, хотя бы теоретической. Даже успел выбраться в одну из ночей в публичный дом - это случалось и в Торке, но, как произошло и теперь, приносило лишь глубокое разочарование и отвращение что к легкомысленным красоткам (это ещё если повезёт), что к самому себе: любовь плотская без любви, ощущаемой в душе, до сих пор кажется Ричарду непереносимой. Марианна хотя бы бывала с ним регулярно, умела возбудить не только плоть, но и нежность, вызвать привычку, которая в определённых обстоятельствах могла бы перерасти и в чувства. Без такой подоплёки переломить себя и пойти на сближение помогает только алкоголь - жаль, что выветривается быстро. Капитан Окделл щедро платит и бежит, не глядя в глаза, но мысль, что всё это неправильно, догоняет шагами, каждый из которых покрывает хорн семь, если не больше. Она быстрее, ждёт у поворота, заглядывает в самое сердце, но то, что там можно увидеть, никому из них не распутать, не разобрать. С другой стороны, снова любить, глубоко и искренне... К этому нужно быть готовым. Нельзя, но нужно. Дикон пытается поставить точку в размышлениях: это сейчас (в ближайшие месяцы, если не годы) не главное, над этим можно поломать голову позднее; получается тоже со скрипом. Со странной, какой-то прямо-таки больной тоской по рыцарским романам, где всё выходило само собой и очень сладко, свежо, правильно. Перечитать их снова, снова ощутить крупицы детской уверенности в том, что хорошее неизбежно, - запретное удовольствие, от которого, впрочем, капитан Окделл воздерживается; вредных привычек за ним вообще не наблюдается, если за оную не считать неприлично-долгое, задумчивое разглядывание короля, не заметное никому, кроме, возможно, его самого, и потому не вызывающее вопросов. По ночам Ричард предпочитает штудировать тома о традициях, перерастающих в законы, гладить в последнее время заметно подросшего Ворона по всё ещё костлявой спинке, а если не это, то ждать в темноте, пока рядом не возникнет из тени и всё усиливающейся прохлады знакомый силуэт. И никаких вечерних коленопреклонений, ни перед кем. - Сегодня, - невольно повторяется Алва, пока они идут по старым, полузабытым, едва ли стёртым ногами путников камням (теперь это даётся Ричарду гораздо легче, хоть ему всё ещё вспоминается Альдо и неведомо сколько длившаяся темнота, обглодавшая все косточки, лишь последнюю - как в сказке - не успевшая), - мы снова идём в трактир, но на этот раз он находится неподалёку и там есть хорошенькие девицы. Будто мысли прочитал, честно слово; Дикон нервно поводит плечами и выдаёт: - Не боитесь, что вас узнают? - Если девушка и расскажет подружкам утром, что провела эту ночь с королём Талига, как думаете, многие ей поверят? - Ворон фыркает, словно непослушный конь, так и скинул бы всадника на землю. Ричарду с его опасливым уважением к норовистым лошадям становится понятно: в этой вылазке он явно лишний. Король мог бы выбраться из замка и сам, наверняка он уже это не раз проделывал - с другой стороны, приятно, что он выполняет нечто вроде так и не произнесённого вслух обещания и ставит капитана своей стражи в известность о готовящихся авантюрах, даже если повлиять на них (тем более, отменить их) ему не дано. - Так вы за этим и идёте? - Ваша способность со временем понимать-таки самые очевидные вещи поражает моё воображение, - недобро усмехается Алва. - То, что я стал королём, не делает меня в меньшей степени человеком. - Альдо говорил прямо противоположное, - Дикон возражает ради самого возражения, не потому, что видит какую-то разницу, достойную упоминания и праведного возмущения. Альдо говорил: "Ты же понимаешь, я не могу ставить свою репутацию под угрозу, встречаясь с разгульными дамочками в грязных кабаках". Продолжение "...поэтому я разложу тебя прямо на этом столе, и никто никогда не узнает" не произносилось, но чаще всего имелось в виду. Ричард каждый раз вёлся на это, а потом хромал и вроде как не проклинал собственное благостное сострадание, терпеливо сносил удары от судьбы и друзей (друга), прямо-таки подставлял другую щёку, но что-то тёмное внутри всё равно копилось. Пролиться ему так и не было суждено - может быть, оно всё ещё там, на месте, только поджидает подходящего случая. Нагнивает и томится - и всё-таки, пользуясь услугами весёлых девочек, Дикон никогда не пытался найти себе мальчиков, хотя неподалёку от военных и их обреталось в достатке. - Вероятно, по той причине, что он звался анаксом, - Алва, поясняя с оскорбительной вежливостью, откидывает с лица выбившуюся из конского хвоста прядь; смертоносно изящный даже в темноте. У Ворона всё слишком, чересчур - у обычных, нормальных, никому не известных людей так не бывает. Или, может, подобному описанию соответствуют все кэнналийцы? - У правителей такого уровня и слабости совсем другие - гальтарские хроники не оставляют в этом сомнения. Будь наши с вами сплетники чуть образованнее, Альдо Сэц-Придд особенно полюбился бы им. - Слухи ходили, - проще сказать это прямо и сразу, не оставляя сомнений, чем давиться возмущением и сыроватой, склизкой, лихорадочно бьющей чешуйчатым хвостом паникой, поняв, к чему клонит король Талига. "Наши с вами сплетники" - надо же, хоть что-то общее. Ничего конкретного, но Дикона незамедлительно начинает подзнабливать - настораживает схожесть хода раздумий, глубоко тревожит самая мысль о том, что Ворон догадается, хуже - уже догадался и теперь ищет повод посмеяться. Никому не стоит знать, нет, правда, никому. Этот этап жизни Ричард тоже похоронил в себе глубоко, работ по откапыванию этих древностей он не потерпит - они прокляты, не иначе, от них ведь одно только горе. - Знания столичных сорок меня восхищают, - тянет Алва с блаженной задумчивостью. - Или просто сплетни имели под собой основания? Вы как близкое лицо анакса могли бы развеять мои сомнения. Злые глаза бывают по-настоящему наблюдательны? Больше всего Дикону в этот момент хочется сказать: "Я возвращаюсь во дворец". Сложно представить себе большую слабость - разве что брякнуть заведомо невозможное, более того, даже по-настоящему не желанное: "Я уезжаю в Торку". Да и какая глупость - даже если Ворон сейчас просто бесподобно меток в случайных, сиюминутных догадках, взбудораженная реакция немедленно наведёт его на след. Какая блаженно тёмная темнота, Ричарда тянет потянуться сквозь неё, чтобы только ощупать свои горящие щёки - и, может быть, понять, что он мертвецки бледен и холоден. Всё это давно прошло, ничего из этого не должно быть важным... А, к кошкам всё это. Прежний чванливый мальчишка (может быть, это была уверенность, что страдания есть величайшая добродетель, а тот, кто перенёс их в достатке, тут же становится на голову выше окружающих?) не удерживает себя, взрывается в обжигающем: - Не ваше дело. От того, чтобы уйти вперёд, Дикона удерживает только то, что он не слишком хорошо запомнил дорогу. Приходится слушать, как Алва громко, едко смеётся: - Так я не ошибся. С кем же? Если подумать, о ком могли распускать слухи, то, возможно, в этом списке даже моё имя промелькнёт - помиловал же меня анакс, в конце концов! Кто ещё? Эпине, без сомнений, и... - Я, - подсказывает капитан Окделл, удивляясь тому, как не дрогнул голос, остался безупречно ровным, спокойным, бесчувственным даже. Нерасторопная бергерская услужливость. Работать на опережение - успешная тактика. Ворон даже как будто удивляется ей и сбивается, замолкает ненадолго, чтобы через полсотни шагов разразиться задумчивым, слишком очевидно напряжённым: - Вы. - Мы не прошли нужный поворот? - наверное, слишком громко, но Ричард хватается за это мимолётное опасение, спасаясь от неминуемого погружения в пучину внимательных синих глаз, в темноте кажущихся почти чёрными. Они пристально следят за каждым движением идущего рядом человека, они страшнее, чем направленное прямо в грудь дуло пистолета (есть с чем сравнивать). Этот разговор не должен продолжиться потому что он, как всякая потенциальная неизвестность, пугает. К счастью, рука дёргается и пуля пролетает мимо цели. По велению судьбы или по наваждению милосердия? Капитану Окделлу вспоминаются виденные герцогскими ещё глазами Эпине, и могущественная Кагета с Агдемаром во главе, и смерть между ними, смерть со смешливыми синими глазами, смерть, у которой на уме разве только кошки знают что, хотя откуда бы им? - Вы правы. Теперь Дикон всё же срывается на быстрый шаг. Возможно, при этом вдоль тела смешно дёргаются напряжённые руки. Скорее выйти из темноты - проходя всё ещё не до конца заснувшими, ворочающимся под залитыми чернилами простынями улочками, двое не будут говорить об Альдо, как и, пожалуй, ни о чём серьёзном. Алва оставит все свои (наверняка безошибочные) догадки при себе и вряд ли примется ворошить их в следующий раз, в другой разговор. В самом деле, не всё ли равно? Великих людей не волнуют чужие постельные тайны, изворотливые и мелкие, как тараканы, и такие же до абсурдного противные - сложно смотреть и не тянуться прихлопнуть. Свежему воздуху, ползущему по ступенькам, Ричард вправду радуется, как утопающий. Не надышаться - в самом деле, не помешает чего-нибудь выпить, чтобы расслабить сжавшую сердце нервическую пятерню гиганта. Глупая, леденящая душу паника, к чему она и зачем, за что; о Создатель, надо смыть эту горечь, скопившуюся под языком. "Я не боюсь, что он узнает, - говорит себе Дикон, поясняет и увещевает в порыве головокружительной честности, нетерпеливо постукивая костяшками пальцев по старому дереву, пока Ворон достаёт ключ, - я просто не хочу отбиваться от насмешек. Я не хочу, чтобы над этим потешались, особенно Алва, потому что..." Сбивая с мысли, тихо скрипит дверь. Будто стонет от ужаса - или от словами не выразимого облегчения. Капитан Окделл смел, но он рад не додумывать фразу, первым шагнуть на улицу - и, обернувшись, подать руку Ворону с придворной учтивостью; замяться, увидев, что он усмехнулся и принял. То ли последняя ступенька - непреодолимая преграда, то ли рукопожатие перерастает в рукосплетение, и на миг снова кажется, что что-то случится, а когда ничегошеньки не происходит, непросто удержаться от разочарования. Ладони разлетаются мгновенно, словно сцепившиеся в воздухе птицы, сами испугавшиеся подломившей им крылья злости, теряются в складках одежды - и вот уже двое идут по улице, не рядом, но вместе. Алва позволяет проводить его до сомнительного заведения - и вправду, идти всего несколько кварталов. В окнах не горит свет, на крыше растут тоненькие деревца, нашедшие, видно, трещины в камне, а дверь кажется крепко захлопнутой, но король не выказывает сомнений - возможно, это место давно ему известно, хотя Ричарду откровенно сложно представить что-то предосудительное, чем он не мог бы заняться в своём особняке. Там всяко удобнее, да и сейчас (не считать же помехой кэнналийцев?)... Но Ворон лишь ненадолго останавливается, придерживая спутника за плечо, и пристально смотрит ему в лицо: - Позвольте дать вам не приказ, но дружеский совет - если это словосочетание вам, конечно, хоть о чём-нибудь говорит. Впрочем, за десять лет, проведённые на Севере, вы должны были убедиться, что моим советам можно верить, поэтому сейчас наверняка прислушаетесь к моим словам: возвращайтесь в замок и хорошенько проспитесь, на вас лица нет. Оставим разговоры об анаксе до другого вечера, а дорогу назад я найду, сколько бы ни выпил. Уйти - это так просто; может быть, Дикон даже не заплутает в поворотах на обратном пути. Сам только недавно думал о том, чтобы отпроситься обратно... Теперь это было бы не зазорно, а ощущение и вправду такое, словно капитан Окделл вот-вот заболеет - зябко, тревожно, тяжело на сердце; и, пусть на воздухе стало немного легче, кружится будто бы похмельная голова. Только вот причина, конечно, не в подкрадывающемся насморке и не в буйной гулянке прошлым вечером; именно поэтому перебороть себя так важно. - Я отвечаю за вашу безопасность. - Вы сами себе не верите, - зло усмехается Алва. - Если не уйдёте, всё равно не увидите меня до утра. Ваше постное лицо способно испортить аппетит к жизни, вину и женщинам. - Я найду, чем заняться, - ответствует Ричард, совершенно не представляющий, на что можно потратить несколько часов. Разве что самому напиться, найти себе девочку или подремать за барной стойкой, но всё это будет никак не похоже на охрану его королевского величества. - К тому же, вас узнают, а в этом заведении обретаются лица, чьи руки и помыслы нечисты, - делает последнее предупреждение Ворон, уже направляясь ко входу. Ему как будто совершенно не важно, последует за ним страж или нет. Дикон делает над собой очередное усилие, чтобы не уйти (безразличие всё же задевает), тихо, упрямо хмыкает себе под нос: - Заведу полезные знакомства. Конечно, делать этого он не собирается, а вот место запомнит. Притон, существование которого одобряет сам король? Интересная шутка, а, нет, не шутка, но уж точно явление презанятное. Впрочем, насколько капитан Окделл осведомлён, разбойники, воспетые Дидерихом, оказались изрядно полезны во времена всеобщей смуты, так что оставить их на время в покое - вполне в духе странной вежливости Алвы. К тому же, хоть бы и выкосить всю разбойничью братию из тёмных переулков, на место одних бандитов непременно рано или поздно придут другие, вряд ли такие же сговорчивые и, к тому же, ещё не прикормленные. Ричарду не доводилось прежде бывать в местах с плохой репутацией, если, конечно, не считать оным двор Альдо Ракана, поэтому, войдя (сначала - в дверь, после - за Вороном в почти неприметный люк в полу посреди совершенно обычной пустой комнаты), он на какое-то время задерживается у ступеней, разглядывая убранство и отчаянно не находя внешних различий с любым другим заведением подобного толка. Хотя, пожалуй, это будет побогаче многих - стены увешаны шкурами и головами, щитами с древними гербами, да и вообще, выглядит всё со вкусом, а душный полумрак может показаться до какой-то степени уютным. Когда, отмирая, Дикон вертит головой в поисках Алвы, того, конечно, и след простыл - можно поспорить, у хозяина достаточно маленьких уединённых комнат на любой вкус. В общем зале тоже на удивление людно для позднего часа, но у стены имеется никем не замеченный, потому не занятый столик, направляясь к которому Ричард ловко лавирует между широкими спинами и раззявленными ртами. У одной из подлетевших к нему девиц просит вина - северного, дешёвого, но разодетая (скорее, почти раздетая) барышня, хлопая ресницами, уверяет, что у них только лучшие кэнналийские. Приходится, скрипя зубами, расщедриться на "Слёзы" - впрочем, много Дикон пить и не собирается, одной бутылки ему хватит за глаза и для себя, и для трактирной потаскушки, которая, принеся заказанное и спрятав монеты в похожий на разрыв вырез декольте, присаживается рядом, как ни в чём не бывало. Ричард даёт ей отпить из своего бокала - она кажется в самом деле уставшей, а когда улыбается через силу и подмигивает, видимо, считая, что это смотрится кокетливо, хочется зажмуриться и отвернуться. Чья-то сестра и чья-то дочь, светлая коса через выглядящее по-сахарному хрупким плечо невольно напоминает об Айрис... Выбившиеся пряди щекочут лицо, когда ночная бабочка придвигается ближе, едва ли не на колени садится, и капитан Окделл спешно осаживает её: - Не нужно. - Каждому нужно немного тепла, - решительно возражает дамочка, от которой подобной бойкости никак не ждёшь - слишком уж хрупкая и бледная, почти гиацинтово. - Особенно тому, кто сидит и пьёт в одиночестве. Вряд ли ты ждёшь здесь невесту, чтобы сделать ей предложение, да, красавчик? - А если у красавчика нет денег? - мрачно интересуется Дикон. Конечно, звонкие монеты на случай непредвиденных ситуаций у него всегда с собой, но тратить их не хочется. Одно дело - развлечь себя не ведущей никуда беседой и парой бокалов "Слёз", от вкуса которых так легко было отвыкнуть, не успев привыкнуть толком, но другое - внезапно оказаться в постели с слишком юной, слишком умелой эрэа, у которой от жары и выпитого макияж слегка размазался, а на кузнечиковых бёдрах наверняка полно синяков и укусов, оставленных другими. - Ты зря тратишь на меня своё время. - Красавчикам многое прощается, - легкомысленно пожимает плечами девочка, и плечи её тугие, как крылья натянутого лука. Костлявые - видно движение каждой жилки, хорошенько припудренные, чтобы скрыть неизбежные недостатки, появляющиеся от плохого питания и не лучшего ухода за собой. Если бы кому-то из его сестёр пришлось так жить, Ричард бы не смог смотреть им в глаза - и себе, в отражении в зеркале. Конечно, Мирабелла Окделл в жизни бы этого не допустила - хоть в чём-то она была права и всесильна. - Ты выглядишь как лучшая компания мне на эту ночь, а много я не беру - мне похвастаться нечем, - смешливо выпячивает вперёд стянутую корсетом грудь, на которую и правда немногие бы польстились. Жалость и отвращение - вот и всё. Дикон говорит, глядя не в лицо, а на куриные плечики и острые ключицы: - Давай я просто дам тебе денег, чтобы ты от меня отстала. - Настолько плоха? - обиженно вскидывается девушка. - Я не воровка какая-нибудь, милорд, я зарабатываю честным трудом, - лжёт, скорее всего. Не такое это место, чтобы здесь вести себя благородно. Ричард прикрывает глаза, думая, что ещё ему говорить, а маленькая ручка в это время соскальзывает под стол, умело ложась поверх штанов в нужном месте, двигаясь осторожно и ловко. Лучше, гораздо лучше, чем если бы это делал он сам, но, вот незадача, сначала думается о Катарине, потом - об Альдо. Королеву продавали - и она продавала тоже. Пожатие руки за вечную преданность - выгодная сделка, большего Катари никогда бы себе не позволила, по крайней мере, не с мальчишкой, с которого нечего и взять взамен. Анакс ничего не стеснялся - с ними это тоже было, на одном из пиров, и Дикон, чья голова кружилась от выпитого, так и не смог понять, правда ли ничего не заметил сидящий рядом Робер - или умело притворялся. Маленькая, вкрадчивая ладонь не напоминает уверенную, широкую, хваткую, грубую. Но и думать о госпоже Оллар в таком ключе - нет, нет, не выходит. Любовь платоническая и любовь физическая, у Ричарда они будто никогда не встречались, и, может быть, он смог бы проникнуться ещё большей нежностью к куртизанке, спасти её, взять её под венец, но только если бы по-настоящему разглядел её лицо - хоть чьё-то, кроме лиц тех людей из прошлого, оставивших на нём нестираемый отпечаток, грозное, грязное клеймо. - Нет, - девчонка даже вскрикивает, грубо схваченная за запястье. Дикон держит её лишь слегка слабее, утихомиривая поднявшуюся в нём волну гнева, и сердито уточняет: - С первого раза не понимаешь? Я не хочу, мне это не нужно, - сам не знает, что именно (может быть, просто Альдо - последний человек, близость с которым вызывала хоть какие-то эмоции, настоящие, пусть не всегда положительные), замолкает, доканчивает спокойнее. - Я и так тебе заплачу, лучше просто выпей со мной и поговори. - Но тебе же нравится! - они разговаривают громко, однако в трактире в принципе достаточно шумно, а несколько буйных здоровяков неподалёку только что перевернули стол и вроде как готовятся к мордобою. Девчонка нападает и принуждает - смех и грех, кого ещё шлюха уговаривала переспать с ней? - Я же чувствую! Это не зависит от внешности - знаю я мужчин, вы и с карлицей ляжете, если она много умеет, а я умею! Так почему? - Ты очень красивая, - говорит ей Ричард, хотя совсем так не думает. Гул людских голосов сбивает с мысли, собственный голос кажется тихим и совершенно не слышным, а спор - бестолковым. Девчонка права - она способна вызвать желание, но какой в нём смысл, если душа молчит? Можно представить: сейчас они запрутся в тесной комнатушке, где из мебели только кровать, будут ёрзать и издавать смешные звуки - а потом никогда больше не увидятся. И Дикон, который находит всё это до одурения бесцельным, со злостью думает: "Я готов зваться человеком Веннена и Дидериха, глупым романтиком, но что поделать, если они правы?". И как это объяснить вцепившейся в него потаскушке, в жизни вряд ли прочитавшей хоть книгу? Она просто смотрит - и начинает плакать. Крупно и громко. Не знающий, что делать с грустными незнакомыми женщинами, Ричард просто подливает ей вина, сам, разумеется, забывая пить, и говорит: - Не надо, не стоит, эрэа, - неуклюже хлопает по плечу, а она заливается только громче, что, как ни странно, совершенно не слышно среди общего гвалта. Так крепко жмётся, что в итоге это почти объятья, неловкие, неудобные и абсурдно куда более приятные, чем всё, что она могла ему предложить раньше. В этой позе её ни с кем не спутать - оно и верно, Катарина в жизни бы не позволила такую вольность, близость и нежность. Альдо... но это забылось, и это неважно, и единственное, что указывает на ход времени, это плачущая воском свечка в старинном канделябре на стене. Дикон обнимал скачущего быстрее ветра Алву, но не может вспомнить, когда кто-то в последний раз с искренней теплотой тянулся к нему самому. Сёстры? Такие же крошечные на ощупь, хрупкие и беззащитные, локти и коленки - и большие глаза, ничего, кроме этого. Было бы наглой ложью сказать, что пусть непривычно откровенная, бесстыдно выставленная, но, возможно, настоящая печаль шлюхи не трогает, и он баюкает маленькое, слабое, иссохшееся тело в суматохе и сутолоке пьяной ночи, едва ли опустошив полбутылки. "Слёзы" - вот пророчески, вроде бы ещё и "Девичьи", но наверняка это мог бы сказать только сам Ворон. - Всё пройдёт, - шепчет Дикон, не зная, уместно ли это и что вообще может считаться подобающим в такой ситуации. - Ну что ты, дурочка, - ему приносит облегчение мысль, что, скорее всего, она его не услышит или не поймёт. Да он и говорит будто не с женщиной, которая скоро окажется в других объятьях и с другими целями, а с Айрис, с её соломенной макушкой на своей груди, с первыми девчачьими горестями, которые не сумел разделить, потому что сам был дураком и цеплялся за вещи, оказавшиеся совсем неважными. Как она разодрала ему лицо, бешеная кошка! И как было потом обидно, тяжко и непонятно... Они так и не извинились друг перед другом. Хуже - так друг друга и не поняли. Несчастные, недобрые дети. Куртизанка успокаивается нескоро, бормочет что-то про то, что её ещё никогда, ни разу в жизни не называли "эрэа", и Ричарду уже становится неловко с ней возиться, когда она внезапно поднимает в самом деле зарёванное лицо и потихоньку отодвигается. Без благодарности и без прощания соскальзывает со скамьи, точно ныряет в холодную воду, и мгновенно становится незаметной среди десятков лиц и глаз. Ошарашенный внезапной догадкой, Дикон ощупывает карманы - так точно, деньги пропали. Не все - воровка нашла и незаметно выудила мешочек поувесистей на чрезвычайный случай в потайном кармане колета, но в штаны за другим (тем, из которого капитан Окделл расплатился за вино) не полезла - наверное, посчитала это слишком заметным. - Кошкина мать, - есть в этом возгласе и обида, и нотка восхищения. Обиды, конечно, больше, а впрочем, он сам обещал заплатить ей, пусть и не так много. Как будто Ричард вообще на что-то тратит эти легко достающиеся ему деньги, учитывая, что еду, коня и одежду обеспечивает дворец. Если подумать, вышло почти благое деяние, подаяние нищим... Да и вообще, сколько стоит человеческое тепло, пусть даже отданное с не самым добрым умыслом? Эти вопросы, найти ответ на которые невозможно, занимают настолько, что присевшему рядом человеку Дикон, не глядя, отвешивает: - Денег нет, меня уже обокрали. - Я знаю, - незнакомец - на этот раз мужчина, хоть и обряженный в не менее странную одежду, - тихо смеётся. - Просто у нашей Эдит на сердце неспокойно, что она ничем толком не отплатила за вашу доброту. Решила, что моё общество вам больше понравится, сударь. Что ж, по крайней мере, он вежлив и, пожалуй, миловиднее своей знакомой. Держит себя легче и проще, спокойнее - хотя лицо тоже изрядно припудрено, а на губах виден красный след, никого не удививший бы на лице красавицы, но на этом - скуластом, покрытом лёгкой бурой щетиной - смотрящийся странно. Контраст смущает и настораживает - Ричард, не отводя глаз, подмечает всё новые детали вроде полурасстёгнутой рубашки и ленты с обтрёпанными концами, повязанной на шею прямо под выпуклым адамовым яблоком. Незнакомец темноволос, коротко стрижен, смугл - насколько можно это разглядеть в полумраке. Вероятно, он южных кровей - и пусть с украшенного массивным носом лица глядят тёмные, маслянистые глаза, чем-то он всё равно болезненно напоминает Алву. Допитое вино и невесёлые мысли всё же сильно влияют на склонность к разговорам - поэтому Дикон не стремится отогнать от себя человека, с которым в иной день и рядом бы не прошёл, разве что предупреждает: - Не лезь ко мне штаны - и тогда мы, возможно, поладим. - Уже на "ты", - мужчина весело усмехается. - Раз так, я могу заметить, что твоя бутылка опустела. Пошлёшь за новой? - Ричард хочет сказать ему, что фамильярничать с начальником королевской стражи мужеложцам не пристало, но тут же передумывает и просто отмахивается - не тянет встревать в очередную перепалку, да и голова, признаться, тяжелеет - вино и поздний час дурно на неё влияют. Сколько времени уже прошло? И скоро ли ждать Алву? Может ли такое быть, что, завершив свои дела, он тайком вышел и направился во дворец сам, оставив увлёкшегося охранника миловаться с распутной девицей? Может, конечно. И всё-таки Дикон решает ещё подождать - если и так, он никуда не торопится. - А ты не из разговорчивых, - незнакомец, к его чести, держит дистанцию. В руках его, словно по волшебству, появляются ранее не замеченные перо, чернильница с крепко вкрученной крышечкой, которую тонкие пальцы как раз пытаются открыть (довольно безуспешно) и лист. - Меня тут называют Лис-Проказник, но я откликаюсь и на просто Лис. Я вроде как местный художник - конечно, в то время, когда не занят другими делами, - сальная усмешка, красная от помады. Выглядит жутковато - наверное, именно поэтому взгляд не оторвать. - Могу за пару монет набросать твой портрет. - Твоя подружка меня обокрала, забыл? - мрачно откликается Ричард. Некий Лис на это отвечает лишь лёгкой полуулыбкой - можно поспорить, он знает, что она забрала не всё, но не настаивает - только пристально вглядывается, изучая. И послушно вкладывает бутылёк чернил в протянутую руку - капитан Окделл, покрутив его в руках и сдавленно ругнувшись под нос, крышечку всё-таки отковыривает. Иного исхода он бы, пожалуй, себе не простил - так опозориться перед поборником гайифской любви. К слову, кивающим с вполне искренней благодарностью. - Тогда нарисую просто так. Надо же мне иногда что-то делать для себя - например, изображать хорошеньких парней без капли корысти. - Здесь наверняка достаточно людей, которые тебе бы заплатили, - намекает Дикон без подробностей, но, в общем-то, не настаивает - ему и говорить-то о таких вещах неловко. Сидит, честно выпрямившись, стараясь не шевелиться, - вспомнилось, как единожды нанятый для рисования семейного портрета Окделлов художник злился, когда кто-то начинал крутиться, и грозился повысить цену. Разумеется, матушке это не нравилось - она и так отдала последние, чтобы у них "всё было как у людей приличных и состоятельных". Неподвижность слегка раздражает, тем более, она вызвана тем, что начальник королевской стражи за доброе словцо готов идти на поводу у первого встречного; от этой черты сложно избавиться - до сих пор в его адрес слышится не так уж много комплиментов. Но, с другой стороны, разве сейчас кому-то вредит банальная вежливость? - Не сегодня, - отмечает Лис, погружённый в работу, но то и дело отрывающий взгляд от листа, чтобы невидяще мазнуть им по чужому лицо. Ричарду кажется, он мог бы почувствовать след краски на губах и веках - холодный, как озёрная вода в середине лета, когда на Севере не так уж жарко даже на солнце. - Я большинство знаю в лицо, да и они нашли бы меня, если бы я был им нужен. Раз никто подозрительный не слоняется по сторонам, мне позволено выделить время для себя и немного отдохнуть. Точно не хочешь вина? В горле пересохло. - Попроси у своей подружки, - грубовато отбривает Дикон и тут же чувствует себя неловко. Всё-таки сидящий напротив него человек очень вежлив и не лишён представления о манерах. Издалека невозможно точно разглядеть его работу, но процесс нанесения линий выглядит достаточно профессионально, чтобы проникнуться невольным уважением. У Ричарда никогда не получалось хорошо рисовать, в какой-то момент он перестал пытаться. Его инструмент - слова; поэтому он использует возникшее молчание, чтобы попробовать сочинить несколько строк о незнакомце, и радуется, когда получается. Собственные успехи в поэзии каждый раз немного удивляют, к ним сложно относиться как к чему-то само собой разумеющемуся после стольких попыток написать хоть что-то хорошее. Если подумать, это слишком похоже на то, что происходит у капитана Окделла в жизни, чтобы списать на простое совпадение. Пауза в беседе не затягивается (если и затягивается, то только как царапина - грубой корочкой): Лис, осознав, видимо, что из собеседника лишнего слова не вытянешь, начинает рассказывать о себе и историях, которые с ним случаются. Историях, сальных сообразно профессии и наверняка выдуманных не меньше, чем наполовину, но звучат они так задорно (художник и мужеложец в добавок ко всем достоинством оказывается хорошим рассказчиком), что Дикон не может удержать себя от смеха. Автор пошлых анекдотов смотрит на это с лёгким недоумением, быстро сменяющимся снисходительным каким-то умилением: - Вот так. Улыбка тебе больше идёт, красавчик. Я надеялся её увидеть - авось, и зарисовать получится. Бесконечные, казалось, случаи из жизни незаметно сменяются кратким повествованием, откуда Лис приехал в Олларию в поисках лёгкой жизни, как докатился до жизни такой и зачем ему звучащая почти унизительно кличка. Ричард слушает с вниманием, которого от себя не ожидал: дело, наверное, в том, что этот странный, чудаковатый человек так спокойно расписывается в своей любви к делению ложа с мужчинами, словно в этом нет ничего постыдного и богомерзкого. Он очевидно не прав, но в своих заблуждениях как будто даже счастлив - невольно задумываешься, сколько ему лет. И как можно, взрослея, сохранить такую веру в то, что обязательно сбудутся все планы на будущее, такой лёгкий подход к жизни... Дикон увлекается, как мог бы - сомнительного качества фривольным романом, который по сю пору хочется прятать на ночь под подушкой, чтобы не стать поводом для пересудов слуг, а прерывает лишь единожды - выпитое вино не даёт усидеть спокойно; впрочем, после его быстрого возвращения художник возобновляет пересказ собственной биографии с того же места, где остановился, и говорит - просто, складно, по существу - до тех пор, пока не заканчивает с рисунком. Оглядывая его, удовлетворённо склонив голову к плечу, замечает, словно нашёл этому подтверждение именно в своей работе: - А ведь Эдит права - ну и приятная у тебя мордашка! Красавчик, не то слово. Дикон решительно не знает, как на это реагировать, поэтому молча принимает протянутый лист и с интересом куда большим, чем может вызвать отражение в зеркале, разглядывает своё лицо и широкие плечи, умело покрытые мелкими штрихами, похожими на россыпь мягких еловых игл. Это больше, чем просто точное изображение - это то, каким он видится снаружи, другим людям. Истина покрыта полупрозрачной вуалью впечатления - и да, капитан Окделл знает про свою улыбку, что она никогда не была так хороша. Лис, что ни говори, талантлив как кошкин сын и сам имеет об этом представление. К счастью, в такой духоте чернила быстро сохнут - перевернув себя носом в стол и выманив у мастера перо, Ричард быстро и решительно набрасывает на обратной стороне рисунка несколько давно готовых строк, чтобы после вернуть автору его работу. Лис перечитывает написанное раз, другой - и крайне довольно усмехается себе под нос. - Знаешь, я приму это в качестве оплаты, хотя думал предложить другое. - Что же? - Дикон сам не заметил, как бушевавший и бившийся о стены шум заметно улёгся, а людей стало на порядок меньше. Теперь можно не кричать, но собеседник предпочёл понизить тон едва ли не до шёпота, так что невольно приходится придвинуться поближе. Лис, между тем, заходит издалека - обвиняюще тыркает чернильным пальцем в грудь: - Ты красавец. Эдит - тоже, прямо скажем, не дурнушка, да и с руками своими обращается умело. Раз ты не увёл её, притом, что у тебя было чем заплатить, мне приходится волей-неволей прийти к некоторому выводу, - понимая, к чему художник клонит, Ричард всё же не спешит отстраниться - было бы... невежливо, что ли, не дослушать. Это воспринимается, видимо, как прямое доказательство - рука ерошит макушку, но хотя бы пока не лезет в штаны. Не хотелось бы лишиться и остатков денег. - Я знаю местных людей - многие не стали бы слушать мои байки, я не раз бывал за них бит, а тебе, вот, понравилось. Понимаешь, что это о тебе говорит? - Я медленно думаю, - пытается отшутиться Дикон. Ему стоило бы отрицать более рьяно, но, сказать честно, Лис-Проказник при всей своей подозрительности и цветущем самодовольстве ему симпатичен - как человек, по крайней мере. То подобие беседы, что возникло между ними, было более чем приятно - кажется, даже обоим. О красоте рисунка и говорить не приходится. Ричарду сильно не хватает дружеских разговоров - неудивительно, что слова и жесты, которые должны были его оскорбить, он воспринимает с большим снисхождением, чем стоило бы. - По твоему стишку не скажешь, - сверкает глазами Лис. - Я думаю, я знаю, что будет дальше, - заводит он очередной виток размышлений. - Ты наверняка вернёшься и принесёшь деньги. Такие как ты - им сначала надо много выпить, чтобы набраться храбрости, а потом всё идёт как по маслу. Я скоро начну узнавать твоё лицо - это если ещё успею его забыть, ведь мы сегодня так славно посидели. - Не хочется тебя расстраивать, - начинает Дикон, не совсем понимая, что собирается сказать, ведь себя расстраивать ему тоже не хочется. Но вернуться сюда ещё раз? Да ещё и по такой причине? Нет, нет и нет. Нельзя изменить давно сложившееся мнение от нескольких добрых слов: этот человек, при всей его внимательности, со всем дружелюбием, ничуть не лучше девицы - тоже здесь явно не по своей воле. Ему нужно заработать, он так заботлив по отношению к каждому человеку, на котором можно неплохо нажиться. Просто от того, что он не спешил со своими притязаниями, верить в них упрямо не хочется до последнего. Итак, Ричард не вернётся сюда, но произносить это вслух ему не приходится - Лис перебивает с самодовольной усмешкой: - По правде говоря, ты не сможешь. Я так уверен в том, что сказал, что готов даже расщедриться на аванс - вот, смотри, - но это надо не видеть, а чувствовать: прежде чем Дикон успевает возразить или отстраниться, его целуют. В мыслях что-то заклинивает мгновенно - мужеложец может быть сколько угодно не похож на Альдо внешне, но действует он совершенно так же и ведёт решительно. Это выбивает почву из-под ног - вспышка тьмы перед нечаянно закрывшимися глазами, а в следующий момент незадачливый соблазнитель лежит на грубом каменном полу и возвышающийся над ним Ричард, захлёбывающийся яростью, припечатывает: - Я и убить тебя могу. - Ошибочка вышла, - улыбка Лиса из манящей, приправленной пряными нотками отзвуков его странных сказок мгновенно становится жалкой; он щурится, словно от яркого света, опасаясь удара. Конечно, до такого капитан Окделл не опустится - но он это про себя знает, а незнакомец и не догадывается. Он привык к боли, но не к тому, что потенциальные клиенты брезгливо вытирают губы и возвращаются на место, как ни в чём не бывало, отворачиваясь и не желая видеть, с какой жалостливой гримасой художник выдёргивает неглубоко впившееся под рёбра перо и как с вызывающей отвращение поспешностью удаляется, не делая больше попыток заговорить. Гнев проходит, отступает лишь немногим медленнее, чем нахлынул. Дикон смотрит на забытый на столе рисунок, и ему становится почти жаль. ...Последним человеком, подсаживающимся к нему этой ночью, становится Алва - почти сразу после поспешного бегства предыдущего собеседника. Аромат благовоний и ставший знакомым шорох плаща успокаивают взвинченные нервы - вздрогнуть, но подавить порыв оглянуться, чтобы не привлекать излишнее внимание. Этот потенциальный собеседник никуда не торопится - разглядывает так и не тронутое Ричардом изображение, едва не провалившееся сквозь щербатые доски столешницы и тем привлекшее внимание, затем переворачивает и читает строки, вызывая у их автора не слишком-то приятное ощущение - Ворон уже как-то смеялся над его стихами, да и такие вещи не принято с кем-то делить, кроме их адресата. На удивление, листок аккуратно складывается и теряется где-то в складках плаща - король ничего не говорит по этому поводу, хотя наверняка мог бы. С прежним равнодушием замечает: - Не думал, что найду вас здесь. - Я обещал вас дождаться. Время возвращаться? - Определённо, - признаёт Алва. У него немного заплетается язык - знать, этой ночью выпито было немало. Интересно, если снять капюшон, обнаружатся ли на шее тёмные пятна? Дикон, конечно, не спрашивает, да и занимает его мысли больше другое - не видел ли Ворон сценку, которая тут разыгралась немногим ранее. После разговора про Альдо это было бы ещё одним неприятным подтверждением наверняка и без того возникшим подозрениям. Хотя, разумеется, сомнительно, чтобы король думал об этом - чтобы ему хотелось думать об этом в такую ночь. Они поднимаются - кажется, соберано всея Кэнналоа стоит на ногах крепко, но Ричард всё равно подставляет ему плечо, на которое тот с благодарностью опирается. Всё-таки подъём по крутой лестнице в темноте - испытание для пьяного, а капитан Окделл вообще не чувствует себя под хмельком - знать, успело выветриться. Многое произошло. Будет о чём вспомнить в ближайшие пустые месяцы. Улицы, конечно, безлюдны, а край неба уже немного светлее, чем можно было подумать, сидя под землёй. Ночь потихоньку движется к рассвету, и Дикон невольно волнуется - им бы успеть вернуться; впрочем, непроглядная темнота прямо над головой и отсутствие в окнах огней изрядно успокаивает. Алва молчит, он и идёт не слишком-то быстро, слегка придерживая спутника за предплечье. Всё равно, можно поспорить, похмелье не помешает ему вести государственные дела и держать придворных в ежовых рукавицах. - Хорошо провели время? - спрашивает Ричард, сам от себя не ожидая попытки завязать разговор, да ещё и на такую тему. Ворон думает, прежде чем ответить: - Да, - и звучит оно вовсе не так радостно, как могло бы. Времени проникнуться этим у капитана Окделла нет - перехватывая его покрепче, король сам идёт в атаку. - А вы? У вас такой вид, словно вы впервые поцеловали девушку. Если ещё начнёте касаться пальцем губ... Дикон в который раз за вечер не знает, что ответить. Неужели так заметно? Да, он правда размышлял о том, что произошло, о том, насколько неожиданно не-противным оно показалось. Молись и кайся, сказала бы Мирабелла Окделл. Нет, что там, она бы его ударила, она бы отреклась от него, она бы кинула его в яму с дикими кошками и бешеными лошадями... Ричард представляет всё это так ясно, будто видит своими глазами (он много читал про старинные казни и издевательства над мучениками, так что может вообразить расправу в подробностях). Алва останавливает его - резко, выбивая из праздных фантазий, и невпопад замечает: - Я всё видел, - обрывается, точно от удара. Капюшон выполняет своё предназначение блистательно и скрывает лицо, но Дикону почему-то кажется, что Ворон в этот момент облизывает винные, пересохшие наверняка губы и пытается вспомнить, как звучит на талиге то, что в голове так отчётливо произносится по-кэнналийски. В дыхании остаются хмельные нотки, в словах - оттенки южной брани, разводы на грязном окне. - Я думал, вы не отвечаете ударом на оскорбление заведомо слабому, юноша. Интересно, что бы вы сделали, будь противник серьёзнее трактирной потаскушки, которой вы взаправду приглянулись, - сильные, музыкальные пальцы больно вцепляются в челюсть, сминают щёки - Ричард запоздало пытается отстраниться, но Алва, который лишь незначительно ниже, держит его лицо напротив своего и зло смеётся. - Если я сейчас вас поцелую, что вы будете делать? Действительно, что? Ричарду не приходит в голову ни одной разумной мысли: - У вас нет шпаги. - Это очевидно, - свободной рукой Ворон хлопает себя по бедру жестом укротителя быков. - Но губы, юноша, мои губы всегда со мной. Как вам не страшно? Они направлены прямо на вас. Всего одно движение и... Дикон не думает, что успел бы увернуться. Он вообще не думает, не движется и, кажется, не дышит, но ничего непоправимого не успевает случиться, потому что чей-то отвратительно громкий и грубый голос восклицает с нездоровым воодушевлением: - Нет, вы посмотрите на них! Мало того, что оскорбляют юных дам, так ещё и совершают гайифский грех на глазах честных граждан! Ричард отшатывается, начинает: - Мы, - и позорно закашливается - в горле пересохло, а он и не заметил. Вторая попытка: - Мы не... - не становится более успешной, так как её обрывает дюжий молодец со шпагой наперевес, стремительно приближающийся с другого конца улицы. - Хорош ломаться, мы не слепые! Просто возмутительно! - восхищается незнакомец, словно с ним в жизни ничего лучше не происходило. Ещё четверо следуют за ним в зловещем молчании. Пятеро - трое Алве, двое Дикону, вроде не худшая ситуация из возможных, если бы Ворону было, чем сражаться. Увы, пустота у его ремня вопиюща, а самому ему как назло очень весело: - Юноша, вы, вдобавок к вашим похождениям, ещё и успели обидеть какую-нибудь прелестницу? - вопрошает с нездоровым интересом, явно успев заразиться энтузиазмом надвигающейся угрозы. Ричарду никак не найтись с ответом, он вообще исчерпал запас восклицаний и острых ответов на эту ночь, посему может только переводить взгляд с одного весельчака на другого. К счастью, громила приходит ему на помощь: - Вообще-то, к молодому человеку у нас претензий нет, кроме его неудачной компании, - как будто по щетине и синякам под глазами не разглядеть, что "юноше" уже за тридцать. Впрочем, это не то, чем в данной ситуации стоит возмущаться. Нападающий на удивление милосерден - он предлагает непосредственно Дикону: - Уходите, если пообещаете, что не вернётесь. Но ваш дружок оставил в слезах Инессу и Аннет, а Жанна едва не бросилась вслед за ним. Нам не слишком-то нравятся, когда наши цыпочки огорчены и очарованы кем-то, кроме нас самих. - Нападёте на безоружного? - бесстрастно уточняет Алва, демонстративно разминая кисти. - Так это ж ещё проще! - радуется здоровяк, вообще не теряющий хорошего расположения духа. Это, скорее всего, ненадолго - Ворон протягивает Ричарду руку в очевидном жесте: - Отдайте мне шпагу и уходите. - Вот ещё, - несдержанно возмущение рвётся наружу, сжавшиеся невольно кулаки ещё лихорадит. - Вы хотите сказать, что покажете себя в бою лучше, чем это сделаю я? - Дикон может вообразить эту надменную насмешку, даже не видя лица. Она и злит, и отрезвляет. Отстёгнутая шпага ложится в подставленную ладонь, но в то же время звучит несокрушимое: - Не ждите, что я сбегу. Ворон пожимает плечами - кажется, ему уже всё равно, да и на ногах он как будто бы держится куда крепче, чем незадолго до этого. Предвкушение близкой битвы, знать, изрядно отрезвляет. Ричард отступает назад, давая королю пространство для манёвра. Это, конечно, тоже выход - сдёрнуть с Алвы капюшон и показать задирам, с кем они связались. Впрочем, наверное, в этом случае Ворон никогда его не простит - о, как живительно на него подействовала грядущая стычка. И от каких глупостей отвлекла... Дикону даже думать об этом сложно - его всё продолжает потряхивать. Каким был бы правильный ответ с точки зрения придворного этикета, воинской чести и межличностных отношений - ударить, попытаться всеми силами отстраниться, увернуться, стоять и смотреть, потерпеть? Податься навстречу? Бой разворачивается так быстро, что уследить за ним взглядом решительно невозможно, да и осмысление происходит позже - много позже. В такие моменты человеческий глаз способен разве что безэмоционально регистрировать каждое движение (в данном случае - Алвы, потому что бывший оруженосец, разумеется, не сводит с него взгляда, как на дуэли с Эстебаном и как всегда): гибкие, пружинистые ноги выносят умелого воина навстречу противникам, которые, разумеется, не собираются нападать по одному. Ворон не настроен играться и он не промахивается, понимая, чего может стоить в столь неравном бою малейшая ошибка, поэтому первые удары выводят из игры главаря, явно подпортив при этом его настроение: вскользь, но не насквозь, чтобы не тратить драгоценные секунды на выдёргивание шпаги. Второй противник отшатывается с воплем - кажется, это успешное попадание в лицо, если не по глазам. Ювелирная точность, особенно для завзятого пьяницы после бессонной ночи и месяцев возни с бумагами. Можно поспорить, в этом ритме король обработал бы и всех пятерых - не без пропущенных ударов, однако более-менее легко. Увы, они оказываются не столь глупы, эти любители злачных заведений. Один из них, не приближаясь к смертоносно разящему врагу, пытается обогнуть его и выйти на безоружного Ричарда, который, замечая это, беспомощно оглядывается в поисках хотя бы палки подходящего размера, чтобы отражать удары. В принципе, даже побегать от выглядящего достаточно грузным человека со шпагой - не такая плохая идея, раз это уменьшит количество непосредственных соперников Алвы, а стало быть, увеличит его шансы на успех и облегчит непростой поединок. В своей скорости и выносливости Дикон почти уверен - Ульрих-Бертольд не зря всем наказаниям предпочитал бег (чем тяжелее при этом был доспех на плечах, тем лучше). Увы, Ворон либо не знает этого, либо забыл. Он незамедлительно отвлекается на противника с фланга - крошечная осечка, оказывающаяся роковой. Один из клинков находит его плечо - краем глаза и это уловивший король, конечно, пытается увернуться, поэтому и удар оказывается не смертельным, но оружие всё же входит глубоко. Ранит, видимо, достаточно сильно, чтобы пострадавшая - правая - рука рефлекторно разжалась, отпуская шпагу в звонкий, пружинящий полёт по брусчатке. На мгновение битва замирает - капюшон слетел и нападающие смотрят в лицо своей жертве, вероятно, не веря в то, что перед ними правда знаменитый полководец, может быть, даже не собираясь продолжать сражение или недоумевая своей удачливости (не так уж много в Кэртиане людей, способных обезоружить этого человека). Очевидно, сам он в этот миг остро переживает ранение - а уж вызвано промедление болью физической или гнетущей неожиданностью неудачи, кто бы знал. Все эти размышления приходят к Ричарду гораздо позже стычки, бессонными ночами. Тогда же, после всего, он выносит себе жестокий приговор: без этой непонятно откуда взявшейся заминки ему никогда бы не успеть подхватить упавший клинок, ринуться в частокол ног и плащей. Он и так болезненно с этим медлит (ну, мало ли - есть ещё надежда на прекращение конфликта и быстрое отступление), но всё же отвлекает внимание на себя - Алва, пользуясь метнувшимися в сторону шпагами и взглядами, с яростным стоном отшатывается, снимается с лезвия, благо, позади есть достаточно пространства для этого отчаянного манёвра. Они меняются местами - Дикон, никогда не сражавшийся с несколькими умелыми противниками одновременно, и король, созданный для войны и дуэлей, теперь стоящий за его спиной, не беззащитный, конечно, но более слабый, чем обычно. Мысли, сравнения - всё потом. В этот момент капитаном Окделлом управляет, пожалуй, именно искренняя, истовая ярость, вырвавшаяся из глубин, в которые он её так тщательно зарывал, да ещё и утрамбовывал сверху, пытался насадить цветы - думать смешно. Они горят теперь, разом обращаются в пепел - обида, и боль, и страх. Леворукий тебя подери, непутёвый герцог, лишённый титула, ты можешь сохранить хоть одного короля, которому присягаешь на верность? Хоть одного человека, который был добр к тебе? Хоть одну тень из своего прошлого, след случившегося, свидетельство так и не произошедшего? Ричард Окделл - не первая шпага Талига. Но ещё он молод, практически трезв, зол и весьма, весьма неплох. А противников осталось трое. Последний - бежит. Ни в этот момент, ни позже, даже много позже, Дикон не может вспомнить, как он одолел других двух, вот в чём загвоздка. Конечно, он не забрасывал тренировки и после приезда в столицу, разумеется, он хотел ранить этих людей с истовой силой (так маленькие дикие тварюшки бесстрашно бросаются на людей, защищая собственный выводок? какое странное сравнение, однако избавиться от него не выходит и после) - но если смерть Катарины застыла в мыслях в скупых деталях, словно осталась миниатюрой в книге за стеклом, то эти две - они... Может быть, их и не было. Ричард оставляет противников на земле - он не оглядывается, чтобы проверить, смогут ли они подняться, не смотрит, он вообще их не видит, потому что смаргивает выступившую на лбу испарину, а может, что-то сердито-влажное, застелившее солёным одеялом глаза, и короткое смежение век кажется целой вечностью. Куда больше облетевших осенними листьями на мостовую тел интересует привалившийся к низкому каменному заборчику Ворон - он присвистывает с неким обнадёживающим подобием уважения, но даже на чёрном плаще можно разглядеть темнеющее, блестящее пятно. Ещё таким образом получается сделать вывод, что светлеет, но это заключение тоже остаётся на периферии сознания - в таком состоянии Дикон, наверное, не заметил бы, если бы солнце выползло на пару часов раньше срока и плюхнулось тяжёлой раскалённой тушей прямо на Олларию, сокрушая дома и людей, испуская пар. - Серьёзно? - осторожно тянет руку. - Дайте взглянуть. - Ничего приятного, - осаживает Алва. - Но мы успеем вернуться во дворец, прежде чем станет совсем плохо, - он уже выглядит неважно, и Ричард не собирается отступаться - не то чтобы ему в голову пришло не доверять королю со всем багажом его лекарских знаний, просто... Об этом даже не думается. Нужно оценить ситуацию, нужно сделать всё правильно, нужно вспомнить, что по этому поводу говорилось в медицинских трактатах, которые изгнанный Окделл в Торке изучал с особенным тщанием, подхлёстываемый памятью о жгучей беспомощности рядом с умирающим другом. Всё по подготовленному на случай плану действий, без запинки, без пропуска пунктов, потому что каждый из них - ступенька лестницы, спускаясь по которой, минуешь бездну паники. Молния не бьёт два раза в одно место, такие ужасные вещи не происходят с одним и тем же человеком, хотя, конечно, Дикон в этом плане - настоящая аномалия. У него и ладони взмокли, когда он настойчиво стягивает с чужого плеча край плаща, увещевая: - Рану следует перевязать. - Вы думаете, я не знаю? - Ворон обрушивается на голову собеседнику с привычной хлёсткостью, но сегодня отрезвляющих ударов судьбы ему хватило и без того. Не обращает внимания, осматривает довольно удачно наложенную (одной-то рукой!) повязку. Она уже становится влажной, но кровотечение не такое сильное, как могло бы быть, а Ричард далеко не знаток медицины, чтобы добавить ещё что-то к сделанному. - Вы тратите моё время и силы, - резко замечает Алва, и он, конечно, прав. - Вы можете идти? Или мне позвать на помощь? - Вы не настолько угрожающи, - король морщится, словно от головной боли - это видеть на его лице куда привычнее, чем муку, вызванную колотой раной. Раной? Всемогущий соберано не может быть ранен. Капитану Окделлу, десять лет воевавшему на границе, вдруг хочется обнять себя руками, присесть на корточки и расплакаться - желание настолько абсурдное, что ему не последовать и в самом бредовом сне. - Пятый убежал за подмогой, которая скоро будет здесь, а вы не так хорошо позаботились об остальных - они могут и подняться. Туннели совсем не далеко, более прямого и быстрого пути до дворца нам не найти. Других аргументов не требуется. Дикон, справляясь с паникой, силой заталкивая обратно в себя некомпетентное волнение (оно кусает за руки, эта боль, пусть и не физическая, отрезвляет) подставляет плечо и придерживает снова (теперь - с куда большей силой) опирающегося на него Ворона, пока они пытаются спешить вдоль по улице. Почему нигде так и не зажёгся свет, ни в одном окне? Казалось бы, Оллария в эти дни - довольно спокойное место, неужели никто не мог позвать городскую стражу, заслышав на улице звон клинков и шум сражения? Или - думать, конечно, о таком не хочется, но - стража была заранее подкуплена? Пятеро вооружённых, довольно умелых и, насколько можно судить, трезвых воинов, не бросившихся прочь, увидев лицо короля, имеющих отвратительно нелепое оправдание для нападения - вряд ли они вообще надеялись, что в него хоть кто-то поверит. Скорее, ставили на то, что свидетелей не останется. Судя по ставшему спасительным удивлению, не знали до последнего, с кем именно имеют дело, или, наоборот, не ожидали от противника промаха, но толку-то об этом думать? У Ричарда мысли разбегаются в разные стороны, словно куры по двору, когда сердобольная хозяйка разрешает солдатам заколоть парочку, если сумеют поймать. Алва держится стойко - другого ожидать и не следовало. Пусть цепляется крепко, комкает в пальцах колет, а на сморщенном лбу блестят капельки пота, облупившаяся дверь, самая прекрасная дверь на свете появляется перед глазами раньше, чем Дикон смел надеяться, да и шагов за спиной не слышно. Они успели - шорох ключа в замке, скрип петель, на этот раз кажущийся самой сладкой мелодией. Первая сложность позади - остались ещё сотни, например, проклятущие ступеньки, темнота и терзающее Ворона головокружение. Он ничего не говорит, лишь всё больше обмякает в руках, и Дикон не может отделаться от отвратительной ассоциации с собственным посмертием - страх пожирает его, любое мимолётное ощущение возвращения в старый кошмар скручивает до боли в животе. Нельзя поддаваться этим закатным тварям - выход не так далеко, а ответственность за чужую жизнь, которая могла бы повиснуть гирей на каждой ноге, неожиданно растит за спиной не иначе как крылья. Хватит смертей! Последний Окделл сыт ими по горло, он тянет на себе короля Талига и бывшего эра с мрачной решимостью, толком не подумав, предлагает: - Давайте я понесу вас. - Не смешите, - и всё-таки Алва слабо смеётся. Звук, похожий на всхлипы ручья, такой тихий, что его заглушает даже скрип сжатых зубов. Ричард возражает: - Я серьёзно. Так будет быстрее. - Мне и без вашей удушающей услужливости достаточно плохо, - Ворон продолжает шутить, он будто утешение находит в злых насмешках, даже признаётся через силу: - Беседа скрашивает эту увлекательную прогулку. Не хотите вспомнить, сколько раз вы обрекали меня на смерть, и поразиться превратностям судьбы? - Замолчите, - заключает Дикон, которого так и не покинуло после битвы лихорадочное ожесточение, только и ждущее, на кого бы наброситься. Король ясно обозначает жертву, что ж, так тому и быть, но рефлексия в такой ситуации не приведёт ни к чему хорошему. Её можно и нужно отложить до более спокойных времён, и Ричард позволяет себе ещё одну грубость: - Замолчите, серьёзно. Я не дам вам умереть. - О смерти речь и не идёт, - Алва будто вправду удивляется. - Рана не такая серьёзная, а нам осталось меньше половины пути, - всё-таки голос у него хриплый и шаткий, как каменная тропинка, ведущая на вершину холма, когда зимой её покрывает лёд и проще прежнего оступиться. Дикон поскальзывается и по инерции выдаёт, крепче сомкнув веки - какая польза от зрения в кромешной тьме? - Я не хочу, чтобы вы умирали. Страх похож на глубокий провал в земле; нет, не просто глубокий - такой, чтобы ты не мог сказать наверняка, есть ли у него дно. Зачастую больше всего пугает не какая-то вещь, а стоящая за ней неизвестность, неопределённая вероятность. Что если я упаду и буду падать вечно? Что если в предположительно пустой темноте рядом со мной кто-то есть? Что если без Рокэ Алвы, кем бы он ни был, жить станет невыносимо, будет пройдена какая-то очередная грань, ступенька в бездну - Ричард споткнётся на ней и полетит кувырком, бездарно упустив из рук всё то, чего смог достичь за эти непростые годы? Это более чем вероятно - в списке людей, за которых Окделл любого звания и социального статуса мог бы отдать свою жизнь, осталось так мало имён, а не выплаченный вовремя долг срикошетит по совести тяжелее даже неисполненной клятвы - точнее, удар будет нанесён одновременно. - Я ранен, а трясёт - вас, - король всё ещё смеётся, и иногда кажется, что это невозможно простить, но потом, после сухой ответной усмешки, потрескивающей, как брёвна в камине, закинутая Дикону на плечо рука касается его волос и щеки. - Обещаю вам не умирать, если вас это успокоит. По крайней мере, не сегодня, - залп оглушающего, ледяного молчания (словно впервые замечается, как под землёй становится холодно, но зима ещё не пришла, а их в самом деле рано пока хоронить) сменяется очередным колким, живительным комментарием. - Будь вы прежним, вас бы это сильно разочаровало. - Я никогда не хотел, чтобы вы умирали, - признаётся Ричард. Не будь он так взволнован, наверное, удивился бы, мол: разве это не очевидно? Видимо, нет - Алва шепчет ему почти на ухо, доверительно склоняет тяжелеющую голову к чужому плечу в недолгой передышке: - Вы пытались убить меня как минимум дважды. - Только чтобы спасти, - встряхивает головой Дикон и, конечно же, осекается, оставляя фразу звучащей двусмысленно и мерзко. Спасти двух отвратительно лживых, но любимых людей. А что, сейчас изменилось что-то? Появись в проходе хоть Альдо, хоть Катарина... Скорее, Катарина. В пользу Альдо единожды уже был сделан этот сложный (неправильный) выбор, но с тех пор очень, очень многое произошло, навскидку: Торка, письма, кошмары, ночные вылазки и неожиданное, ничем не оправданное доверие, которое невозможно оставить без ответа. Этот момент темноты и обоюдоострого молчания, когда в каждом жесте - бережное до нежности "осталось ещё немного", которому не нужны слова, чтобы звучать в полную силу, громче любых возможных голосов из темноты. И с какой бы неистовой, постыдной тоской капитан Окделл ни думал иногда о своём герцогском прошлом и казавшемся таким близким счастье, ничего из этого уже не вернуть, ничего из этого изначально не стоило возвращения и всего, что было за него отдано. Двое, обнявшись, как братья, минуют тени и восходят по широким ступенькам наверх, не внимая взглядам голодных глаз из извечного мрака. Рокэ Алва тёплый и очень уставший, спотыкающийся, от него ещё пахнет вином и телом, морисскими маслами, сталью и кровью, и он повелевает: - Не по этой лестнице. Тихо вернёмся в кабинет через половину королев - я попробую вспомнить потайные проходы, которыми давно не пользовался. Поможете мне обработать рану - и считайте, что ничего не было, - он прекрасен и смертоносен. А ещё едва держится на ногах и ведёт себя как унар, который боится, что его застукают за проказами. Ричард так ему и говорит: - Вы едва стоите, - с неистовой искренностью выругивается на кэнналийском, невольно выдавая себя с потрохами, но это вряд ли запомнится. - Квальдето цэра! Вы король и вы ранены! Мы выходим здесь, я веду вас к медику. - Про вас в лучшем случае скажут, что вы меня не уберегли, а в худшем - что вы меня сами же и проткнули, - предупреждает Алва. Он умеет давить на нужные рычажки, но Дикон, к его чести, уже тоже знает, какого камня коснуться, чтобы распахнулся старинный люк. Как обычно, без единого скрипа. Ворон, конечно, выражает протест словами, но он явно слишком слаб, чтобы сопротивляться физически, когда они перекидываются через последнюю ступеньку и оказываются под разительно посветлевшим небом. - Апель, - зовёт Ричард; он помнит имена часовых и их фамилии, даже точную расстановку на постах каждую ночь - не зря столько времени проводит в казармах. - Эйвон Апель! - медленный от сонливости солдат уже появляется из-за поворота, и начальник королевской стражи машет ему рукой в сторону дворца, командуя: - Придворного лекаря сюда! Король ранен! - бедняга так ошарашен видением, что забывает оттарабанить подтверждение по форме и отдать честь. Несётся - куда только делась усталость? - по мокрой траве, а Дикон аккуратнее перехватывает Его Величество и в порыве задорного бесстрашия, безудержного облегчения заявляет: - Можете отправить меня обратно в Торку хоть завтра. Алва не слышит - он уже какое-то время без сознания. * Дикона никто не держит и не ловит как преступника, вопреки мрачным обещаниям короля; за окном рассвело, но в замке ещё темно и тихо. Он выглядит вымершим, полным стоячей воды; солдат никто не отпускал с постов - об этом невольно думается, но пока что уйти по сколь угодно важным делам всё равно кажется предательством. Капитан Окделл не настолько разбирается в медицине, чтобы знать наверняка, что рана не опасна, и не настолько наивно-юн, чтобы полагаться на всё, сказанное Вороном; к тому же, он, как многие, недоверчиво относится к лекарям, потому предпочитает прождать какое-то время в коридоре, беззастенчиво рассевшись прямо на полу, периодически задрёмывая от усталости. Надо ещё расставить днём усиленный караул - покушение на Его Величество не должно обойтись без ответных мер, это серьёзно, никому нельзя доверять. Представляя масштаб работы, Ричард, кажется, в очередной раз засыпает, но ему даже снится марширующая гвардия - и выглядит она малочисленной, недостаточной. Прикосновение к плечу пугает, заставляет подпрыгнуть. - Спокойно, - увещевает королевский врачеватель, склонившийся низко и придерживающий увеличительное стекло у лица, видимо, по привычке, приносящей успокоение в первую очередь ему самому. - Это только я. Снимите колет, пожалуйста. - Зачем? - тяжёлые мысли еле ворочаются, врезаются друг в друга, не давая двигаться остальным, слипаясь в один огромный комок. Дикон встряхивает головой, но каше в ней это не помогает - ей вообще дела нет до того, что котелок не варит. - Вы тоже ранены, - проявляет ангельское терпение разбуженный в неурочное время медик, говоря тихо и всё ещё вежливо. - Нужно смазать царапины. - Я? - продолжает усердно недоумевать храбрый воин. Относительно быстрый осмотр одежды, порванной в нескольких местах, подтверждает заявление доктора. Но как так вышло, что это осталось незамеченным? Постоянно было не до того, к тому же, удар, нанесённый Алве, перетянул всё внимание на себя... Медленно, слишком медленно стягивая колет через голову, Ричард переспрашивает: - Как Его Величество? Всё в порядке? - Он потерял много крови, - честно ответствует лекарь - очевидно, он принёс с собой поднос, на котором разложил всё, что нужно для врачевания, а теперь собирается заняться уставшим пациентом прямо здесь, на полу в коридоре. Честно говоря, капитан Окделл выразил бы ему свою огромную личную благодарность в письменном виде, если бы только она чего-то стоила, - ему страшно представить, что рано или поздно придётся шевелиться и ещё куда-то идти, всё тело болит. - Но я обработал рану и могу быть уверен в том, что выздоровление пройдёт успешно. Его Величеству просто придётся поберечь себя какое-то время и пока не пользоваться правой рукой. - Слава Создателю, - Дикон слишком устал, чтобы скрыть свою пылкую радость, оформить её другими словами. Затверженное в детстве возвращается к нему от усталости и растерянности. Приятные новости и принесённое ими искреннее облегчение смягчают каждый до боли напряжённый мускул, заставляют глаза закрываться (как будто по тихой команде срываются в погоню легконогие охотничьи собаки), но начальнику королевской стражи не подобает засыпать в коридоре, точно он верный пёс. Впрочем, кто сказал? После событий минувшей ночи, возможно, это не было бы лишним. - Короля нужно проводить в его покои. - Он вышел через другую дверь, - тоники жгут, на неглубоких царапинах точно танцуют язычки пламени. Ругательство Ричард всё же проглатывает - чужое безрассудство кажется ему отчаянно неосторожным, хотя, вероятно, решись кто-нибудь с настойчивостью стеречь его самого... Внимательные руки на открытых ранах чем-то напоминают о доме - о той заботе, которой там никогда не было и которой до сих пор не хватает. Герцог Окделл сейчас бы всё-таки заплакал - он и раньше бы не сдержался, в посмертии, вот, не смог. Капитан - тихо благодарит за помощь и еле переставляет ноги по направлению к казармам. Ничего, это не так сложно, первый шаг - всегда самый трудный, а потом усталость перестаёшь замечать, потому что мысли напрягаются больше мышц. Страж короля не может позволить себе отдохнуть, пока не убедится в безопасности оного, да Дикон и не настолько слаб - в конце концов, среди ран на его теле нет ни одной серьёзной. Он увеличивает караулы и просит солдат, дежуривших ночью, отдыхать посменно, чтобы поставить больше людей у ворот и у королевской спальни. Кажется, в столицу собирался наведаться Савиньяк - возможно, он займётся расследованием и распутыванием следов, а Ричард почти счастлив, что его работа ограничится той, к которой он привык и в которой точно не ошибётся, однако не думать о покушении он не способен. Даже в кровати, засыпая, видит сны о убийцах с длинными шпагами, которые убегают в одну сторону - в другой остаётся беспомощный раненный король, и уж за занавесом закрытых век никто не помешает Дикону взвалить его, удивительно лёгкого, на плечи и нести, пока не кончатся силы. * Конечно, после такого происшествия отоспаться главному свидетелю никто не даст - следует быть благодарным уже за то, что будят его после полудня ради встречи с недавно прибывшим во дворец первым маршалом. Он и вправду оказался в Олларии, какая удача; можно было бы заподозрить что-то неладное, но капитан Окделл, помня ссору, которой стал свидетелем, и позднейшую ремарку Алвы по этому поводу, примерно понимает, что Савиньякам не нужен никто другой на престоле, хотя все эти бесконечные придворные игры и удары по цели, наносимые исподтишка (иногда - нарочито в противоположную сторону), могут вызвать у нормального человека разве только головную боль. Слуги не торопят - гость пока так и так занят непростым разговором с королём. Ричард, найдя себя на удивление голодным, съедает милостиво принесённый к нему прямо в комнату завтрак, по составу являющийся обедом, и даже запивает столь нелюбимым шадди в слабой надежде взбодриться, сделать легче неподъёмно тяжёлую голову; ожидая вызова, позволяет себе отвлечься на перелистывание сборника стихов на кэнналийском, вспомнить несколько ускользнувших из памяти слов. Если первый маршал и король опять будут использовать для общения этот язык, что ж, хоть какое-то понимание ситуации капитан гвардии приобретёт. Зачем? Хоть бы и чтобы не быть в очередной раз пешкой в чужой игре - конечно, нельзя не признать, виной столь живому интересу и неуёмное любопытство. Пожалуй, в большей степени и вправду оно - Дикону в настоящий момент сложно представить ситуацию, при которой он ослушался бы прямого приказа Алвы. Не согласился - возможно; мальчишку можно было заставить делать то, что ему не нравится, увещеваниями и лестью, но взгляды на мир взрослого, отчаянно боящегося повторить ошибки прошлого, не так легко изменить. Когда-то ему казалось, что и Альдо говорит только правильные вещи. Ворон, конечно, ведёт себя по-другому, да и стал как будто понятнее за проведённое Ричардом рядом с ним время, но не зря же он воспитывал все эти годы в себе привычку не идти слепо за кем угодно и учиться думать своей головой так, чтобы не пришлось потом за это ею же расплачиваться! Пусть дворец при короле из рода Алва не похож на то, что творилось при Олларах и Раканах, вряд ли это надолго, а навыки выживания в непривычных условиях всегда пригодятся. Впрочем, появись в них потребность, Дикон вовсе не уверен, что смог бы действовать решительно и перечить с уверенностью людям, очевидно знающим больше и лучше разбирающимся в устройстве мира. Как же всё это сложно - до головной боли. Вот кэнналийский и выглядит спасительной лазейкой, иллюзией активного действия. Наконец, слуги зовут, и начальник королевской стражи с не замеченным им самим волнением приглаживает ладонями форму, прежде чем шагнуть за дверь, в относительную неизвестность. Котёнка (уже почти кота), отчаянно рвущегося вместе с хозяином в большую политику, удаётся оставить за порогом. Надо признать, он выглядит обиженно, а у Ричарда на макушке до сих пор притоптано местечко, где паршивец спал, презрев все приличия. Он ведёт себя вполне в характере Ворона, и, когда капитан Окделл, войдя в просторную залу, понимает, что беседовать ему предстоит исключительно с Лионелем Савиньяком, он даже почти жалеет, что своими руками лишил себя такого ценного союзника. Впрочем, человек, ждущий за столом, ближе к окну, не выглядит враждебно - пока что он просто задумчив и внимательно изучает собеседника взглядом, прежде чем предложить ему сесть и объяснить, что, как и ожидалось, он собирается заняться расследованием покушения на короля, раз уж так вышло, что Талиг сейчас не участвует в крупных военных конфликтах, а стало быть, от своих прямых обязанностей первый маршал свободен. Дикон находит это справедливым - он не знает человека умнее; конечно, Рокэ Алва и его таланты вызывают не меньше восхищения, но Ричард сам участвовал в задуманных им довольно безрассудных вылазках - и видел короля отчаянно-пьяным. Лионель (по крайней мере, по скудным сведениям, по сплетням солдат, которые волей-неволей запоминаются) ни в чём таком замечен не был, тем более, в последние годы (ещё вспоминается смутно собственная бытность оруженосцем и весёлая попойка победителей, в которой никто не обращал внимания на не убравшегося спать мальчишку, с жадностью внимающего всему, что произносилось). Судя по военным успехам, риск, на который идёт старший Савиньяк, всегда оправдан. Дикон читал об операции в Гаунау и боевых действиях непосредственно на территории Талига. Рядом с ним сидит гениальный полководец - водит по листу пером, точно прилежный ученик. Вопросы стандартные: где вы были, что делали, как всё началось. Капитан Окделл, некогда расследовавший, пусть и без особых успехов, покушение на Робера и читавший в своё время всякие увлекательные романы на тему поиска преступников (сложно сказать, что он вообще не читал из подворачивавшегося под руку), понимает, как важны любые мелочи, поэтому старается рассказывать как можно более полно и бесстрастно. Если честно, это не так легко - шлюха? две? мужеложец по прозвищу Лис-Проказник? О, наверняка в мыслях Савиньяк потешается во всю над человеком, ещё недавно кичившимся родовой честью, но, стоит заметить, это никак не отражается на его лице. Ричард потому и выкладывает (почти) всё (почти) без запинок, но спотыкается, когда первый маршал принимается расспрашивать о предыдущих вылазках. Рассказал ли уже о них сам Алва, так стремившийся сохранить их в тайне? Впрочем, утаивать такую важную информацию было бы глупо - убийцы наверняка выслеживали их уже тогда. Дикон рассказывает - о легко подкупленных стражниках, о конной прогулке, о почти пустом трактире... Словно книгу листает от конца к началу - а ведь интересная была повесть, правда жалко выпускать из рук. Савиньяк делает пометки и кивает головой, закономерно больше слушает, чем говорит, поэтому, стоит Ричарду замолчать, на залу сверху плавно опускается тишина вместе с пылью и пробивающимися из-за стекла солнечными лучами. В Олларии ясно - редкость для осени. Двое смотрят в окно - там деревья стоят в золоте и багрянце, словно толкутся у дверей приглашённые на бал дамы, ещё не зная, что в ближайшее время никто не станет проводить во дворце подобные мероприятия. Когда Лионель заговаривает, он звучит сухо, но его при этом не упрекнёшь в недружелюбии - закономерные отношения подданного и подчинённого, всё воспринимается как должное: - Отныне в ваших обязанностях проследить, чтобы до поимки преступника в непосредственной близости от короля всегда оставался безукоризненно верный престолу человек. Мы не можем рисковать здоровьем Его Величества - в случае его смерти страна, оставшаяся без наследника, рискует погрязнуть в очередной смуте. Надеюсь, это вам понятно и без моих объяснений, - согласный кивок следует почти мгновенно. Дикон переводит взгляд на собеседника, но тот всё продолжает следить за тем, как на оконном стекле с другой стороны дрожит паутинная ниточка, за последние дни так и не смытая частым дождём. Эта пауза тщательно выдержана практически на поводке, она ждёт команды и может прерваться только в самый подходящий момент, сопровождающийся почти трогательно скользнувшей меж бровями складочкой: - У меня, как и у всего Талига, есть множество причин не доверять вам. Однако последние события говорят в вашу пользу, так что, пожалуй, я выскажусь прямо - не поручайте караул у покоев Его Величества никому, кроме нескольких имеющихся под вашим командованием кэнналийцев. Ещё лучше - сами стойте на страже хотя бы в течение дня. Сделайте всё возможное, чтобы отныне удерживать Его Величество в пределах дворца, - по лицу Ричарда, видимо, проскальзывает тень удивления. Мимолётная, она всё же не может остаться незамеченной - или же первый маршал наводил справки и примерно представляет, чего ожидать от собеседника. Так или иначе, он знает, что огласить и в какой момент: - Рокэ Алва - не глупец; я бы даже сказал, что он слишком хорошо осознаёт своё положение и ведёт вполне успешную, пусть и несколько ребячливую борьбу против того, что ему кажется несправедливым. Я понимаю его недовольство как друг, но кто-то должен думать о благе Талига, поэтому я прошу вас присмотреть за ним. Если же возникнет ситуация, в которой вы не будете знать, что делать, вы всегда можете поделиться со мной своими сомнениями - я дам вам совет. - Вы, - говорит Дикон, смутно понимая, что реплика не закончена, но не в силах держать в себе всё набухающее удивление, чудовищно искреннее непонимание. Плечи у него каменеют, гранитная корка трескается где-то на рёбрах. - Вы предлагаете мне работать на вас и следить за королём? - Я предлагаю вам думать о стране больше, чем о человеке, - вот теперь Лионель лишает заоконную осень своего пристального интереса, и его чёрные глаза так и просят сравнения с колодцами, на дне которых плещется ночь. Ричарду в жизни не доводилось видеть более пугающего взгляда - Эмиль совсем не так смотрит, а впрочем, они не виделись так давно, что всё забылось. - Мне известно, что смерть господина, именовавшего себя Альдо Ракан, не разрушила вашу веру в великую Талигойю. Теперь, как вы понимаете, есть только Талиг, нуждающийся в защите, и на данный момент он синонимичен королю, дерзкие выходки которого не должны вами поощряться ради всеобщего блага. Я прошу лишь об этом. Вы, если государственная безопасность вас недостаточно воодушевляет, можете назначить свою цену. - Нет, - говорит Дикон. Ему хочется повторить, но во дворце стоит вести себя сдержаннее, чем с толпой убийц. Эта ярость - для них, не для человека, который по-своему забоится о друге и державе. Что поделать, если его методы кажутся капитану Окделлу отвратительными? Ему никогда не были по вкусу подковёрные интриги, ложь, которая оказывается правдой, когда свет падает под определённым углом. В такое заиграешься - и подставишь всё под удар; Катарина сделала это - и проиграла, потому что человек, жизнь которого она разрушила, не обратив на это внимания, защищая свою, оказался неожиданно хуже, чем она о нём думала. Достаточно жестоким, чтобы вогнать ей в грудь фамильный клинок; достаточно мягкотелым, чтобы не забывать об этом потом ни на день. - Подумайте ещё, - Лионель почти мягок, но его интонации и жесты в данный момент, несомненно, врут, так что всё становится только хуже. Поможет ли от этого повторение в мыслях красивых стихов о таком далёком море? Сомнительно, но какие-то крупицы выдержки Ричарду ещё не изменили, словно верные солдаты, остаются с ним до конца. - Вы меня не купите, - бросает он и в половину не с той силой, с которой хочется. - Не думайте, что Альдо поманил меня титулами, славой и богатством, - конечно, только любовью и искренней верой. Именно за эти ниточки они всегда и дёргали... Алва - насмешлив, временами откровенно груб, но и его доверие - то, чем Дикон искренне дорожит. Он бы хоть теперь же вернулся в Торку, не настолько прельщённый близостью к королю, не подкупленный щедрым жалованием, однако старая клятва наконец сбылась: бой моего эра - мой бой, а покидание подобно предательству. - Я прощаю вас, - говорит он, негромко, но уверенно, гордо (так ему кажется, а Савиньяк бы, скорее, сказал "высокопарно"). - Вы, как госпожа Оллар, привыкли судить людей по себе. Я буду защищать Рокэ Алву всеми силами, но не ради того, что вы можете мне предложить и не ради Талига, никогда не бывшего хорошим домом для меня, моего рода, моей семьи. Я поступлю так, потому что считаю это правильным, - всё-таки тон повышается к концу монолога; его непростительно увлекает праведный гнев, и, ещё не закончив, капитан Окделл уже знает, что наговорил лишнего. Он не герцог, а упомянутая им семья погибла много, много лет назад. По его вине. Скорее всего, он неправ и в другом, но извиняться решительно не намерен. Лёгкая, въедливая улыбка первого маршала на мгновение становится похожей на гримасу боли - так кривятся, когда гнилой зуб не даёт покоя или было съедено слишком много сладкого, пряного, жирного, золота. Ричард видел такие лица в доме у Марианны - что ж, возможно, это снисходительное пренебрежение вполне заслужено. Что ни говори - да, именно, говорить лучше, чем запирать это в себе и молчать. Не разумнее, но куда приятнее. - Вот как, - руки переплетаются в замок под острым, гладко выбритым подбородком. - Король считает, что вы изменились. Я передам ему, что он ошибается. К чему это упрямство, если мы на одной стороне и беспокоимся, в сущности, об одном и том же? Или вы не хотите больше быть герцогом? По вашим словам можно предположить ровно противоположное. - Хочу, - честно подтверждает Дикон. Он не так уж много думает об этом, потому что былое кажется недостижимым, но не колеблется - Надор дорог ему как память (больше, чем сам по себе). Было бы так хорошо провести хоть старость в землях, где он бегал ребёнком... Теперь это ближе, чем кажется. Смерть не отпускает, не до конца - когда побывал по ту сторону, забыть об этом невозможно. Надо признать, это сдерживает в той же степени, что и подстёгивает, - в конце концов, за чертой ничего уже не будет иметь значения. Лионель вежливо ждёт, молчанием обозначая вопрос, и Ричард всё-таки договаривает. - Я хочу заслужить титул, подачки мне не нужны. Я уважаю ваши стремления, но лучше мы придём к одному и тому же разными дорогами. Савиньяк выглядит задумчивым. Когда он улыбается шире, Дикон чувствует, что ещё немного - и покраснеет, как в детстве. - Вы как будто не выросли, - это мягкое качание головой, недоверчивая усмешка, словно бы ставящая под сомнение то, что в мире ещё остались такие глупцы... Ричард чувствует себя так, точно сделал что-то неправильно, но этой тактикой умело пользовались и Штанцлер, и королева; к ней невозможно было не подобрать противоядие со временем. Нечего исправлять, когда сам веришь в то, что говоришь. Очередная вежливо предоставленная пауза пропадает зря, и Лионель резко подводит итог: - Что ж, пусть будет по-вашему. Главное я узнал: вам можно доверять, по крайней мере, сами вы так считаете. - А вы? - не без любопытства спрашивает Дикон. - Пожалуй, да, - первый маршал не медлит с ответом. - Вы-то должны знать, что случится, если вы снова не справитесь. Вы видели, что ждёт нас всех за гранью, и вряд ли вам это понравилось. Кажется, они расходятся, оба более ли менее удовлетворённые разговором. Как минимум Ричард, несмотря на все тайные и явные насмешки и намёки на его недальновидность, остаётся наедине с на удивление приятным чувством: всё-таки ещё один человек в Талиге, кроме сумасбродного Ворона и ворчливого Катершванца, считает его достойным доверия. Это был разговор почти на равных - редкая роскошь; и пусть Савиньяк наверняка вынесет из него больше и будет считать себя умнее, капитан Окделл втайне собой гордится - и ему кажется, он сможет не повторить ошибок прошлого. Сохранить хоть что-то. Например, своего короля и Талиг - за неимением Талигойи. Это уже весьма и весьма немало - всё, что у него есть. * Сидеть без дела Алве скучно - это и слепой бы заметил; вывод напрашивается не только и не столько из того, что он мечется по кабинету раненным зверем, то и дело за что-то хватаясь, но забрасывая занятие на полпути из-за боли и слабости, которые, видимо, непривычны ему вплоть до того, чтобы вызвать пылкую раздражительность. Нет, основная проблема заключается в том, что Ворону не с кем поговорить - и Ричард как стоящий на страже у королевских покоев в точности по (не) данному обещанию замечает это первый, если не единственный. Оно и верно - при дворе всегда околачиваются просители и заверители в вечной верности, на поверку тоже в чём-то да нуждающиеся; иногда заезжают старые друзья или военные со свежими новостями с границы, более подробными, чем стандартные донесения, к тому же, подкреплёнными самыми новыми сплетнями; словом, тут не затоскуешь. Теперь же король не принимает посетителей - официальным оправданием этому служит особенно острый приступ мигрени, а о покушении стараются не распространяться. Оно (и временная безнаказанность несостоявшихся убийц) является, разумеется, главной причиной затворничества - рана не настолько серьёзна, а повязка под слоями одежды была бы незаметна. Её и сейчас видно лишь пару раз в день - когда придворный лекарь заходит убедиться, хорошо ли идёт процесс заживления, не началось ли воспаление. Гноя нет, но затягивание проходит мучительно медленно, судя по невесёлому взгляду. Впрочем, ещё он направлен на батарею бутылок у ножки стола, выставленную не иначе как нарочно - Ворон, учитывая наличие у него медицинских знаний, над врачевателями всех сортов не может не потешаться с неприятной ноткой высокомерия. Он и теперь смеётся - а чем ещё развлечься человеку, дуреющему от скуки в четырёх стенах? Будь он в самом деле Повелителем Ветра, наверняка бы уже не выдержал. Впрочем, и знание о том, что Алва - Ракан и ни с одной стихией особенным образом не связан, не мешает Ричарду втайне продолжать ассоциировать его с сильными порывами и штормовыми шквалами - особенно когда в ответ на тихое, укоризненное: - Вам надо меньше пить, - он хлёстко бросает: - Ещё меньше? Дикону прежде не доводилось в такой близи наблюдать людей, страдающих от пагубного пристрастия к вину. Ворон, не изменивший привычек с тех пор, когда был эром Рокэ, этой слабостью тоже вроде как наслаждается, а пользуясь отсутствием необходимости выходить в свет, хлещет так, что становится даже как-то страшно. Замкнутый круг, бесконечный сумрачный коридор, в конце которого никто не удосужился зажечь путеводную свечу; в один из дней после полудня, когда король просит кэнналийского, капитану гвардии сложно удержаться от произнесённого в полный голос возражения. Алва даже переспрашивает, делая пару шагов по направлению к коридору, где Ричард тоже по-своему сходит с ума от скуки: - Что вы сказали? - Мысли вслух, - несколько идёт на попятную Дикон, лениво подбирая по неисчислимому кругу соответствия для окружающих его предметов на кэнналийском (как же давят, в самом деле, эти paredes, а от спёртого aire вот-вот начнутся вполне себе настоящие мигрени, которым он до того в жизни не был подвержен). - Но если бы вы спросили меня, я бы ответил, что вы злоупотребляете вином. - Могу перейти на касеру, - спокойно пускается в размышления Ворон. - Это вы найдёте более достойным моего положения, юноша? - без многолетнего опыта он уже мог бы быть слегка навеселе - на обед, даже на завтрак королю тоже подают "Кровь", разумеется, а он употребляет её отнюдь не в полезных количествах. Хоть бы раз взял "Слёзы" - Ричард, тоже присутствующий в зале, но, разумеется, не за столом, а у двери, следит за этим с каким-то отголоском обиды за белые, в его мыслях накрепко связанные с родным Севером. Впрочем, Алва никогда не скрывал своих предпочтений - и, по-хорошему, пусть бы делал, что ему хочется, однако охрана короля, безусловно, подразумевает под собой защиту его и от самого себя. - Ваш врач не рекомендует употребление спиртного, пока вам не станет лучше, - чем спокойнее и холоднее, тем, наверное, правильнее; пока бесстрастность сохранять получается, хотя в последние дни даже прежде казавшееся романтичными дрожание гитарных струн набило оскомину. Залётная муха, неведомыми путями пробравшаяся в место, куда даже людей пускают лишь немногих, бьётся в стекло и, верно, плачется на свою горькую участь не различимым уху с такого расстояния жужжанием. Дикон пускается во внутреннюю борьбу, пытаясь уверить себя, что судьба несчастного насекомого волнует его гораздо больше, чем то, что станет с королём когда-нибудь в (ближайшем) будущем, если он не будет воздержаннее. - Как же мне станет лучше без вина? - решительно парирует Алва. В словесной дуэли всё как в сражении на шпагах - противника не одолеешь обычными ударами, надо придумывать что-то неожиданное. Не всегда получается - иногда суметь бы хотя бы отразить все выпады, не дать себя задеть, удержаться на ногах и не пуститься в рукопашную прямых оскорблений... - Такая трогательная забота. Надо думать, если я вас не послушаюсь, вы достанете яд? Ворон развалился в кресле, перекинув ноги через подлокотник, - учитывая, что Ричард глаз не сводит с дверного проёма, они вполне могли бы и пересечься взглядами. Не хотелось бы - от любого упоминания прошлых ошибок капитан Окделл втайне вскипает, так что, можно сказать, в этот раз словесный клинок находит свою цель. Однако, если вести себя равнодушно и ничем не выказывать изумления, сиречь, прикрыть кровоточащую рану ладошкой, почему бы и не продолжить бой? Как назло, на ум не идёт ничего, что звучало бы внушительно. В чём-то сдаваясь, Дикон отговаривается пресным (с перчинкой упрёка, обжигающей нёбо): - Это не имеет к вашему пьянству никакого отношения. - Вы учитесь называть вещи своими именами, - удовлетворённо отмечает Алва. - Вы растёте. Да, пожалуй, яд - слишком мелко. Но чем ещё вы можете на меня воздействовать? - Я помогу вам с выбором занятия, способного скрасить вашу скуку, если прикажете. Говорят, усердный труд лечит. Возможно, в моих силах оказать вам поддержку в каких-либо государственных делах? - Ричард правда старается - звучать серьёзно и быть полезным. Конечно, король зол - он не привык к бездействию, переживанию ранений и тому, что его охраняют, точно хрупкую статуэтку. Кого бы это не разозлило? - Если ваша правая рука ещё болит, - она наверняка болит, иначе Ворона было бы не вытянуть из-за письменного стола, - вы могли бы диктовать мне письма и приказы. Герцогиня Окделл позаботилась о моём почерке... - И воспитании, - насмешливо перебивает король. - Вы себя слышите? Вы говорите её словами, а я, к вашему сожалению, никогда не был в достаточной степени эсператистом, чтобы этим проникнуться, - помолчав, он добавляет, доказывая не понятно что и не понятно кому с внезапно прорезавшимся раздражением. - Я умею писать левой, помилуйте. Не хуже, чем фехтовать. Я и бой мог бы продолжить, не приди вам в голову заняться моим спасением. - И всё же вышло не так плохо, не находите? - возражает Дикон с полным осознанием того, что дерзит. Более того, ему это нравится. По крайней мере, увлёкшись беседой, Ворон не вспоминает о вине, так и оставшемся не открытым, - он прикрыл глаза, будто собирается задремать, но отвечает на удивление бодро и всё ещё болезненно, попадает в цель и вслепую; или, может, с капитаном Окделлом даже примериваться особенно не надо, настолько он лёгкая мишень. Нет, Алва в самом деле настоящий мастер ремесла словесных дуэлей - раз уж иной с ними так и не случилось, а точнее, она произошла, но биться пришлось плечом к плечу. - Да, склонность к совершению подвигов у Окделлов не отнять. Возможно, - тонкие пальцы проходят сквозь чёрные волосы, как сквозь воду. Это красиво - король, задумчиво перебирающий тёмные пряди; он даже вальяжно раскинуться умеет с невозмутимым изяществом, и Ричард смотрит так пристально, словно на время из его кипящей мыслями, которые он не умеет высказать, головы пропадают любые представления о приличиях, - возможно, этим вы меня и доконаете, как вам кажется? Будете спасать в очередной раз - и перестараетесь. Конечно, после этого вам тоже не поздоровится - у того же первого маршала нет никаких причин относится к вам со снисхождением... "А у вас, стало быть, есть?" Но этим вопросом Дикон задаётся сугубо про себя - на него есть много ответов (не меньше, чем странных мыслей и ни на что не похожих догадок), сначала стоит определиться хотя бы с тем, который хочется услышать. Вечер ещё не настал, мало ли, кто объявится в коридоре - а беседа на эту тему, если её начать, обязательно окажется не из тех, которые можно прервать безболезненно; застать врасплох и не переставать спрашивать, пока не станет ясно абсолютно всё, - вот, кажется, лучшая тактика. Да и вести этот непростой разговор, наверное, лучше всё-таки с пьяным Алвой - его чаще пробивает на искренности. Уже на то, чтобы задать подобный вопрос, требуется немало смелости, поэтому Ричард решительно не желает слышать в ответ ложь. Вслух он мрачно пророчит: - Если не прекратите выпивать несколько бутылок за день, спасать будет некого. Я не сомневаюсь в ваших исключительных умениях по владению левой рукой, но... - О, вы не представляете, - с неожиданной вкрадчивостью вклинивается Ворон. Сказанное другим тоном, это всё-таки напоминает происходившее между ними на сумрачной улице в те недолгие мгновения до появления убийц, когда Дикон ощутил порыв солёного, поднимающего высокие волны ветра на своём лице. Это могло бы ему в кошмарах сниться - но, увы, не приходит даже в хороших снах или попросту не запоминается. Может быть, Ричард просыпается среди ночи с громким вздохом и ненадолго открывает глаза, пытаясь разглядеть кого-то в темноте. Чтобы знать об этом наверняка, надо в первую очередь спать не одному. Маленький пушистый Ворон с треугольными ушами не считается. - Я буду писать быстро и разборчиво, - обрывисто подытоживает Ричард, намеренно замалчивая вызывающую у него столь противоречивые ощущения фразу. Он даже отворачивается - не хочет, чтобы именно в этот момент Алве вдруг взбрело в голову смотреть ему в глаза и тем более видеть там что-то поддающееся многослойному толкованию. - Я ничего не напутаю, у меня аккуратный почерк. - Я знаю, - король, возможно, пожимает плечами. По его равнодушному тону можно вообразить себе нечто подобное. - Вы даже пишете неплохие стихи, - это тоже - удар под рёбра, во что-то нежное и беззащитное, но обида не успевает прорасти: Ворон, давая понять, что просто размышляет вслух, договаривает: - А я с юности не брался за перо в столь возвышенном смысле. - Никогда не поздно, Ваше Величество, - решая всё-таки повернуться, Дикон ещё успевает застать момент, когда Алва отчаянно морщится. Сложно сказать, что его коробит больше: титул, к которому он так и не привык, или попытка поддержки от предателя и убийцы. Может, неожиданная боль в раненном плече. Может, осознание своего поражения - подумав с полчаса (долгие минуты наедине с молчанием и неподвижностью для обоих) он всё-таки выражает в самых колких выражениях своё согласие на надиктовку писем и поручений, а может, ещё каких-нибудь умных мыслей. И не притрагивается к вину. По крайней мере, до смены караула. Конечно, много Ворон не поручает - можно поспорить, сам он написал бы в несколько раз больше и совсем по-другому; в каждом послании неизбежно упоминается, что это новый опыт для умудрённого годами Рокэ - находить себе помощника для столь простого дела. Своеобразное извинение за отсутствие искренности, незнакомый почерк и суховатый стиль - впрочем, последнее обвинение можно смело назвать беспочвенным: в эпистолярном жанре Алва не знает себе равных, хотя слышать его истории наверняка ещё смешнее, чем читать. Запас их неисчерпаем - вплоть до подозрений в богатой фантазии, а впрочем, такое нарочно не выдумаешь; пару раз, забывшись, Ричард смеётся, единожды - хохочет так, что на глазах у него выступают слёзы, а Ворону приходится надолго замолчать. Позже он шутливо упрекает: - Так значит, вы читаете чужие письма, юноша? Невоспитанно, - Дикон пожимает плечами - вот у него действительно хорошее воображение, так что он по сю пору бросает все внутренние силы на борьбу со всё ещё пытающимся прорваться наружу хохотом. Его давным-давно так не пробирало. Бросает в ответ, не глядя, преочевиднейшую истину: - Простите, но вы никогда не писали мне лично. Если б я представлял, сколько вы знаете смешных историй, я бы... - они оба, кажется, никогда не узнают, что бы произошло, потому что Алва, чей взгляд на свету, кажется, почти небесного цвета, уверенно поправляет: - Писал. Единожды, - да, Ричард тоже вспоминает, и плечи его перестают подрагивать от сдерживаемого хохота как-то сами собой. То были тёмные дни, их тень ложится даже на эту, более тёплую осень, накрывает крылом в полёте, предчувствием невидимой угрозы, необъяснимой тревоги. Дикон ещё пытается по инерции продолжить разговор, из которого выпал так быстро, нечаянно и невозвратно. - Тогда вы не шутили, - но это звучит неправильно, потому что даётся слишком легко, а та измаранная записка, прикочевавшая вместе с капитаном Окделлом в Олларию между страницами его дневника, - она была каменной тяжести и так же решительно не дала упасть, как вовремя протянутая рука. - Спасибо, - вырывается из груди - с болью и сомнением, но всё-таки вырывается. Это едва ли не первый раз, когда Ричард благодарит его: за Торку со всеми давшимися нелегко уроками, непонятное, неизмеримой глубины доверие и спасённую жизнь. Скользкое, трепещущее словечко замалчивается обоими, Алва продолжает диктовать, как ни в чём не бывало, а тень былой тоски, не остановленная никем и не нашедшая местечка, чтобы присесть и передохнуть, улетает всё дальше, пока её недолгое присутствие в этих краях не забывается. И всё-таки что-то пошатнулось. Где-то с ветки упал сухой лист и земля разверзлась. Со временем Ворон настолько привыкает к помощи, что позволяет стражнику читать ему - конечно, не сразу, а после некоторых препираний, но чего уж там, если видно, как, сидя за столом, неестественно напрягает король линию плеч и еле заметно кривится от боли. Дикону несложно - это всё лучше, чем просто стоять и смотреть в стену, тем более, полезно - книга представляет собой свод старых законов, объединённых под одной обложкой с ещё кое-какими очерками по истории Гальтар и своеобразными пояснениями. Алва, категорически заявляющий, что чтение подобных вещей в кресле приводит разве что к крепкому сну в неудобной позе, и вправду иногда, кажется, задрёмывает. Ещё ему нравится, взмахом руки остановив капитана Окделла в конце какой-либо из глав, пуститься в попытки припомнить что-то по теме только что услышанного. От этих сбивчивых пересказов может показаться, что он вознамерился заменить Талигу разом всех высших государственных лиц - ну или хотя бы строго контролировать их работу, что не может не внушать уважение. Ричард предоставляет посильную помощь. - Вы неправы, - говорит он, положив руку на страницу, точно в подобии клятвы, но на самом деле просто надеясь, что сквозняку так будет не под силу перелистнуть с десяток листов разом, приведя чтеца к путанице. Ворон вообще никогда не закрывает окна в кабинете - что ж, хоть какое-то подобие прогулки на свежем воздухе; пройтись по королевскому саду король себе теперь разрешает редко и, как правило, рано утром. Разумеется, в сопровождении стражи - и каждый раз трогательно не хочет уходить, пользуясь любыми предлогами, чтобы только ещё немного побродить среди лысых, морщинистых деревьев, наслаждаясь даже холодом и сыростью, запахом затхлости от гниющих листьев, оседающим на лице роем крошечных капель. Ричард его в этом понимает, а всё же подобные небольшие капризы то и дело напоминают ему сестёр - когда те были совсем маленькие, ничего не понимали и не умели бояться. После - лишь беспомощное хватание за руку, за одежду, и робкие, тихие просьбы, огромное значение которых для говорящей выдавал лишь слепящий блеск на дне светло-серых, скучно-серых глаз. Дик чаще не исполнял, чем соглашался. Он так многое изменил бы в прошлом, он посадил бы их всех на плечи, он бы... - О чём вы? - кажется, искренне удивляется Алва, и целый мир ныне лежащего в руинах родового замка съеживается до просторной комнаты, едва ли озарённой светом свечей (в Олларии темнеет всё раньше). Капитан Окделл еле слышно вздыхает, возится на ставшем разом неудобном стуле и неохотно напоминает, с тоской оглядываясь на заоконный, разреженный ещё сумрак: - Это дело относится к периоду до принятия эсператизма. Даже удивительно, что о нём сохранилось столько информации. Но автор, по-моему, выражает странное мнение, с которым я не могу согласиться: если судопроизводство и стало лучше при новой вере, этому способствовали скорее удачно проведённые реформы, чем настроения людей. Они остались теми же и вряд ли могли считаться верующими более искренне, чем наши с вами современники, лишь потому, что сменили якобы неправильных богов на якобы правильного. Мне кажется, это, напротив, свидетельствует об их ненадёжности, иногда - вероломстве. Я однажды читал про то, как строились новые храмы и монастыри - в этом сочинении можно найти примеры... Чувствуя, что говорит слишком много и уходит от темы, бессмысленно умствует, Ричард обрывает себя, запирает себя, как старый сарай с ненужными мелочами, и переводит взгляд на в кои-то веки с неподдельным интересом слушающего Ворона. Тот покачивает головой, видимо, несколько озадаченный, правда напоминающий чёрную грозную птицу, взгромоздившуюся на кромку кресла, и роняет негромкое: - Не думал, что вы так глубоко интересовались седой древностью. - Не то чтобы, - Дикон поводит плечами, чувствуя себя немного неуютно под столь пристальным взглядом. Обычно король предпочитает ни на ком его не задерживать, лениво переводить с места на место, с вещей на людей и обратно. Оно и понятно - из глазниц льётся синее пламя: то ли оно холоднее обычного рыжего, то ли горячее настолько, что жара уже не чувствуешь, сам не замечаешь, что плавишься. Осень отгорела, но костры на лице Алвы никогда не утихают до еле тлеющих угольев. - Но вы сами некогда поручали мне читать об этом; после, в Ракане, подобные знания приобрели особую ценность. А уж потом у меня просто не было особого выбора, вот и приходилось внимательно изучать все книги, которые попадались под руку, - это не совсем правда, но и не ложь. Просто так сложилось, что Ричарда как раз и интересовали имеющиеся в его распоряжении ветхие тома. Читая о первой Золотой анаксии, он неизбежно сравнивал её со второй под управлением Альдо и безжалостно разрушал свои собственные былые иллюзии. Кто знает, может, занимайся они тем же в столице, получилось бы избежать многих ошибок и действовать разумнее? Но, сколько ни думай, ни листай гербарий засохших надежд, оживить их нечем. - Интересно было бы узнать, как у вас случайно оказались столь редкие издания столь узкой направленности, - будто бы между делом замечает Алва, откровенно выказывая недоверие. Обидно, но справедливо - и Дикон вовсе не делает тайны из того, что после памятного первого раза не единожды одалживал книги у герцога Придда. Судя по тому, что он присылал, он понимал нужды однокорытника лучше его самого - и сам искренне интересовался глубокой древностью. Такое собрание сочинений за ночь не добудешь. - Вы помирились с Валентином? Вечер открытий, - Ворон проводит ладонью по лицу, сгоняя нечаянную дремоту. Ричард наблюдает за этим без тени смущения, лишь потом понимая, что это может быть воспринято как-то не так и спешно переводя взгляд на заоконные тени, льнущие к стеклу, желающие тепла. В такой вечер только о мистике и беседовать - и лазейки для сквозняка при этом лучше всего закрыть. - Не думаю, что это можно так назвать. Но раз дуэли не случилось... - Так посмотреть, вы много кому задолжали дуэль, - сухо усмехается Алва, но, понимая, что собеседник воздержится от ответа, не будет навязывать ссору, почти тут же переключается на другую тему. - Для военного у вас неплохая память. Не думали о должности супрема? - Вы смеётесь, - теперь Ричард всё-таки не удерживается от упрёка - это смесь смущения и возмущения, короля она явно забавляет. Кажется, ему только бокала с вином не хватает для полного душевного равновесия, но обходится как-то и без этого. Вальяжный Алва, чья седина тщательно закрашена, а наряды за годы не утратили роскоши, мало чем отличается от себя молодого. Стало больше морщин - тоже не слишком-то. Слухи ходят, люди говорят: кэнналиец дважды ходил за смертью, знатно припугнул её, вот она и старается изо всех сил отложить новую встречу. Сложно судить из-за дворцовых стен, да Дикон никогда и не был любителем бесед с простолюдинами, хоть Торка изменила и это; и всё же, кажется, народ любит нового короля и верит в его неземное могущество. Никогда не видел его раненным, полуобморочным. Капитану Окделлу тоже больше не хочется, и он устало жмурится, отгоняя постылые кошмары. Ворон вроде бы не замечает. Может, просто не обращает внимания. - Я рассматриваю варианты. Вы же хотели помочь мне в делах государственных? Извольте. Люди, которым можно было доверить Талиг, безнадёжно стареют, а нам нужна способная к действию молодёжь. Я надеялся на генерала Придда, признаюсь, в свете способностей его отца... Но не лишать же страну будущего первого маршала, - пожалуй, и эта непринуждённая беседа чем-то напоминает старые-добрые вечера в кабинете Алвы, в его же особняке. Нет, пожалуй, на порядок лучше - Ворон не пьян, а Дикон всё-таки повзрослел достаточно, чтобы вспоминать буйные годы юности со сдержанным ужасом (не из-за поступков, не настолько - в конце концов, он всегда делал то, во что верил; но по причине наивности и усердного незамечания столь многих вещей - от того, что герцог Рокэ - человек, пусть и со своими недостатками, до того, что в Катарине Оллар человечности куда меньше). Тем не менее, раздавать советы капитан Окделл ещё явственно не готов - то смотрит за окно, то водит взглядом по роскошному кабинету, барабанит пальцами по столу в такт редким ударам капель в стекло; не особо зная, что ещё сказать, честно признаётся: - Вы не можете всерьёз считать меня подходящим на эту должность. - Вы - бывший герцог. Многое пережили, не допустите повторения своих ошибок, владеете некоторыми знаниями, которые вам хватило бы усердия умножить, - Ворон жмурится, точно сытая кошка. Глядя на него в близких к домашним условиях, едва ли веришь, что этот человек (невысокий, тяготеющий к роскоши, по-южному нежный) способен выигрывать безнадёжные войны и убивать без жалости - впрочем, слуги Леворукого вызывают те же ассоциации. Даже чёрный котёнок с надорванным ухом и дрожащим от любопытства хвостиком, любящий дремать у Ричарда на коленях, уже ловил мышей, а как-то раз даже подкараулил жирного прикухонного воробья и без труда перекусил ему горло. Всё относительно - и ухоженный, лоснящийся, царственный Рокэ Алва по щелчку пальцев мог бы превратиться в легендарного воина, готового к любым невзгодам. Жаль, щёлкнуть пальцами некому. Это больше не требуется. Ушло такое время - и мальчишечий восторг Дикона перед всемогущим красавцем-полководцем, любимцем судьбы и прекрасных дам, сменился чем-то другим, чем-то вроде понимания и сочувствия, уверенного осознания, пришедшего уже довольно давно: так или иначе, но их судьбы связаны. И по этому пути, и по любому другому возможному, двое пройдут до конца, бок о бок. Этот человек не вызывает былого восхищения, флёр очарования развеялся - но увиденное под ним лишь укрепило верность, даже, скорее, внушило её: картинного идеального эра можно было любить и ненавидеть в равной мере, но с вечно погружённым в заботы, иногда принимающим поражения королём хочется лишь сражаться плечом к плечу. И Ричард знает: он не оставит Рокэ Алву и в самый тёмный час. Потому что Рокэ Алва вернулся за ним в место, где правит смерть. По этой же причине - ни следа самодовольства и дурости, честное напоминание: - Я успел побыть супремом при Альдо недолгое время, поэтому, хоть ваши размышления мне и приятны, я уверен: это дело мне не по плечу. - Верно, - отзывается Алва. - Нужно не только знать, но и уметь ни капли не сомневаться в принятых решениях, чтобы их не поставили под вопрос другие. Иметь связи. Кроме того, разбираться в жизни людей, далёких от вашей тяги к геройству и благородству. У вас, юноша, в полной мере нет ни того, ни другого, ни третьего, - и всё, тишина. Хлёсткий удар вместо дальнейших похвал, но и Ричард - не юный трепетный оруженосец, чтобы ждать, что его продолжат уламывать, или обижаться на правду. Она всё равно лучше того, что анакс опрокидывал на него, мешая крупицы истины с приторной, вызывающей привыкание выдумкой, в которую слишком хотелось верить. Они о многом ещё говорят - неторопливо и с расстановкой, тёмными вечерами и тихими днями без происшествий. Со временем к королю допускаются самые влиятельные люди с самыми неотложными делами (двор в полной мере при этом всё ещё дремлет, а двери в тронный зал закрыты). Лионель расследует - но, видимо, всё же заходит в тупик, о чём и сообщает посредством послания в одно из пасмурных, сонных послеобедий. Ворон читает и хмурится, Дикон смотрит на него и думает: интересно, о чём? и каким образом - учитывая осторожность обоих, не иначе как при помощи секретного шифра, известного только двоим? А за окном стрекочет скрипка, и голос её то падает до шёпота, то возвышается выше гор Чёрной Алати. Дочитав, Алва, обычно трепетно относящийся к музыке, недовольно морщится: - Ваши солдаты вышли из повиновения и протестуют подобным нестандартным образом? - Нет, Ваше Величество. Это южане, двое. Они попросили день отгула - сказали, на эту дату у них в округе обычно приходится большое празднество, - договаривая, Ричард думает: может, он не должен был соглашаться? Жизнь короля, вполне вероятно, под угрозой, гвардия обязана днём и ночью быть начеку. С другой стороны, солдаты и в город-то вышли ненадолго - в таверну и за скрипкой; теперь они при случае чего окажут помощь, а пока... пусть играют. Это очень красивая мелодия. Простая, но яркая, как полевые цветы. Ворон, вторя сомнениям, спрашивает: - Вы уверены, что вас не обвели вокруг пальца? Насколько я знаю, все возможные празднования - как правило, связанные с урожаем - к этому времени уже отгремели, - но Дик отвечает ему без колебаний, подходит к окну: слишком высоко, не видно людей вообще и самих музыкантов в частности, наверняка, к тому же, не подходящих слишком близко к дворцу; только серую, скучную осень, мягкое дымчатое крыло тихой и светлой тоски - к нему так подходят эти лёгкие, упругие, горьковатые звуки, откликаются эхом, наверное, в любом сердце, просто не все готовы сказать об этом прямо и без ужимок: - Уверен, - с чего-то вдруг признаётся. - Я люблю, когда играют на скрипке. Не будь это кабинет короля, он бы, наверное, по-детски прижался лицом к стеклу и думал о том, как на Севере небо пущенными в близкую зиму, в далёкие тёплые страны стрелами пронзают утиные клины. Там сейчас ещё тоскливее и тише, всё засыпает - и Ричард давно не скучал по Надору так сильно, как в эти минуты, когда невидимый, неведомый скрипач сумел подобрать отмычку к ларчику с давней грустью. По лысеющим лесам и вечерам при свечах, когда за окном - первородная, нелюдимая тьма, пусть недружелюбная, но такая манящая, по-своему красивая... И по чтению Эсператии, когда младшие чуть сбивались на длинных словах, и по по-собачьи тоскливому вою ветра над скалами, и по редким рассказам матери об отце - чуть более человечным, чем обычно, почти тёплым, овевающим лица странным жаром, словно разведённый в ночи костёр. - Больше, чем когда на гитаре? - Ворон незаметно приближается к соседнему окну и смотрит тоже. Что ему видится? Какой была осень в Кэнналоа, в его детстве? Есть ли во дворе и для него призраки прошлых лет, тени, бродящие тут и там, никем не замеченные? Столько мертвецов и столько хороших, тёплых дней - всё это прошло, и пусть каждый сезон по-своему хорош, а ушедшее возвращается к нам отголосками в каждой новой весне, ничего и никогда уже не будет по-прежнему. Дикон поэтому и молчит - когда-то ничто не будило в нём таких сильных чувств, как взгляд королевы и пьяные, дикие, неистовые даже в печали кэнналийские песни. Этой новой, взрослой тоске больше подходит скрипичная скромность, лёгкость и острота вышивальной иголки, которая будто даже двигается быстрее, когда на неё не смотришь. - Есть новости по поводу расследования? - невпопад, совсем невпопад, но будь Ричард проклят, если он даст своей грусти стать ещё более явной, чем теперь. Такие вещи не обсуждают - их надо пережить; они никак не зависят от общей веры в лучшее или даже от недавнего счастья. Если бы Ворон не понимал, он бы, наверное, не поддержал беседу: - Новость такая: преступники скрылись. Если первый маршал не смог напасть на их след, никто другой наверняка не справится, так что нам остаётся только ждать и быть готовыми. Завтра я снова начну принимать посетителей и появляться на публике, а вот для вас ничего не изменится: усиленная охрана и вправду необходима. Последний спокойный вечер... - ладонь касается стекла, смуглая на фоне молочно-белого неба, а сквозь неплотно сжатые пальцы на спокойное, как будто тоже немного грустное лицо падает рассеянный, похожий на полупрозрачную дымку свет. Скрипка затихла - хотелось бы верить, что ещё пока не насовсем. Дикона так тянет слушать и слышать - он вообще не припомнит, чтобы музыка вызывала у него такие чувства после вечеров в особняке Алвы. Хотя если считать трубы и барабаны, звучавшие, когда другой, куда более бурной осенью войска Альдо входили в столицу... - Вы сказали, я услышал, Ваше Величество, - вырывается у Ричарда. - Так и будет. Ворон бескровно улыбается: - Так вот почему вы кажетесь таким задумчивым, - не продолжая, не читая нравоучений, он возвращается в кресло. Этому - ни одного упрёка после произнесённых в самый первый вечер, насколько же странно. Хотя было ещё в ответах на лихорадочные вопросы. Больше король это не припоминает, а ведь мог бы. Жалость ему не идёт - впрочем, как и стариковские увещевания. Вот долгие, не обременённые глубоким смыслом разговоры... Легко касаясь раненного плеча, Алва усмехается: - Интересное совпадение. У дочери придворного лекаря сегодня свадьба. Я отпустил его на этот вечер - тем более, раз он так уверен, что выздоровление проходит хорошо и скоро его услуги мне вообще не понадобятся. - Я помогу с растираниями, - Дикон решительно поднимает голову. Вряд ли от нанесения на руку пахучей мази в самом деле много пользы, скорее, это создаёт столь любимую врачевателями видимость лечения, тогда как на самом деле помочь может только время. Так кажется капитану Окделлу - впрочем, конечно, он не может знать наверняка и ему вовсе не сложно заняться этой процедурой под чутким руководством короля. Король подобной преданности радоваться не спешит. - Я справлюсь и сам, не волнуйтесь, - но эти возражения обоим привычны. Ворону неприятно принимать помощь - он горд, как сам Враг, и не желает показывать ни тени слабости. Ричард раскусил его в этом, потому не слушает слова - смотрит на факты. Одной рукой работать не так удобно, как двумя, да и займёт это больше времени, а значит, можно придвинуть один из пасущихся у стола стульев ближе к креслу и сходить за расставленными на нижней (лекарь невысок) полке пузырьками. Алва на все эти действия никак не реагирует - вполне может быть, что он и упомянул об отсутствии врачевателя только ради изощрённой просьбы о помощи. Лишь негромко замечает: - Вы со мной слишком уж возитесь. Нянчитесь, как с младенцем. Может, вам так не терпится стать отцом? Это ведь вовсе не трудно устроить. Дикон с лёгким раздражением передёргивает плечами, хотя мог бы и привыкнуть к тому, что король не упускает случая поддеть его. Честно говоря, думать о создании семьи не хочется вовсе, да и что он бы мог ей дать? Убийце никак не представить рядом с собой заботливую супругу после того, чем обернулось мнимое согласие Катарины; родителем он себя тем более не видит: не хочет стать таким же, как строгая, холодная, в чём-то почти жестокая с детьми Мирабелла, но и на блистательного Эгмонта, безукоризненно-смелого и обжигающе-доброго, тоже не похож. В памяти от дней, проведённых с ним, остались одни осколки, непонятно зачем сохранённые - даже самые дорогие вещи, ломаясь, превращаются в бесполезный хлам. Ричард пытался стать таким, как мужчина, которого ему ставили в пример, но как-то так получилось, что их судьбы мучительно разнятся, с каждым мигом расходятся всё дальше и дальше. Даже в этом: - Я служу королю, - Алва выпутывает руку из рукава рубашки, расстегнув почти все пуговицы, разматывает нетуго обёрнутую вокруг предплечья ткань, и капитан Окделл, вылив на ладони остро пахнущую настойку, принимается растирать сведённые безделием мышцы. Так, возможно, проминают застоявшихся коней? Ворон, чьи блестящие чёрные волосы, ниспадающие вдоль головы, вполне можно сравнить с гривой, подсказывает: - Круговыми движениями. Можете надавливать сильнее внизу, но чем выше, тем будьте осторожнее - всё-таки я не просто так хожу с этой повязкой и доверяю вам писать за меня о делах государственной важности, - Ричард выполняет всё в точности, похвалой ему становится гробовое молчание. Под неумелыми пальцами смуглое предплечье со своими выпуклостями и ложбинками, старыми и новыми шрамами, кажется картой незнакомой местности. - Ещё немного мази, - выносит приговор король. - Вы замечтались, - и усмехается, внимательно следя за движениями чужих рук: - Да, порой придворное служение включает в себя странные обязанности. - Я делаю это не только из чувства долга, - вырывается у Дикона. Спешно перекрывается: - То есть, конечно, из-за него, просто... по разным причинам. Вы заслуживаете моей преданности как король Талига, но ещё вы неоднократно помогали лично мне, и я был бы свиньёй, если бы не чувствовал благодарности. - Свиньёй в вороньих перьях - так же вас называли? - резковато напоминает Алва. Интересно, хочет ли он этим оскорбить в самом деле - или просто пришлось к слову? Ричард невольно чувствует себя задетым - да, он был неправ, зачем напоминать об этом снова и снова, отвечать насмешкой на искренность? Все свои промахи и ошибки он уже не по разу обдумал бессонными ночами на посту, да и раньше, в Торке. Зная, что Ворон и все дорогие ему люди находятся по разные стороны длящейся вот уже целый круг безмолвной войны, герцог Окделл, как и говорила матушка, изначально не должен был брать - а всё же до того ему никогда не предлагали ничего настолько здоровского. Покупало внимание - не деньги, кони, наряды, хотя, конечно, Дик и от них был в восторге. Знать бы, чем всё кончится, кем окажется Катарина, как непросто всё будет с Альдо... Он бы, может, остался, окончил служение оруженосцем и наверняка был бы убит на последовавшей за этим дуэли. Счастливо, навсегда. - Я не повторю своих ошибок, - невольно хочется сжать сильнее, до боли, но сдерживаться капитан Окделл умеет. Он больше не капризный герцог. Он никто - ещё один человек, который когда-нибудь уйдёт и едва ли удостоится сухой строчки в трактате по истории, хотя, конечно, может стать героем печальной сказки с пока ещё неизвестным концом - мало ли странного с ним в жизни произошло. То ли ещё будет - и все эти скорби, все самые искренние радости после смерти ничего не будут значить. Они важны только сейчас и только самому Ричарду - вот ради чего он старался и старается поступать в соответствии с тем, во что верит. Сейчас, например, он верит в Алву. И эта вера колеблется, когда Ворон говорит: - Допустим, через пять дней, в новолуние, я собираюсь выбраться из дворца. Как вы поступите в таком случае? Предадите меня, защищая, или позволите заново подвергнуть себя опасности? И то, и другое по сути будет тем непоправимым промахом, который вы уже допускали. Который из них вам больше пришёлся по вкусу? - Но зачем? - взвивается Дикон, как укушенный. Держи он что в руках - тут же бы выпало. Чужое предплечье не считается, неожиданная фраза словно ледяной сталью под горло, на миг перехватывает дыхание. - Это безрассудство! - Это - предположение, - спокойно, даже холодно поясняет Ворон. - Я хочу понять, на чьей вы стороне на самом деле. Кто вам нужен - король или эр Рокэ, кому принадлежит ваша верность? Отвечайте! - на последнем слове что-то в его тоне срывается. Камень, пущенный из рогатки, попадает не в бровь, а в глаз. У Ричарда никогда бы не получилось так метко, и он отшатывается в невольном подобии испуга - Алва редко повышает тон, из его уст это звучит неожиданно. Руки пахнут чем-то еловым и дымным, а пылающий синим взгляд пристально следит за каждой мимической морщинкой на лице. Может, Алва таким образом знает ответ раньше его самого? - Вы и есть король, Рокэ Алва. Здесь лишь одна сторона - и она моя. Я с вами, - вмиг ставшими такими непослушными пальцами он всё натирает и натирает чужое предплечье, стараясь касаться как можно легче, но, судя по гримасе на лице напротив, всё равно причиняя боль. Когда так смотрят, невольно засомневаешься в правильности ответа, но капитан Окделл держится за него, выставляя вперёд, как щит. И, конечно, оказывается неправ и осмеян. - Вы ничего не понимаете в дворцовых интригах, юноша, - левой рукой Ворон касается лица в жесте, которого Дикон давно за ним не замечал. После недолгой паузы голос звучит так спокойно, что сложно поверить - несколько мгновений назад этот человек почти кричал и был не по-королевски резок. - Лионель предлагал вам следить за моим поведением и советоваться с ним по всякому поводу? - Ричард молчит, не зная, что и ответить, но недолгого промедления хватает Алве, чтобы увериться в сделанных ранее выводах: - Можете промолчать. То, что вы вечно толчётесь неподалёку, красноречивее всяких слов. Вас уже не пугают сплетни о гайифской любви? В этом дворце даже у стен есть глаза, а вы касаетесь меня так, словно... - Я не согласился, - Дикон не даёт закончить эту фразу, но словно впервые замечает, как близко они в самом деле сидят; беспомощно, неосознанно облизывает пересохшие губы - надо же, о слухах и вправду не подумалось. Но какое они имеют значение, и правда? На Рокэ Алву как на короля сложно бросить тень, он никогда не скрывал своих похождений, да и о нём столько наговорили, что вряд ли чему-то ещё верят. Нет, что-то в словах Ворона решительно не так. Ричард вспоминает их разговоры на ночных улицах, и голос его звучит разом грубее, чем это позволительно при общении с венценосной особой. - Он предлагал мне титул герцога, но я не хочу этого такой ценой, - а какой, собственно? Делать то же, что он и сейчас делает, но при этом заручившись поддержкой первого маршала? Нет, так всё равно было бы неправильно, говорит себе Ричард, не находя объяснений резкому отрицанию самой мысли о подобном, и повторяет: - Я предан вам. Что до сплетен, мне хватает знания, что они насквозь лживы. Может быть, их боитесь вы? Да, пусть это дерзость, почти прямое оскорбление. Ещё - может быть, первое попадание в ведущейся не первый месяц словесной дуэли. Ворон, не сразу найдясь с ответом, отворачивается так резко, что чёрные волосы хлещут капитана Окделла по щеке: - Нахальный, наивный мальчишка! Раз уж с вами заговаривали о слежке, как вы можете утверждать, что на это не согласился кто-то другой? - Вы ведь сами знаете, что первый маршал вам не враг! Он прав, даже если вам это не нравится, - на мгновение Дикон всё же вцепляется в скользкую под пальцами кожу, но тут же отдёргивает руки; ему кажется, что он тонет. Пространство между двоими словно притягивает молнии - всё встаёт дыбом и еле слышно потрескивает. Ссора на пустом месте, по нелепому поводу - бывший клятвопреступник обижается на то, что его словам не верят. Так же слепо убеждён в своей правоте, как каждый раз до этого, но он не может иначе, не может, кошки бы это всё побрали! - Безопасность короля превыше всего. Вы король, Рокэ Алва. Первая шпага Талига, сильный воин, умеете быть незаметным и смертоносным - но теперь прежде всего король, на которого недавно было совершено покушение. Я не выпущу вас из дворца одного, ночью, без отряда солдат, и никто не выпустит, сошли вы меня обратно в Торку хоть трижды. Я уже не оруженосец, и с наставлениями, как поступать правильно, вы опоздали на много лет. Удивительно, как быстро всё изменилось. И хоть скрипка за окном ещё играет, кажется, что это происходит совсем далеко. В прошлом, полчаса назад. - Вы правы, - холодно подтверждает Ворон, к которому, видимо, вернулось самообладание. - Что выросло, то выросло. То, что вы называете преданностью, весьма своеобразно и наверняка подсмотрено вами при дворе анакса: спорить с монархом до хрипоты и не подчиняться приказам. Заявляя, что не состоите в сговоре с Лионелем, вы, тем не менее, выполняете всё по его указке. Я не припомню, чтобы в обязанности капитана гвардии входило чтение королю вслух, развлечение его разговорами и чисто эсператистские попытки спасти от пьянства. Как и, к слову, практически ежедневное личное дежурство у его покоев. Так что лучший для вас способ следовать своим обязанностям и продемонстрировать верность - сейчас же позвать кого-то себе на смену и впредь не надоедать мне своим присутствием. - Я не... - горячо возражает Ричард, и Алве приходится всё-таки повысить голос: - Это приказ. Ослушаетесь и теперь? Дикон смотрит на него, внимательно и прямо. (Потом уже, всегда потом, на кровати, с котёнком под боком начальнику королевской стражи приходит на ум: от того, чтобы схватить лицо короля и, кто знает, привлечь к своему, удержало лишь то, что он молчал.) Это Ричард продолжает попытки спорить так отчаянно и громко, что Ворону приходится повелеть ему убраться к кошкам в другой конец коридора - этими самыми словами. Потом уже ничего не остаётся - внутренне закипая, снова мятежный капитан Окделл уходит в осенний вечер - ко дну. Скрипка продолжает играть до глубокой ночи, но он больше её не слышит - иначе, наверное, влепил бы солдатам выговор. * Ворон, должно быть, боится измены. Ричард размышляет о случившемся долго и усердно, но, как ни крути, это всё, что приходит ему на ум. Иное объяснение вспылившему на пустом месте королю подобрать сложно - но наверняка в его долгой жизни не обошлось без предательств; да что там, Дикону сосчитать бы свои, пусть и совершённые не конкретно против Алвы, а за Альдо, за Катарину. Всё это было, повышенную подозрительность можно оправдать и объяснить ещё взыгравшей гордостью, желанием лететь свободно, хоть бы и против ветра. Куда сложнее утихомирить собственную злость и обиду. То, как они смешны, самому капитану Окделлу очевидно, но и одолеть их в равном бою не получается. Он верен, честно и полностью, но нельзя распахнуть грудную клетку и продемонстрировать это королю. Оправдать самого себя в этой щенячьей искренности - тоже не всегда получается. Это была линия, это было своеобразное милосердие, но герцог Эгмонт был убит Рокэ Алвой, сей факт не изменило ничто, какие бы потрясения ни происходили с непутёвым сыном отважного отца, а отказаться от мыслей от кровной мести, к которой готовили с детства, - это тоже не так-то просто. Ничего вообще не складывается и не получается, Ричард размышляет над этим столько, что у него начинает болеть голова, но ему, стороннику дел, всё показывающих яснее слов, никогда, наверное, не понять Ворона. Другой - котёнок, потихоньку становящийся котом, угловатый подросток с пышными усами - сидит на стуле и расширенными глазами наблюдает за тем, как его дурной хозяин в энном часу ночи сжимает руками виски, силясь вытеснить всё лишнее. Знать бы только, от чего надо избавиться. Надор давно рухнул, труп отца истлел в могиле, а Рокэ Алва из вольной и дикой птицы стал человеком с сильными руками и усталыми глазами, но понятнее от этого не сделался. - Он всё, что у меня есть, - говорит Ричард коту. Кот насмешливо фыркает - и он туда же. Наверное, намекает на своё существование, но приблизиться не спешит: он стал менее ласков и чаще ночами вообще не возвращается домой. - Я отдаю ему всё, что у меня есть, - продолжает попытку объяснить Дикон, чувствуя себя только бОльшим глупцом под пристальным голубым взглядом, - потому что мне не во что больше верить и не за что больше держаться. Он нужен мне, - но эта мысль просто непереносима. Переварить её - надо не меньше времени, чем чтобы смириться с враньём Альдо. Впрочем, это так и не получилось - с Катариной было легче, потому что в конце концов она опровергла всю свою ложь, глядя герцогу Окделлу прямо в глаза; а сюзерен так и умер на его руках не предавшим, но преданным. Помня об этом, как Ричард вообще остаётся в этом дворце и служит другому королю? Он не знает, сам не знает, честно. Люди - клубок непонятных предчувствий, чувств и остающихся после сожалений. Как кто-то может видеть насквозь других, когда у Дикона даже в себе не получается разобраться? Он засыпает, тяжело откинув голову, и ему снится умирающий Алва в одежде, пропитанной кровью, всё ещё отказывающийся принять помощь. Из всех - не мать, не сёстры, не отец, не Робер и не Альдо; и всё равно человек просыпается, растерянный, безымянный снова, выкинутый волной на берег в темноте, в незнакомом месте, кашляющий и пытающийся отдышаться. И его трясёт. Смерть, она ближе, чем кажется; она всегда продолжает охоту, и жертвой может стать каждый, особенно тот, кто взлетает выше всех. В небе не скрыться. Камни лежат на земле и ничем не могут помочь. Даже вспомнив себя и то, что всё пока в порядке, Ричард долго сидит в темноте, боясь снова заснуть. Ему-то казалось, он оторвался от кошмаров. Отболело, отлегло - и вправду, мёртвые отшатнулись и больше не ждут у изголовья. Пришла пора беспокоиться о живых - словно впервые после смерти по-настоящему проснуться и почувствовать настолько глубоко что-то новое, не принесённое с собой из-за рубежа. Не гнев, обиду, тоску, не только их. Дикон давно не посещает куртизанок; как раз поэтому ночью к нему наведываются не только кошмары, но и от этих снов впору хвататься за голову. Он просыпается, лёжа на животе, и тихо стонет от напряжения и унижения, закрывает глаза, в позорной слабости пытаясь вернуться к тому, что примерещилось под плотно закрытыми веками; остаётся винить во всём Альдо - честно, если бы не он... ведь до него герцог Окделл никогда... По крайней мере, он себе это должен - думать, что смотрел на эра Рокэ снизу вверх с простым и невинным восхищением, пусть и глубоким, как ножевое, как желание выпить вместе с ним отравленное вино и умереть. Кошкин хвост! Ричард произносит это вслух, оглядывается на развалившегося на подоконнике (подальше от ворочающегося хозяина) Ворона и хрипло выговаривает: - Прости. И смеяться ему тяжело, и заплакать не получилось бы, никогда не получалось. Окделлы не позволяют себе хныкать по поводу и без, как деревенщины! Так выговаривала матушка, когда Дикон, глотнувший слишком много молодого вина, сдуру ляпнул, что ему нравятся сельские песни про любовь и предательство. Очень похожие друг на друга, иногда - ехидные, а порой - вправду печальные (больше зависело от того, кто пел), они тянулись и тихо гремели друг о друга нитями пёстро раскрашенных бусин. Иногда, убегая в лес, маленький мальчик и маленькая девочка пели их на два голоса, не слишком уж задумываясь о содержании; временами - провожая в спальню двух мотыльков, поместившихся бы на мизинце великана, шептали им на ухо рваные пару строк. Мирабелле не нравились эти тайны, но и рядом она была далеко не всегда. Это теперь Ричард, может быть, способен понять, за что матушка так не любила старые песни. Но, в самом деле, в них же нет и не было ничего о настоящей любви! Вероятно, вдова Окделл толком и не знала... Никто не может знать наверняка, как это, что и о чём. Наверное, Ворон тоже. Иногда Дикон думает, что это просто ужасно, а потом - что нужно время, но закончить мысль не получается, даже не произнося её. Вместо этого он делает то, что должен делать капитан гвардии. Например - просит об увеличении гарнизона в связи с неспокойной ситуацией в столице. Это, конечно, лишние расходы, которые надо будет обсудить с тессорием, но перво-наперво следует заручиться поддержкой короля. Ричард поднимает волнующий его вопрос на одной из аудиенций, закончив с очередным докладом о том, что во дворце ничего не происходит. Вокруг трона полно людей, поэтому причину, по которой глава дворцовой стражи так обеспокоен, нельзя озвучить прямо, но Алва не может не понять. Тем не менее, Дикон невольно переживает: может, он, там, должен был сказать: "ситуация в столице неспокойна, по моему мнению", чтобы не ставить под сомнение авторитет короля в подобных вопросах. Людское море еле слышно волнуется. Ворон смотрит сверху вниз, но всё равно мимо; он теперь всё время так делает. Пробовал ли выбираться в город? Если только по Дороге Королев, ведь стража внизу бдительная (как) на подбор, а Ричард сам неоднократно ночью выходил проверять, спокойно ли всё у потайного прохода. Ещё думал, не сообщить ли Лионелю о сказанном королём, но тут же понял: как раз по этой причине Алва так разозлился. Да и что бы сделал первый маршал? Сам бегал бы вокруг дворца с факелом или провёл бы ещё один серьёзный, но очевидно бессмысленный разговор? Нельзя указать главному человеку Талига, что он должен делать. К чести соберано, ему нельзя было указывать, ещё когда он был полковником или младше - по званию и по возрасту. Дикон всё равно волнуется: руки потеют, взгляд тяжелеет. Король отвечает: - О чём вы? В Олларии давно уже тихо. Это было бы пустой тратой денег, и я не вижу в этом никакого смысла? Вы согласны, господа? Господа придворные подпевалы, скопившиеся у трона, выказывают звучное одобрение всему сразу. Капитан Окделл многих из них не узнаёт - ряды прежних знатных господ были изрядно прорежены войной и временем; отводит взгляд - и тоже согласно кивает. Он подчиняется приказам, хотя тревога прожигает насквозь его невольно сжимающиеся в кулаки ладони. Случилось одно покушение - наверняка произойдут новые; было бы глупо останавливаться на достигнутом, тем более, исполнение отличалось мастерством и почти привело к успеху замысла. Думает ли об этом Рокэ? Кажется, во дворце даже побледневший (или это белила?), он лениво уточняет: - Ещё что-то? Да, и Ричард докладывает, хотя вряд ли Его Величество этим заинтересуется. Один из старожилов гвардии, бывший в ней ещё при Олларах, решил подать в отставку. Он и замену предложил вместо себя - молодого, но подающего надежды племянника, прослужившего некоторое время в Старой Придде, а теперь вернувшегося, чтобы позаботиться о постаревшем, вырастившем его дядюшке. Дикону искренне жаль расставаться с этим человеком - в самом начале он многое подсказал новоявленному капитану гвардии, а от грядущей разлуки веет шуршащей сухостью старости, готовой сгнить под первым дождём. В столицу тихо крадётся зима - как всегда, малоснежная, но достаточно холодная, чтобы пальцы на руках у забывающих перчатки быстро переставали сгибаться. Одним ранним утром двое сидят и ждут появления рекомендованного молодца, и старик дружески похлопывает задумавшегося Ричарда по плечу: - Впал в немилость у Ворона, так, скажи? - Почему вы так решили? - Дикон, некстати припомнивший намёки Алвы на вездесущие слухи, невольно ёжится. Утро выдалось прохладным, даже зябким, уже приморозило. Иней на каменных плитах похож на упавшее кружево. Дама, обронившая его, ушла с рассветом, но она скоро вернётся и задержится на четыре долгих месяца. О, её общество ещё успеет надоесть. - Раньше ты всё ходил его лично караулить, а теперь и словом лишним, говорят, не перемолвитесь, - кивает старый вояка. На крыльце, прикрытом брошенными поверх плащами, он сидит тяжело, напоминает мешок с мукой, хоть и видна годами вбитая выправка. С возрастом как-то умудрился раздаться вширь даже на солдатском пайке - впрочем, монархи съедают далеко не всё, что для них готовят, а свиней при дворе не держат, так что старожилы всегда знают, где разжиться остатками лакомств. Ричард несколько рассеян, растерян и не представляет, что на это ответить, поэтому лишь передёргивает напряжённой линией плеч. Старик, найдя тему благодатной, продолжает: - Я тебе так скажу: он неправ. И пусть нос задирает, мол, господин и величество, а мне всё рассказывали, как ты его на себе волок... - Вы нарушаете субординацию, - только и может сказать (впрочем, ровным тоном) Дикон, то ли закономерно настороженный, то ли - в чём-то - даже польщённый. - Если бы не увольнение, пришлось бы выписать выговор и назначить наказание. - А что, - солдат невинно возводит к небу светло-голубые глаза в обрамлении сеточки мелких морщинок, так похожих на трещины и изгибы старых стен, вставших за спиной последней линией часовых, - я не прав, что ли? Хоть бы орден выдал какой... Или сразу герцога вернул. А то разве не заслужил? На такой должности - и без титула... Ричард молчит - в чём-то это отражает его мысли. Вообще, радикальная точка зрения, но ругаться со стариком в его последний день не хочется. На эту же тему вообще можно долго спорить, но что правда то правда: капитана Окделла чаще ругают, чем хвалят, в окружении короля - чтобы ему угодить, не иначе. Что о начальнике думают сами солдаты, он не спрашивает, понимает, что вряд ли скажут правду. Губы дрогнули - Дикон знает про себя, знает, что падок на добрые слова и не всегда различает, от чистого ли они сердца. Всё-таки говорит: - Я рад, что вы остались обо мне такого высокого мнения. Старик дружески приобнимает за плечи - сразу видно, для него неопытный капитанишка авторитетом так и не стал. Но рядом - теплее, плечом к плечу, всего разок. К тому же, стал бы с ним кто так фамильярничать, если б его подозревали всерьёз в любви по-имперски? Ричард вспоминает, что нужно держать дистанцию, лишь заслышав цокот копыт, а до этого болтает с солдатом почти по-дружески. Вот, снова что-то закончилось навсегда. Каждый миг что-то уходит безвозвратно. Молодой человек в седле беззастенчиво златовлас и голубоглаз - и пусть его простое, грубоватое лицо не сравнить с аристократичным, в чём-то тонким, Дикон всё равно ненадолго чувствует себя выбитым из колеи. Не так уж много в Талиге голубоглазых блондинов - у этого, конечно, волосы светлее, чем у несостоявшегося Ракана, да и фамильное сходство с дядей налицо. Они приветствуют друг друга крепким рукопожатием, но к капитану гвардии новичок - Алан, как назло - относится с разумным уважением, при этом не лебезит. Его лошадь, и держится в седле которой он вроде как здорово, старик уводит в конюшню, а Ричард остаётся говорить с новичком и проверять его умения. Результаты удовлетворяют. Судя по недолгой беседе, Алан неглуп, а его фехтовальные навыки неплохи, хоть и видно, что ради этой схватки он выжимает из себя максимум. При этом, разумеется, к мастерству Дикона не приблизится - ну, ему и с другими гвардейцами сражаться бывает откровенно скучно. Интересно, а если королю предложить совместные тренировки? Или монарху шпагой владеть вообще как будто не полагается? Но речь и не о том - после пробного поединка во взгляде Алана, направленном на будущее начальство, вместе с уважением сквозит уже неумело прикрытое восхищение; это невольно лестно, да и молодой человек вправду хорош - двадцать четыре, теньент, вроде бы образованный. Ричард берёт его с чистой совестью: по сумме умений и характеристик, не только из возникшего едва ли не слишком быстро подобия личной симпатии. Она влияет разве что на повышенное внимание, которое начальник королевской стражи проявляет к новому подчинённому. Впрочем, этому есть и множество других причин: разумное первоначальное подозрение к любому чужаку в такие неспокойные времена, скука (не настолько у него на этой должности много дел, а с имеющимися Дикон справляться уже наловчился), к тому же, Алан и вправду оказывается недостаточно умелым фехтовальщиком - в тот, первый бой молодой человек, видно, вложил всё, что смог. В поединках с сослуживцами он закономерно проигрывает, и капитан Окделл невольно чувствует себя виноватым - ясное дело, парнишка скоро подтянется и войдёт в темп, но то, что он чего-то не может сейчас, - уже значительный промах того, кто брал его на службу. Он занял место опытного, умелого солдата и должен соответствовать. Ричард берётся заниматься с ним фехтованием отдельно. У него имеется опыт наставления и поучения - работа под руководством Ульриха-Бертольда, возня с рекрутами, которые шпагу в руках держат первый день - ну, или десятый. Отточить чужое мастерство ненамного сложнее - подсказать несколько приёмов, объяснить, как лучше чувствовать оружие. Может быть, Дикон несколько увлекается - это навевает ему подобие ностальгии по Торке, к тому же, возиться с человеком занятнее, чем с котёнком. От него, по крайней мере, можно быстрее добиться взаимного интереса. Алан неглуп и приёмы перенимает не без удовольствия, тем более никогда не отказывается перекинуться с начальством парой слов, что неожиданно, но не так уж редко перерастает в увлекательные для обоих беседы. Ричард не слишком-то пытается ограничивать себя в этом, хоть подсознательно и понимает, что начальнику королевской стражи не дело так сильно выделять кого-то из подчинённых, тем более, дискутировать с ним на скользкие темы. На Севере всё, конечно, было проще, и капитан Окделл, недавний теньент, не чувствовал себя вправе задирать нос, но здесь, во дворце он отвечает за безопасность самого монарха, стало быть, не должен отвлекаться от своих обязанностей. Впрочем, можно себя и убедить - в конце концов, ему тренировки не менее полезны, а в споре рождается истина. О, Алан любит горячо отстаивать свою точку зрения. В этом он тоже напоминает Альдо - в горячности, сложностях с холодным оружием (стреляет гораздо лучше) и ещё тысяче мелочей, да так, что хочется порой протереть глаза и оглянуться. Но нет, Дикон не даёт себе обмануться - он только слушает и пожимает плечами, а молодой человек, которому, видно, тоже не хватает компании в новом месте, то и дело позволяет себе поразительную болтливость. Например, он проговаривается, что восхищается прошлым - даже не Золотой анаксией, а тем, что было ещё раньше. Извиняясь за дерзость, приводит аргументы - в конце концов, он Ричарда младше всего лет на шесть, а стало быть, пропущенный им по причине смерти год помнит хорошо. И смуту, и панику, и казавшиеся многим сомнительными приказы... Родители Алана погибли в Олларии, уже после воцарения данариев, так что жгучая ярость, с которой он вспоминает народоправство, вполне объяснима. Однако, судя по речам, и король для него - не более чем необходимое зло; теперь уже области Талига слишком свыклись с совместным существованием, но ведь было время, когда они прекрасно обходились друг без друга! У каждой был свой управитель, который мог позаботиться о родном крае лучше, чем далёкий монарх, часто становившийся жертвой придворных интриг. За примерами можно не обращаться к далёкому прошлому - разве вспыхнуло бы восстание в Эпине, будь король внимательней к нуждам провинции? А тот, кто воссел на трон после него, проворонил даже назревающее прямо под его носом, в Олларии, недовольство. Это очень, очень дерзкие речи. Часто Дикон вынужден останавливать и вступать в спор - он начитан, контраргументов у него хватает, но, на самом деле, каждое знание зависит от восприятия получающего его, всё зиждется на точке зрения, а под неё при большом желании можно прогнуть любые доказательства. В конце каждой беседы двое остаются при своём, крепко пожимают друг другу руки - и, в целом, ничего серьёзного. Просто слова, теории, которые, как признают обе стороны, теперь уже невозможно применить на практике. Не то, как было в Сакаци, не план действий и не назревающая революция - по крайней мере, Ричард уверен, что с этим молодым человеком она не связана. Он наивен, смел и упрям, как осёл; а ещё он старателен на учениях, несёт дежурство безукоризненно и не даёт никаких причин, чтобы усомниться в нём, кроме странных суждений об устройстве Талига. Ещё он чем дальше, тем больше напоминает Дикону Альдо. От этих мыслей сложно избавиться. От чисто человеческого, не вытравленного годами изгнания желания просто говорить и быть услышанным, проводить время в хорошей компании. Сохранись между капитаном Окделлом и королём то подобие близости, которое они было приобрели, вряд ли Ричард искал бы другого. Увы, после чего-то, настолько напоминающего дружбу, одиночество ощущается просто невыносимым. После того, что случилось на сумрачной улице в неназываемый час перед рассветом, после стольких намёков на слухи и сплетни от Алвы, при этом не признающего своего раздражения по этому поводу... Дикон, предпочитая отрицать то, что уже подсознательно начал понимать, а может, давно понял, чувствует себя сломанным, повреждённым серьёзней, чем меч, из рукояти которого от старости выпали драгоценные камни; скорее, погнут клинок - он больше не может выполнять то, для чего был рождён. Нужна перековка. С Аланом легко - не надо думать о серьёзных вещах, просто битва и болтовня. Возвращаясь к себе, Ричард садится за учебники кэнналлийского, и пусть чужой, чудной язык даётся ему всё легче с каждым месяцем, обнаруживая массу томящихся под поверхностью сходств с талиг, всё равно время от времени так и тянет запустить в стену толстой книжкой, по-мальчишески вымещая на ней обиду. Может, Ворон никогда не имеет в виду то, что говорит? Может, ему вообще не стоит верить и хоть в чём-то Штанцлер был прав? Но Дикон же видел эти глаза напротив - горящий лёд, отражение беды в холодном сапфире с идеально отполированными гранями. Ему кажется, он тоже знает эту тоску. И причины, и то, как сделать всё лучше. С другой стороны, любое знание субъективно. С другой стороны, любовь по-имперски не зря ещё зовут гайифским грехом. И пусть Алва бахвалится своей порочностью, он... Ещё вопрос: верить ли видению в посмертии? Ричард до сих пор помнит его так отчётливо, будто всё было вчера; Ворон, желающий убить себя, менее правдоподобен, чем Ворон, никогда не интересовавшийся мальчишками и даже Джастином Приддом, но как быть, если это один и тот же человек? В чём он врал, каким образом и где - наяву или за чертой? О, как всё это невыносимо сложно. Дикон и мыслей-то этих не может себе простить; облечь их в слова? Мерзко. Он втайне боится, что что-то не так понял. Умереть в бою - ерунда по сравнению с очередным вероятным унижением, в котором на этот раз будет виноват исключительно он сам; некоторые вещи, возможно, их просто не должно быть. Капитан гвардии Ричард Окделл будет верно служить Его Величеству Рокэ Алве, пока не подаст в отставку или не погибнет с честью. Второе предпочтительнее - смерть он уже видел и не будет ей устрашён, но стареть одному в какой-нибудь захудалой квартирке, без друзей и врагов, не имея дела, чтобы себя занять, при этом зная, что каждый прожитый им день уже ни к чему не приведёт и никому не нужен... С другой стороны, до этого ещё далеко. И Алан, доказывая что-то, вдруг хватает его за плечо с трогательной горячностью, а потом отшатывается, извиняясь, и все стихи на кэнналийском тогда враз забываются, зато вспоминается корпение над бумагами и хвалебные гимны на пирах, в чём-то унылые, но зато сочинённые Диконом самостоятельно и неизбежно получавшие от слушателей пусть пресную и вымученную, но похвалу. Альдо - тот хотя бы отвечал на них лаской, в отличие от Катарины, наверняка просто сжигавшей посвящённые ей стихи. Альдо только и был, что старше, да и то - внутри оставался мальчишкой не разумнее верного вассала. Мальчишкой, подставлявшим его на каждом шагу, а преданность остальных могущим разве что купить. Алан - другой, незнакомый, и пусть у него пальцы тоже в чернилах, а взгляд такой ясный, решимость непробиваема, Ричард всё-таки вправду редко позволяет себе забываться. Увы, сплетникам хватает и этого - как-то его спешно вызывают в казармы, потому что кто-то затеял драку с новеньким. То есть, конечно, он сам бросился первым, но оскорбления, которые ему при этом отпускали, слышали все - Дикон понимает их содержание по тому, как солдаты в едином порыве отводят глаза и угрюмо молчат, разом напоминая диковатую собачью стаю, а не прежних весёлых воробьёв. Это оскорбляет - в смысле, король предупреждал, да и Окделла, будь он хоть герцогом, хоть капитаном, вечно непонятно почему пытались обвинить в мужеложестве, но от своих ребят он этого не ожидал. Кто-то зовёт помощника лекаря - у задиры фингал под глазом и губа рассечена, у Алана, кажется, сломан нос. На землю потихоньку капает кровь, и пусть Ричарду неприятно это видеть, он делает про себя очередные выводы, к которым сам не знает, как ему относиться: травма нового друга не вызывает у него такой паники, как рана короля. Конечно, она была куда серьёзнее, но... Всё не во славу Создателя, а Ушедших, даже если они и были, такие мелочи не взволновали бы. Капитан гвардии строит солдат и, прохаживаясь вдоль их рядов и шеренг, чеканит: - Я не потерплю подобного своеволия. Вы можете быть какого угодно мнения обо мне, но держать его при себе вам придётся. Мы не в игры играем, а служим на благо короля и Талига, - разумеется, он назначает наказание обоим, достаточно весомое, чтобы отбить у любителей помолоть языками желание заниматься этим хотя бы на пару месяцев, а у Алана... Ведь он защищал друга, и с личной точки зрения Дикону не винить его хочется - благодарить; чем больше людей, относящихся к нему по-доброму, тем светлее становится на душе - и никакие запутанные клубки чувств не в силах в это вмешаться. Ещё, конечно, парень стоял за свою честь - приближаясь к нему во время очередного обхода, Ричард задерживается чуть дольше, вымученно извиняясь: - Я не знаю, откуда пошли эти сплетни, и, хоть вы нарушили порядок, мне было искренне жаль наказывать вас за это, - дикость юности - увы, воскрешённый из мёртвых изгнанник в свои двадцать четыре обидчикам вынужден был только смотреть прямо в глаза, а молодецкую удаль проявлять в бою. Но останься он прежним, никогда не стерпел бы и десятой доли того, что о нём с всё большей изобретательностью выдумывают. У Алана на носу ещё что-то вроде повязок, белеющее в сгущающихся сумерках, точно гипсовый слепок, осколок гальтарской статуи, но он улыбается и даже подмигивает. - Зато мне не жаль, - в какой-то момент капитан Окделл понимает, что они стоят даже слишком близко и что ему жарко холодным зимним вечером. - Совсем ничего не жаль, - сверх этого не происходит ни жеста, ни слишком дерзкого взгляда - и не должно было! Позже, уже ночью, Ричард читает путевые заметки о Дриксен, но никак не может понять, что происходит на странице, которую он так усердно мучает, вспоминая и тут же принимаясь себя отговаривать. Ничего не было! Ему почудилось! Это такая ерунда! Вот ещё не хватало... Впрочем, разница между этим и тем эпизодом с Алвой не слишком-то велика. Алан всего-то соблюдал хотя бы видимость субординации. Хорошо это или плохо? Почему всё это происходит? Он мужчина, к тому же, не Альдо. Похож, но копию никогда не спутать с оригиналом. Единожды дорогое можно различить даже с трижды похожим. Дикон исподтишка пытается представить друга на месте анакса, но лишь проплёвывается. Промаявшись с книгой ещё полчаса без видимых успехов, решает (обязательно надо хоть какое-то подобие действия, чтобы не погрязнуть в тёплом, но опасном и часто капризном южном море никуда не ведущих мыслей), что новобранцу больше не нужны дополнительные тренировки со шпагой. В случае чего в кулачном бою он весьма и весьма неплох. Избегание? Скорее, попытка не допустить двусмысленных ситуаций. Кому они навредили бы больше? Зима тащится медленно, шаркает по дворцовой кладке враз потяжелевшими ногами, уже больше не плетёт кокетливо кружева, а кутается в шали из собачьей шерсти. Смотрит немигающе круглым глазом полной луны, не любопытная, но выслеживающая жертву. Ричарду она никогда не нравилась, но он продолжает не спать ночами, исходить на посредственные сочинения и предпринимать набеги на королевскую библиотеку в неусыпном обществе небесного ока. Проверяет стражу почти каждую полночь - но даже его неуёмная тревога начинает потихоньку угасать. Как же долго ничего не происходит... Это всегда мучительней - ждать плохого с любой стороны, когда оно никак не спешит появиться. Алва на троне сидит всё уверенней, но Дикон не бывает с ним рядом, чтобы подслушать или вовсе услышать сказанное ему прямо в лицо настоящее мнение о происходящем, а похмелье, бессонницу, злую тоску Ворон скрывает умело. Они видятся лишь во время докладов и прогулок в саду - но и там за королём уже семенит вездесущая свита. Он устраивает бал. Потом другой - как-никак, Зимний Излом, было бы неприлично пожадничать денег на хлеба и зрелища. Конечно, такие мероприятия больше для королев и фрейлин, а холостому монарху (тем более, тому, которого недавно грозились убить) там находиться попросту опасно, но вряд ли это волнует любителей повеселиться за счёт короны. Ричарда не приглашают, хотя могли бы; впрочем, он бы и не пошёл - что в толпе баронов, маркизов и виконтов делать тому, кто давно уже не герцог? Бродит по двору в мороз, участвуя в осмотре экипажей поспешивших в тепло знатных особ. Ничего плохого и ничего хорошего, лишь некоторые отвратительно спрятанные грязные секреты. Впрочем, есть вероятность, что во дворце не лучше - например, у Альдо было мучительно скучно, ну да и мысли его заняты были вовсе не тем. И герцог Окделл, как всегда, часами ломавший голову над вопросами, на которые заведомо не предусматривались ответы, чувствовал себя, вопреки всему, сонным, рыхлым и почти несчастным. Это прошло потом, за шторой, в одном из залов, куда в любой момент могли войти. Это бодрило, а сейчас разве что зимний воздух насмешливо суёт пальцы за воротник. Из распахнутых назло морозу окон доносится громкая, до утомительного правильная оркестровая музыка, на слух непривередливого слушателя ничем не отличающаяся от того, что звучало при дворе анакса. Этой публике король не играет на гитаре. Оно и к лучшему - если бы Дикон вдруг услышал нервный перебор струн, по которому успел уже искренне соскучиться, он бы, может быть, встал как вкопанный и вправду смог бы признаться себе хотя бы мысленно в том, что любит этот звук и человека, который с такой лёгкостью умеет извлекать его из неприступного на вид инструмента, способного в чужих руках орать противнее дворовой кошки и свиньи на сносях вместе взятых. Любит Рокэ Алву, да, да! - но это откровение ничего не сделало бы лучше, и оно не случается. Ричард всегда оказывается в переплетении каких-то нехороших событий, но никогда не успевает заметить, как это, собственно, происходит. В дурной компании - Алан несколько раз пытается поговорить с ним, но беседа стопорится и прерывается раньше, чем начинается обсуждение чего-то важного. Дикон не хочет повторения собственных ошибок, возвращения прошлого - чем безнадёжная тоска по королеве приятней того же по отношению к королю? Вряд ли Рокэ лучше Катарины знает, что такое любовь. И если прежде Ричард видел свою надежду в беззаконности олларианских браков и способности предложить любимой женщине жизнь лучшую, чем при дворе, среди бесконечных опасностей, то теперь выходит так: ему нечего дать Алве, кроме верности, которая и так будет с ним при любом раскладе. Это бездействие - самое ненавистное: думать, волноваться, надеяться, чувствуя бессмысленность этого, но цепляясь хоть за что-то, чтобы не сорваться в пропасть вслед за Надором и каждым из светлых мечтаний. Впору писать сбивчивые, романтичные письма, но из этого Дикон вырос. Они всё равно никогда никому не нравились. Он сочиняет стихи, не покидающие страниц его записной книжки, и старается занять себя муштрой, чтением, отрабатыванием построений при торжественных парадах и в случае чрезвычайных ситуаций. Чем угодно, только не бесконечной, бессмысленной, беспомощной рефлексией. Иногда во время тренировок капитану Окделлу кажется, что на балконе промелькнуло что-то чёрное, но он всегда осаживает себя, не допуская домыслов, не доверяя коварному уголку собственного глаза. Во время редких выездов в город - держится верно по правую руку, отставая на полкорпуса, как мог бы - порядочным оруженосцем, верным клятве. Это вспоминается каждый раз - не может быть, чтобы Ворон не подумал об этом хоть единожды. Хоть случайно, хоть от скуки... Ричард смотрит по сторонам, заглядывает в лица прохожих, отсчитывает серые, скучные улочки, которые не так давно помнил наизусть и то и дело проезжал с патрулями, а то и просто спеша во дворец, к другому королю. К Альдо, который, не оставшись в угрюмых подземельях, и без того следует за вассалом всюду, а одним из поздних вечеров внезапно стучится в дверь и, стоит Дикону открыть, оказывается на пороге, не ожидая якобы потребного выходцам приглашения. В полумраке различия скрадываются, а уставшая, тяжёлая голова многому невероятному готова поверить. Ричард больно прикусывает язык, но успевает не произнести ни звука, способного выдать с головой. - Алан? - удивляется вполне искренне. - Что вас сюда привело в столь поздний час? Вообще-то вы не имеете права находиться в моих покоях... - Я слышал, по срочному делу это разрешается, - он комкает в ладонях стянутые рукавицы, мокрые от валящего комьями снега, и смотрит в глаза лишь всполохами, чтобы тут же, смутившись, отвести взгляд. С прядями волос, прилипшими ко лбу, и снежинками, тающими на воротнике, он похож на совсем ещё мальчишку, унара, его самого в бытность оруженосцем, и Дикону внезапно становится неловко за свою холодность. Напридумывать себе невесть что и поверить в это - как на него похоже; к тому же, подающий надежды воин (и друг) никак не связан с тем, что чувствует его начальство по отношению к королю, любому из живших и живущих. Он об этом даже не знает, чего уж там. - Заходите, - теперь уже полноценно приглашает капитан Окделл, отступая вглубь комнаты. Сапоги, пусть и блестящие на вид, оставляют на полу мокрые, коричневые разводы, видимые следы чужого присутствия. Гниль, охватывающая место, где хоть единожды появился выходец, могла бы начинаться и с такой мелочи... Но у Алана щёки раскраснелись, и он успокаивается, но не холодеет, и он говорит: - Спасибо, - расстёгивая разом несколько пуговиц на форменном плаще - у Ричарда всегда жарко натоплено, а может, дурная, но знакомая привычка вечно пытаться чем-то занять руки. - Нам давно уже нужно поговорить. - Вы хотели мне что-то сказать, - да, чтобы припомнить это, не нужно прилагать усилий. Каждый раз, когда они хоть ненадолго остаются наедине, неотвратимо заканчивается попыткой побеседовать как прежде. Можно поспорить, кто-нибудь уже и об этом начал судачить; тем не менее, Алан, если и слышал, больше ни разу ни с кем не вступал в открытое противостояние, что делает ему честь, но в то же время довольно печально - не мочь ответить на оскорбление. Кому как не Окделлу об этом знать. Дикон кивает на одиноко застывший у письменного стола стул: - Присядете? - сам он опускается на кровать. Эта комната вообще не предусмотрена для официальных визитов - во дворце много пышных залов, в которых можно переговорить о важном. Впрочем, разговор им двоим предстоит явно не из простых, речь наверняка зайдёт о чём-то личном, а Алва не зря предупреждал, что во дворцах, местах такого стечения тайно противоборствующих сил, даже у стен есть глаза. Они смотрят и видят, что нужно. Может быть, даже здесь, но если о таком долго раздумывать, придётся перестать спать, дышать и позволять себе маленькие радости вроде чтения в постели и декламирования собственных стихов вслух. - Да, спасибо, - Алан пристраивается напротив. Кажется, ему неловко во влажной одежде занимать стул недешёвого дерева, резной и даже выглядящий так, что старьёвщики Олларии за него наверняка подрались бы. Ричард тоже поначалу чувствовал себя не на месте в этих пышных покоях - такого не было ни в Надоре, ни в Торке. Впрочем, Алве не жаль для подданных роскоши, к которой он сам привык настолько, что наверняка перестал замечать. Опасное явление - особенно для таких дураков, как Дикон, которые этому (дурному) влиянию поддаются. - Капитан Окделл, почему вы меня избегаете? Что ж, этого вопроса и стоило ожидать. Ответ на него, в общем-то, очевиден. - Я не хотел бросать тень ни на вашу репутацию, ни на свою. Мы оба знаем, что в слухах нет ни капли правды, но сплетников, увы, наше мнение не интересует, как и правда в целом. Да и наше слово чести для них как для людей, честь, очевидно, утративших, ничего не будет значить, они ему не поверят. Алан окидывает собеседника пристальным взглядом, и выражение его лица настолько нечитаемо, что на мгновение становится неузнаваемым. Такого Альдо Ричарду тоже доводилось видеть, пусть даже нечасто и ненадолго - после всегда хотелось сделать вид, что этого не было. Хотелось и получалось. Добродушный, прямолинейный человек не должен никогда становиться непрозрачным - иначе получается, что он на самом деле что-то скрывает. Так и вышло. Так и будет? Мысленно готовя себя к каким угодно (наверняка при этом не слишком чистосердечным) размышлениям на какую угодно тему, Дикон никак не может ожидать такой обжигающей искренности, которая следует: - Не говорите за меня. Я, например, тоже не верю, что в этих грязных домыслах нет ни капли правды. Я видел, как вы на меня смотрели, - произносит Алан так, будто нет весомее аргумента для обвинения. Удивительно, но в его голосе нет ни отвращения, ни насмешки. Может, их просто не слышно - биение крови в ушах, рёв стронувшихся камней заглушает голос разума, тихий и слабый. Всё как обычно. В чрезвычайных ситуациях Ричард не полагается на логику и строгий расчёт; поток увлекает, обвалы и горные сели - не то, что можно остановить, попробовав встать у них на пути. Им можно только поддаться и позволить увлечь себя в бездну - перспектива в какой-то степени заманчивая. - Вам показалось, - это, конечно, не так. Что есть правда - "я смотрел не на вас, а на лучшего друга, который делал со мной такие вещи, о которых мне и в тридцать лет говорить неловко, а я до сих пор не знаю, нравилось ли мне это или нет, ведь это было так неправильно". Словно строчка из похабного романишки о причитающих над поруганной честью бестолковых девицах, и капитана Окделла не заставить выговорить её вслух ни пьяного, ни перед смертью - лишившись титула, он не утратил гордость герцога, только приобрёл в ней; просто герцогов даже в Талиге целых четыре, но герцог в изгнании - это уже лирический герой, один против целого мира и самого себя. - Мы оба знаем, что нет, - просто отвечает Алан, и то, как он беспечно объединяет их в одно, неизбежно обваливает у Дикона внутри новую волну смятения. Что бы сделал любой на его месте, заслышав такие речи от подчинённого? Но этот взгляд... это Альдо, Альдо, который верховодил, а вассал должен был и привык ему подчиняться в любой затее, самой безумной, бессмысленной и жестокой; молодой теньент не смог бы так говорить, он вообще до этого вечера вёл себя совсем как мальчишка, радующийся новому другу. Анакс тоже - но когда они оставались наедине, что-то странное случалось у Ричарда с волей и здравым смыслом, а у ложного Ракана - со страстью к разумным вдовушкам и обычной шутливостью, несерьёзностью, незлобивостью. Что-то было не так. Что-то не так. Капитан Окделл целует чужие губы, не успев понять, кто из них приблизился. Лис-Проказник заискивал и красовался; Альдо не шутил, Алан не шутит - его руки мгновенно ложатся поверх чужой рубахи, и пусть сложения они одинакового, а Дикон даже шире в плечах, на какое-то время он немеет, съёживается и не находит, что возразить, будто ему по-прежнему восемнадцать и он должен подчиняться анаксу. Неужели хватил лишку вина за ужином? Или просто так никогда и не подготовился к битве с призраком, там, в посмертии, уведшим его за руку от Алвы, которому нужны были забота и помощь. Рядом с этим созданием Заката и его собственного разума капитан Окделл сам - переросток, так и не научившийся думать головой (разве только чужой), предатель и убийца, а за каждый дряной поступок его хлопают по плечу, мол, ты кругом прав, так и надо. Но так не надо. Почему в жизни всё должно быть как в кошмарах? В его силах не позволить этому случиться. Камни стронулись, огромная беснующаяся лавина страсти, гнева и тоски, целенаправленный поток, с которым хочется слиться, а после, насытившись неистовым бесстыдством, жалко оправдываться: это не я, не я один. Но кто, кошки бы побрали это всё, как не Повелитель Скал должен остановить обрушение и обвал? Крошение себя в себе. Он столько лет считал свою победу в этой борьбе делом решённым, но настоящее искушение накатывает именно здесь - в просторной, уже уютно обжитой спальне, где мужчина, которого Ричард не любит, но слишком напоминающий ему другого, неизменную причину так до конца и не утихнувшей тоски, беззастенчиво запускает руку ему в штаны и хозяйничает там по-свойски, будто это обычное дело. Близость с ним обещает тепло и, возможно, счастье - скорее всего, недолгое, как с Альдо, но... Это не сильная сторона Дикона - долго думать. Мысли только порождают сомнения, множащиеся подобно кроликам по весне, и скоро в голове не остаётся места, а тело реагирует гораздо быстрее - лихорадочным оживлением, памятью о том, что было, больше, чем сиюминутными ощущениями. Чтобы начать тонуть в безжалостно навязанном наслаждении, требуется совсем немного времени - они как-то успевают оказаться в горизонтальном положении, и Алан наваливается сверху, горячо дыша, одной рукой сжав оба члена и резко, быстро, дёргано двигая ей. Всё происходит так стремительно, что капитан Окделл, который должен проявлять себя лучше в подобных ситуациях, продолжает не понимать, что происходит, видеть другое лицо, лицо давно мёртвого, давно сгнившего в земле человека, так и не лишившееся яркой, жестокой улыбки, с такой точки зрения напоминающей пощёчину. Но если бы от скорости реакции зависела жизнь короля? Воспоминания об Алве хватает. Всегда хватает. Ричард дышит загнанно и судорожно пытается привести себя в порядок, но отброшенный на пол Алан, уже не ожидавший сопротивления, не собирается сдаваться так легко. В самом деле, они не так уж различаются по силе - телесной и духовной: противостояние выходит серьёзным, готовым в любой момент перерасти то ли в полновесную драку, то ли в по-звериному жадный и кровящий поцелуй. - Отцепись, - уже совсем не куртуазно рычит взмокший Дикон - возбуждение болезненно, от напряжения дрожат вытянутые руки, которые обычно держат разве что шпагу или мушкет, но никак не целого человека. - Отцепись, - он боится, что проиграет, потому что какой-то частью всё равно этого хочет. Как будто Алва в самом деле умеет любить. Как будто ему не всё равно, и сколько ты ни совершай подвигов... Человек, не тянущийся за невозможным, перестанет быть Ричардом Окделлом. Но Ричард Окделл всё равно никому не нравился, ведь так? - Не упрямься, - Алан тоже вполне искренен в своих желаниях. Здесь и сейчас - даже больше чем после тренировок или во время прогулок по королевскому парку, когда двое неспешно мерили дорожки в подобии патрулирования территории, а из тускло мерцающего окна, вороньего гнезда под самой крышей, слышался звон разбитого стекла. - Тебе это нужно. Нам это нужно. Соглашайся - будь со мной и будь с нами. Мы убьём короля, и всем станет лучше - в долгожданной волне протеста, которая поглотит страну, Савиньяк всех не перестреляет, а Надор с радостью поприветствует своего законного владыку. Мы будем свободны и будем счастливы! * Ричард смотрит на тело довольно долго и совсем ни о чём не думает. Даже окровавленную шпагу не скинет с колен. Но, может быть, это только кажется, что проходит очень много времени? Вполне вероятно, что на самом деле он отмирает почти сразу, непривычный к бездействию, испугавшийся тишины и расползшихся по простыням кровавых пятен. Некрасивое, грязное убийство - с Катариной вышло изящнее, но капитан Окделл испугался или разозлился, это всё просто в единый миг стало невыносимым, вкрадчивая, перекрываемая тяжёлым дыханием речь в ушах перескочила на сбивчивый, всё убыстряющийся речитатив, пока не оборвалась. Сдвинувшись с места единожды, Дикон не теряет больше ни мгновения. Он спешно надевает новые штаны, отбросив на какой-то из стульев прежние, залитые красным, накидывает плащ и, кутаясь в него, толком не озаботившись о внешнем виде, выбегает во двор. Ещё не ночь, но уже темно, однако снег переливается так ярко, что всё кажется немного не настоящим и очень сказочным. Будь Ричард южанином, возможно, этот вид немного примирил бы его с реальностью, однако люди Севера знают зиме цену и не ведутся на её обманчивый, холодный блеск. Таким можно любоваться только издалека, из тепла, в особо сентиментальном настроении, а у капитана гвардии руки ещё в крови - и это не фигура речи. В казармах тихо и сумрачно - ночные часовые уже разошлись по постам, а остальные в такую пургу, видно, предпочли лечь пораньше и не устраивать буйных гулянок. Может, валяются по койкам, лениво переговариваясь и катая промасленные временем кости по полосатым, как уличные коты, матрасам. Излом давно уже пережит, весна всё ближе, но оттого и меньше сил, и усталым вечером зачастую ничто не манит так сильно, как тепло одеял. Дикону это помнится по Торке, но он вынужден разбудить солдат. - Подъём! - командным голосом, выработанным за столько лет службы, по нервам, а ребром побуревшей ладони - по стене. Дождавшись нескольких смурных ребят, явно уже успевших задремать, сообщает, вымученно зевая - это, наверное, тоже нервное, наложившееся на постоянную бессонницу и все её последствия: - Мною был убит человек, участвовавший в заговоре против короля. Тело - в комнате капитана гвардии. В моей комнате, - пришедшее ему на ум уточнение вдруг кажется таким смешным, и Ричард ломко заканчивает, потирая вмиг вспухшие болью виски. - Пока - на мороз, там разберёмся. Трое - к королевским покоям, усилить стражу. Двое - найдите человека, который умеет скакать изо всех сил и хотя бы предполагает, что знает, где сейчас первый маршал. И кто-нибудь - скажите слугам, пусть поменяют кошкины простыни. На большее капитана Окделла не хватает - впрочем, он всё сказал, а кто-то из бойцов попонятливее, прошедших огонь, воду и всякие ещё более страшные вещи, суёт ему в руки фляжку с наверняка пронесённой в казармы тайком касерой. Что это - понятно с первого глотка, но дальше Дикон пьёт, не разбирая вкуса, не осознавая, холодно ему или жарко. Что произошло? Что он сделал? Как он жил столько дней без происшествий, повторяя всё одно и то же, а потом какой-то час, не больше, вместил в себя столько событий и даже не треснул посередине? Рассеянно, толком не задумываясь, начальник королевской стражи, совершенно не держащий больше ситуацию под контролем, благодарит солдата, чьи запасы изрядно уменьшил, а после - возвращается к себе, руководить уборкой. Если точнее, просто сидит в стороне и невнимательно, бездумно застёгивает рубашку, распахнутость которой заметил только сейчас, а бурые разводы в самом низу и вовсе предпочёл не брать во внимание. Мёртвый Алан совсем не похож на мёртвого Альдо. У Альдо была на губах кровавая пена, но он всё равно решал сам, когда умереть, и уходил с гордостью. Алан оказался предателем и глупцом. Чего ещё стоило ожидать? Невольно вспоминается, как месяцами раньше его дядюшка в свой последний день выражал недовольство королём и считал, что старания капитана Окделла не оценены по достоинству. Теперь это Савиньяку пригодится - он бы наверняка насторожился раньше, а Ричард всё думает о смешливом старике, похожем на печёное яблоко, и внутри что-то сжимается, сминается как бумага с неудачным стихотворением, которому теперь только и место - в мусорной корзине или над пламенем свечи, чтобы пальцы обожгло болью, хоть чем-то настоящим. Выходит, и все эти забавные, странные споры? Создатель, следовало раньше поднять тревогу - но подобные вещи всегда произносятся после того, как самое страшное уже случилось. Вообще, Дикон как капитан гвардии должен был действовать быстрее и приходить к правильным выводам в конце без того проводимых впустую размышлений. Ещё точнее, ему не стоило доверять эту должность. Наверное, и воскресать было лишним. Солдаты не растерялись и проявляют расторопность, но время продолжает тянуться вечность, как густой мёд, успокаивающий боль даже в свежих ранах, а впрочем, и это происходит мучительно медленно. Дикон чувствует касеру, подкрадывающуюся к его и без того тяжёлой голове, понимает, что ужасно хочет спать и потому чуть было не пропускает появление одного из военных в дверях. - Король желает вас видеть, - и этого тоже следовало ожидать. Рокэ Алва не из тех, кто будет оставаться в стороне от всеобщей суматохи, он имеет право знать, что происходит, а капитан королевской стражи обязан охранять Его Величество в любом состоянии, любой ценой, будучи готовым пожертвовать даже своей жизнью. До этого уже не дойдёт - Ричард не мёртв, и ему плохо (отчасти, наверное, от этого), и выпитый с размаху да без закуски крепкий алкоголь начинает-таки действовать, но так даже лучше, вероятно. Становится хоть немного менее паршиво на душе - а язык куда более неповоротливым, очередная непростительная безответственность. В кабинете полутемно, горит всего пара свечей. Солдаты остались далеко, у начала коридора - это единственный путь, которым могут проникнуть недоброжелатели, не считая окон, но за ними следят часовые на улице. Дикон послушно вваливается в залу наполовину и застывает в дверном проходе, ожидая приглашения войти. Прежде чем удостоиться аудиенции с глазу на глаз, он тщательно умыл руки и лицо, немного посвежел, а вот нервное напряжение никуда не делось. Они давно не говорили по-человечески. Но на эту ночь - хватит разговоров, честно. - Как вижу, вечер выдался недобрым, - отпускает Алва вместо приветствия. Он стоял у окна - наверняка пытался разглядеть, что происходит снаружи, - и теперь надвигается из темноты, словно одно из неразговорчивых привидений, которые, если верить даже самым паршивым слухам, то и дело снуют тут и там в старом замке, ставшем наверняка свидетелем немалого числа убийств. Его уже не удивить. - Докладывайте в подробностях, мне ничего толком не объяснили, кроме того, что нам всем следует поволноваться за мою сохранность. Детали - именно то, что Ричард упоминать не собирается. Об этом он поговорит с Савиньяком - гонец уже в пути; первый маршал недавно был на границе, улаживал небольшой конфликт, грозившийся привести заскучавшие без дела армии к большой войне, которой последние годы удавалось избежать. Мир в итоге всё-таки продлили, по крайней мере, на бумаге - вряд ли надолго, только благодаря тому, что в Лионеле чуть больше Рафиано, чем, быть может, было в самом бывшем экстерриоре, почившем несколько лет назад. В этом о старшем из близнецов Август Штанцлер не врал - вот и отлично. Дикон не скроет ни одной подробности, которая может помочь розыскам, - холодность собеседника действует на него благотворно, приложенная к до сих пор слишком горячей голове, чем-то даже напоминает исповедь: детство, дурманящий запах ладана, разбитые коленки и обещания, что произнесённое услышат разве что небеса; Ричард каждый раз вёлся, а потом недоумевал, откуда матушке становилось известно о лучших из их с Айрис проказ. Беседовать о произошедшем с Алвой? Храни Создатель от подобного. - Я убил заговорщика, - рапортует капитан Окделл, протирая железисто пахнущей ладонью горячий лоб, сухие глаза. Он пытается собрать себя в горсть - выходит неплохо. - Судя по тому, что он говорил, вашим правлением недовольны многие. Точнее, им вообще не нравится королевская власть и единый Талиг - они хотят вернуться к временам до Золотой анаксии, когда четыре королевства были сами за себя. - Вот как, - Алва выглядит заинтересованным. - Какой творческий подход, - слишком беззаботно и легкомысленно после кровавой лужи в изножье кровати, но Ричард не хочет спорить - только уйти, лечь и уснуть. Он тяжело кивает, старается не опираться о стену слишком открыто, чтобы не заслужить этим залп острых, как дротики, насмешек. Почему бы и нет? Благодарность - понятие весьма относительное. Например, король спрашивает: - Это всё? - дождавшись короткого кивка, недовольно передёргивает головой. - Зачем вы убили его? В умелых руках молодой человек наверняка рассказал бы больше. Это ведь был тот новобранец? - Да, - со всем заведомо соглашается Дикон. - Я был не в себе, - бесцветным голосом добавляет он. Ворон оборачивается к нему с подобием удивления. - Такого я за вами давно не замечал, - признаёт; помолчав, продолжает совсем другим тоном: - Для человека убившего и не подумавшего вы знаете слишком много. Вас приглашали присоединиться к делу государственного переворота, как я понимаю? Вам предлагали Надор? - Они планировали не просто свержение, - зачем-то уточняет Ричард вместо прямого ответа; впрочем, Ворону он вряд ли нужен. В этот раз простого кивка действительно хватило бы, однако слова льются толчками, алые, как кровь из глубокой раны, когда даже лекари не способны её остановить и могут только беспомощно разводить руками в багряных перчатках. - Вы бы не остались в живых, и я, конечно... - хочется обхватить себя руками, перетянуть и забить кляп поглубже в глотку, сдерживая так и рвущиеся наружу признания. Знобит, слова складываются пополам, как неприступные стены под потоком лавины камней. Она кажется неостановимой, но теперь-то Дикону очевидно - хватит лишь взмаха руки, чтобы повернуть течение вспять. Хватило бы лишь взмаха руки и тогда, наверняка. Но герцог Окделл не рвался домой - он пил и целовал Альдо, он никогда, никогда себе этого не простит. - Мне не стоило сомневаться в вашей верности, - признаёт Алва; Ричард не то чтобы слышит. Он боится, что его вывернет наизнанку, а может, у него подломятся колени и он упадёт, но нет, всё стоит, съёжившись, у стены, пока король не подвигает ему кресло (тяжёлое - ножки скрипят по полу, какой тошнотворный всё-таки звук) и не усаживает, надавив на плечи, с редкой заботой. Тихо ругается на кэнналийском. Отчётливо произносит, быстро и хлёстко, чтобы звучало бранью: "Ты вечно ввязываешься в самую гущу, бедный мой дурак". Сколько мгновений это может занять? Раз - и точно привиделось. К тому же, Дикон совершенно не уверен в своих в основном книжных знаниях - говорил он всего пару раз с немногими имеющимися при дворе солдатами-кэнналийцами, которые больше насмешничали в духе соберано, чем правда помогали. Проще уж сделать вид, что ничего не произошло, понять слова чужого языка не вышло. Может, на самом деле так и было. - Капитан Окделл! - слышится робкий голос из коридора. Ричард, отмирая, бросает на Алву короткий взгляд - король, истолковывая его верно, окликает в ответ: - Можете войти и доложить, - верно, бедному солдату открывается довольно странное зрелище. Монарх стоит, а начальник королевской стражи расселся в кресле, бледный, куда белее всё беснующейся за окном метели. С настоящей северной ей не сравниться - оближет ставни, прикончит пару сирот и уйдёт в поля, чтобы уже не вернуться этой зимой. Впрочем, колотит в стёкла жутковато - словно, ударившись, опадают на землю огромные белые мотыльки. - Ничего срочного, - стражник едва кажет нос в дверном проёме от смущения. - Но приказы выполнены, меня послали это сказать. Тело вынесли, и у вас там тоже вроде как прибрались. Можно идти или будут ещё указания? - Идите, - подтверждает Дикон. - У королевских покоев пусть остаётся утроенная стража, к остальным постам подкрепления не нужно. Такой ночью вряд ли что-то ещё случится, но утро может выдаться непростым. - Нет, постойте, - внезапно заговаривает король, и не ожидавший беседы с ним рядовой разом вытягивается по струночке, всем видом выражая готовность к любым командам. Алва, впрочем, не собирается оспаривать данные Ричардом предписания, только повелевает: - Вы скажете мне, где было тело. У капитана и без того выдался непростой вечер. Если это было актом чистосердечного благородства, то попытка с треском провалилась. Солдат то краснеет, то бледнеет, и глазки у него начинают тревожно бегать по повёрнутым к нему лицам, щекочут тараканьими лапками. О, сколько пойдёт новых слухов и сплетен. Ричард вполне может себе представить: гадкий выкормыш таРакана заколол любовника, не удовлетворённый его умениями, а потом придумал про заговор и разом стал выглядеть так, точно подвиг совершил. Когда понимаешь, что такое о тебе говорят постоянно, как-то привыкаешь - от безвыходности, тем более, не в лицо же; но в моменты слабости так и хочется скрыться под скорлупой, чтобы никто не смотрел, ведь с глаз долой - и из сердца, а может, и с грязного языка. - В моей комнате, - вежливо подсказывает Дикон, потому что никакую умную ложь он сегодня уже не придумает, да и не хочется выглядеть в глазах солдат ещё и устыдившимся развратником. - Прямо на кровати, - без этого можно было, наверное, обойтись, зато Алва поворачивается к нему с такой стремительностью, что даже страж понимает: здесь он больше не потребуется. Шаги торопливо удаляются по коридору, а Ричард остаётся один на один с ураганом, который сам же и накликал. - Вы пьяны, - с Вороном, говорящим таким тоном, не поспорить. - Вы смертельно устали. Вы оговорились. Вы сами не поняли, что только что сказали. - Мы с Аланом были близкими друзьями, - признаёт Дикон и имеет удовольствие наблюдать, как обычно такой невозмутимый, спокойный и утончённый Ворон пытается не дать ярости проступить на и без того перекошенном лице. Или это так пляшут отблески от свечи? Стены? Глаза слипаются, и всё, что происходит дальше, уже не более, чем сон. - Этим вечером у нас состоялся непростой разговор. - Окончившийся в постели? - с нехорошим удивлением переспрашивает Алва. Резко и зло - вот этот человек выигрывал войны и спал с нелюбимой женщиной то ли ради государственного блага, то ли из удовольствия её помучить. Она сама так говорила - что ненавидит; Ричард теперь думает, что любила, но так и не смогла заполучить его полностью. Ветер не поймать даже подолом платья, а скалы прямолинейны и не терпят фальши, им тем более не угнаться за дуновением легче воздуха - зато они не поддаются его игре. - Вы всё поняли сразу, - Дикон выводит его на чистую воду, не поморщившись. - Не ходите вокруг да около, сейчас слишком поздний час для вежливости, - Алва всё ругается на кэнналийском, более грязно и эмоционально, чем прежде. Он два раза говорит "куртизанка" - оба варианта, если верить Педро и Родриго, южанин и трактирной девке не скажет, разве что она надует его на большие деньги или заразит какой пакостью. Интересно, это просто так, в никуда, или обращено к бывшему оруженосцу лично? "Глупый мальчишка, не понимаешь, что творишь", - ярится соберано, а Ричард продолжает молчать, не подавать виду и терпеливо ждать следующего вопроса. Когда так устал, уже сложно чему-то удивляться или вообще реагировать, ничего не страшно и даже ничего не хочется. Кровь, запах крови у шеи свивается петлёй, и даже отдалённый бой часов звучит как стук капель. Настоящего глупого мальчишку вынесли вперёд ногами и опустили в какой-нибудь сугроб, чтоб не попортился до приезда первого маршала. Этот - не только глупый, но и жестокий, иначе ничего бы не случилось и занесённая для удара (для любого из них) рука дрогнула бы. - Вы спали с изменником? - Алва звучит как угодно, только не ровно и не спокойно. Что это с ним, испугался? Нет, этот человек не умеет бояться, но строить другие предположения у Дикона не хватает душевных сил - мало ли, окажутся ещё правдой. Хватит с них обоих всяческой пакости, король вообще скоро женится, ведь ему нужны наследники, а капитану гвардии стоит разве что поскорее уйти в отставку - и тогда он успеет поучаствовать в неизбежной войне. Талиг не терпит мира, поэтому за него так легко умереть - человеку одинокому, который разрушает всё то, что любит. На Севере он хотя бы не чувствовал себя несчастным, а может, слишком к этому привык, чтобы беспокоиться, но, вот незадача, в Олларии оттаял и снова начал задаваться не теми вопросами, стремиться к заведомо невозможному той своей частью, которую почитал похороненной наглухо, заживо. - Я фехтовал с товарищем, - отвечает Ричард совсем не на то, но голос его лишён вкуса и запаха на самом деле. - Я говорил с товарищем, а может, с другом, с единственным настоящим другом, которого завёл за последние десять лет, на опасные темы и ничего не сделал, чтобы переубедить его, потому что, честно говоря, не считал его опасным, а нашу бурную беседу ценил больше так и не ставшего мне родным Талига с его монархией. Я плохо проявил себя на доверенной мне должности и прошу принять мою отставку; в Торке я был и буду полезнее, чем здесь. Алва, отступивший в тень, а может, не покидавший её границ, смешным, раньше за ним не замеченным жестом, ерошит гриву чёрных волос и тихо говорит, всё ещё избегая талиг: "Если бы ты был девушкой, я бы на тебе женился. Кажется, тебя только так можно уберечь от безрассудства и глупости". Это почти больно - сонно и колко между рёбер, там, в том месте, о котором Дикон долго не вспоминал; он всё продолжает молчать, уже чувствуя в себе разгоняющийся горный сель, более того, не желая его остановить, не в этот раз. Ему нужно ещё пару реплик, подобных этой. Оставив кэнналийский, король замечает, как ни в чём не бывало, как бы между прочим, не выказывая удивления по поводу прозвучавшей просьбы, как будто вообще её не заметив: - Если бы вам было всё равно, вы бы позволили им убить меня. - Мне было не всё равно, - не спорит Ричард. - Более чем не всё равно. - Вы так и не ответили на мой вопрос. Вы спали с этим молодым человеком? - Алва повторяет с поступенчато возрастающей настойчивостью, как будто он не слышал признания в равнодушии к Талигу от одного из людей, которые ныне должны защищать его и обеспечивать его будущим. Словно ничто больше не имеет значения, кроме грязного белья, отвратительной сцены, которую вспоминать и трудно, и может стать тесно в штанах. Стало бы, не будь Дикону так плохо. То, что после Альдо его привлекают мужчины, хотя бы ему самому объясняет отсутствие интереса к девицам, разгульным и порядочным, это могло бы и раньше прийти ему на ум; или, может, суть в том, чтобы любые люди в его постели были похожи на анакса? Отвратительно и смешно. Ричард это озвучивает: - От господина в белых штанах до беззастенчиво юного изменника родине - наверное, направление движения выбрано мной неверно, - на миг ему кажется, что Ворон вот-вот запустит в него подсвечником, и капитан Окделл всё-таки смеётся - нервное. Наверное, ничего никогда не изменится - вечно они двое, и мрачная комната, и страшные тайны с непростительными предательствами. Альдо просит выстрелить и дожидается исполнения последнего приказа; Катарина падает, маленькая и гордая, не успевая выдернуть кинжал из своей груди; наверняка Дик при этом не единственный, кто теряет, но от Алвы сложно было бы добиться прямого рассказа. Скорее всего, хотя правда в том, что вряд ли кто-то пробовал спросить, особенно Ричард, которому стоило это сделать первому. В конце концов, солдаты травят байки о похождениях короля и Марселя Валме, оборванных метким выстрелом в голову в самой последней битве; военные болтают, а монарх молчит, хоть наверняка не может не вспоминать, - и как же это знакомо! Всё повторяется: глупый мальчишка, отравленное вино в бокале, разочарованный первый маршал и ссылка в Агарис; недавний мертвец, растерянный, фактически пристреленный во второй раз, злые слова, в которых нет ни оттенка лжи, безжалостный регент и ссылка в Торку. Что дальше? Зависит от них здесь и сейчас. - Что вы хотите этим сказать? - взрывается король, вряд ли привыкший, что не он, а его водят за нос туманными формулировками, но Дикон всё продолжает посмеиваться, он не смог бы сдержаться, даже если бы стремился к этому. - Вы сами учили меня, что говорить в таких случаях. Это не ваше дело. Брань щетинится изо рта короля сухой и пыльной, жёлтой, ломкой придорожной сорной травой. Может быть, он тоже пьян, а Ричард, окутанный в собственное горе, как в кокон, даже не заметил? Он же решил про себя не убивать, он же всё испортил... Но ложь - непростительна, даже с самыми благими намерениями; и сложись всё иначе, наверняка он чувствовал бы себя использованным и обманутым, предавшим чужое доверие, даже если бы дело обошлось без унизительно грязной сцены и разговоров об убийстве. Алва действительно так хочет знать? Говорят, южане ревнивы. Он выносит приговор, пылко и едко - Дикон до этого и не представлял, как винное облако кэнналийского похоже на обжигающее пламя драконов, ныне живущих лишь в полузабытых легендах: "Никчёмное создание. У меня из-за тебя вечно болит голова. Ты ни за чем не можешь уследить и всё делаешь только хуже". Где-то между строк теряется отмеченное горьковатой, полусгнившей нежностью: "Почему я никак не могу от тебя избавиться?". Именно оно окончательно доламывает и расшатывает - Ричард встаёт и разом оказывается выше бывшего эра на полголовы: то, с чем он не смирился даже спустя столько лет. "Я тоже не знаю, - говорит, глядя прямо в глаза, бесстрашно, почти ощущая своё беспомощное бессмертие (такое знакомое - по любой битве, участником которой он становился) в этот момент, безраздельную власть над чужим вниманием. Неужели Алва вправду думал, что Окделлу в жизни не выучить гордый язык Кэнналоа, что он ни разу даже не попытается? Это было даже не настолько сложно. - Наверное, потому что все видят в вас Талиг, а я и на всю страну смотрю как на вас - и оттого никогда больше не предам её по собственной воле, разве только по собственной глупости, - чувствуя себя разительно менее разбитым, на краткий срок оживлённым сорвавшейся с цепи обидой, он делает несколько шагов по направлению к королю, но останавливает себя и только никак не отводит взгляд - небо встречает скалы, море - солёную гальку. - Он был похож на Альдо, вы знаете? Да, раз вам так хотелось услышать, он, - недолгая заминка, попытка подобрать подходящее слово, неловкое уклонение, - касался меня, но только потому, что был похож на Альдо, и потому, что я так запутался. Я убил его, Альдо Ракана, на моих руках он умер снова, я убил своё прошлое ради вас, потому что я люблю вас, Рокэ Алва, даже если вам не хочется этого знать. Когда-нибудь нам удастся поговорить обо всём, но только не этой ночью". Дик замолкает, понимая, что у него пересохло в горле, а до двери осталась всего пара шагов. Он бы, наверное, продолжал, пока не сорвал бы голос, бросал на ветер бы хоть что-нибудь, переливал бы из пустого в порожнее, лишь бы только не наступала эта отвратительная тишина, разбивающая в мраморное крошево самые лучшие, самые стойкие каменные статуи, пережившие столько кругов с момента своего создания. Ричарду хочется, распалившись, выкрикнуть: а ведь это вы виноваты! Вы несли бред про связь двух семей, ведь я узнал вас в Рамиро Алве, да я бы узнал вас и тысячами Изломов после - но почему-то это случилось уже сейчас. Ответ необходим, он выговаривается так медленно, что едва ли не по буквам. - Сэц-Придда. Альдо Сэц-Придда. "Простите", - говорит Дикон, говорит забитый мальчишка в нём с надорскими кружевами на рукавах, непослушным смешным - в приятном смысле, но в то же время всей столице - жеребцом, верой в честь, намеревающуюся предать его, странными глупыми снами и готовностью воспитывать детей эра Рокэ как своих, не ожидая при этом благодарности и любви. То есть, конечно, надеясь получить их, но боясь себе в этом признаться, ведь нуждаться в ком-то, нуждаться в ком-то настолько - недостойно мужчины и герцога. Он отступает к двери, стараясь не споткнуться, ещё раз извиняется - уже на талиг, а то вдруг - и уходит, не оборачиваясь. Брошенный в колодец камень поглощает тьма, скопившаяся в нём с начала времён. * Ричард просыпается настолько поздно, что солнце заглядывает в комнату сквозь неплотно задёрнутые шторы и щекочет глаза, паучьими лапками, тёплыми и пушистыми, перебегает по ресницам, заставляя сонно морщиться и отворачиваться. Наверное, время близится к полудню, и, ещё не поднимая веки, ещё не желая вспоминать, что было вчера, капитан Окделл понимает: сегодня он отправится в Торку (к кошкам). И, возможно, будет этому рад, раз ни на что другое он, как оказалось, не годится. Этому намеренно жестокому самоунижению не суждено продлиться дольше нескольких мгновений - в дверь стучат, звонкий девичий голос льётся в щель между нею и полом, достаточную, чтобы быть причиной частых сквозняков, почти до боли впивающихся в лодыжки, когда их свешиваешь с кровати: - Господин Окделл! Вам давно пора проснуться! Или вы забыли про королевский приём? А ведь он начнётся через полчаса, господин Окделл! - судя по тому, сколько в этом тоне своевольного раздражения, служанка торчит у порога уже довольно долго и, вероятно, предполагает, как сильно ей влетит за задержку, пусть даже произошедшую не по её вине. Во дворце любые свободные руки на счету - всегда найдётся, чем их занять. Людей немало, а дел ещё больше. - Я проснулся! - кричит Дикон в ответ, видимо, перебивая изготовившееся уже к прорыву, безобидно-очаровательное ввиду своей непосредственности возмущение. - Спасибо, - прибавляет тише и морщится. Пытается встать - обнаруживает, что болит голова, а впрочем, было бы странно, если бы после событий вчерашнего вечера он проснулся бодрым и полным сил. И всё-таки проведённая в бесцветных сновидениях ночь пошла на пользу, стёрла многое из того, что ещё недавно казалось незабываемым, сгладила острые углы и смягчила категоричные черты на портретах предков. В силах Ричарда хотя бы представить это, хотя картины, хороши они были или плохи, уже не вернуть. То же самое можно сказать о метнувшейся шпаге, о вырвавшихся словах - наверное, это значит, нет и повода стыдиться теперь, когда всё осталось позади и с каждым мигом будет отодвигаться всё дальше и дальше. Со сделанным можно только жить и идти вперёд, особенно когда натворил столько, что иной сядет на месте и умрёт от стыда. Судя по отвратительно тикающим, зато покрытым красивыми узорами по дереву часам, очень скоро королю предстоит встреча с главными лицами Талига - тессорием, кансилльером, супремом и прочими чиновниками, не в пример более тихими и менее влиятельными, чем при том же Сильвестре, каким бы тираном он ни был. Может, в Диконе говорит ностальгия по почти безоблачной в сравнении с всем прожитым юности - страшная тварина, не щадящая никого и подкашивающая даже самых далёких от сентиментальности людей; и всё же тогда у власти было больше людей, способных её удержать. Эти, сегодняшние, так прозрачны и невесомы, когда шагают по пятам Алвы из зала в зал, что их никак не запомнить по именам. Они появляются раз в пять дней и ни в чём не возражают тому, что объявляет король. Можно подумать, им тоже лень или страшно пустить в ход свои собственные мысли из своей собственной головы. Итак, Ричард спешно умывается, надевает парадную форму и, не позавтракав, не взглянув в зеркало, спешит занять свою позицию в пустынном по такому поводу тронном зале. Конечно, столь значительных личностей капитан гвардии должен охранять лично, и хорошо, что он встаёт на место как влитой незадолго до того, как в комнату крадучись вступает первый из приглашённых. Алва, можно не сомневаться, явится последним - он терпеть не может ждать, в связи с чем порой имеет дурную привычку опаздывать - только в том случае, когда уверен, что это ни на что не повлияет. На войне он приобретает поразительное умение оказываться в нужном месте в нужное время. Иногда - на всех флангах одновременно. О легендарном первом маршале легенды ходят уже при жизни, но будет ли король не менее хорош? Останутся ли байки о них в веках, как об Алане и Рамиро? Ричард вспоминает имя только мимоходом и тут же неприятно поражается тому, как по-другому теперь воспринимается давно и пылко, с детства любимая история о верности и предательстве. Дело, конечно, в собственных поступках, подробностях и ночных беседах, а ещё в потомках, их достоинствах и недостатках. Всегда ли Алвы были так горды, а Окделлы - так ограничены в своих стремлениях и далеки от того, чтобы увидеть картину в целом, хоть ненадолго забыв о частностях? Так и было, так и осталось, просто всё вокруг переменилось, включая сам дворец, хотя его залы наверняка создают примерно то же впечатление и молчат так же тревожно, как в момент, когда понявший, что его предали, герцог выхватил фамильный кинжал с головой разъярённого вепря на рукояти. Доподлинно неизвестно. И пусть в Надоре долгое время не угасали споры по этому поводу, можно поспорить, клинок, доставшийся Ричарду, при всей его ценности - не тот же самый, не подходит по описанию. Жаль, ведь было бы в чём-то забавно: оружие, некогда разлучившее соберано с его горячо любимой женой, пронзило сердце являвшейся любовницей его потомка женщины, которую многие, не исключая самого Дикона, считали крайне похожей на Октавию. Беременная и болезненная, она должна была где-то найти себе приют там, за чертой, но даже у её убийцы язык не повернётся сказать: "Закат". Может, дело как раз в нём самом и том искреннем поклонении и восхищении, изменить которым полностью трудно даже теперь. По-хорошему Ричарду бы радоваться, что его любимая оказалась не столь беззащитна. "Я не думаю об этом", - говорит он себе, но мысли всё равно никуда не деваются, лениво кружатся под потолком тронного зала. Как и ожидалось, все большие, худые, пышные и внушительные личности собираются вдоль окутанных королевскими цветами стен и ждут Алву. Когда он входит, стремительный, но не теряющий от этого в плавности шага, кошачьей ловкости и птичьей лёгкости, капитан гвардии не удостаивается даже взгляда, хотя сам смотрит пристально - и долго потом не отводит взгляд. Ему интересно найти хоть что-то в этом спокойном, величавом лице - может, круги под глазами стали больше, может, на щеке свежая царапина, оставленная брызнувшим от разбитого бокала стеклом, или, напротив, след от подушки, сонная складочка, указывающая на то, что Ворон в кои-то веки выспался без тревог? Хоть намёк на чувства, нынче скрытые под слоем пудры и повседневного высокомерия? Увы, ничего. Главные люди Талига (Лучшие или Чести? скорее, уже не те и не другие, а смесь или что-то третье) монотонными голосами обсуждают непростые вещи; это было бы даже интересно, не переливай они из пустого в порожнее и проявляй король больше внимания к разговору. Он, конечно, кивает и смотрит умными глазами, но, можно поспорить, мысли его на самом деле не здесь вовсе - скорее всего, у границы, там, куда дриксы и гаунау потихоньку стягивают войска. Талиг заскучал без славной битвы, его история давно не знавала столь долгих перерывов в военных действиях. Можно поспорить, весной на Севере будет весело - Ричард верит, что увидит это своими глазами. Они ведь так и не поговорили. Может, уже не получится. Как беседовать о таких вещах? Уж точно не легко и не непринуждённо. Странно, но совсем не помнится, как он признавался Катарине, когда и в каких словах. Она всё равно не дала прямого ответа, уклонялась от каждого ласкового слова с вежливой, но решительной грацией фехтовальщицы и говорила о том, о чём хотела на самом деле, на все попытки вернуться к важному для Дикона отвечая чем-то успокаивающим и безвкусным. Можно поспорить, с Алвой всё будет - было бы? - с точностью наоборот. Серые глаза смотрят то на дверь, то в окно, то в дальний угол, но чаще всего останавливаются на неуклонно теряющем былую красоту лице; неужели Ворон не замечает, как его пожирает по крупинке время и в тот же миг пожирают взглядом? Нет, не так уж он изменился, они оба, и пусть у Ричарда, как положено, руки по швам и стойка на вытяжку, смотрит он дерзко и непокорно. На миг король всё-таки позволяет себе взглянуть в ответ. Говорят, что можно читать по глазам, но, наверное, всё же лгут - по крайней мере, у капитана Окделла не получается. Синие, просто синие, но не такие, чтобы банально в них тонуть - они, по правде, почти как на гербе, так что тогда уж лететь. Ворон - чёрная клякса зрачка, расплывается на расстоянии. Жаль, у Дикона взгляд не фамильных цветов, хотя двое и так противоположны друг другу почти во всём. Вероятно, Ричарда выдаёт то, как он смотрит, - на нём был наряд потомка короля Севера, но на лице всегда лежали неподъёмно два холодных мшистых валуна, сливающихся с любым окружением, мокнущих от дождя и леденеющих от ветра. В двуедином одиночестве они не представляли бы собой угрозы, даже если бы им вздумалось тронуться с места. Слишком мирные и печальные для того, кто должен был разжечь очередную войну и, в общем-то, с этим справился. Может, конечно, это так кажется только изнутри. Через почти бесконечное вялотекущее обсуждение говорящие плетутся неровными, нервными тропами к концу встречи. В последние полчаса у них появляются дополнительные причины ускориться - к определённому времени в трапезной неподалёку начинают накрывать на стол. Когда король один, он предпочитает есть у себя, но с чиновниками садится за общий массивный стол; да и кормит он их на славу, знать, чтоб не разбежались. С Алвой не так-то просто иметь дело - то он, как, вот, сегодня, скучает, то иногда вдруг разойдётся не на шутку и примется всем доказывать, что они неправы, может, и не неоспоримо, но так красноречиво, что страдающие косноязычием, однако не отсутствием знаний господа могут только переглядываться и пытаться робко вклиниться со словами возражения. Король набирал себе помощников не из знати, по крайней мере, не только из неё, но, по возможности, из людей сведущих и показавших себя в деле - кажется, вышло складнее, чем могло бы, а дальше, может быть, станет ещё лучше, но вряд ли Ричарду доведётся понаблюдать за этим с близкого расстояния. Наконец, Ворон встаёт и жестом позволяет чиновникам, уставшим переминаться с одной затёкшей ноги на другую (этим-то точно никто не разрешит сидеть в присутствии Его Величества), удалиться. Впрочем, самому Дикону от этого веселее не станет - следующие бесконечные часы он проведёт, слушая сомнительные тосты и дружное жевание, вспоминая, что сам позавтракать так и не удосужился. Ответственные за благополучие Талига гости исчезают из поля зрения с удивительной для их в основном немелких тел быстротой - трапеза без короля не начнётся, но, скорее, всем не терпится присесть. Сам Алва неспешно сходит вниз, ненадолго задерживается, когда за последним из людей захлопывается дверь. Он это нарочно, не иначе, и Ричард решается переспросить: - Ваше Величество, вы одобрите мой перевод в Торку? Досадливо отмахивается, не взглянув в лицо; наверное, всё-таки снова мало спал по давней привычке, не изжитой даже окружающей роскошью, мягкостью подушек и покрывал. Задумчивый, благоухающий морисскими пряностями и в какой-то странной манере рассеянный, он подходит к дверям, но замешкивается, положив руку на ручку, и оглядывается на покорно следующего за ним стражника. Негромкое, на удивление нерешительное: - То, что вы сказали вчера... - Я не откажусь ни от единого слова, - с готовностью подхватывает Дикон. И снова напарывается на острые шипы досады, в который раз впивающиеся точно в цель, в самое мягкое и всегда готовое кровоточить. - Я хотел спросить не об этом. Где и когда вы успели выучиться кэнналийскому? - Ворон не смотрит на него, не смотрит ему в глаза, внезапно напряжённый и натянутый туже струны, и это злит, это так злит, что даже в голосе в кои-то веки не получается скрыть - обязанный быть услужливым тон вызывает, дерзит: - В дворцовой библиотеке достаточно книг, а у меня было время, - конечно, удивления не дождаться. И похвалы. - Это объясняет ваше ужасное произношение, - вот и всё, брошенную метко в голову корку чёрствого хлеба не назвать и подачкой, и, может, в этот раз в Ричарде что-то бы лопнуло с полным мрачноватого упрямства оглушительным скрежетом - и Алва, который не мог бы его не заметить, даже будь он глухим, наверняка сказал бы что-то по этому поводу, но дальше по коридору слышится приглушённый плотной закрытой дверью взвизг и звон стекла - не сговариваясь, оба переглядываются и выходят прочь. Не стоило забывать(ся): прошлая ночь принесла с собой не только ворох нелепых признаний, втайне умоляющих об ответе, но и ниточку, по которой, возможно, получится выйти на след заговорщиков. Из происшествия не делалось тайны, во дворце о нём уже многие слышали - теперь можно ожидать чего угодно. Оно, собственно, и случается - самое неожиданное. От столпившихся у входа в трапезную людей тесно и душно, но капитан Окделл орудует плечами, король - локтями, единовременно, не сговариваясь, словно так и надо. Тарелку с красиво уложенной рыбой разбила одна из служанок - гранатовые зёрнышки, служившие пикантным гарниром, раскатились по полу, словно рубины, а может, ройи, словом, всё, чем богата Кэнналоа. На столе развалился маленький чёрный кот - с королевской вальяжностью, и не думая бежать. Куда Ричарду воспитывать детей, если он и с одним усатым зверем не смог управиться? Алва подходит ближе, чешет за огромным, словно парус, ухом. - Мгновенная смерть, - говорит он, пока Ричард всё ещё думает, как не сгореть от стыда. Глядя в растерянные лица окружающих, повторяет почти раздражённо. - Вы разве не понимаете? Еда отравлена. Зная мою устойчивость к ядам, убийца решил действовать наверняка - выбрал нечто быстродействующее и использовал его в огромном количестве. Зверь, спасший многим из нас жизнь, даже не успел убраться с места преступления, - быстрый поворот к стоящему в стороне от остальных Дикону, так и не пришедшему в себя до конца. Вопрос как выпад: - Это ваш? - Да, - говорит Ричард. - Это неважно, - уверяет он и окружающих, и самого себя, всё ещё не в силах отвести взгляд от стола. - Вам срочно нужно вернуться в ваши покои. Я позабочусь об усилении охраны и немедленно начну расследование. Допрошу кухарок и поварят... Если яд добавлен во все блюда, не может быть, чтобы это удалось проделать незаметно. Они снова переглядываются - король и капитан гвардии - так, будто в трапезной больше никого и нет. Дикон вынужден сжимать руки в кулак, представляя, что держит себя - удивление медленно отступает, давая место настоящей панике, искренней ярости. Сможет ли он? Получится ли у него? Лионель наверняка уже в пути, сейчас для него, для всех них нет дел важнее столицы и короля, но здесь, во дворце, Ричард совершенно не уверен, кому может доверять и на кого способен положиться, ведь он, что окончательно подтвердилось вчера, отвратительно разбирается в людях. Прежде чем оставлять Алву в окружении толпы возможных предателей, надо понять, у кого могут быть связи с заговорщиками и кто с наибольшей вероятностью предаст. Дикон не уверен. Как всегда, мысли разбегаются от тревоги. Король, стоящий рядом и, видимо, замечающий, что что-то не так, тихо, неслышно для остальных, увещевает: - Не волнуйтесь, соберитесь, - сухо шутит, на лице - ни следа от улыбки, хотя тон вступает с этим в острое противоречие. - После вас я стал подозрительней, меня вряд ли кто-то сможет отравить - чем не повод для гордости нам обоим? - это ужасно и не смешно, но Ричард кивает - иногда и укол под рёбра действует отрезвляюще. Да, заговорщики многого добились, но не может быть, чтобы бОльшая часть людей, находящихся здесь, не была верна королю. Алву в стране любят до сих пор, иначе покушения начались бы раньше и недовольных оказалось бы больше; к тому же, стражников отбирали тщательно, попасть в их ряды было не так-то просто. Всё взаимосвязано, возможно, это на удивление быстрый акт мести за произошедшее вчера или отчаянная попытка сыграть по-крупному до того, как замысел преступников (теперь уже неизбежно - столько следов и зацепок) раскроется. Всё случилось, маски сорваны - теперь осталось лишь действовать решительно и прямо; это у Дикона, как-никак, получается лучше, чем разбираться в интригах, и он берёт себя в руки. Как раз вовремя - солнечный луч, так удачно скользнувший в залу через окно, отражается от сжатого в руке клинка, и прежде любого вскрика, любого шороха одна из столпившихся вместе со всеми в испуганной суматохе служанок мастерски отправляет кинжал в полёт - точно в спину не успевающему развернуться Рокэ. Воздух на ощупь становится гуще и липче сосновой смолы. Это - бросок веры, отчаяния и надежды. Сложно сказать, что летит быстрее - железное остриё или брошенный камень, но в этот раз Ричард успевает. Поймать - не понять. В следующее мгновение он находит себя на полу - и совсем не чувствует боли, только с искренним недоумением наблюдает клинок, воткнувшийся в его живот с лёгкостью ножа, прошедшего сквозь масло. Как вокруг раны потихоньку начинает расцветать красная роза, пахнущая железом и смертью, а над залой плывёт неестественная, мертвецкая тишина, больше похожая на то, как если бы Дикон перестал вдруг слышать. Караулившие неподалёку и до этого стражники, войти в трапезную которым мешала лишь толпа у входа, наконец прорываются сквозь неё (даже недовольных вздохов и окриков не слышно - все рты крепко сжаты, а глаза смотрят на пол, на тело, на него) и, кажется, скручивают женщину, бросившую кинжал, - она, сопротивляясь, раскачивается в их руках, как кукла, которую дёргает не за те ниточки в разные стороны неумелый кукловод. Ричард видит и чувствует всё это, но не совсем. Для него весь мир заслоняет склонившийся над ним король, взрыкивающий почти по-львиному: - Что ты наделал! Я бы успел увернуться... - ему некогда ломать руки, он только под нос бормочет проклятия и благословения, перемежая их, перескакивая с кэнналийского на талиг, обеспокоенным: - Дурак! Какой же дурак, - и расстёгивает пуговицы, тут же бросает, требует нож со стола, чтобы разрезать плотную ткань и увидеть рану, точное место. Что кинжал самому вынимать нельзя, Дикон тоже помнит, хотя Алва в лекарстве вроде как разбирается и мог бы попробовать. Если честно, всё это не так уж важно. - Прекратите, - говорит Ричард и сам удивляется слабости своего голоса. Эта неистовая суматоха, да она наверняка гудит на разные голоса, но капитану Окделлу всё одно ничего не слышно, кроме своего собственного, и вот бы он донёсся ещё до кого! Капитан Окделл умрёт как пытался жить - защищая ценой своей жизни, отдавая старый долг. - Послушайте, - он с усилием ловит руки Алвы, холёные руки короля, решительные руки воина. Жаль, что нельзя вот так же - глаза, чтобы смотрели только в лицо, а не метались лихорадочно. - Это правильно, - говорит Дикон и чувствует, что улыбается - выломанная откуда-то из-под рёбер по велению матушки гримаса. - Вы вернули меня к жизни, но я-то всё равно не знал, что с ней делать. Все эти годы... Отдать её за вас - это правильно. Это правильнее, чем... - голос хрипнет, гаснет и тихнет, как погасшая свечка. Вот и всё, не хватает сил сказать: "то остальное, что я сделал, что я натворил". Не по отношению к Талигу, конечно, и к Олларам - но к этому странному, страстному человеку, который вызывает у окружающих восхищение, зависть и любовь, а сам, кажется, любить не умеет (или просто боится?) и искренне от этого страдает. Ричард держится за него - смотрит и всё улыбается, не думая о том, как жутко это может выглядеть со стороны. Его лицо, наверное, вправду то, что ему бы хотелось видеть в последний миг своей жизни. Но Рокэ Алва иного мнения - он хлещет по щекам и кричит: - Ты не умрёшь! - отворачиваясь, что-то бросает невнятное себе за спину, требует чего-то крепкого, огня и нормальных медиков, а может быть, Ричард Окделл просто бредит, может, он так устал и изголодался, и глаза у него закрываются, и увидит ли он Альдо снова? Им так о многом надо поговорить, необходимо узнать наверняка, лжец он или просто глупец... Если глупец, ничего. Дикон не умнее. Он шёл дальше столько, сколько мог, и даже смерть не остановила его, а теперь вместо борьбы просто закрывает глаза и ждёт: что же он увидит там, под закрытыми веками? Вдруг позволят сделать выбор ещё раз? Ведь это же совсем другая смерть - пусть его под руку ведут Алан Святой и Алан-предатель, смеясь и совершая ошибки раз за разом, раз за разом, всё дальше от Ворона и от его синих, как у смерти, глаз, от взгляда которых, от одного только взгляда хочется снова проснуться и продолжать прекрасное в своей безжалостности стремление к невозможному. * Когда Ричард в первый раз просыпается, в комнате душно и пахнет оплавленным воском лишь отчётливее от того, что ничего не видно. Может быть, это и ночь, но там, по ту сторону налившихся неподъёмной тяжестью век, и до неё ещё надо добраться. Если ты ребёнок, тебя пожалеют и отнесут на руках в кровать, и такое случалось в родовом гнезде Окделлов пару раз (и наследник герцогского рода был в эти моменты самым счастливым ребёнком на свете); но раз уж назвался взрослым, выползать из плена одеял и простыней тебе предстоит исключительно самостоятельно, в гордом одиночестве. Дикон честно пытается пару раз - обидно признаться в собственном очевидном бессилии. Но нет, конечно, он ещё не готов - скоро просто лежит и слушает, как, то ли во сне, то ли в бреду, кто-то бродит по комнате из угла в угол, звенит склянками, шуршит страницами и никак не успокаивается. Нет, он совсем не мешает спать - этого жаль, потому что цепляться за тихие отзвуки чужой жизни всё приятнее, чем болтаться в безграничной, кромешной пустоте без направления и лишь с огарком надежды вплыть в следующий день, а затем всё дальше. Может быть, это и есть Закат? Но его все описывают куда страшнее, как будто там бывали и пережили полностью те жестокие пытки, после с таким упоением разгранённые на слова и фразы во многих эсператистских трактатах; Ричарду, впрочем, и это место не нравится. Ему приходилось принимать муки и среди живых - и, честно, лучше уж смело встретиться лицом к лицу со своими страхами и вещами, причиняющими боль, чем не знать, где ты, хуже того - зачем ты? И что будет завтра, и будет ли завтра? Тот, кто ходит вокруг в абсолютной темноте в этом уверен. Иначе стал бы он тратить время, так много дней? Конечно, нельзя полагаться на собственное понятие о том, сколько и чего прошло, в месте, где ничего нет - скорее всего, часов и мгновений здесь тоже не наблюдается. Тем не менее, пытаться их сосчитать - значит, занять себя хоть чем-то. Дикону претит абсолютное бездействие - память о невыносимой первой поре в Сакаци и уютной цикличности зимних коротких дней на Севере; он всё пробует и пробует приподнять веки, хоть немного, хоть ненадолго. Будь эта темнота душной и пахнущей проточной водой, стало бы ещё более невыносимо, но душно - где-то снаружи и не всегда. В какой-то момент обязательно открываются окна. Ричард чувствует ветер и вспоминает, что падает, но не совсем понимает куда. Там, внизу, всё ещё темно, но наверху - над лицом, над зашторенными провалами глаз - как птица, кружит пахнущий скорой весной сквозняк, и его холодное прикосновение всё равно обещает тепло. Тянуться вверх, когда летишь камнем вниз, то ещё развлечение, но делать больше нечего, а скалы всегда были, всегда будут тверды и незыблемы, тем более - в своём упрямстве. Пытаясь просто из чистой злости, незамутнённого отчаяния, Дикон даже не сразу понимает, что у него получается. Из пустоты и мрака он вываливается в свою собственную комнату, где ранние сумерки и тоже темно, но совершенно по-другому. Ночью на мир накинута ещё лишь полупрозрачная, в чём-то серая вуаль, задвинутый над кроватями полог, который с каждым мгновением будет становиться всё плотнее, скрывая от недобрых глаз то, что следует уберечь ради утра, которое когда-нибудь всё равно наступит, пусть даже пройдёт до этого не иначе как целый круг. Под закрытыми веками нет ни намёка на свет - а здесь, оглядываясь, понимаешь, что и темнота существует лишь затем, чтобы выходящее из-за горизонта солнце после казалось ярче; и в каждой вещи ещё живёт мутный, полустёртый отблеск сияния. Ричард смотрит вокруг и знает: он - дышит. Он живой. Ему становится лучше, и ничто никуда не пропало, и это исторгает из слабо вздымавшейся до того груди столь оглушительный в(з)дох, что работающий за письменным столом Ворон поднимает глаза, синие глаза, которые только со смертью и сравнивать; первое воспоминание о цвете кроме непроглядного чёрного. Тут же подходит - и в этом шаге не осталось грации, только рваная тревога. Пересохшие губы приоткрываются с шелестом разлетающихся по ветру писем и манускриптов - Дикону очень надо узнать, почему король сидит с ним вместо буквально кого угодно другого, ведь он выглядит таким уставшим, и... И что было потом? И что будет дальше? - Не говори, - предупреждает Алва. Он стоит теперь у кровати и смотрит сверху вниз - густая, приятно прохладная тень. Мёртвые приходят либо предупредить, либо увести за собой, но это Ричард, Ричард, кажется, снова воскрес - чувствуя, что слова ему, в самом деле, пока не осилить, он настойчиво протягивает слабую ладонь, и Рокэ пожимает её, крепко, но бережно. Молча, в сумраке (даже горевшая на столе свеча, так и оставшаяся незамеченной, скоро гаснет от особенно сильного порыва ветра), они смотрят друг на друга, пока у Дикона хватает мужества и упрямства держать глаза открытыми. Но это, повторное погружение во мрак не пугает - теперь-то ясно, что можно вернуться, есть куда возвращаться. В дни после капитан Окделл ещё не раз приходит в сознание - к его тайному разочарованию, Алву в своих покоях он больше не обнаруживает. Вот теперь-то появляется ватага служанок, поправляющих подушку, подтыкающих края одеяла, чтобы не свисали, поящих водой, кормящих с ложечки безвкусным месивом, потому как ничего иного Ричарду пока нельзя и ещё не скоро можно будет. Ему самому они кажутся просто невыносимыми, но он не то что бежать - сесть без чужой помощи не способен; и чувствует себя невыносимо унизительно каждый раз, когда приходится звать стражников из коридора, чтобы помогли воспользоваться стоящим у кровати горшком. Боль - та терзает меньше всего, хотя это вовсе не значит, что она слаба. Дикон давно привык с ней мириться, только-то. Знает, что раны на теле - далеко не самое страшное. Вполуха прислушиваясь к наставлениям лекарей, он всё же делает по-своему - рано пробует встать, ходить и по-детски огорчается, когда из этой затеи ничего не выходит. Хуже того, этим огорчает стадо заботливых женщин - о, в гневе они страшны, так что приходится дать им повозиться с рассеченным от падения лбом и проваляться в кровати ещё немало дней, теперь уже под бдительным присмотром. - Не серчайте, - воркует старая знакомица-кэнналийка, принёсшая поднос с уже чуть более аппетитными блюдами и теперь с умилением наблюдающая за тем, как капитан Окделл воюет с ложкой, отказываясь от любых порывов помочь. - Сами посудите - расшибётесь вы, а нам - отвечать за вас перед Его Величеством. Он и без того страсть какой злой был, - делится доверительно, сплетничает с лукавой усмешкой, - как вас проткнули-то, сам за лекарями всеми следил да прислугу к вам не подпускал почти - всё один, а ведь королю таким вроде как срамно заниматься. Даже ночевал у вас тут и работал, совсем никого не принимал, кроме господина первого маршала. Ричард слушает её радостный лепет с такой жадностью, с коей дай ему Создатель набрасываться на скудную пищу, которую, при всей её простоте, бывает непросто проглотить до последней крошки (нечему там крошиться - до последней вязкой капли разве что) и удержать в себе. Да, это вам не быть юнцом, скачущим по городу даже со сломанной ключицей; а всё же старым капитана Окделла не назвать - и поправляется он, как говорят медики, даже быстрее, чем мог бы. Вот что они замалчивают, так самое очевидное: этот больной мог бы и не поправиться совсем. В следующий раз, когда король заглядывает в покои капитана его собственной гвардии, этот самый капитан всё ещё валяется в постели, но уже хотя бы прилично одет и способен сам дойти до уборной или, там, орудовать ложкой и вилкой, но пока ещё не ножом. Даже пробовал выходить на двор - от солнца непривычной яркости глаза заболели, вот подгадал ведь, первый ясный денёк за пару месяцев. Тем не менее, прогулку можно назвать успешной - нигде не рухнул, не поранился и, в целом, почти готов возвращаться в строй. Алва, не церемонясь присаживается на край кровати и интересуется: - Как ты? Дикон старается не подать виду, как его удивляет отсутствие давно привычной церемонности. Всё кажется, что-то не так - эр не говорит с оруженосцем на равных, король не наносит подчинённым столь неофициальные визиты даже в благодарность за спасённую жизнь. Впрочем, этому - можно всё. Двое смотрят друг на друга так прямо и неприкрыто, что может стать неловко - Ричарду становится, но он своевольно не отводит взгляд, говорит: - Спасибо. Вы снова спасли мне жизнь. - Не раньше, чем ты спас мою, - Рокэ смущаться и не думает, и его длинные, не забранные в хвост или кэнналийскую косицу волосы свисают на простыни, когда он немного наклоняется вперёд. В чёрных прядях снова запутались снежинки седины - Дикон неожиданно понимает, что так ему нравится даже больше. Этого человека не назвать Вороном, Талигу он не знаком, зато, вот, приходит и непринуждённо болтает о том о сём с Ричардом как со старым другом. - Ерунда, - утверждает строго капитан Окделл, которому и в голову почему-то - не иначе как от контузии в живот - не приходит, что он говорит с королём. - Я должен вам неизмеримо больше. И я... - конечно, собирается сказать, что продолжит служить верой и правдой или что-нибудь тому подобное, уже произносившееся им не раз, поизносившееся от вечного употребления в качестве щита, но Алва перебивает с зевком в голосе, неожиданно заявляет: - Я тебе прощаю. Тот твой долг, о котором ты не устаёшь твердить, зато мне это слушать уже невмочь. И что ты теперь будешь делать? - знакомая постановка вопроса, а Ричард, конечно, не забыл ссору, которая вспыхнула между ними после данного неправильного ответа, а может, заданного неверно условия. Хотелось бы сказать, что в этот раз он обращается со словами осторожнее, но правда в том, что Дикон совсем не думает, когда без промедления рапортует, словно читая свод древних законов: - Вы не можете так со мной поступить, - и тут же пытается заглушить, сделать вид, что сам себя не слышал. - Я достаточно уже брал и не намерен продолжать. Мне ясно, что я не лучшим образом проявил себя, служа при дворе, но, если я не принесу вам пользы здесь, пошлите меня в Торку, чтобы я продолжил биться за вас, как умею. "Только не оставляйте меня одного, ведь мне и так больше ничего не осталось", - застревает, ни за что не произносится (оно бы верно всё перечеркнуло, оно бы могло принадлежать не капитану Окделлу, а герцогу, мальчишке и кукушонку, угнездившемуся в чужой жизни и давно забывшему свою), а Рокэ смеётся, бессердечный и равнодушный. Нет, это неправда - наоборот, принимающий близко к сердцу и злой, как тысяча кошек. Даже Ричард понимает это тут же, когда слышит: - Торка! - горькое вещее карканье. - Торка! Что тебе ни скажи - долг и Торка. Мне тебя споить, мальчишка, чтобы услышать что-то другое? Вроде, это помогало... - Алва убирает лезущие в лицо волосы резкими, как удары клинка, движениями и продолжает, вновь подняв взгляд и не позволяя Дикону отвернуться, сковывая, точно цепью. - Будто я не знаю, что ты будешь делать на Севере. Ещё и десяти лет не прошло, а ты уже бросался на самые опасные участки, в самые неравные стычки! Стоит тебе вернуться, как ты продолжишь, набрав отчаянных ребят, рыскать по границе, уверяя всех - и себя, - что ищешь славы, но при этом следуя за смертью по пятам, точно надоедливый щенок. - Вы мне скажите, - упрямо хмурится Ричард, - как ещё добиваются, чтобы имя гремело на все Золотые Земли? - Тебе это не нужно, - решает всё за него король. - Тебе в тягость жизнь, и ты не знаешь, что с ней делать. Можешь спорить со мной и яростно возражать, но я видел Эгмонта Окделла на линии, и я не знал этого человека более уверенным в правильности собственного выбора, чем в те часы... Герцоги Надорэа, загнав себя в угол, вы сами ищете смерти! - Ворон с весёлым недоумением трясёт головой. - Мы, Алва, в таком случае только и начинаем жить. Дикон молчит, настойчиво и угрюмо, ведь сказать ему нечего. Они никогда ещё не обсуждали день дуэли, не в таких подробностях, и говорить об этом не хочется - так и до нового вызова недалеко, если погорячиться, но Рокэ наверняка скажет, что этого следовало ожидать и что таким образом его непутёвый бывший оруженосец снова пытается свести себя в могилу. А всё же как же, кошки бы это побрали, тянет расспросить о мелочах, которые за все эти годы могли и забыться... И больно жжёт брошенное в камин письмо - будто, узнай Ричард о том, что "последний рыцарь Талигойи" вовсе не был так блистателен и непогрешим, он бы от этого сам стал другим человеком. Да, да ведь он в это верит! Наверное, потому и спрашивает: - Каким он был, мой отец? - Ты не помнишь? - удивляется Рокэ. Дик вынужден признать: - Мало, смутно. Мы не так часто виделись. Он служил... - И избегал Мирабеллы, - радостно подтверждает король. Впрочем, насмешка быстро уходит с его лица. - Есть между вами определённое внешнее сходство, хотя Эгмонт казался мне ещё крепче и шире в плечах - может, от того, что сам я тогда был моложе. Для святого герцог Окделл был слишком падок на весёлых, улыбчивых женщин с румянцем во всю щёку, для неистового мятежника - чересчур много думал; и его, как и тебя, это не приводило ни к чему хорошему. Я бы сказал, - цепкий, оценивающий взгляд, они снова оказываются как-то слишком близко, и Ричарду становится сложно усидеть на месте, не говоря уже о том, чтобы размышлять о покойном батюшке; Алва, к счастью, всё же отстраняется, возвращая собеседнику ясность в голове, - что ты решительнее, громче и лучше знаешь, чего хочешь. По крайней мере, тебе так кажется. И, уж конечно, он даже в юности наверняка не был таким отчаянным поклонником древних героических баллад. - Нет? - Дикон всё же не удерживается от почти смешного недоумения. Конечно, этого можно было ожидать - но матушка всё не так говорила, всем не так говорила... Айрис - та не очень верила, но ей и придумывать свои сказки нравилось больше, чем слушать чужие; они с Мирабеллой часто сцеплялись по этому поводу, а юный герцог внимал обеим, развесив уши. Ему приходились по вкусу все истории, он вообще был жаден до чужих побасенок, произносимых вслух и написанных в книгах, - может, поэтому и сплетни, приносимые Штанцлером, и грустные воспоминания Катарины тоже воспринимал как должное. Поздно только понял, что вместе все рассказы не увязать. Ничего не сошлось, всё развалилось, не осталось ничего. - Насколько я знаю, дева Карлион, в будущем Окделл, тоже не увлекалась делом великой Талигойи до поры до времени, - произносит простую, так и напрашивавшуюся истину Алва. - Удивительно, как смерть меняет - не поражённых ей, но тех, кому они были дороги, - откинув голову чуть назад, он пускается в негромкие размышления. - Я знаю людей, которых уничтожила или, по крайней мере, навсегда изменила гибель близких; конечно, герцогиня Мирабелла в их числе, хотя вряд ли я могу говорить, что имел честь знать её. При этом мы с тобой как вернувшиеся с той стороны можем подтвердить: на нас оказавшаяся временной кончина повлияла куда меньше или вовсе не повлияла. - Нет, - спорит Ричард, но тут же вздёргивает плечи, шатко поводит ими, пытаясь подобрать верные слова. - Не уверен. Вы видели то, что было в моём посмертии? - вопрос, на который так долго не находился ответ, вырывается сам собой. Рокэ в ответ усмехается, по-вороньи склоняет голову набок и пристально смотрит. Сегодня они так часто и неприкрыто разглядывают друг друга, что Дикон сам не замечает, как перестаёт смущаться и даже не задаётся вопросом, посмотреть ли в ответ, украдкой ли или прямо. - Тебе было бы лучше, если бы я не видел, - не начистоту, но уже говорит о многом. Невольно, но Окделл подаётся вперёд - резкое движение эхом недавней боли отзывается в до сих пор каждое утро тщательно перевязываемой придворным лекарем ране. По вечерам всё ещё знобит, и в голове не то чтобы ясно, но произносимое после действительно имеется в виду, служит порождением долгих бессонных размышлений, а не сиюминутной прихоти, пусть даже звучит порывисто и горячечно: - Если бы я умер теперь и если бы вы были там снова, я принял бы другое решение. Честно говоря, я уже это сделал. Случись вам погибнуть, жизнь стала бы для меня невыносимой. - Я видел твою панику после каждого покушения, - милостиво ставит в известность Рокэ. Конечно, взгляд его полнится тяжёлой, звеняще-едкой насмешкой, от которой у Ричарда вмиг начинает гудеть налитая бессилием голова, но, в конце концов, поверх его ладони ложится другая, узкая, холёная и всегда холодная, да так, что прикосновение отрезвляет. - Я буду ждать тебя там, когда ты умрёшь, - обещает Алва таким тоном, которым обычно не иначе как клянутся на крови. После добивает, куда беззаботнее, словно участвуя в светской беседе на одном из королевских приёмов (той ещё поры, когда балом правила Катарина, а первому маршалу было позволено пить вдоволь и безбожно веселиться): - Я же тоже не смог жить в мире, где тебя не было. Дикон хотел бы ответить что-то правильное и умное, но он упускает момент и слова снова подводят его; на самом деле, возможно, ничего произносить вслух и не следует - хватает взгляда и словно ненароком переплетённых пальцев. Дальше - ничего необычного или такого, что у Мирабеллы Окделл вышло бы осудить: король рассказывает о мерах безопасности в отсутствие капитана гвардии и о том, как ловко всем заправляли призванные из родового особняка кэнналийцы. Пока Ричард валялся без сознания и тщательно оберегался от любых тревожных новостей, Савиньяк раскрыл если не всех, то многих участников заговора - Багерлее и Занха изрядно пополнились обитателями. Два подряд покушения на Его Величество так успешно, как первое, скрыть не удалось, но, к счастью, обошлось без народных выступлений. Недовольных и впрямь оказалось немного - большинство жителей Талига после творившегося на Изломе любые трудности воспринимают с невиданным доселе смирением; слишком свежи воспоминания о том, как может быть ещё хуже, а Алва для многих стал чуть ли не символом возрождения и возвращения всего на круги своя. Кроме того, король сообщает о намерении в ближайшее время отправиться в поездку по стране; посетить разные провинции, своими глазами увидеть, как обстоят дела в самых отдалённых местах державы, потешить местных шумной разгульной свитой. Поздние Оллары забыли, откуда они пришли и с чего начинали - видимо, Рокэ собирается не повторять чужих ошибок (разве что совершать свои). К тому же, уверенно заявляет он, такое путешествие продемонстрирует всем и каждому, что король не боится ничего и не сомневается в своей безопасности. Дикон мог бы поспорить - например, рана ещё болит; однако, сказать по правде, он так жаждет увидеть Надор и Эпине, что противостоять этому решению Алвы совершенно не готов. Только уточняет на всякий случай: - Я еду с вами? - Как же я могу путешествовать без охраны? - наигранно удивляется Ворон, и это вправду забавно, но Ричард внезапно чувствует себя слишком уставшим, чтобы смеяться. Он сильнее сжимает ладонь, которую так и не выпустил, и говорит: - Спасибо. Ему больше всего на свете хочется уткнуться лбом в это плечо, скрытое под складчатой блузой, и почувствовать, как похлопывают по спине, но пристало ли так показывать слабость - пусть не герцогу, а всё же, всё ещё капитану гвардии. Столь многое было сказано - и ничего наверняка, никаких верных слов, открывающих любые двери и смыкающих на ключ застывшие в затянувшемся пожатии руки. Дикон до сих пор не уверен, что, двинувшись вперёд, не сломает что-то важное и хрупкое вместо мешающей корки льда; поэтому всё, что он себе позволяет, это убрать руку первым и, окинув взглядом стремительно темнеющее заоконье, пожелать спокойной ночи и крепких снов. - Тебе того же, - кивает Рокэ и несдержанно усмехается, - но лучше начинай собираться в дорогу. - Я люблю вас, - говорит Ричард ему вслед. Без надрыва, нагнетания драмы или яростной, неудобной искренности, не требуя ответа, будто сам себе удивляясь - тому, что это всё настолько далеко зашло и где они оказались, тихо и уверенно, как вдох и выдох, как просто смотреть ночи в лицо и чувствовать тёплые запахи ветра, приближение спешащей в столицу перелесками и грязными тропами за околицей весны. Этими вечерами Дикон часто стоит у окна и наблюдает за тем, как неуклонно становится выше небо. И он хочет жить. И он будет жить, хоть бы и из упрямства, вопреки тому, что это так нелегко. Алва оборачивается и смотрит на него с улыбкой редкой искренности, прежде чем выскользнуть за дверь. * Король, что ожидаемо, хочет закончить путешествие на юге, в Кэнналоа, а значит, начать он должен с Севера. С Надора. Ричард не допускает и мысли, что это может быть ради него и его отчаянного нетерпения повидаться с родными краями - нет, такое и нетерпением назвать трудно. Это слово обычно подразумевает ожидание чего-то хорошего, но капитана Окделла в местах, некогда бывших его домом, подстерегает прямо противоположное, сколько бы ни прошло лет. Это даже интересно - насколько сильной будет боль в этот раз? В прошлый юный герцог ничего толком не почувствовал - он больше думал о Катарине и собственной скорой смерти, не верил в неё, как это всегда бывает, ни о чём не мог размышлять подолгу или всерьёз, одолеваемый неугасимой тревогой, едва ли не временным помешательством. Для безумия, должно быть, наступает самое время, когда всё, что ты знал и любил, обваливается, увлекая тебя вниз, в пропасть, к камням, острым и просто жёстким, но никогда не жестоким. Они, как и Повелитель Скал, просто делают то, что должны. И это у них получается замечательно - но в целом валуны, песок и галька всё равно немногим нравятся. Алва, быть может, один из них. В дороге они с Ричардом закономерно неразлучны - к счастью, в пути на Север обходится без опасных происшествий и покушений, если, конечно, не считать то, с каким лихорадочным восторгом на гостей набрасываются некрупные землевладельцы, к которым король со всей своей до умопомрачения медленной свитой заглядывает на ночь. Дикону доподлинно известно, что Рокэ предпочёл бы взять с собой небольшой отряд и скакать без отдыха, а несогласных послать к кошкам - эр Рокэ, по крайней мере, так бы и поступил; правитель Талига раскланивается с суетливыми старичками, по такому случаю сгоняющими к себе в хоромы, и без того трещащие и грозящиеся лопнуть от подобного количества набившегося внутрь народа, всех неприкаянных дочек, непристроенных внучек и непросватанных соседских дочерей. Этот вихрь умело подкрашенных глаз, нежных губ и взметнувшихся локонов - настоящее стихийное бедствие, страшная напасть, затягивающая по-прежнему невозмутимого Ворона в самые недра с надеждой хорошенько обработать и съесть. Капитан Окделл, да что там, даже герцог вряд ли бы такое вынес, но губительно выверенной вежливости Алвы хватает на всех. Её очарованию вправду сложно не поддаться. Ричард мог бы, конечно, ревновать и напоказ сердиться, но это вовсе не в его натуре. Рано или поздно королю придётся жениться - ему так или иначе нужен наследник, не во имя себя, так во имя Талига и его процветания; может, одной из этих стеснительных на вид, богобоязненных по их собственным словам девиц предстоит принять титул, о котором она прежде и мечтать не смела. Рокэ, ценящий в людях другое, вряд ли будет гнушаться происхождением - как и благосклонностью дам, раз уж они предлагают себя сами, так что, можно поспорить, за всю поездку в его покоях окажется не одна. Но вот в сердце?.. Интересно, много ли у Ворона бастардов? Дикон смешливо фыркает: подозревает, что Алва вряд ли способен сосчитать и упомнить всех. Удивительно, но менее властолюбивые и более трезво оценивающие своё очарование дамы обращают умильные взоры и на капитана гвардии - их оказывается немало, по крайней мере, достаточно, чтобы он почувствовал себя загнанным в угол, смущённым и сбитым с толку. Не сказать чтобы герцог Окделл не пользовался у женщин определённым успехом, но сам он в то время мало о таком размышлял. Между тем, романтическая история о героическом спасении монаршьей особы и пара вручённых-таки за всё хорошее наград сделали начальнику королевской стражи неплохую репутацию - и пусть у него по-прежнему нет титула и дома, со столичными доходами и явным расположением правителя Талига то и другое можно считать делом времени. Сказать по правде, Ричарду кажется, что на него ведётся настоящая, по всем правилам охота: спущенные собаки голубых кровей, звонкие медные трубы загонщиков, сети и ружья, приготовления к большому пиру, который грянет после того, как всё закончится. Волей-неволей приходится задуматься о женитьбе всерьёз - и прийти всё к тому же неутешительному выводу. Столько лет прошло, а Дикон так и не оправился - он точно уверен, что и в самой благородной из женщин будет находить приметы Катарины, что сделает супружескую жизнь невыносимой для обоих. К тому же, у него, что ни скажи, лучше получается быть ведомым и правильно выполнять то, что говорят другие, пусть это в прошлом так часто приводило к плохим последствиям; увы, в семье придётся верховодить самостоятельно - Ричард, если честно, не до конца уверен, что справится. Он ещё не готов пробовать - что-то менять и на что-то решаться; а может, никогда не будет готов - предположение ощущается как непреложная истина, когда распивший бутылку вина, раз уж предложили, ещё до полудня король благосклонно фехтует во дворе захудалого поместья со всеми желающими (их немало), а капитан Окделл переминается с ноги на ногу неподалёку, наблюдая пристально и не умея не подмечать птичью лёгкость и широкую, самодовольную улыбку, становящуюся только ярче, когда Дикон, решившись, встаёт в змеящуюся по камням очередь. Рокэ навыков не теряет, но и бывший его оруженосец тренируется каждое утро. Здесь, в диких краях, на заборе, внимательно вглядываясь в каждый шаг, виснут мальчишки - им-то не лень подниматься в такую рань. Перешёптываются, изредка - несмело улюлюкают, а после - хватают палки и неловко пытаются подражать с той стороны (слышно пыхтение и радостные, возмущённые возгласы), время от времени забираясь обратно на стену - проверить, как сжаты пальцы и держатся ступни, а может, подглядеть ещё какой приём. Ричард, не желая ударить в грязь лицом, занимается старательнее обычного - что ж, наверное, это приносит свои плоды. Никто из противников долгое время не ошибается - и поединок, без того не отягощённый ожесточением, с каждым мгновением всё больше напоминает танец. Всё вокруг растворяется, расплывается по краям. Есть только Рокэ - и глаза его синие, и насмешливо приподнятые уголки губ. Когда это кончается, Дикон, забывший, что рядом ещё кто-то есть, удивляется тому, что им аплодируют. В толпе видны и милые дамы - взволнованные и поражённые, а может, слегка недовольные и заскучавшие. Блистательный ворох густых юбок, блестящих прядей и драгоценных камней разных цветов в оправах лиц; будто на деревенской ярмарке - бери и покупай всё, что сможешь унести, всё, на что у тебя хватит скопленных в щели под щербатой доской монет. Но тряпки Окделлов никогда не интересовали (даже мать и сестёр, как помнится) - и Ричард, пробежавшись по почтенной публике взглядом, посмотрев, но не увидев, вновь оборачивается к Алве: капельки пота на смуглом, стянутом кратковременным раздумьем лбу, волосы чернее ночи, забранные в кэнналийский хвост, и тело, похожее на молодую, упругую ветку, согнутую, чтобы потом отпустить и посмотреть, как она качается. И, конечно, скупая похвала, лёгкое пожатие руки, ставшей грубей от поводьев и упражнений со шпагой на потеху подданным - конечно, на войне Ворон держал в ладонях ещё больше, они казались куда натёртей, но и теперь у капитана гвардии в груди что-то ходит ходуном и загнанно вздрагивает, словно боясь удара. Он и потом ещё смотрит, всё никак не отводит взгляд. Словом, дамам вежливо, нешироко улыбается, не меняя при этом выражения глаз, и с удовольствием поддерживает беседу на любую тему, но не более, не переступая невидимую, такую тонкую грань. Девицам попроще и этого вроде бы дружелюбия достаточно - с учётом того, что они кочуют, присоединившись к королевской свите, из замка в замок, а их никто и не думает гнать (страшно представить, какие убытки терпят хозяева, благосклонно принимающие всю ораву гостей, а впрочем, на дорогие подарки король не скупится), как-то Дикону за три дня признаются трижды: в самых укромных местах, с самой серьёзной и тихой искренностью, которая могла бы тронуть, не помни он женщину, складывавшую руки на груди в той же молитвенной робости. Он извиняется - зная, как тяжела бывает первая любовь или хотя бы удачная подделка под оную, говорит по возможности мягко и просто, так душевно, что втайне надеется: дамы не ринутся рассказывать об этом своим ближайшим подружкам сразу после. А то как же репутация бесстрашного, неколебимого, решительного героя? Алва как-то прохаживается на эту тему: поздний вечер, они ненадолго остаются наедине в отведённой королю роскошной спальне, несомненно, принадлежащей не замедлившим освободить её при появлении важного гостя хозяевам. Учитывая, что всё здесь временно и скоротечно, Ричард не чувствует ни тени смущения, но всё же украдкой любуется тем, как легко Рокэ пишет письма, будто совсем не задумываясь, как лучше выразиться. Он прерывается разве только для того, чтобы обмакнуть перо в чернильницу, и, кажется, не помнит о чужом присутствии, но так даже лучше - Дикон всё равно вот-вот уйдёт, оставив у дверей взамен разговорчивого Хайме. Перед сном можно будет позволить себе небольшую конную прогулку - пусть капитан гвардии нынче много времени проводит в седле, он вовсе не чувствует себя уставшим. Его всё больше тянет на Север, точно стрелку компаса, безошибочно направляет в нужную сторону. Местность становится узнаваемой - одно перетекает в другое незаметно и плавно, но, стоит впервые обратить на это внимание, и внезапно становится трудно дышать, словно старая грудная болезнь напоминает о себе, кошкой сворачиваясь поверх колета и плаща. Да, сильно не хватает Ворона, его целеустремлённого тепла в кровати поздней ночью, когда внезапно кажется выстывшим и изломанным, Зимнему Излому до сих пор принадлежащим всё вокруг. Здесь ещё холодно, но Ричард не боится замёрзнуть, хотя слабость по-прежнему иногда напоминает о себе, следовало бы поберечься. Он не может отказать себе в сумрачной скачке налегке вдоль широкого, ровно вытоптанного тракта - и отчаянием сдавливает, сжимает и скручивает от мысли, что у одинокого спешащего путника дорога до Надора не отняла бы и двух суток. И если сейчас метнуться вперёд и дальше пущенной стрелой, где-то там обязательно будет освещённый масляной лампой порог и сморщившийся старик, невольно поглядывающий в окно, предупреждённый лаконичным официальным письмом о том, что всё возвращается - даже то, что казалось потерянным навсегда. Тоска свивает сети и расставляет их умело, но Дикон весьма преуспел в своевременном отлове себя. Он смиряет разгорячённого коня и поворачивает, возвращается, так, как раньше бы ни за что не смог... Пока ещё - из мыслей, в уютно натопленную комнату, полнящуюся тихим скрипом пера о бумагу и сиянием свеч. Дорога ждёт, блестит впереди, в свете полной луны, точно змеиная, зимняя чешуя, а здесь Его Величество откладывает пересыпанный песком листок, берёт себе новый и говорит, так, между делом: - Я слышал, недавно ты разбил великое множество женских сердец. - Вам ли об этом говорить! - выпаливает застигнутый врасплох Ричард с таким искренним пылом, что мгновенье спустя обоим сложно удержаться от ухмылок. Вот в такие моменты всё становится совсем по-другому - не оруженосец и эр, не король и капитан гвардии и даже не уставшие да запутавшиеся в себе взрослые, а просто двое проказливых мальчишек. В детстве северному из них не разрешали дружить с детьми слуг, а Наль для игры в войну был уже слишком взрослым и скучным - приходилось учить Айрис, которой всё это казалось отчаянно неинтересным. Что ни говори, тогда Дикону не хватало друга - того самого, что понял бы с полуслова и поддержал бы любую весёлую затею. Может быть, часть желаний, загадывавшихся им в те годы почти по любому поводу и на любую примету, наконец сбывается. - Думаешь о женитьбе? - Алва гасит смешинки одним взмахом, задавая серьёзный вопрос. Ещё не успевший успокоиться Ричард лишь задорно передёргивает: - А вы? - Талигу нужен наследник, - удивительно, насколько мало эмоций в этой фразе. Соберано, неужели вам никогда не хотелось сына? А маленькую дочь, чтобы походила чем-то неуловимым и с ума сводящим на вашу мать? Впрочем, Дикон мало осведомлён о взаимоотношениях в семье Ворона, да и сам не знает подобных трогательных чувств - и крошечная копия Мирабеллы, окажись она у него на руках, вызвала бы разве что испуг. - К счастью для меня, вашими стараниями я больше не герцог и о продолжении славного рода могу не задумываться, - может быть, даже слишком дерзко (и резковато, пусть на самом деле не желая оскорбить) высказывается Ричард. Радоваться долго ему не дают - Рокэ вертит в руках перо с таким видом, будто он хоть сейчас готов подписать указ, и угрожает: - После смерти Эйвона Надорэа, который так и не удосужился обзавестись наследниками, да и вряд ли уже успеет, титул вернётся к тебе, а вместе с ним - все заботы. Так что насчёт супруги? Та, последняя, была вовсе не дурна собой и, кажется, говорила искренне. - Вы следили за мной? - резко поднимает Дикон соскользнувший было куда-то в окно взгляд. Алва на это только сипловато смеётся - знать, застудил горло, ветра здесь ещё вовсе не тёплые, да и неудивительно, дуют-то они с самого что ни на есть Севера. - Сразу видно, что тебе не доводилось много времени проводить во дворце со всеми его интригами и бесчисленными парами любопытных глаз. Ты завидный жених - неудивительно, что каждый (каждая - в особенности) знает в деталях про тебя и твоих поклонниц - некоторые даже уверены, что им известна причина, по которой ты так настойчив в отказах, - пожимая плечами, король возвращается к едва начатому письму. Он много с кем поддерживает переписку - не понятно только, откуда берёт время, чтобы каждому отвечать. Впрочем, сочиняет он действительно быстро - успевает отписать пару не самых маленьких фраз, прежде чем Ричард находит правильные слова: - Вы тоже её уже слышали, прямо из моих уст. - Повтори-ка, - Рокэ склоняется над письменным столом так, будто в самом деле усердно пишет, но даже Дикону заметно, что перо не касается бумаги. - Я люблю вас, - с каждой попыткой выходит всё легче. Катарина никогда бы не позволила повторить это ей в лицо столько раз - как будто бледный гиацинт мог покраснеть и сделаться ярко-алым, в цвет крови и страсти, едва заслышав нежные слова. Может, она это и умела, наверняка умела (разрумяниться и предаться бесстыдным порывам), но только не с герцогом Окделлом. Ему доставались шелковистые лепестки, ломающиеся от прикосновения, словно тонко застывший воск. - Но мне пора. Час уже поздний - ещё немного, и никому не придётся гадать, сравнения с кем не выдерживают прелестные девушки. - Это бегство? - Алва поворачивается на стуле всем телом и, закинув локоть на резную спинку, смотрит на Ричарда так, что в нём поднимает голову что-то куда темнее и страшнее весенней холодной ночи за окном. Когда становится теплее, даже звери понимают, что можно прижиматься друг к другу не только затем, чтобы согреться. - Ведь я тебя не гоню, и ты мог бы остаться. В полумраке синие глаза разительно темнеют, но их выражение ещё гуще - и чем-то так напоминает то, что было у Альдо в его светло-голубом взгляде, что Дикону дорогого стоит удержаться от глупейшего согласия с надуманным обвинением. Если он когда-нибудь и останется, это будет точно не потому, что его не прогнали. Рокэ должен позвать - просто смотреть недостаточно, и какая-то гордость в изгнанном герцоге ещё точно осталась; достаточно, чтобы швырнуть Алве в лицо: - Королю, который собирается обзавестись наследником, стоило бы выбрать для согревания постели кого-то другого. Ворон смеётся и всё продолжает, пока Ричард выходит и кивает ждавшему в отдалении Хайме, пока спускается по лестнице... Может быть, просто звенит в ушах - ещё бы, от такого взгляда. Дикон чувствует его на себе снова, и снова, и снова, и ему безудержно нужен холодный воздух, возможность слегка потеряться в густеющем тёмном лесу, усыпанном романтическими парочками животных и людей, зачастую ведущих себя ровно противоположно названию. Насчёт Алвы вряд ли кто-то может сказать наверняка, даже люди, охраняющие его покой, но капитану Окделлу не греют постель и диковатые уличные кошки, как бывало в детстве. Вообще-то он всегда предпочитал собак, но проводить их в комнату тайком было бы затруднительно, он не стал и пробовать из страха быть пойманным и навсегда лишиться возможности проводить с кем-то тёплым долгие вечера; другое дело - сунуть за пазуху пригревшуюся на коленях мурчалку, серую и маленькую, не слишком-то больше котёнка, блохастую, тощую, лёгкую и грандиозно шерстистую. Она не станет кричать - знает, что её вынут наружу в уютном месте, напоят молоком, которое, вообще-то, полагалось бы юному герцогу на ночь, и не будут сильно навязывать нечаянно грубые нежности - скорее уж, просто смотреть внимательно за каждым шагом. Если же что-то пойдёт не так, за приоткрытым окном растут высокие деревья, по которым можно при большом желании спуститься во двор и даже не махнуть хвостом на прощанье. Ричард, знавший многое о клетках для своего юного возраста, никого не хотел удерживать силой. Кошки это ценили - как правило, оставались, хотя бы до того момента, пока он не проваливался в сон. Уйти раньше, чем на лестнице зазвучат тяжёлые шаги кормилицы, им тоже хватало ума. (Оставалась лишь шерсть клочками на одеяле в ногах и вкрадчивые зацепки от острых коготков на льняных простынях - достаточно, чтобы слуги всё поняли и после хорошенько вымыли мальчишку дегтярным мылом, но слишком мало, чтобы рассказывать обо всём Мирабелле - это ведь и случалось нечасто, как правило, зимой.) Северные пушистые кошки, серые и бурые, некрупные, но отважные - ещё одна (в прямом смысле) мелочь, не сразу бросающаяся в глаза, но после - приятно согревающая душу. Правда, их число удивляет - Дикон не припомнит, чтобы их было столько; у каждого трактира, в каждом доме, даже за высокими заборами больше напоминающих замки особняков. Иногда под пристальными и вроде как ответно изумлёнными взглядами болотно-зелёных глаз может и стать не по себе - особенно если смотрят со всех сторон. Впрочем, мысли Ричарда вскоре занимают вовсе не кошки. ...Он бы честно не узнал в герцоге Надорэа графа Ларака, если бы вдруг забыл, куда и к кому они ехали. Странно всё-таки - столько лет прошло, а изгнанный Окделл привык думать о нём таком, каким запомнил из детства: слегка одутловатом, с курчавой бородкой, которую позже будет носить и сын, с маленькими, но добрыми глазами. Тогда у Эйвона тоже, конечно, были морщины, тонкие, словно упавшая на лоб тень паутины; теперь же на его лице как будто ничего, кроме них, не осталось. И улыбка - всего лишь ещё одна складка, схватка с уголками губ, нынче всё больше опускающимися вниз. Дикон соскакивает с коня так стремительно, что столкновение с землёй отдаётся гудением в ногах. Они с крёстным до этого никогда так не обнимались - у Мирабеллы было не принято, и если кто и ласкал маленького герцога, так это люди с кухни или из конюшен, но не члены его собственной семьи. Поэтому, наверное, так странно сжимать эти ссохшиеся плечи - граф должен был по всем приметам к старости совсем раздаться вширь, а он вместо этого съёжился и скрючился. И без того невысокий, стал Ричарду по плечо, ну, может, чуть выше - но в руках его, можно поспорить, столько же силы, сколько и было. Не так уж много, о чём он вслух, бывало, сожалел. И всё-таки обнимает он крепко. Отстраняясь, промакивает тыльной стороной ладони заслезившиеся глаза. Диконовы - сухие, но это вовсе не значит, что он ничего не чувствует. Может, он просто слишком испуган, чтобы говорить громко и открыто менять выражение лица. Перед ним, там, за спиной герцога, маячит замок, так похожий на Надор - при условии, что над ним бы хорошенько поработали, приукрасили и подлатали. Иллюзия хороша, но всё-таки не безупречна - если вглядываешься, сразу понятно, что строение новое - да и стоит оно, конечно, в другом месте. Совсем недалеко - можно дойти пешком; Эйвону поселиться бы в более безопасной части провинции, но и в нём живо фамильное северное упрямство. Ричард приобнимает его за плечи, пока они входят внутрь, (вот бы это не оказалось сном!) и скорее слушает, чем говорит, хотя с ним за эти годы приключилось всяко больше всего, чем у удалившегося от дел холостяка вдали от войны и столицы. Да, новую супругу он себе так и не нашёл; может, и не искал, но с нежностью упоминает о некой близкой подруге, которая с детьми со дня на день приедет погостить. Видно, что старику одиноко в этом огромном имении, да ещё и без всякой компании, но, надо думать, королевский двор на выезде его развлечёт; Дикон упоминает об этом - будто звонит в звоночек, и старые служанки с больными ногами несут на подносах воспоминания. Эйвон принимается сдержанно и вежливо, как обычно, в наиблагороднейших выражениях бранить Алву, не забывая при этом вспоминать об Эгмонте с ностальгическим восхищением, с таким блаженным выражением на лице, что легко понять: об этом крёстный ни с кем не говорил дольше всего. Старая песня, Ричард её уже слышал - из угла гостиной в дождливых сумерках полжизни назад. Внимать ей теперь - редкая возможность по-новому осмыслить всё то, что ему говорили в детстве. Вывод напрашивается единственный - всякие глупости, приправленные личными счётами и вполне себе искренней тоской по человеку, кажется, сбежавшему из дома на войну, вступившему бы в неё, даже будь она трижды неправедной, лишь бы не смотреть в лицо нелюбимой жене. Так говорит Эйвон, даже если хочет сказать вовсе не это; Дикон, несмотря на всё, так не думает. Тогда бы и нежное, скрипяще-старческое: "Ты так похож на него!" - стало бы не иначе как оскорблением. Нет, Эгмонт был живым человеком - не каменным рыцарем, но он взялся за такое дело, которое и древним героям пришлось бы не по зубам. Наследник рода Окделл слушает старые байки из вежливости; это как глотать противоядие от оглушающей тоски по всему, что было так давно, и даже по непреложному знанию, что делать дальше, как всегда поступать правильно (по крайней мере, в глазах матери). По замку и укладу жизни - но ничто не сильнее желания снова увидеть знакомые лица, хоть бы на миг, перемолвиться словом, спросить и ответить... Бесконечные мрачные комнаты, обставленные слишком просто и бедно для их монументального великолепия, кажутся неправильным отражением Надора в глади озера времени, и в какой-то момент Дикон замирает по пути из одной в другую, смущённый и в вернейшем смысле потерянный. Здесь даже тихо и холодно, как на самом дне; к потолку то и дело взлетают пузырьки воздуха. И вот тогда, положив руку на плечо, тихо вздохнув ("я знаю, это совсем не то и ни на что не похоже"), Эйвон Надорэа снова завоёвывает доверие мальчишки, которого некогда опекал. И пусть, что не было писем столько лет - возможно, запрет действовал в обе стороны, капитан Окделл задумывался об этом ещё тогда, когда званием был куда ниже; обижался, надеялся и не смел верить, что о нём помнят. Поверил теперь. Стыдно плохо думать о таком человеке, как этот, - таком, который и герцогскую цепь готов расстегнуть в мгновение ока, не дожидаясь приказа короля. Ричард, конечно, его останавливает и помогает дрожащим старческим пальцам вновь плотно защёлкнуть застёжку: торопиться некуда, а отбирать у крёстного последнюю радость - непростительно. И пусть, что без титула Дикон прежде не чувствовал себя целым - с тех пор он многое понял и обзавёлся богатствами, о которых раньше ни за что бы не помыслил (без презрения?). Даже каким-то подобием терпения - раз начинает спорить с Эйвоном насчёт его взглядов на устройство Талига не сразу; потом, правда, добирает задержку пылом - герцогу Надорэа приходится вскинуть руки, сдаваясь: - Такой разговор нельзя вести в спешке и на ходу. Лучше сначала собраться за общим столом... - Ричард, оглядываясь, обнаруживает, что короля с ними рядом давно нет, и незамедлительно ощущает, как холодное лезвие вины тычется ему под рёбра. Когда Алва не у него под присмотром, бывает сложно не волноваться - после всех этих покушений. Достанет ли у кого-то другого желания закрыть Рокэ собой в каком-нибудь непредвиденном случае? Возвращаются двое куда быстрее, чем уходили, - и молча. Крёстный от спешки легко задыхается, но от него не услышать и слова жалобы, поэтому Дикон сам замедляет шаг - а может, его приостанавливает, упёршись ногами в пол и обхватив за плечи, отчаянная нежность, похожая на сестру, беспомощно утыкающуюся в ключицы (такого от Айрис было почти никогда не дождаться, но всё же). От этой мысли Ричард спотыкается и застывает совсем - да так, что Эйвон успевает просеменить немного дальше, прежде чем понимает: что-то не так. И оборачивается. - Ты тоже скучаешь? - спрашивает у него не раздавшийся в плечах мужчина, но болезненный, запутавшийся мальчишка. Роднит их разве только толком не изменившийся взгляд, но им - обоим - это вроде как неизвестно. Конечно, опекун спешит ответить ему утвердительно, подойти ближе, как-то снова робея обнять, но пожимая руку, похлопывая по плечу, мельтеша рядом беспокойной тенью, и Окделл, наверное, что-то сказал бы, но в горле у него застревает огромный ком размером с комнату, замок, провинцию, где, может, всё стало лучше - но и гораздо более незнакомым, даже чужим. - Такая потеря для нас обоих - и твои маленькие сёстры, и Мирабелла, и Наль... Так много людей, такая страшная трагедия... - совсем стариковское бормотание-причитание, а впрочем, им славился даже граф Ларак, казавшийся опекаемому сироте просто взрослым - не старым, не сильным. Могучим ему описывали отца - но его никогда здесь не было; и это не он видел смерть всех своих близких - он ушёл первым, что, пожалуй, даже легко. Смог бы остаться один и вернуться в место, где никого не осталось? Ричард и сам не смеет, будто он так долго стремился сюда, лишь чтобы понять, как это отвратительно и как здесь невозможно находиться. Герцогу Надорэа словно бы всё равно. Он вспоминает, держась за чужое предплечье: - Это был спустившийся на землю Закат, Дикон. Я пытался спасти хоть кого-то, но это было невозможно, и никто бы не смог - кроме Создателя, - склоняет к плечу разом потяжелевшую голову, складки губ так и тянет к земле. Если бы рот Эйвона не был прикреплён к лицу, наверняка бы давно уже рухнул на пол и разбился вдребезги. Ричард стоит рядом, не смея коснуться; ему не хватает духу утешить. Герцогу Надорэа никто не сказал, что бывает, когда нарушаются данные вслепую кровные клятвы. Растерянному мальчишке Окделлу это стало известно в первый же вечер после возвращения. Гораздо больше времени ушло на то, чтобы осмыслить, по-настоящему понять, насколько всё вышло неправильно, неразумно и нечестно, кто бы что ни говорил. А крёстный - что ж, он до сих пор думает, что крестник не умирал, только сбежал и потерялся, глупый ребёнок, глупый, но в целом хороший. Быть для кого-то хорошим просто так, а хоть бы и по праву рождения - Дикон тянет к нему руки, не достойные трогать, долженствующие гнить в земле уже много лет, и говорит: - Пойдём. Что ж, они идут - на улице ещё утро, что даже кажется удивительным, и куда свежее, куда теплее; хочется дышать полной грудью и страшно возвращаться внутрь, возвращаться домой. Ричард не смотрит на Рокэ - смотрит, но только затем, чтобы убедиться, что всё в порядке, а цепкий, вопрошающий взгляд игнорирует как на духу. Сегодня вечером это место оживёт - герцог Надорэа, не имеющий никакого опыта в проведении подобных мероприятий, задумал огромный пышный банкет; один он бы точно не справился, но люди из свиты, в таких делах более сведущие, едва заслышав общий замысел, незамедлительно берут дело в свои руки - они-то понимают, что грустный старик сам с этим никак не сладит. Ему совладать бы с чувствами; ему надо отдохнуть, оправиться от потрясений - он берёт Дикона под руку, и они, оставив приказчика и слуг расселять гостей (довольно невежливо - в столице это бы точно сочли недопустимым, но Эйвон носит свою нелюбовь к королю, как орден, на груди, чтобы все видели и никто не усомнился) удаляются в личные покои. Герцог достаёт из шкафчика едва початую бутылку настойки на каких-то ягодах (вроде, вишня) и две рюмки. Во времена Мирабеллы такое точно было под запретом - особенно для наследника славного рода Окделл. Пить с воспитывавшим тебя взрослым - вот странное дело! Впрочем, это помогает преодолеть возникшую было неловкость. Чуть позже они уже говорят наперебой, тем не менее, намеренно не обсуждая Эгмонта и дело всей его жизни: вспоминают вместо этого старый Надор, детские проказы, родные лица. Крёстный рассказывает, как обстоят дела в провинции - на удивление, после Манриков всё весьма неплохо. Старик говорит о "навозниках" с нечитаемым выражением лица, но вскользь упоминает, что приглашения на готовящееся празненство разослал и им в том числе - знать, здесь имеет место если не дружба, то взаимовыгодное сотрудничество. Оно и верно, много ли надо одинокому герцогу, привыкшему жить в скромности? От богатых, прибыльных земель, с которыми он не то чтобы умеет обращаться - или умел бы, но посвятил себя другому. Тому, что развалилось на части. В одной из частей замка он расположил домовую церковь имени Святого Эгмонта, но, кажется, посещает её не слишком-то часто. Может, причина в том, с какой скоростью он поглощает настойку - Ричарду скоро приходится притормозить, чуть позже ему и вовсе становится неловко. Уж что-что, а пьяного Эйвона Ларака он не видел никогда - не стремился и не стремится. Они уже просидели, разговаривая, несколько часов - самое время отпроситься под предлогом выполнения своих прямых обязанностей. Когда капитан гвардии озвучивает просьбу, уже вставая, не сомневаясь в том, что его отсутствие извинят, у крёстного на удивление ясный взгляд после больше чем полбутылки чего-то настолько крепкого и, к тому же, почти без закуски (хлеб и соленья, со сладкой настойкой не сочетающиеся совершенно: тут уж либо есть, либо пить, и каждый предпочитает что-то своё). - Я понимаю, Дикон, у тебя нет выбора... Но всё-таки - служить убийце своего отца? С такой преданностью... Все ведь знают, что ты сделал... И как ты..? - смотрит прямо в глаза, и Ричард хотел бы сказать: "Всё это очень сложно, и мой отец умер очень давно, слишком давно, чтобы знать наверняка, как всё было", - но откровенничать с бывшим опекуном он не собирается. Тем более, не на тему гайифского греха, ещё - того, каким являлся настоящий Эгмонт Окделл вне сверкающих доспехов, куда его поместила безутешная вдова, и чем обернулось дело Великой Талигойи. Просто откланивается и выходит вон, хотя прозвучавшие вопросы так же и давят, и жгут не меньше, чем вдруг с чего-то занывший недавний шрам. Подготовка во дворе идёт полным ходом - все путаются друг у друга под ногами, шумят, смеются и ничего не понимают, но дело каким-то образом всё равно продвигается в сторону завершения, неспешно и целеустремлённо. Алву как наиболее почтенного гостя кто-то из местных, съехавшихся со всей округи знатных людей взял на охоту - Дикон с облегчением убеждается в том, что охраны при нём достаточно, и незамедлительно вклинивается во всеобщую суматоху, готовый подсобить ещё больше от того, что хмель долго потом не выветривается, сентиментально тянет совершить что-нибудь хорошее - помочь слугам привязывать ленты, посадить на плечи чьё-то потерянное капризное дитя. Этот гвалт ни на что не похож - тем более, на настоящий Север. И лучше уж ездить с поручениями, мельтешить в толпе, где все друг другу мешают, мешаются друг с другом, чем сидеть где-нибудь в одиночестве и снова думать обо всём, что происходит вокруг, с ним, с тем, кем он был, и с тем, кем становится. Ближе к вечеру, когда взбалмошное гудение немного, но утихает, а плоды дневных трудов предстают перед взмыленной свитой во всей красе (они и вправду весьма неплохо поработали), Ричард уходит в отведённую ему комнату - переодеться в парадную форму, ненадолго поймать взглядом своё отражение в старом зеркале, которое легко спутать с портретом отца среди выцветших от старости картин. Подобный висел в Надоре, в одном из кабинетов - или, может, в нескольких? Всё так путается в голове, память своевольно перевешивает полотна, и, сколько ни бейся, за руку проказницу не поймаешь. Доведись Дикону полюбоваться тем портретом сейчас, он бы сам наверняка был поражён внешним сходством - только цвета герцог в то время носил уже другие, свои. Интересно, если бы ему дан был шанс выжить и заново рассмотреть каждую из мыслей, пришёл бы Эгмонт Окделл к другим выводам? Мог бы он сейчас гордиться сыном - или проклинал бы? Вдовая герцогиня - тут нет сомнений. Но Мирабелла при живом супруге? Дикон забыл, какой она была, не помнит даже, казалась ли она ему хоть когда-нибудь счастливой. Он покинул отчий дом так давно; странно, что эти размышления до сих пор так волнуют. То, что говорили ему в детстве, так или иначе осталось с ним навсегда - и всё происходящее Ричард не может не сравнивать с ним же, а различия с тем, чему его учили, невольно ужасают. Но, раз не тянет уехать сейчас же, бросив всё, и развязать (хотя бы попробовать) новую братоубийственную войну, значит, думать своей головой капитан Окделл всё-таки научился. На этот вечер у него есть другое стремление и другая задумка. Но сначала - банкет: побродить скучающе по залу, слушая, как со всех сторон перешёптываются друг с другом люди и пышные юбки, взять что-нибудь с по-столичному роскошно расставленных блюд. Здесь есть всё, что так ценилось на приёмах у Фердинанда, только не танцуют - герцог Надорэа, подражая Мирабелле, объявил свой замок местом вечного траура и потребовал, чтобы в каждом наряде присутствовал серый - ну хотя бы лента на запястье. Удивительно, что чудаковатому старику не отказали, а впрочем, это такая малость, тогда как кутят господа гости в его имении и на его деньги, ничуть не стесняясь. Сам Эйвон, видно, так и не протрезвевший толком, пьёт теперь вино, причём в куда более подобающих количествах, мрачно следуя за королём по залу, всё набираясь смелости (и придумывая достаточно куртуазные выражения, чтобы) начать в который раз выражать своё им неискоренимое недовольство. Сам Алва, если и обращает на это внимание, разве что только смеётся над стариком; он окружён стайкой юных, вертлявых дам (спокойные - сидят по углам, желая подойти, но не смея, либо же считая это ниже своего достоинства) и стадом прочих господ, иногда - с супругами. В этой толпе не затихает бойкая беседа, то и дело слышатся вздохи, возгласы и шутки, удачные и не очень. Кажется, короля никуда одного не отпустят - кроме того, Ричард выставил самую бдительную стражу, которую мог, так что, он находит, на этом вечере его отсутствия никто не заметит. Опальный Окделл большой популярностью не пользуется - может, Север ещё относится к нему настороженно, всё помнит, о чём-то догадывается. Многие подходят просто отметиться, перекинуться парой слов, но после - сразу спасаются чуть ли не бегством в кружок короля, забыв даже намекнуть на богатый выбор невест. Эта напускная вежливость делает всё только хуже. Дикон выпивает пару бокалов, хоть бы чтобы ощутить некое подобие лёгкости (получается - наоборот), а после - тихонько выскальзывает из шумной залы. Выходит на двор, несколько замечаний и внушений отпускает часовым, обещает, что вино с остатками роскоши будет и им подано. Даже не задумавшись, проходит мимо конюшен - развалины совсем недалеко, вроде бы Ричард ещё помнит дорогу. Он хочет верить, что помнит, потому что в ночном лесу легко заблудиться, а на воздухе и на Севере до сих пор холодно - согревает разве что выпитое, потому что парадный мундир с этим справляется в лучшем случае с переменным успехом. Да, когда-то на этом месте тоже росли деревья, и было им много лет (некоторым - скорее всего, больше, чем самому замку, тут главное - знать каким, и кто-то точно знал, но не делился); возможно, где-то здесь находилась земляничная полянка, на которую они с Айрис убегали тайком от матери и служанок - наедаясь досыта, потом безуспешно пытаясь отмыть с щёк красные следы, так похожие на поцелуи лета, приносили робеющим сёстрам, увести которых с собой было сложнее, но тоже изредка получалось, мятые, потёкшие пригоршни, если не отбирала мать (никогда - сама, своими гипсово-белыми руками) или служанки построже. Дикон слабо жмурится и идёт почти на ощупь. Взять с собой фонарь ума у него всё же хватает. Лес, стоит зайти поглубже, тут же кажется незнакомым. Оно и верно, обычно Ричард забирался в него с другой стороны, а возвращался уже по протоптанной дорожке, совсем ничего не боясь. Ночью он на вылазки не отправлялся (без настроенной строго Айрис, одному, было бы даже скучно) - не отваживался, да и что мальчишке, пусть и, безусловно, бесстрашному, делать в темноте в большом лесу? Кормить волков или огромных сов, о которых легенды рассказывали неулыбчивые старушки, подтыкавшие герцогским детям одеяло под ноги категоричными и сухими, как сучки всё тех же деревьев, пальцами? Теперь Дик уже слишком вырос, чтобы бояться старых сказок. Больше всего ему страшно заблудиться. Позорно - и просто не хочется Ему нужно увидеть это место - и не при свете дня. Поэтому ноги устало бредут среди скрученных в угрожающие жесты корней, а бессонные глаза пытаются нащупать знакомые приметы на старых стволах - или хотя бы что-то похожее. Ричард идёт туда, идёт на встречу с тенями, как в ту ночь, когда ему угрожали пистолетом, и чувствует себя примерно так же - зло и растерянно. Скорее всего, это ужасная затея и он просто пьян, а ещё оставил короля и отчасти предал свой долг - не впервые за этот день. Вот оно, пагубное влияние Надора - глупая, несправедливая шутка, достойная лишь сухой усмешки. Ветки и то веселее трещат под ногами и пальцами. Дикон крадётся, кидается к любой прогалине и, как ему кажется, безнадёжно теряется, но, возможно, ему этого и хочется. У судьбы, сговорившейся с лесом, другие планы. Провал поднимается под ногами так резко (почти что встаёт на дыбы), что Ричард едва успевает отшатнуться - и долго ещё потом тяжело дышит, оглядывая рваные края, в изменчивом свете фонаря кажущиеся довольно оскаленными зубами. Разлом колоссален - Надор стоял на холме, а теперь от него только и осталось, что несколько высоких, острых перьев по ту сторону дыры да грандиозная выбоина, след удара. Там, среди уцелевших скал, до сих пор наверняка священные камни, старые места, которые так любил отец - кажется, они как-то даже вместе туда ходили. Дикон бы и сейчас поднялся - да не уверен, что успеет обойти провал до рассвета. Впрочем, весеннее солнце ещё лениво... Как бы то ни было, он начинает осторожно двигаться неподалёку от края. Заглянуть внутрь - но земля у самой кромки, конечно же, ненадёжна, а умереть так глупо Ричард не стремится. Вообще, вопреки словам Рокэ, не так уж его тянет снова очутиться по ту сторону. Не сейчас, когда угодно - только не сейчас, когда всё может стать так хорошо, как ни разу раньше. Впрочем, здесь, в этом проклятом тишиной и холодом месте Дикону не помнится ни о каком счастье и тепле, более того, в него не верится. Земля осыпается с тихим, редким шелестом да ветер качается в старых, испуганных кронах, храпит, задремавший - и всё. Ни совиного крика, не шороха шагов. Здесь всё застыло, завороженно глядя в бездну. Где-то на дне - то, что Ричард глупым мальчишкой знал и, как ему казалось, не любил, упрямо терпеть не мог ровно до того момента, пока не стало слишком поздно. Там и щербатые камни, и старый храм, и тела, от которых, наверное, остались одни лишь кости... Мешанина истории Талигойи, Талига и его собственной. Дикону становится дурно, ноги подводят его, он садится на голую ещё, грязную ещё землю с клочками снега, будто хлопьями бешеной пены, тут и там, ставя рядом фонарь, и тоже смотрит - туда, где чернеет пустота, вопиющее отсутствие, которое блудный сын осмыслил и принял, но никогда толком не видел (он бы это заметил, Карваль, может, не подвёл его достаточно близко, но это он бы точно не проглядел, даже если бы вдруг окончательно спятил). Кажется, даже призракам страшно селиться в таких местах. Ричард, раз так, и признаваться себе не будет, что надеялся... Он жмурится и пытается в деталях представить лица, но задача, конечно, совершенно безнадёжная - столько лет и столько событий, вряд ли ему удастся вспомнить хотя бы цвет глаз. Люди так мало внимания обращают на мелочи, из катастрофической вежливости не смотрят прямо - а потом вдруг оказывается, что уже слишком поздно. Может, Дикон отчасти поэтому и пялится постоянно на Алву - хочется запомнить, если вдруг что, нечто выходящее за рамки идеальных портретов, где неизменно убираются все лишние чёрточки, а ведь на лице короля их и без того не слишком-то много. Что от него остаётся, когда его рисуют? Что - от них всех? Ричард всё равно бы хотел, чтобы у него сохранился хотя бы портрет семьи; на его основе было бы легче вспомнить всё остальное. Увы, внизу все картины, люди и комнаты стали одним, перестали дышать (даже понарошку) - туда невозможно спуститься, не переломав шею, и Повелителю Скал. У него вряд ли сохранился хоть клочок прежней, предкам принадлежавшей силы - так, отзвук, запотевшее зеркало, долгое эхо; но когда-нибудь, годы и круги спустя, даже камни отступят и сгладятся. Кто-нибудь сойдёт вниз и найдёт остатки, клочки, непонятные обрывки. И ни за что ничего не узнает, ничего не поймёт из них. Когда Дикон открывает глаза, они слезятся от выпитого, усталости и болезненной печали, которая могла бы и к краю толкнуть, будь он чуть более навеселе. Впрочем, это тоже неподходящее слово, коль уж с ним творится прямо противоположное - и если бы сквозь лес потёк тонкой струйкой старый, щемящий сердце вальс (из той единственной музыкальной шкатулки Мирабеллы Окделл, которую она спрятала ото всех, но Ричард почему-то помнил, как звучала мелодия - и Дейдри, что ещё более странно, помнила, хотя могла и привирать, чтобы иметь с братом подобие общей тайны), вероятно, грусть стала бы светлой и лёгкой, правильной и скользящей, как шёлк по щеке или пузырьки в шампанском. Но всё тихо кругом, тихо и сумрачно - тоска звереет в такой обстановке, и когти её остры. Ричарду холодно, и он невольно жалеет, но о чём именно - сложно сказать. Что не взял с собой плащ или хотя бы бутылку вина? Что вообще пришёл? Что клялся от всего сердца королю, которому верил? Но как он мог знать? Как вообще всё это могло случиться, кто это допустил? Неужели эта дыра, пробоина в груди леса, прореха у него самого над сердцем - его вина, целиком и полностью? Дикону до смерти хочется услышать голоса, говорящие ему, что всё не так, и он сидит, обнимая себя за плечи, ничего не ощущая рядом, кроме бездны. - Ты неосторожен, - констатирует кто-то из-за спины, и капитана гвардии подкидывает на месте - он оборачивается, впрочем, не успев встать на ноги и только больше изгваздавшись. Алва в этот раз вовсе не похож на тень - наряд его слишком бросается в глаза блеском роскоши, хоть и прикрыт накинутой сверху мантией с меховой оторочкой. Не королевской, просто чьей-то - может, одолжили гостю во время охоты. Из-под небрежно наброшенной ткани и пышного, похожего на заросли с высоты меха, от которого даже взгляду тепло, проступает серебряное шитьё, сборчатые рукава, дорогие и лёгкие цепи. Ричард отворачивается, раздосадованный - сейчас ему меньше всего нужно чужое присутствие. - Это не я шёл через весь лес без охраны. - И ты тоже, - Рокэ тихо усмехается, делает ещё пару шагов ближе. Чавканье земли, шорох ткани. Будь Дикон кабаном с фамильного герба, непременно бы кинулся - ударить за собственную слабость, неловкость и неуверенность. Он человек, и у него из оружия - напряжённая спина, достаточно широкая, чтобы отгородиться. - Я не король, на мою жизнь не покушались. - Я сомневаюсь, что в лесу есть наёмники, - легкомысленно комментирует Ворон. Он, конечно, прав и это знает. Помолчав, не дождавшись ответного выпада, продолжает: - Ты неосторожен, потому что выбежал в такой холод без одежды и теперь сидишь в луже. Если бы я мог представить, что ты до такого додумаешься, захватил бы ещё накидку, - Алва за спиной, судя по шорохам, легко гладит пушистый лисий мех, чёрно-бурый - для дорогого гостя не жалко. - Впрочем, её хватит и на двоих - если ты не побрезгуешь. Дикон злится на него - не передать словами. Как он смеет приходить сюда и снова предлагать подачки, да ещё и с намеренной, заведомой насмешкой? Матушка так просила не брать - ну, то есть, вряд ли она умела просить, но предостерегала уж точно. Может, всё было бы проще, если бы у непутёвого сына хватило ума в самом деле её послушаться? В первый же день - не соглашаться на предложенное покровительство, уехать обратно в Надор и никого не предавать... Не знать, как это сложно - когда Рокэ Алва, убийца твоего отца и человек, выведший тебя из темноты, со вздохом присаживается рядом на корточки, накидывает подол плаща тебе на скованные дрожанием плечи и мягко, винно выдыхает в ухо: - Не глупи. Ещё Ричард злится на то, что ему не хватает духа обнять. Ну не здесь же... - Айрис любила вас, - гордо выставленный вперёд подбородок, упрямо ввинчивающиеся в темноту серые глаза. Они ведь не зря брат и сестра - запоздалое осознание. Можно было бы смотреть в зеркало и искать её черты, не пялиться в лицо отца, забыв обо всём на свете. Мирабелла, и Дейдри, и Эдит - связанные тонкой красной ленточкой крови, и в чём-то самом маленьком обязательно похожие. - Айрис, - вздыхает Рокэ. Он обнимает Ричарда за плечи и тянет вверх - оба встают с холодной земли и сразу становятся почти вровень с редкими, но крупными звёздами. - Она никогда до того не видела кого-то взрослого и обходительного, кто не приходился бы ей роднёй и подарил бы ей белого линарца. Но мы-то с тобой знаем, что конь предназначался не для неё. - Она тоже знала, - настаивает Дикон. - Я сказал ей. А вы как будто не верите, что вас можно полюбить просто за то, что вы есть, без подачек. - Если и так, - холодные, тонкие пальцы Ворона чувствуются даже сквозь колет, каждый по отдельности, не до конца перекинутой костяшкой чёток и рыбьей костью, впившейся в предплечье, как в старых и до конца не понятных даже тем, кто их поёт, кэнналийских балладах, - твоя сестра полюбила не меня, а человека, которого увидела, и сказку, о которой была наслышана. Благодаря тебе, в том числе. Что такого прекрасного ты рассказывал об убийце своего отца, мальчишка? - колкая, острая нотка, её достаточно, чтобы Ричард невольно отшатнулся. Отшатнулся бы, но его прижимают к себе крепко и весело напоминают: - Тебя там, внизу, не ждут - не пяться. Место, где мы стоим, уже ненадёжно. Каждый год этот провал немного, но разрастается - герцогу Надорэа стоит начать беспокоиться. - Больше не будет, - мрачно обещает Дикон. Ну что-то же он всё-таки может. Он слышит, что говорят камни у него под ногами и почему они так хотят лежать на дне. Причины у них - Повелителя и подданных - в общем-то схожи. Если он способен себя удержать от падения, то с ними и подавно сладит. Алва оборачивается на собеседника (может быть, с удивлением), но ему самому взгляд от бездны не оторвать. - Интересно, сбудется ли твоё предсказание. - Это не предсказание, - Ричард пожимает плечами. - Это приказ. К тому же, время лечит. - Ты веришь в это? - Рокэ сухо усмехается. Он мог бы больше и не держать, но продолжает - под мантией стремительно становится тепло. Ещё лучше - когда король протягивает капитану гвардии бутылку вина, которую до этого времени незаметно сжимал за горлышко во второй руке. На вкус жидкость ещё не совсем остыла - видно, до того в неё, раскалённую над огнём, ещё были добавлены мёд и пряности. Не пьянит, но определённо согревает и напоминает - матушка такое разрешала только по праздникам и с Лараками, сама всему предпочитала белое. Интересно, традиция пить вино горячим появилась на Севере или на Юге? Наверняка что-то среднее, странное и восхитительное слияние. - В это можно не верить? - переспрашивает Дикон, сделав несколько шумных глотков. - Раны затягиваются, превращаясь в шрамы, и перестают болеть. - Может, у тебя просто маловато шрамов чтобы судить? - вечно этот легкомысленный тон. Как будто Рокэ даже для пренебрежения слишком ленив, но рассерженный не на шутку Ричард более деятелен - он стягивает через голову колет, задирает нижнюю рубаху. Даже тусклого мерцания фонаря, свеча в котором грозится погаснуть, достаточно, чтобы разглядеть уродливую розовую бугристость: - Этого недостаточно? - Алва в кои-то веки молчит, давая возможность с жаром продолжить: - Остальные пропали после воскрешения, но последние десять лет я воевал, а вы регенствовали - так скажите мне, кто получил больше ран? Кроме того, ведь прежние шрамы совсем исчезли. Дикон смотрит ему в глаза - и чернота, и синь, и золотые искорки. Холодная ладонь накрывает развороченный след от ножевого, и вдруг совсем забывается, что вокруг ранняя весна, деревья стоят голые и снег ещё не стаял. Это так жарко - так нежно - Ричард перехватывает едва не скользнувшие вниз пальцы, и пусть они теперь держатся за руки, это всё лучше того, что чуть было не случилось в месте, где был заживо погребён Надор. - Прости, - говорит Рокэ и отводит взгляд. - Не надо, - отвечает Дикон, у которого в глубине звонким эхом отозвалось услышанное извинение, оправляя рубаху и надевая обратно колет. - Давайте просто поговорим, - совсем забывается, что ещё недавно присутствие здесь Алвы казалось лишним. Видимо, Ричарду вправду было необходимо, чтобы его нашли, и только-то. - Расскажите мне о своих шрамах, - просит он, возвращаясь под мантию, возвращаясь в объятья. - Я ведь совсем ничего не знаю о вашей семье. - Она не сильно отличалась от твоей, - задумчиво тянет Алва и, кажется, вправду пытается вспомнить. - Отец был строг, иногда - до жестокости, но любил нас, я в этом не сомневаюсь. Нас много обнимала мать - она совсем этого не стеснялась, у нас, на Юге, так принято - часто и крепко, но я слышал, что на Севере другие порядки. У меня было много братьев и сестёр - им... не повезло. - Они..? - Дикон сжимает его ладонь, слово хочет прощупать под кожей древние письмена, вбитые в камень с яростным плачем песни тоски, и они снова по очереди отпивают из одной бутылки, опустошая её до дна. - Умерли, да, - подтверждает Рокэ, замешкавшись, только чтобы справиться с последним глотком. - Хотя, может, с сёстрами всё в порядке - мы не были близки и не стали поддерживать связь, да и вообще, сложно находиться в переписке с жёнами шадов, что ещё ревнивей, чем мужчины рода Алва. И то, что родственники делят постель, у них довольно распространено, - может, он ждёт возгласа удивления или возмущения, но Ричард молчит - он всё не отводит взгляд от бездны, и король переспрашивает с лёгким недовольством: - Ты меня слушаешь? - Да, конечно, - Дикон сам не знает, насколько это честный ответ. Рядом с этой прорехой в земле всё кажется таким незначительным и далёким - даже то, как крепко и уверенно лежит на его плече рука самого близкого и дорогого для него из ныне живущих людей. Когда смотришь вдаль и вниз, отступает само время - мало ли, вдруг там, на дне, всё по-прежнему и люди мечутся, не в силах найти выход? Может, они ещё ждут помощи, и стоит сделать только шаг... И когда глаза снова слезятся, кажется, над дырой повисают коварные блуждающие огоньки из крестьянских сказок; за ними ни за что нельзя следовать - но как они зовут! - Тогда смотри на меня, - говорит Рокэ, и поворачивает его голову на себя, не больно, но настойчиво. Когда он так сделал в прошлый раз, чуть не случился поцелуй, не меньше, и Ричард невольно напрягается - только не здесь, только не сейчас. Однако Алва, добившись желаемого, опускает руки - возвращает их на плечи, и им вдвоём под мантией так тепло, вовсе не тесно. Дикон давно не чувствовал себя настолько согревшимся, живым и точно настоящим. - Там ничего больше нет. Кроме нас, никого не осталось. Это звучит как правда - по крайней мере, достаточно горько, чтобы быть таковой. Не поспорить - только сказать: - Сложно жить за тех, кто погиб по твоей вине. Рокэ тактично делает вид, что не услышал. Рокэ отвечает по-другому - он рассказывает о Карлосе, ядах, о "Каммористе" и Арно-старшем, о Джастине (только правду), столько, что к концу ночи у Ричарда голова гудит от историй, и иногда он, забывшись, смеётся в голос, а временами - просто касается, держит и слушает. Просто остаётся здесь и всем своим видом пытается дать понять, что ему, королю Талига, Рокэ Алве, не нужно больше справляться с этим одному. И даже если шрамы, вопреки всем законам мироздания, до сих пор болят... Ничего другого - просто слова и двое, которых они заключили в кокон. Рассвет теряется в облаках, молочно-белый с каплей вина и пряностей. Поднимая бутылку с земли, Дикон чувствует отзвук вины - в замке, небось, все сбились с ног, разыскивая двоих. Мысль о слухах на ум ему и не приходит - как можно очернить простые, тихие и правдивые истории? Воспоминания посреди холодного леса - тепло весны, уже пролившееся в первых зелёных побегах и робких ещё птичьих трелях, когда они возвращаются, уставшие, сонные и истерзанные снова случившимся с ними. - Спасибо, - говорит ему Ричард между одним шагом и вторым, переступая через ветвистый корень, пока небо наверху, в прорехах между верхушками сосен, медленно проясняется, заливает сам воздух светлой, звонкой лазурью. - Спасибо, - вся эта нежность никогда не уместится в слова и прикосновения, даже просто быть рядом ему кажется каким-то недостаточным, но пока Рокэ смотрит на него так и отвечает: - Спасибо, - всё вроде как в порядке. Они в порядке. Болезненно разъединяясь, падают в толпу суетливых аристократов и сошедших с ума от тревоги стражников, где позади всех мечется испуганный герцог Надорэа, который наверняка обо всём догадался и не знает, что ему теперь с этим делать... * Можно подумать, что одна ночь историй всё изменит, но это не так. Сколько всего уже с ними происходило - и толку-то, но Ричард чувствует: они делают шаги. По направлению друг к другу, по верёвке, перекинутой над пропастью. Медленное переставление ног - это только со стороны кажется, что почти ничего не случается, никто не движется. Для канатоходца (даже для такого, какие принадлежат бродячим труппам, ходить на представления которых Дикон пристрастился уже в Торке, и передвигаются над ворохом соломы, курам на смех) каждый крошечный шажок - достижение размером с гору. Король и капитан гвардии - всегда рядом; с каждым днём последний относится к своим обязанностям всё ответственнее. Он и без того не мог допустить убийства человека, которому обязан жизнью, но чем больше и уверенней вызревает чувство, которого Ричарду вообще-то стоило бы бояться, тем больше он тревожится - конечно, не за себя - и тем спокойнее становится всё вокруг. Надор ещё можно с натяжкой назвать мятежным, но Придда уже долгое время верна и пышет благополучием. Валентин Придд за это ручается - и даже Окделл признаёт, что, когда дело доходит до этого молодого человека, беспокоиться решительно не о чем. Дороги при всей своей многолюдности безопасны, толпу богато одетых людей пропускают поспешно, хоть и, разумеется, с толикой зависти. Особенно пристально разглядывают короля. Но в нём, как ни старайся, не найти изъянов. Они, по крайней мере, не снаружи. Рокэ наотрез отказывается от кареты и до поздней ночи не вылезает из седла - надо думать, наслаждается возможностью активно двигаться после стольких месяцев корпения над делами. Отчёты и бумаги, конечно, никуда не делись, ждут в Олларии - но не тащить же их, право, с собой! Удачная причина отвлечься и просто наслаждаться жизнью. Дикон разглядывает её с подозрением, но, сказать по правде, Ворон заслужил отдых, а капитан его кошкиной гвардии заслужил просто ехать рядом и смотреть по сторонам во все глаза, любуясь местами, где ещё не бывал, наслаждаясь даже тишиной рядом с человеком, о котором теперь знает гораздо больше, пусть и вряд ли всё до конца; а по мнению Рокэ так, может, и слишком много. Его и без того было за что любить, но теперь сердце Ричарда подчас просто разрывается: воистину, сочувствие - великая сила. Могло ли такое быть, что он спутал истинную, искреннюю и глубокую жалость к Катарине с любовью? Ответ знать не слишком-то хочется. Это, наверное, значило бы, что всё было предопределено с самого начала. Глупый мальчишка в очередной раз не смог понять, что правильно. На самом деле, рядом вечно кто-то крутится - не поговорить. Герцога Окделла это бы раздражало, как случалось, опять же, когда он дни коротал в приёмной госпожи Оллар, не встречаясь с ней и взглядом, не говоря уже о беседе наедине. Капитан Окделл смиряется с ходом вещей - пожимает плечами, слушает чужую беспечную болтовню. Рокэ тоже больше молчит, а если нет, у него в запасе достаточно смешных и восхитительных, насильно обезличенных историй. Остальное - для близких. Вспоминать услышанное ночью в лесу - как гладить по шерсти самого мягкого на свете кота или выходить из тяжёлой битвы израненным, но живым. Дикон дышит и ловит взгляд короля поверх чужой спины - лёгкое закатывание глаз, совсем как на скучных занятиях в Лаик. Совсем как прожить всё заново и больше ни разу не оступиться до крови. Альт-Вельдер встречает их туманом над водной гладью и женщиной невероятной красоты с глазами чистого серебра. Ричард смотрит на неё и думает: ну, теперь-то понятно, почему Спрут остался равнодушен к Катарине Ариго. Ирэна Придд ничуть не уступает названной в красоте, а её спокойная отстранённость после стольких лет куда приятнее надрыва и всегда едва не пролившихся слёз. И пусть по двору бегают дети (двое), явно унаследовавшие материнский взгляд, хозяйка замка кажется совсем ещё девочкой. Король целует ей руку, Дикон снова чувствует себя оруженосцем при ничего и никогда не объясняющем понятия не имеющему о порядках в обществе деревенскому простачку эре - особенно когда он, как ни в чём не бывало, представляет: - Со мной - герцог Окделл. - Приветствую, - говорит Ричард, откровенно недоумевающий по поводу того, что происходит. Он уже забыл, когда в последний раз был не тенью, по которой взглядом скользили вечно мимо. - Его Величество, должно быть, оговорились, - вряд ли он вообще имеет право по этикету встревать в ещё толком не завязавшуюся беседу сразу после короля, да и удивлённые взгляды нельзя не принять в расчёт, но остановиться сейчас было бы ещё глупее, и он договаривает: - Герцогский титул, раньше бывший моим, ныне принадлежит совсем другому человеку. Но я в качестве капитана гвардии всегда к вашим услугам, - делая всё, наверное, только хуже, он подносит к губам бледные, нежные, как лепестки лилии, пальцы. Ирэна, кажется, не намного старше - и она улыбается ему на удивление искренне где-то поверх тыльной стороны своей собственной ладони. Ладно, это стоило сомнительного удовольствия выглядеть дураком в глазах окружающих. Странно, но здесь, в замке, так не похожем на Надор, что напоминающем о нём больше, чем сотворённое стараниями Эйвона жилище, Ричарду куда легче дышится. Может, дело в том, что за сохранность короля здесь отвечает не он один; более того, в этом месте неоткуда и незачем ждать нападения. Собравшиеся здесь люди были на стороне Алвы раньше, чем на неё окончательно перешёл сам Дикон - у Придда временно столуется младший Савиньяк, с которым они решительно неразлучны, а старшие приезжают по одному несколько дней спустя. В замке мало гостевых комнат, да и Спруты дружелюбием не славятся - разношёрстная, способная внушать подозрения свита рассеялась и осталась где-то немного позади, ожидая, когда снова можно будет тащиться за королём в поисках развлечений на дарминку, убегая от тревог и хлопот. Здесь - здесь и уютный, камерный какой-то приём по-настоящему похож на отдых, не на коротание вечера в ожидании ещё более дальней дороги (или, конечно, дело может быть в том, что ещё день). Рокэ, до этого почти не делавший долгих остановок, решает задержаться на несколько дней - он сообщает это, расстёгивая рубашку на груди с видом выкарабкивающейся из кокона бабочки, а после удаляется в покои пригласивших его хозяев, и Ричард впервые за долгое время с удивлением чувствует, что предоставлен себе самому. Конечно, он всё ещё выставляет караулы и даже проверяет их пару раз (от растерянности, наверное), но в остальном ему удивительно нечем заняться, учитывая, что в компанию герцогов и графов его всё ещё не зовут. Вряд ли дело только в титуле - Дикон, в целом, сам понимает, что пришёлся бы там не к месту, не ко двору; пытается отринуть смешную ему самому обиду и найти себе дело по душе, в чём, в общем-то, преуспевает. Конечно, в таком замке не может не быть восхитительной библиотеки, пользоваться которой ему никто не запрещал, да и не думается, что запретит. Вряд ли сами хозяева вспоминают о ней так уж часто - место кажется пыльным, если не заброшенным. Ричард сам натыкается на него случайно, пытаясь во второй раз обнаружить отведённые ему покои (неподалёку от королевских). Переступает порог, уже понимая, что попал не туда, и всё-таки остаётся - очарование книг неодолимо. Несколько смущённый, бродит среди уходящих к потолку полок, выбирая себе из многочисленных томов те, что поувесистее и позаковыристее, чтобы если не прочитать полностью, то хотя бы пролистнуть, просмотреть: таких и в Олларии не найдёшь, Спруты своей коллекцией всегда славились. Конечно, скопившаяся на полках серость так и норовит заползти в ноздри и угнездиться там, вызывая неудержимое чихание, но Дикон всё-таки проводит здесь несколько часов, не поднимая головы от пожелтевших с ходом лет страниц, нежно перелистывая их и уходя по запутанным тропам написанных больше круга назад слов всё дальше и дальше, в глубину, о которой никто, кроме того, кто там сейчас находится, не знает, что покоится на дне. Книги так часто обманывают - у них это получается умело, а может, Дикон недостаточно критически настроен и ничему не учится, раз верит. По крайней мере, эта ложь не так опасна и куда более невинна, чем та, которой обычно вооружаются люди - нельзя забыть об этом, когда неподалёку расхаживает старший Ариго и добродушно улыбается в густые усы. Он и вправду ничем не похож на сестру - скорее уж на Эпине, но это тоже неважно, а впрочем, капитану гвардии и не доводится разговаривать с графом, чтобы понять, можно ли на самом деле сравнить его с призраком друга. Они разве что мимо друг друга могут пройти, кивнув. Естественно, не в библиотеке - чуть позже, когда Ричард возвращается на двор и щурится от попавшего в привыкшие было к тусклому освещению глаза солнца. Едко и щиплет, так и тянет растереть, зажмуриться, вернуться - но и там, внутри, Дикона начал уже серьёзно донимать кашель, вызванный пылью, скопившейся на давно не трогавшихся с места переплётах. Привыкая к мысли о том, что долгий день не окончен, а стало быть, можно успеть заняться ещё чем-нибудь интересным, уже-не-герцог-ещё-не-герцог Окделл присаживается на крыльцо, на витые поручни, прогретые как будто до основания тем юным весенним теплом, от которого действительно так и тянет снять колет, ослабить пояс, немного раскрыться навстречу, подставиться, как мурчащая кошка. До Ричарда так и так никому дела нет - воровато оглядевшись для начала, потом он уже ни в чём себе не отказывает. Разве что босиком пройтись пока не решается - трава редкая и наверняка холодная. Однако в Надоре, где в это время года не бывало жарче, маленький герцог уже скидывал сапоги и ботинки, случалось, удирал от слуг и матушки по лужайке - особенно если рядом бежала смеющаяся Айрис, а Дейдри с Эдит позади неизменно спотыкались о длинные подолы платьев, союзничающих, как назло, с Мирабеллой. Один Дикон никогда не решался на такие необузданные, дикие шалости - не решится и сейчас, пусть даже осудить его некому. Пройтись ему всё же хочется - недалеко, на запахи трав, к маняще пестрящим в отдалении клумбам. Он снова спускается по старым каменным ступеням, мимолётно тронув рукой увивший мшистую кладку плющ, которому, кажется, даже холода были нипочём, и идёт бродить по упоительно пахнущему весеннему саду, стараниями хозяйки уже радующему глаз самыми ранними цветами. На удивление, и сама Ирэна, точнее, Ирэна Ариго (но от этой фамилии у Ричарда всё внутри так сжимается, что лишний раз даже в мыслях не помянуть) вместо того, чтобы развлекать короля беседой, возится у одной из клумб, наклонившись низко, не боясь запачкать платье, вопреки благородному титулу и стайке блеклых служанок, снующих рядом, будто слишком мелкие рыбки. Выудить такую из реки - сплошное огорчение, особенно когда где-то неподалёку рассекает волны настоящая добыча. Урождённая Придд, на самом деле, больше всего похожа на женщину, которую Дикон мог бы полюбить (хрупкая, задумчивая, светлая и спокойная), однако она счастлива в браке и с нею рядом темноволосые мальчик и девочка увлечённо ковыряются в земле, а сам он... оглядывается на громадину замка, которую даже жаркое солнце, поливающее бока, не делает менее мрачной на вид, прислушивается, склонив голову к плечу, как будто с такого расстояния можно услышать гитарные переливы, но всё равно в конце концов остаётся оглушён тишиной и ослеплён сиянием, только-то. Наслаждающийся жизнью Алва забывает о бывшем оруженосце и нынешнем, вроде бы, друге, чтобы не сказать лишнего, с лёгкостью утомлённого игрой котёнка, а впрочем, они и так немало времени провели вдвоём, пусть и не наедине. Ричард не помнит себя таким терпеливым - наверное, это пришло к нему незаметно вместе с взрослением, перекинулось с усердного сидения над книгами на жизнь во всём её пестроцветье. Например, если щадить себя, можно подумать, что Ворон стыдится вырвавшихся у него долгой, тёмной ночью откровений, вот и уклоняется пока от встречи с глазу на глаз. Дикон предпочитает попросту об этом не думать. Вместо этого он снова приветствует госпожу Ариго... нет, Ирэну и только, как бы фамильярно это ни звучало в мыслях, коротким кивком и осведомляется: - Я не помешаю вам, если побуду здесь? Взамен на эту милость я мог бы помочь вам с садом. Сомнение без остатка погружается в жидкое серебро, тонет на удивление стремительно и ложится на дно, но уловить его всё же можно - если не отводить взгляд. Дети, видно, не слишком привыкшие к незнакомцам в своём доме, перестают тараторить и только молча переглядываются, с любопытством обозревают здоровенного дядьку в чёрно-белом мундире, собирающегося нюхать подснежники и фиалки. Ричард бы и сам на себя со стороны посмотрел - насколько же он нелепый и как разочарованно выглядит, когда Ирэна облекает не самые приятные мысли в слова: - Простите мне это смелое заключение, но вы вряд ли умеете сажать цветы - вам, как и прочим собравшимся здесь мужчинам, под стать другое ремесло. К тому же, мне хватает помощниц, к чему вам марать руки в грязи? Гостей не утруждают такими просьбами, вы и без того наверняка устали, проделав столь долгий путь. - Я быстро учусь и вовсе не утомлён дорогой, - должно быть, у него буквально (большими, заметными буквами такими) на лице написано, как сильно ему на самом деле не хочется оставаться одному, пусть и в настолько красивом месте. К тому же, дети... Последние дети, с которыми Дикон общался близко, были его собственные сёстры, когда он сам ещё не повзрослел. Тогда они неплохо ладили, насколько это было возможно в силу всех различий. Теперь эти улыбчивые рожицы будят самые приятные воспоминания, дремавшие до поры. Ирэна смотрит ему в глаза, а потом её нежный, слегка сморщившийся лоб вдруг разглаживается (процесс, странно схожий с тем, как весной трескается лёд на самых северных реках и уплывает далеко-далеко). Она, верно, не могла не понять этой тоски. Она тоже росла в большой семье, от которой в какой-то момент остался лишь ломтик. - Ну что ж, как я могу отказать вам в похвальном стремлении учиться чему-то новому? - улыбается ему со смирением, которое наверняка было бы угодно Создателю, не найдись в нём лукавой искорки - такой же, которая, вырвавшись из проворных рук неуловимого Сузы-Музы, подпалила репутацию Арамоны. Ричард, впрочем, никогда не сомневался в том, кто скрывался под забавным прозвищем. Ирэна, будь она сколь угодно Ариго, похожа не на Катарину, а на брата - врага, так и не ставшего другом, но, пожалуй, лучше бы герцогу Окделлу всю жизнь иметь дело с таким противником, а не с товарищем, который... Альдо бы вряд ли когда-нибудь одобрил эти забавы - ворошить голыми пальцами холодную, влажную землю, присев на корточки. Дикон, вопреки всему, находит занятие весьма увлекательным - графиня руководит им и детьми с привычной лёгкостью, раздаёт указания без заминки и следа смущения; это только служанки, обступившие их неровным полукругом, не могут удержаться от смешков. Пусть бы им и дальше было весело. Ведь капитан гвардии тоже получает неожиданно сильное удовольствие от того, что делает, даже если взялся за это назло - себе, тоске и анаксу, а ещё мальчишке, задиравшему нос повыше, чтобы не видеть людей, которые всё это время были с ним, поднося еду, стирая и убирая, проживая свои жизни ничуть не менее, а порой и более счастливо даже в отсутствии титула. Оказавшись безродным теньентом в их окружении и почти без денег, Ричард многое научился ценить заново - и ему ещё приятнее от того, что осмысленное им тогда не ему одному пришло на ум. Ирэна, видимо, тоже находит радость в простом труде, раз работает в саду вместо того, чтобы развлекать короля беседой и радовать его взгляд своей только пуще расцветающей по весне красотой, достойной роз и лилий, но вместе с тем приятно живой и душистой, как полевые травы. Дети быстро привыкают к обществу ещё одного взрослого, к тому же, Дикон ведёт себя совсем неподобающе при прожитых им годах: много ошибается и каждый раз, сам не зная, откуда в нём это, корчит такие уморительные рожи, что всё вместе решительно стоит смеха. Джастин и Катарина, которую, впрочем, все называют Кэт, не сдерживаются - хохочут до слёз; мать семейства тоже позволяет себе короткие, но жаркие, точно гроза над морем, улыбки - тепло пышет Ричарду в лицо, румянит щёки, и он неожиданно находит себя рассказывающим забавные истории, вроде как ни к кому особо не обращаясь, но приковывая к себе всеобщее внимание. Ему тут хорошо, ему так хорошо - подавать Ирэне всякие неназываемые инструменты, заранивать в ещё не совсем проснувшуюся после зимы землю новую жизнь, которая достигнет расцвета, когда его здесь уже не будет, и выскребать из самых дальних уголков памяти прибаутки всех сортов - прочитанные в книгах, подслушанные у солдат, рождающиеся из того, что случилось с ним самим. Вслед за какой-то особенно броской шуткой даже неприступная дама, остающаяся Придд по праву рождения, раскалывается в неприличнейшем из смешков, а после - замечает с задором, какого Дикон за ней прежде не наблюдал: - Ну вы и мальчишка! - да он сам себе удивляется и не знает, что на него нашло, как воспринимать эту реплику, комплимент она или укор; пока что разве что напоминает об Алве, о том, что рано или поздно они снова будут говорить и ходить вокруг да около такими прекрасными тропами... И Ричард не стесняется улыбаться в ответ: некоторым цветам ещё долго расти, а у него уже бутон разошёлся трещиной и вот-вот распахнётся. Если градом не вмешает в землю и не затопчет никто, настанет самое сладкое, самое славное время. В конце концов, за их спинами кто-то откашливается, и, оборачиваясь, Дикон встречается взглядом с Его Величеством своей собственной персоной, так и не застегнувшим рубашку и, кажется, ещё помолодевшим на пару лет - если так пойдёт и дальше, скоро они, наверное, будут выглядеть совсем ровесниками. Сгустившиеся к вечеру головокружительные запахи заставляют всё в голове клубиться - или часть из них принадлежит вовсе не цветам, но морисским благовониям, щедро втёртым в кожу? Как бы то ни было, капитан Окделл дышит полной грудью, и его не слишком смущает то, что руки у него по локоть в земле, а на одежде остались бурые следы в самых неуместных местах. То есть, конечно, ему неловко, но после той ночи на развалинах Надора по-прежнему строго следить за собой рядом с Рокэ никак, никак не получается. - То, как вы веселитесь, слышно из замка и заставляет нас завидовать, - шутливо тянет Алва, и его собранные в хвост волосы и вправду в какой-то момент становятся похожи на заплетённую гриву. Ричард завороженно следит за покачиванием чёрных прядей из стороны в сторону (не успели остановиться после быстрого шага, ещё напоминают мечущийся из стороны в сторону хвост недовольной кошки) и теряется с ответом - он бы и вовсе промолчал, он и молчит, это Ирэна вступается с неожиданной похвалой: - Герцог Окделл учится сажать астры и попутно оттачивает на нас своё умение рассказывать смешные истории. Мне сложно сказать, в чём он достиг бОльших успехов. Дикон оглядывается на неё, чтобы поймать ещё одну заговорщическую улыбку. В такие моменты графиня Ариго совсем похожа на Айрис - так похожа, как от него во всём отличается Валентин. Это горько-пряная радость - ничего напоминающего влюблённость, но искренняя, опавшими, а всё же ещё не сгнившими осенними листьями шуршащая нежность к ней и к детям, корчащим обиженные мордашки у неё за спиной, недовольным очередным вторжением. Уходить не хочется - и всё же Ричард с трудом поднимается на затёкшие, неприятно покалывающие ноги: - Я вам нужен? - Не совсем, - щурится Рокэ. Они оказываются напротив и даже близко, между ними немедленно сплетается что-то жгучее, тягучее и пьянящее, как побеги хмеля. - Это граф Ариго соскучился по своей супруге и отпрыскам. Он ждёт вас, сударыня, - взгляд на ещё не вставшую Ирэну, мимолётный, тут же возвращающийся обратно к лицу Дикона. - Я же собрался прогуляться, но не буду возражать, если ты составишь мне компанию. - Конечно, - испачканным ладоням не слишком-то помогает попытка их отряхнуть, а впрочем, озеро недалеко, можно попытаться в нём отмыть эту грязь. Малыши, разминая ноги, лягаясь ими, словно жеребята, недовольно хмурятся. Кэт - на правах младшей и бессовестно избалованной - кидает несмелое: - Нет! - воровато поглядывая на Ричарда, отчаянно пытаясь успеть выдумать, как бы оставить его при себе. Да, он совершенно бессилен перед просящими чего-то особами, пусть даже нужна им луна с неба, и всегда таким был. - Мы ещё поиграем завтра, если ваша матушка позволит. Обещаю, - он бы мог и на крови поклясться, наверное, чтобы девчонка снова улыбнулась: всё равно терять уже нечего, но это и не требуется - она верит ему и так. Машет коричневой от грязи ладошкой, которой тут же хватается за и без того испачканное платьице, чтобы присесть в хромающем подобии реверанса. Ирэна тихо вздыхает, терпеливая и неколебимая, Дикон снова смеётся - и со всем вниманием, напускной серьёзностью пожимает руку подошедшему Джастину. Мальчишке одиннадцать, и он иногда кажется странно задумчивым для своих лет - интересно, что приходит в голову Рокэ, когда он смотрит на этого юношу, носящего в себе кровь Приддов? Что вспоминается? Вот об этом Ричарду больше не приходится гадать. Кэт тоже изъявляет желание пожать новому другу руку, а после очаровательное семейство в обрамлении нянюшек отчаливает к замку - процессия самой весны, не иначе: шумная, смешливая, беспорядочная и такая, что взгляд не отвести, да так и хочется вклиниться в нестройные ряды. Двое, тем не менее, поворачивают в сторону прямо противоположную - туда, где темнеет вход в лабиринт, высаженный из кустов и деревьев столь плотно, что смотреть сквозь него невозможно даже в отсутствии листьев. Пока царит какое-то неловкое молчание - Дикон то и дело поводит плечами, пытаясь поправить смявшийся наряд, не касаясь его, а Алва шагает рядом, как ни в чём не бывало, едва задевая рукой низкие ветви, будто по старой привычке отклонять их, тяжёлые и уже оперённые летом. Обычно тишина дуэтом у них получается на отлично - но ещё они слишком редко остаются настолько наедине, чтобы тратить мгновения зря. - Хорошо провели время? - и такая банальность лучше, чем ничего; надо же как-то начинать. Рокэ не отвечает, Ричард, чтобы не тревожиться попусту, начинает считать шаги - раз, два, три... - Держись-ка подальше от Ирэны Ариго, - звучит совсем невпопад. Алва смотрит только себе под ноги, будто следит за ними, чтоб не запутались, но в хитросплетении дорожек ориентируется уверенно и берёт все повороты на себя, оставляя Дикону только следовать, покорно и благодарно, да наполовину нечаянно, наполовину специально пинать в кусты мелкие камешки. - Почему? - удивление в голосе совершенно искреннее, а Ворон поясняет со странной для него в присутствии бывшего оруженосца выдержанной вежливостью, не отпустив даже насмешки. - Она счастлива в браке - олларианском браке, но его нельзя признать незаконным, учитывая, что Ирэна Ариго в отличие от Катарины Оллар никогда не исповедовала эсператизм втайне, к тому же, действительно любит мужа и детей. Это не та женщина, которая тебе нужна. - А, вы об этом, - глупо говорит Ричард, чувствуя себя очень растерянно и почему-то виновато. Он и не подумал, что его поведение можно рассматривать с такой точки зрения - ведь вокруг всё время толпились служанки, они наверняка готовы подтвердить, что ничего предосудительного не было ни сказано, ни сделано. К тому же, ладно, поддаться неправедным, неправильным подозрениям способен кто угодно - но не Рокэ же! - Я бы никогда не оскорбил таким неуважением хозяев замка! - оттаяв, с жаром возвещает он. - Тем более, вы же знаете..! - Я видел, как ты на неё смотрел, - перебивает Алва. - Она куда красивее Катари, это мы тоже знаем оба. - Неужели мне надо продолжать повторять... - начинает было Дикон - куда только девалось обретённое терпение и спокойствие! - но перебивает сам себя. И, покатав на языке, выплёвывает им под ноги вопрос, уродливо, но зато неизбежно заметно расплывающийся в пыли: - Неужто вы ревнуете? Косноязычие заразно - Рокэ, кажется, хочет что-то произнести, но давится так и не высказанными словами, с такой поспешностью запихивает их обратно за щёки. Повороты и тропинки совершенно одинаковые - взбреди королю в голову оставить спутника здесь в отместку за его дерзость, он не вышел бы обратно самостоятельно. По крайней мере, не сразу. На всякий случай он принимается считать похожие все как одна костлявые белые ели - сомнительные ориентиры, распиханные по углам, сразу на кэнналийском - uno, dos, tres... - Да, - говорит Алва наконец ровным голосом без сучка, без задоринки, без зацепки. - Ревную, притом с ужасной силой. Тебе разве не говорили, что южане этим славятся? - Я не давал вам повода, - Ричард честно пытается не улыбаться, но на беду, как всегда, проигрывает сам себе. - Мне ты никогда не рассказывал смешных историй, - в голосе Рокэ прорезается обида, да такая сочная, что Дикон порывисто кладёт руку ему на плечо, словно смиряет норовистого коня, невольно удивлённый тем, как они вдвоём вообще говорят на такую тему и почему всё это звучит так серьёзно. - Я могу начать прямо сейчас. - Если б ты не прикончил того юнца, - резко проводит король в воздухе черту ребром ладони, подводя итог, распускается в неожиданных откровениях, вызванных то ли выпитым вином, то ли понемногу сгущающимся вечером и относительным отсутствием забот, - я бы сделал это сам, незамедлительно, - он внезапно поднимает взгляд, и огонь совсем другого толка, чем тот, что сиял в редкой улыбке Ирэны, подпаливает Ричарду ресницы и брови. - И лучше тебе не знать, что сталось потом с Лисом-Проказником, - если бы тебе вздумалось вернуться к нему на следующий вечер, он, несомненно, приложил бы достаточно усилий, чтобы только не попасться тебе на глаза, понимая, что с ним за это будет. - Бессмысленно, - спорит Дикон; они всё ещё идут, но не особо усердно - больше глазеют друг на друга и жарко дискутируют. - Я люблю вас, я уже говорил это и повторю столько раз, сколько вам потребуется, чтобы поверить. Мне не нужен никто другой - а если вы испытываете ко мне те же чувства, мне хватит одного вашего слова, чтобы не усомниться в вашей верности. По крайней мере, я не стал бы ревновать вас к женщинам, с которыми вам вздумалось бы разделить постель... - Будь осторожней с тем, что ты говоришь, - просит Алва глухо, с неожиданной резкостью, вымученным недоверием; он теперь кажется не пылким - уставшим, искра обожгла ладони и погасла - осталась гласность и каждый раз застающая врасплох честность, от которой Ричард не успел бы увернуться, даже если бы вдруг захотел. - Может, я никогда не скажу тебе, что люблю тебя. Была одна женщина... - тонкие пальцы, бледные в темноте, и чёрные волосы - король на миг закрывает лицо ладонью, но тут же отнимает её, словно устыдившись: тем не менее, оттиск этого жеста, словно вспышка молнии в полной темноте, оседает Дикону ровнёхонько на сердце, тяжело и сладко. - Это всегда женщина, - невесело усмехается он. Будто мало всего другого, что может встать между ними. Рокэ перенимает настроение, словно из протянутой ладони берёт - выдох после несмешной шутки, становящийся прохладным ветер, сгущающиеся сумерки над головой и любование украдкой. Они теперь идут совсем медленно - иначе как объяснить то, что лабиринт всё никак не кончается? Ричард устал держать на весу руки, изгвазданные в земле - и запоздало вспоминает, что дотрагивался ими до плеча короля. Вдали от света всё равно и следа не видно. - Да. С тобой такое тоже было, стало быть, мне незачем повторяться, рассказывая тебе и эту историю, - убеждает их обоих Алва, точнее, пытается, но потом сразу же, не оставив паузы даже для вздоха, начинает говорить - обо всём. Может быть, это последнее важное воспоминание, которое Дикон с ним не разделил. Так думать приятно - а в остальном очень зябко и весенним вечером слушать про нежные ладони, светлые прядки, заправленные за уши, и неудачливых убийц, которые просчитались разве только в выборе жертвы. Как будто не только Рокэ Алва хранит Талиг, но и сам Талиг иногда для разнообразия о нём заботится - а то и вся Кэртиана. Ричард точно что-то такое читал, но не помнит в деталях - вообще, в старых, никому не сдавшихся книгах можно найти много (никому не) интересных, в чём-то безумных суждений, которые оказываются правдой на каждом шагу. - Как жаль, что меня там не было! - срывается у него с губ невольно, падает с влажным шлепком, точно зревший на протяжении всего рассказа плод, когда король замолкает, тяжело облизывая пересохшие губы. Наверняка после такой речи у него страсть как дерёт в горле - подкарауливавшее момент озеро выскакивает им навстречу, укутавшись в шарф из ломких прибрежных зарослей камыша и осоки, простоявших всю зиму. - Вы так и не узнали, кто был этот человек? - уточняет Дикон с любопытством, осторожно спускаясь к берегу по небольшой осыпи, на протяжении которой почва переходит в песок, тут же сменяющийся галькой. - Нет, - отвечает Рокэ сначала на второе, - у меня были некоторые догадки, но они так и не подтвердились, - он склоняется над водой, зачёрпывает горстями студёную воду и в самом деле жадно пьёт. Ричард, не ждущий продолжения разговора, без удовольствия макает в тёмную толщу ладони и старательно трёт их, впрочем, сомневаясь, что без света и мыльного корня он что-то сделает с въевшейся грязью, к тому же, ёжась от холода. Увлекшись, не слишком удачливый садовник мог бы и пропустить мимо ушей следующий возглас, не прозвучи он так громко: - Но какой же верный из тебя вышел пёс! - Мне следует оскорбиться? - на всякий случай переспрашивает Дикон, и вправду чувствующий себя задетым, но вразумительного ответа не дожидается - Алва, захваченный мыслью, продолжает развивать её, не обращая ни малейшего внимания на собеседника: - Когда я был мальчишкой и пытался брать на себя заботу о котятах и щенках, найденных мной у дороги, они мёрли как мухи, пока отец не сказал мне заняться чем-то другим, чтобы не прослыть в округе жестокосердным убийцей. Сложно сказать, что двигало им, когда после этих прочувствованных слов он протянул мне шпагу. Наверное, от меня ожидалось, что я научусь выбирать равных соперников - но это непростое искусство, и мне до сих пор нелегко бывает устоять перед искушением продемонстрировать собственное всесилие. - Я был этому свидетелем, - кивает Ричард, внимающий вопиющей искренности с некой неловкостью, но не без интереса. Рокэ, внезапно снова обнаружив присутствие слушателя совсем рядом, вглядывается в его лицо, прежде чем поправить: - Ты был участником, - когда он так увлечён, может активно жестикулировать - машет руками, разбрызгивая во все стороны холодные капли, заставляя Дикона вжать голову в плечи в попытке скрыть от неприятной влаги беззащитную шею. - Я же - тем ребёнком, который всегда забывал кормить выпавших из гнезда птенцов, неосмотрительно взятых им под крыло. Этот мальчишка никогда не был жесток - просто ветер подчас слишком уж громко шумел в его голове, даже когда он вырос. У меня не выходило уследить за таскавшимися за мной повсюду щенками, - с глубоким удивлением напоминает сам себе Алва, - так как я мог надеяться справиться с целым оруженосцем? - с трудом вырывающаяся из горла уступка. - Может, ты не был таким уж пропащим поросёнком, как я пытался всех потом убедить, когда ты только переступил порог моего особняка. Никогда не был... Ричард откровенно не знает, что отвечать на это. Он предпочёл бы вообще промолчать, если бы только это как-то выразило слитые воедино много лет назад, всё одно остывшие угольями от давнего пожарища истовую обиду и глупую благодарность - и за произнесённые вслух слова, неожиданно вырвавшееся признание. Нет, надо что-то сделать, дать знак - но не лезть же с мокрыми, холодными руками в объятья, и Окделл мнётся у кромки воды, где-то между ясным днём и глубокой ночью, выговаривая: - Я никогда не винил вас за то, что делал. В конце концов, подсыпать вам яд в бокал, осудить вас на смерть и... - Дикон знает, что здесь мог бы сказать "разделить ложе с мужчиной", но нет, ни за что ему этого не выплюнуть прямо в лицо, не разжать стиснутые зубы и не пошевелить языком. Во фразе остаётся вмятина, про которую все всё знают, но продолжают упрямо не замечать - и этот отказ от настойчивости в исполнении Рокэ говорит о нём столько хорошего, что никакими ядовитыми колкостями не перебить. - Это всё были мои решения. - Я тоже никогда себя не винил, - к Алве вдруг возвращается привычная насмешливость - явная, как и желание замолчать неосторожно произнесённое, не обсуждать его впредь. Ричард понимает - ему, в конце концов, тоже неловко. - Шагни-ка ближе, - конечно, он слушается, и король холодными, влажными пальцами осторожно касается чуть ниже уголка губы. - Там грязное пятно, - произносит, надавливая и растирая. - В темноте разве видно? - голос у Дикона несправедливо садится. Если честно, он бы поцеловал ему руку, как недавно - Ирэне, но с куда большим чувством. И вроде лиц не видно тоже, но что-то внутри, в груди, ещё преграждает путь неразумным порывам, которые, может, и помогли бы делу, если бы не испортили всё окончательно. Биться об это до крови - нет, хватит усилий, которые ни к чему не приводят. Они говорили обо всём на свете, но так и не сошлись ни на чём определённом. - Я заметил его, ещё когда мы шли по лабиринту, - отвечает Рокэ, сосредоточенный и сердечный. Его собеседник, почти тронутый и уж точно пристыженный, признаётся: - А ведь я, забывшись, коснулся вашего плеча и тоже, наверное, испачкал, - однако король, обычно трепетно относящийся к своим неизменно дорогим нарядам, беспечно отбривает, полностью поглощённый оттиранием, возможно, и не существующего пятна и смущением некоего Окделла, капитана гвардии: - Неважно, здесь хорошие прачки, - затем неожиданно прибавляет: - Ты слышал легенды, которые рассказывают об этом озере? - Ричард решительно мотает головой (откуда бы ему? он беседовал только с Ирэной, только о цветах и шутках) и немного жалеет, когда понимает, что Алва поэтому убирает руку. - Говорят, если отдать ему что-то ценное, сбудется любое загаданное в этот момент желание. Дикон критически оглядывает себя на предмет имеющихся в его распоряжении дорогих (хотя бы сердцу) вещей. Вывод неутешителен: он сам - самое ценное, что у него есть. Может, ещё письма Ворона или тетради со стихами - или книги на кэнналийском, бесстыдно увезённые с собой из Олларии; впрочем, их капитан гвардии честно намеревается вернуть на место по возвращении. Нет, всё это имущество слишком жалко - его и так немного. Если подумать, то с желаниями тоже всё сложно - окинув взглядом водную гладь и прикинув, что за таинственное и жадное создание могло там поселиться, Ричард выносит приговор: - То, чего я хочу, либо когда-нибудь сбудется само, либо это никому не под силу исполнить. - Вот как, - Рокэ смотрит на него пристально, смешливо, но вместе с тем - так, что в горле ком встаёт и чувствуешь себя кроликом, на которого с высоты вот-вот рухнет облачённая в чёрные перья погибель. Дольше и чаще, чем вдаль, глубже и почти не прячась. - Если ты хочешь, чтобы я поцеловал тебя, просить об этом у озера необязательно - можно попросить у меня. - Я никогда не стану просить вас об этом, - утверждает Дикон, без вызова, но и без обмана, смешно смотревшегося бы на нём кокетства. - Когда настанет время, когда оно по-настоящему придёт, всё случится само собой. Вы поцелуете меня сами, - он только сейчас, впервые, словно проснувшись ото сна (в который раз за прошедшие после воскрешения месяцы и годы?), понимает, как сильно этого хочет, в самом-то деле. - Вера в судьбу, - Алва как будто скрывает за насмешкой недоумение, - ничем не лучше деревенских суеверий. Но, судя по тому, как ты об этом сказал, твоё желание звучало бы похоже. Ричард пожимает плечами, не видя смысла спорить и тем более - пытаться скрыть очевидное; сказать по правде, он надеется, что Рокэ поймёт: подходящий момент уже здесь. Любой момент с этих пор - достаточно подходящий. Увы, чуда не происходит - можно ли в этом обвинить затаившуюся глубоко под водой тварь, наверняка напоминающую гигантского спрута? Причём такого, со страниц старых книг, иллюстраторы которых, подобно обитателям Надора, понятия не имели о том, как выглядят всякие морские жители. То, что красуется у Приддов на гербе, кажется совсем безобидным по сравнению с тварью, которой ещё герцог Окделл как-то любовался в трактате о всяческих диковинных зверях Золотых Земель. И как только матушка допустила, чтобы подобная книга осела у них в библиотеке, и без того невеликой, ещё ограбленной после подавления мятежа? Может, про это любил читать отец. Не сговариваясь, вообще не говоря больше ни о чём, двое неспешно, но всё же, видно, быстрее, чем прежде, движутся по лабиринту в обратную сторону. Путь домой - он всегда легче, какой бы дом ни ожидал тебя в конце. На небе по-прежнему ни облачка и, любопытный, зыркает вниз внушительный, внимательный глаз луны. В его туманном и зыбком, но по-своему ярком свете Дикон кое-что замечает: - Где ваш фамильный перстень? - Я оставил его на столе в спальне, - Рокэ невозмутим. Лжёт он, конечно, мастерски - Ричард бы поверил, если бы не видел, что: - Когда мы входили в лабиринт, он был у вас на пальце, это точно, - пойманный на горяченьком, Ворон молчит и правильно делает - так Дикон может удивлённо и радостно завершить: - Вы уронили его в озеро, вот что! И какое желание загадали? - Если скажу, не сбудется, - король реагирует молниеносно, как в поединке на шпагах, но, когда находишься рядом с ним столько времени, сложно не выучиться хотя бы самым простым приёмам словесной дуэли. К тому же, Ричарда сбить с толку не так-то легко, особенно теперь. - Хоть намекните! - вряд ли это поможет, но у Дикона наготове следующий выпад - можно же пригрозить: "Скажите, а не то решу, что вы попросили у какой-то там древней твари мой поцелуй!". И что тогда будет... Что-то странное и хорошее, можно не сомневаться. Можно внутренне замирать и обваливаться, подкладывать дерзость на язык, готовить её к выстрелу, однако Алва, словно разгадав коварный замысел, с неожиданной лёгкостью сдаётся: - Я хотел, чтобы ты перестал на меня "выкать", но теперь это, видимо, не случится, пока реки не потекут вспять, - прекрасно сыгранная трагическая обречённость, хотя, конечно, если сравнивать с тем, как её подавала Катари, то просто жалкое подражание. Очевиднейшая ложь - но Ричард решает не настаивать. В конце концов, вдалеке уже виднеется замок, увитый огнями, точно распускающимися только ночью оранжевыми цветами, слегка покачивающимися на ветру. Как скоро случится следующая беседа по душам, будет сделан очередной шажок? Или, точнее, как нескоро? - Просить это у озера было вовсе необязательно, - говорит ему Дикон, подставляя лицо ветру, не такому холодному, как можно было ожидать. - Ты мог просто попросить у меня, - это странно и щиплет язык, это стоит широкой улыбки. В тёмном, освещённом по старинке чуть ли не факелами коридоре, где по стенам панически мечутся внушающие первобытный ужас тени, когда они расходятся по комнатам, Рокэ всё же целует его - коротко, куда-то в отросшие волосы, то ли в висок, то ли в ухо - и направляется прочь, не оглядываясь. Ричард, смотрящий вслед непростительно долго, трогает грубую, щербатую от времени кладку стен, чтобы проверить, какая она холодная и как он ещё не заснул, всё это ему не чудится. Потом - беспомощно просит у опустевшего коридора: - No me quedes solo, - и уходит ложиться спать в кромешной тьме, будто даже самый слабый свет подпалит крылышки ночному мотыльку - такому лёгкому и хрупкому воспоминанию. * На следующий день Рокэ сам приходит к нему с утра и терпеливо ждёт, пока странно заспавшийся Ричард умоется и оденется, от растерянности забудет про все свои обязанности, чтобы после отвести под локоть на поздний завтрак за стол ко всем собравшимся в Альт-Вельдер значительным лицам. Среди них немного неловко, особенно с непривычки, и делу никак не помогает то, что Алва с не слишком-то доброй шутливостью представляет "герцога Окделла" каждому, даже тем, с кем он уже знаком. Впрочем, самое неприятное на этом кончается - беседа, в которой капитана гвардии никто не принуждает участвовать, проходит в спокойном тоне, вовсе на другие темы. Если кто и подумал, как сам Дикон, не слишком ли он похож на пригретую на груди из сентиментальности домашнюю зверюшку, то вслух это высказано не было. После чашечки шадди, к которой, к счастью, подают сладости (иначе Ричард бы этой пытки не вынес), он и вовсе расслабляется - и так и не начинает, к счастью, смущаться снова в последующие дни. Они вообще не наполнены хоть сколько-нибудь запоминающимися событиями и в памяти остаются не более чем мазками светлой краски. Приятные, негромкие разговоры, воспоминания наперебой... Это могло бы напомнить устроившемуся в дальнем кресле чужаку разве что Ракану и собравшееся там общество, не блиставшее, впрочем, ничем, хорошим ли, плохим ли, и мелко потряхивавшее куцыми хвостиками в страхе перед тем, что будет дальше. Решительно, там немногие имели значение и были для Дикона по-настоящему дороги - тут ему вообще никто не близок, кроме вечно остающегося в центре внимания Рокэ, но даже так можно оценить атмосферу всеобщего уважения и доверия. Так послушать - кажется, ни у кого здесь нет секретов; это, конечно, неправда, а всё же приятно на время поддаться такой приятной иллюзии, подслушать смешные истории из общего прошлого и семейные нежности людей, которые в любое другое время показались бы ему бесчувственными и неприступными. Может, что-то в этом замке вообще остаётся тайным только для неожиданно вторгнувшегося в него Окделла. Один такой никем не оберегаемый секрет ему нечаянно доводится раскрыть - и сложно сказать, что нужно и что получается чувствовать, заметив однажды, как двое бывших однокорытников, ни от кого не скрываясь, сближаются лицами в глубине сада - легко, словно в шутку, но то, что за этим следует, полностью не оправдывает ожидания и вовсе не смешно. Видимо, и вправду все всё знают - вероятно, это даже очевидно, однако Ричард, не ожидавший такого, по-настоящему поражён, когда становится этому свидетелем в первый раз. Ледышка-Придд улыбается, Арно, из которого, казалось, со временем вырастет тот ещё повеса (по крайней мере, похвастаться он любил), ничуть не стесняется целовать мужчину на виду у слуг и братьев. Оцепенение, какой-то морок - Дикон не может объяснить иначе, почему он вежливо отворачивается далеко не сразу. В его положении осуждать такое было бы глупо. Просто это так... странно. И немного завидно. Действительно, наваждение - в какой-то момент Ричарду кажется, что он натыкается на эту парочку абсолютно везде, куда бы ни пошёл. Даже если они просто беседуют, переглядываются, касаются... Один раз дверь в спальню неплотно закрыта, а Дикон, как назло, болезненно любопытен - и он бы, может, вообще не заметил эту щёлочку, перешагнул, не задумавшись, пересёкший коридор лучик света, если бы не услышал стон. В мыслях - паника и тревога, надрывается сирена, трубит к бою рожок: а что, если сейчас этим же путём решит пройти ещё кто-то? Какой кошмар, какой позор! Но нет, к кошкам всё это: осторожно приблизившись, продолжает стоять, боясь лишний раз вдохнуть, и наблюдает за тем, с какой нежностью... как легко и уверенно... ничего не замечая вокруг... Рокэ крепко перехватывает его за плечо, отводя от двери на достаточное расстояние, и лишь затем заговаривает - с немного злорадной улыбкой, пересёкшей лицо змеящейся трещиной на спелом гранате (это можно было узнать с картинок - но не то, как сладок рубиново-красный сок, которым истекает каждое слово): - Тебе повезло, что это был я, а не кто-то другой вроде Лионеля, - Ричард молчит, потому что у него на языке намертво слиплись "прости" и "спасибо", а ещё по такой причине: в мыслях его засела настолько отчётливая картинка, что она кажется ярче реальности - мрачного, затхлого коридора со старыми портретами по стенам и сверкающих весельем синих глаз напротив. Сложно сказать, чего от себя ожидал Дикон - скорее всего, он просто смотрел, ни о чём не думая; тело отреагировало на это недвусмысленно, самым естественным образом, и Рокэ, конечно же, замечает. Придвигается, прижимается теснее - дверь всё ещё в опасной близости, шепчет на ухо - нет, он это нарочно, точно нарочно! - бархатно, терпко: - Нужна помощь? - Нет, - похоже на кашель. Помощь? В первый момент сложно даже понять, о чём он. Нужна вода. Нужно выпить и выйти на свет, проморгаться, пойти посмотреть, как там стражники. Что угодно, главное, убраться отсюда куда подальше, но Алва вовсе не собирается отстраняться - констатирует, словно вообще ничего не слышал: - Нужна, - и на какое-то мгновение у Ричарда тоже обрубает все чувства - остаётся только знание, что они напротив, почти вплотную, и узкая ладонь уверенно, собственнически ложится ему на пах, и сейчас что-то случится, произойдёт что-то непоправимое - хорошее или плохое? Винные пятна на простынях, собственные бесстыдно громкие стоны, незаметно появляющиеся и исчезающие по всему телу синяки - это он никогда не пытался анализировать, всё что угодно, но не это; безумие, отчаяние, наслаждение, а вместе вспоминается как что-то постыдное, грязное и мерзкое, стыдливо и брезгливо впихнутое куда подальше не глядя. Дикон его и не ворошил - само рухнуло, прямо на голову, прямо теперь. - Я сказал: нет, - почти грубый толчок, нехорошее заклятье бьётся с хрустальным звоном. Дверь в спальню всё-таки закрывают и запирают на ключ, отчего становится почему-то только более пакостно. Рокэ потирает неудачно вывернувшееся запястье, всё ещё смотрит ему в глаза - а может, так только кажется, раз он ничего там не видит, не проникается и произносит зло: - Снова ожидание подходящего момента? Ну и странно же ты понимаешь любовь. После такого Ричард никогда не сказал бы ему почти вырвавшееся прежде: "Я боюсь". Да и чего бы он мог опасаться? Счастья? Воспоминаний, которые никуда не исчезали и так? Того, что всё будет (снова) неправильно и окажется совершенно ошибочным? Третье, пожалуй, ближе всего к истине, но всё равно, Дикон знает, что, как бы это ни было глупо и недальновидно, ни за что не станет обсуждать такое с Алвой, возможно, боясь насмешки или невнимательности, пренебрежения, которое Альдо проявил бы наверняка. Кошмары чаще забывают, чем пересказывают. И всё равно оба медлят уйти, недовольные и обострённо слышащие каждый вздох друг друга, как будто осталось незавершённое дело, не брошенная в лицо гадость или не произнесённое пока утешение. Словно дикие звери, еле сдерживают порыв метаться из стороны в сторону - и чувства в них бродят так же, по крайней мере, Ричарду отчасти (не от большого ума) хочется вновь приблизиться к Рокэ и вжать его в себя, в стену, покрыть поцелуями острые скулы, просто быть с ним без угрызений совести и стоящих за плечом воспоминаний, не думая, кто это может увидеть, что об этом могут сказать. Или дело в том, что с Альдо они почти всегда были пьяны, не особенно понимали, что делают, пока не становилось слишком поздно, чтобы остановиться, и штуки не оборачивались горьковатой былью? Если и случалось чувствовать боль, вино это притупляло. Дикону бы - такой же порыв незамутнённого безрассудства... Но он без преувеличений стал старше на целую жизнь и первым находит в себе силы уйти. Страх или здравомыслие? Его ведь никогда не учили, он никогда не видел, как правильно любить женщину, не говоря уже о мужчине. Всё случится, просто немного позже. Нужно время, пусть разгорится костёр доверия, пусть они окончательно согреются, так, чтобы ни в одном дальнем уголке не осталось корочки льда... Ричарду об этом мечтается. Вскоре они покидают Придду, цветники и смятение; прощаться, на самом деле, по-настоящему грустно - остаётся лишь утешаться мыслью, что сюда можно будет вернуться. С этими людьми Окделл, которого они всё же упорно продолжали называть герцогом все эти дни, расстаётся не как с друзьями, но уже как с хорошими знакомыми. Пожалуй, труднее всего оторвать себя от Ирэны - в возвышенном, конечно, смысле, ведь они даже не обнимают друг друга, держатся осторожно, как бы не настороженно. Тем не менее, она единственная понимает - по-мальчишески жмёт ему руку и, глядя в глаза, уверяет: - Вы можете вернуться сюда и без Рокэ. Я буду рада новой встрече с вами. Дикон не скупится на ответные заверения в верности и готовности служить, а король, наблюдая за этим, молчит. Ревнует ли он снова? Может, всё-таки понимает? В такие моменты, кажется, было бы проще и приятнее всего взять его за руку, отвести в свою голову и позволить увидеть своими глазами все мысли - вплоть до самой гаденькой. Ирэна как женщина и возлюбленная Ричарду не интересна. Как и ни одна другая женщина. Ему постоянно снится обернувшаяся вокруг пояса каменная кладка, уверенная хватка рук, так и не почувствованная всерьёз. В дороге как будто немного проще - снова никакого уединения; конечно, это означает отсутствие разговоров по душам, искренних, к которым так легко было привыкнуть, но, с другой стороны, не приходится попадать в неловкие ситуации и снова пробовать на зуб свою решительность, задаваться вопросом, насколько далеко он готов зайти и не хочется ли ему просто быть рядом - самым верным другом, как с Катариной. Нет, всё-таки нет: Дикон знает, что в нём дремлет и на что он на самом деле способен, однако ему важно не просто ощущать возникшую у них с королём исключительную близость, но и слышать о ней вслух, из уст не спешащего с этим Ворона: просто что-то надёжное вместо давно набившей оскомину уклончивости, обещание, что никто не будет (снова) обманут и предан. Не обязательно ведь говорить "я люблю тебя". В мире так много слов, чтобы передать: "Ты мне не безразличен". Подтверждение очевидного бывает смешным, но никогда - лишним. Теперь они совсем уже поворачивают на Юг - кажется, рассветы становятся ярче, а дни длиннее. Здесь всё ещё интереснее - знакомая Ричарду с пелёнок холодная и строгая, несколько мрачная красота лесов, отголосок сказки (не всегда - доброй), поджидающей за каждым углом, сменяется простором полей с редкими группками столпившихся вместе, словно держащихся друг за друга деревьев, где не укрыться даже самым юрким существам из легенд. Здесь всё другое (говорят, они не прячутся и насмешливо смотрят с высоты глазами птиц на лицах людей) - и такое красивое, особенно в сердце весны, а может, потому, что оно отражается во внимательном и смешливом взгляде Рокэ: высокие травы, низкое, бледнеющее, выцветающее от начинающего уже донимать жара небо, вьющийся змейкой и льнущий к нему дым от костров. Пейзаж, разбавленный, впрочем, и перелесками, пока ещё мало похож на Варасту - туда они вроде как и не собираются, не в этот раз. Вроде как - король, похоже, выбирает маршрут прямо в дороге, никогда заранее не сообщает Дикону (тем более - кому угодно другому), где они будут через несколько дней. На следующий - да, пожалуйста; хотя и в этом бывают сбои - например, Алва без предупреждения решает заглянуть в Дорак, так резко, что волочащаяся позади по пыльной дороге свита, кажется, не успевает понять, что Его Величество больше не скачет во главе. Размышляя об этом позже, Ричард, конечно, додумывается до того, что краткосрочное бегство было запланировано заблаговременно, ведь Рокэ едет не в гости к Доракам - они у него официально в немилости, их род находится в упадке и держится обособленно, примкнув к противникам власти, однако, насколько можно судить, только потому, что к этому принуждён. Несомненно, реши король наведаться к ним с визитом, его бы ждал богатый по мере сил приём и недвусмысленное усердие в попытках добиться его милости; но Алва, над пресмыкающимися перед ним людьми предпочитающий лишь смеяться, сопровождаемый Диконом и ещё несколькими гвардейцами, держащимися в отдалении, останавливается, далеко не доезжая до усадьбы. Ему нужны отсутствие надоедливой толпы за спиной и вишнёвый сад. Он действительно красив, сложно не признать. Деревья, облитые молоком и лунным светом, усыпанные снегом и сахаром - белые, как кружева на девичьем исподнем или как пальцы монашки, возведённые прямо к небу в молитвенном жесте. Когда вишни обступают дорогу с двух сторон, Ричарду кажется, он попал на свадьбу каких-то удивительных, не похожих на людей существ, о которых он до этого мог разве что читать в книгах, да и то не слишком-то внимательно, уж точно не с бОльшим трепетом, чем всё остальное. Жаль, сейчас было бы полезно знать, насколько опасны гости и молодожёны на этом диковинном торжестве. Или они заснули? Или они ушли? Рокэ не спешивается и не двигается совсем - лепестки, облетевшие ему на плечи и подол плаща, похожи на солнечных зайчиков. На всякий случай Дикон подъезжает ближе - стоит ветру подуть, как с места срывается без счёту кипенно-белых, белопенных бабочек, обманчиво-расслабленное кружение которых больше всего походит на тёплую, тонко пахнущую метель. Не хотелось бы из-за неё потерять короля из виду. Хотя, конечно, сложно думать исключительно об этом - цветение настраивает на сентиментальный лад, забивает голову ненужными мыслями. Этому недугу подвержены даже самые стойкие - Алва поворачивает голову и негромко говорит: - Квентин Дорак писал мне о них - о цветущих вишнях. Давно, но такие вещи не забываются. Теперь я точно знаю, что он имел в виду, - если бы его не тянуло поговорить об этом, он бы молчал, и Ричард воспринимает это как знак - спрашивает: - Вы были близки? Рокэ тихо вздыхает. - Ты не хуже меня знаешь, как это бывает: находишь что-то, только когда потеряешь. Мне очень не хватает Сильвестра - как человека, который, пусть и совершал иногда ошибки, знал толк в управлении страной, и ещё как старого друга. Он ладил ещё с моим отцом... - король позволяет себе удивительно грустную усмешку, и Дикону вдруг кажется, что он никогда ещё не видел Алву таким беззащитным и высвобожденным из брони насмешливости, о чём бы тот ни рассказывал прежде. Об Эмильенне - с кривой усмешкой, об Арно-старшем - с почти мечтательной вдохновенностью, тут же перебиваемой поспешными юморесками, об Алваро... - С ним вообще-то мало кто ладил, и я не был в числе этих людей. Как всегда, Ричард понятия не имеет, как правильно поступать в таких случаях и что говорить в ответ на нежданные откровения. Учится методом проб и ошибок, уже имеет некий опыт и смутно догадывается, какие дружеские жесты приятны именно Алве, - подъезжает ещё ближе, так близко, что странно смирные кони (король снова разъезжает на норовистом, нетерпеливом мориске) почти соприкасаются боками; кладёт руку на плечо, заглядывает в глаза: - Это, должно быть, не самые приятные воспоминания. Я могу что-нибудь для тебя сделать? Чтобы хоть немного развеять твою тоску? - Рокэ поворачивается на звук голоса с такой поспешностью, точно вмиг ослеп и теперь затихающие слова стали его единственным ориентиром в царстве темноты. Вишнёвые лепестки в который раз срываются с веток и проносятся между их лицами в нелепой панике, тут же сгорая до пепла, теряя значение. И без того смутные очертания особняка в глубине сада становятся совсем не видны из-за поднявшейся пурги. В ней прелестно, прохладно и тянуще под рёбрами - от того, как всё быстротечно; это особенно хорошо понимаешь, когда красота цветов угасает за считанные дни. Вишни хотя бы одеваются в белое и ненадолго молодеют каждую весну. Люди и это разучились делать. Они могут менять наряды, но лицо останется и будет отражать жизнь, какой ты её прожил. Любуясь Алвой каждый раз, вопреки (или даже благодаря) морщинкам и складочкам, Дикон не может утверждать, что это плохо. Люди меняются медленно, внутри и снаружи - и пусть с каждым днём проходит всё больше времени, время уходит - куда? - настоящее синонимично вечности и кажется не подвластным никакому влиянию извне. Некоторые вещи не исчезают, даже если должны по всем правилам: иначе их двоих здесь бы не было, а может, не было бы вообще нигде. Ещё, например, цветущие деревья умеют приятно пахнуть и прекрасно выглядеть, но никогда не могут друг друга коснуться. Наверняка это просто невыносимо; если они и смотрят, то с завистью, когда Рокэ легко наклоняется ближе и накрывает губы губами - касание совсем ничего не весит, а из-за того, как бесятся под рёбрами бабочки вишнёвых лепестков, и вовсе кажется легче воздуха. Не распробовать и не вкусить - так, действительно, дотронуться, превратить ощущаемое согласие душ в нечто осязаемое. Пожать, уткнуться... Ричард не может назвать это поцелуем, так что ему бы удовлетвориться отсутствием душевных метаний - но люди не совершенны, люди - не вишни, которым достаточно солнечного тепла и дождевой воды, даже в отсутствии которых может произойти расцвет. Дикону не хватает. Поэтому, стоит Ворону прерваться, попробовать отстраниться, его тянут ближе и отчаянно распластывают лицо по лицу, вмазываются с куда большим остервенением, сталкиваются с ним с очевидным намерением выбить из колеи, а может - и из седла, куда-то на ковёр из лепестков и необдуманности. Это слишком долго не происходило, было слишком ожидаемо (с нетерпением), чтобы играть равнодушие; а всё же момент лучше - и красивее - сложно было придумать. Дикон поражён тем, что вместо необдуманной страсти, вложенной им поначалу, на выходе они всё равно источают нежность. Может, дело в вишнёвых лепестках и самых грустных мыслях, ставших всему причиной? Может, дело в том, что это не Альдо и не сиюминутная прихоть, а один из последних шагов на долгом, опасном, обоюдоостром пути, начатом даже не в тёмной комнате дворца в Олларии одним таким далёким летом, когда отличие жизни от смерти было понято Ричардом в полной мере, а гораздо, гораздо раньше. Нет, не в Фабианов день, конечно. Когда? В какой момент, хотя бы в какой из дней? Им теперь никогда не вспомнить. Позади осталась целая жизнь, может, даже не одна. Впереди - вереница огромных неизвестностей, плавно перетекающих одна в другую; впрочем, менее пугающая, чем обычно. Рокэ говорит ему в приоткрытые губы: - Я не хочу больше терять, так и не найдя. Не отпущу тебя, это дело решённое. А ты? Останешься со мной? - Пока не умру, - с жаром ответствует Ричард, не задумавшись ни на миг. - Даже когда ты состаришься или женишься, я... - Не женюсь, - Рокэ качает головой и тихо смеётся, возможно, над собственной глупостью и бережностью, с которой почти соприкасаются кончики их носов. - Меня многие считают бездушным - может, они в чём-то и правы, но я бы не смог, - просто признаёт он. И их толкающиеся друг в друга колени, их притянутые друг к другу головы, окутывающие их лепестки и уже проявляющие первые признаки нетерпения кони... Ричард вспоминает про ждущих неподалёку стражников, но отстраниться сейчас было бы предательством, да и слухи не кажутся такими уж важными - давно, а может, никогда не казались. - А как же наследник? - У меня достаточно бастардов, - они обнимаются и сталкиваются лбами. Те ещё цирковые номера на спинах лошадей, а впрочем, никто пока не жалуется. - Я смогу выбрать подходящего - так даже лучше, он не будет избалован богатством и, возможно, станет лучше заботиться о народе, среди которого вырос, - молчание ещё недолго длится и никому не мешает тоже. После Рокэ всё-таки отстраняется - сквозь сладкое марево белых хлопьев и летнего запаха слышится пока ещё приглушённый стук копыт. Он достаточно далеко, чтобы Алва успел напомнить, выравниваясь в седле, удобней перехватывая поводья: - Ты сказал, что будешь со мной, пока не умрёшь, но и после смерти я буду ждать тебя в Лабиринте. Помнишь наш уговор? - Да, - говорит Дикон. - Или, если что, я тоже тебя дождусь, - обещает он и смотрит прямо, а когда взгляды сталкиваются, не обходится без высеченной искры, что приводит к вполне ожидаемому, но не вполне приличному результату - один из стражей особняка Дораков, посланный проверить подъездную дорожку, натыкается на двух самозабвенно целующихся мужчин, в одном из которых без особого труда угадывается король Талига (там, на большой дороге, его уже отчаянно разыскивают, рассылая отряды во все стороны). Рокэ щедро платит старику за молчание. Теплом на тепло - стоит им отъехать немного дальше, ещё пару раз, прежде чем успокоить верных подданных своим появлением. * Жермон, навсегда оставшись жить в Альт-Вельдер, поближе к границе и подальше от дурных воспоминаний, нашёл для Ариго ответственного наместника. Ричарду предоставляется возможность лично убедиться в его умениях - по крайней мере, принимать короля у полноватого, жизнерадостного мужчины получается восхитительно. Он уже сед, но вовсе не кажется старым; вежлив, предусмотрителен - разумеется, не без корыстного умысла. Наверняка надеется рано или поздно заполучить провинцию, с которой тоже, кажется, управляется весьма неплохо, в своё полновластное распоряжение. Рокэ этих надежд не рушит и разглядывает наместника вроде как с искренним интересом: редкое умение - выслуживаться так, чтобы не вызывать презрения; подобных людей почему-то хочется видеть рядом при всей их изворотливости - наверное, из-за того, что она ими вовсе не скрывается, напротив, носится с гордостью на груди и служит заведомым оправданием многим поступкам. Итак, их хозяин явно готов на многое для дорогих гостей. Например, он устраивает небольшой бал, заранее извиняясь с лёгкой усмешкой за провинциальное общество, которое по роскоши, утончённости и изяществу, разумеется, не сравнить со столичным. Алва, ещё не успевший устать от шумных приёмов, а может, уже привыкший к ним, принимает известие благосклонно - и в этот раз он явно не намерен позволить Дикону остаться в стороне от всеобщего веселья. В какой-то момент, приходящийся на довольно поздний вечер, они находят себя в менее просторном, чем хотелось бы, зале, под завязку набитом желающими посмотреть на короля и, если получится, поговорить с ним, а так - хотя бы плеча коснуться, что с успехом и проворачивают. На каждого не взглянешь с глубоким укором, тем более, монархам язвительность и угроза в глазах явно не к лицу. Еле как увернувшись от очередной хихикающей девушки, увешанной несуразно большими сиреневыми бантами, Рокэ полушутливо вздыхает: - К концу вечера от меня не останется и песчинки - каждый здесь намерен отломить кусочек. Как насчёт начать охранять короля? - он окидывает взглядом бурное, точно тканевое море, где в каждой капле - все цвета радуги, окружение, видно, пытаясь понять, чем бы им обоим заняться таким внушительным, чтобы не имеющие важных дел просители держались подальше. Ричард тоже старается рассмотреть это вероятно существующее нечто, но не может - то и дело натыкается на лица, восторженно приоткрытые рты, ясные глаза... не то, чтобы это плохо. Просто немного непривычно, немного слишком. Когда музыканты начинают играть, не задействованные в вальсе изо всех сил отступают к стенам, но это не слишком-то помогает делу. Пары кружатся так тесно, что яблоку прямо-таки негде упасть, даже если бы было откуда. Мода на танцы меняется куда медленнее, чем мода на наряды, поэтому для увеселений выбирают всё то же, что в Олларии полкруга назад, даже если надевают платья, к таким пируэтам не подходящие и заставляющие спотыкаться (но в этот раз, к счастью, обходится без жертв). Вероятно, за время правления соберано популярность приобретут кэнналийские пляски - они красивы, к ним давно приглядываются; и всё же никто не предскажет, приживутся ли они при дворе, требовательном даже к своим королям, к ним - тем более. - Может, танец? - предлагает Рокэ, не дождавшись ответа. Дикон, завороженный тем, как многие партнёры даже в такой толпе умудряются выглядеть грациозно и непринуждённо, не сразу понимает суть вопроса (этому препятствует ещё и неизбежный гвалт, в который вплетаются протяжные голоса инструментов). После - пожимает плечами и честно признаётся: - Я не умею. Мирабелла считала важными для будущего герцога другие навыки, - у Алвы на лице читается всё, что он думает о таком подходе к воспитанию, да так отчётливо, что вслух произносить нет нужды; Ричард и сам понимает, что это серьёзный просчёт - как-никак, важный в Талиге человек не мог бы вечно избегать приглашений на всевозможные увеселения, исходящих от самого короля либо приближенных к нему лиц. Или матушка полагала, что в Талигойе танцевать перестанут? Видела её таким же тихим и унылым местом, как Надор после смерти отца? - А в Лаик? - живо интересуется Рокэ. - У нас были такие занятия. Мальчишки, которым всё смешно, много зеркал и несчастный упитанный ментор... - картинка рисуется вполне живо. Настолько живо, что Дикон, никогда не причислявший себя к ревнивцам, невольно ёжится. С кем танцевал юный Алва шестнадцати лет от роду? Что хуже, кого целовал? Теперь это, конечно, не имеет значения, а всё-таки жалко, что Ричарда там не было. Он бы хотел такое увидеть, да что там, принять участие, выкинуть парочку хоть бы шутливых па. Активное мотание головой короля, по-видимому, разочаровывает: - Жаль. Не знаю, как ему это удалось, но в конце концов он выучил нас отлично, - музыка становится громче, пусть и не изменяет своей размеренности, прилизанной гладкости, способной вызвать зевоту. Рокэ разочарованно прищёлкивает языком: - Неужели совсем не умеешь? - Я знаю, как танцуют в Надоре, - срывается у Дикона с языка прежде, чем он успевает удержать себя, и глаза напротив загораются смешливым интересом такой яркости, что остаётся только вздёрнуть подбородок, не давая собственным сомнениям стать видимыми. Это, конечно, было очень давно и нечасто - моменты, когда деревенская ярмарка совпадала по времени проведения с отъездом Мирабеллы Окделл к какой-нибудь из сохранившихся на территории Талига эсператистских святынь. Так подумать, матушка не делала большой тайны из своих маленьких путешествий - может, они были её способом выражать протест, когда сделать это голосом, вслух представлялось решительно невозможным. Ричард тогда об этом не думал - его больше занимала возможность повеселиться, пусть даже в толпе простолюдинов. И хотя Эдит и Дейдри взять с собой обычно не удавалось, Айрис всегда следовала за ним - точнее, являясь главной зачинщицей всех проказ, устремлялась вперёд, указывая путь, не давая усомниться и вернуться домой с полдороги. И они правда танцевали: вдвоём и непрестанно меняясь, поначалу довольно неуклюже, но потихоньку набираясь опыта, разумеется, вызывая у окружающих смех - и такое ласкающее желание помочь. Помнится, Айрис какое-то время была всем этим попросту одержима - она даже будила брата посреди ночи, чтобы ещё немного покружиться в тишине и темноте, тренируясь. Тайком они учили младших, объясняли и показывали, как умели, частенько тоже после захода солнца, после того, как все разбредались по спальням и всё замирало до утра, еле как обогнув притворяющихся спящими нянюшек и намеренно отворачивающихся немногочисленных стражников под неяркими, пахнущими маслом фонарями. Конечно, рано или поздно, но тайное стало явным. После - были молитвы на коленях в домовом храме, долго не заживающие рубцы от хворостины на спине, чтобы никто не видел, и надолго, если не навсегда отбитое желание не подчиняться. Айрис и это не укротило - она продолжала иногда убегать, никого не предупредив, и обычно оставалась незамеченной, а может, на неё в такие моменты никто не хотел смотреть, кроме Мирабеллы, потерявшей остроту зрения от вечного чтения Книги Ожидания при чадящей свече. Айри звала брата с собой, но он не желал и слушать, закрывал окна и двери, возвращаясь к повествованиям о героях и несправедливостях, всегда порождённых одной и той же причиной, как будто так правда бывает в жизни. Сестра долго ждала, принималась уговаривать снова и снова, а когда совсем перестала, облегчения не было - только смешная обида и кусачая тоска по беззаботным мелодиям, под которые ноги двигались сами собой, а пятки отбивали ритм. - Я видел, как их танцуют, но никогда не участвовал в этом сам, - признаётся Рокэ задумчивым, намекающе шаловливым тоном, который мгновенно вырывает Ричарда из пелены раздумий, воспоминаний и сожалений, срывает с него покров печали, только легко успевший лечь поверх. Уже не раз звучало, вслух и в мыслях, предложение оставить прошлое в прошлом - сейчас у них впереди целая ночь, ещё только надкушенная с краю. Что ожидается, то и произносится: - Хочешь попробовать? - Я быстро учусь, - многообещающе сверкает глазами Алва. Дикону это всё так нравится - ощущение, что посреди духоты, сутолоки и скуки разом становится легче дышать и ветер ерошит волосы, проводит по лицу холодной ладонью. - Я уже всё забыл, - это честно, но вряд ли кого-то из них остановит. Уже охваченный порывом решительности, которому следует подчиниться, пока он не угас, Окделл берёт чужую руку, готовясь тащить за собой сквозь стога тел и платьев к выходу в безыскусный, но приятно просторный парк. И - недовольно оглядывается через плечо, когда понимает, что идти за ним не собираются. Переспрашивает: - Хочешь или нет? - и ему даже жаль, что он раньше высказался так определённо насчёт своих умений. В конце концов, если постараться, на стенках черепа точно можно найти осадок старых рефлексов. Может быть, тело вспомнит даже раньше, чем разум. - Хочу, - кивает Рокэ, успокаивая. И продолжает с неколебимой уверенностью: - Прямо здесь. - Здесь? - снова глупо повторяет, повторяется Ричард. - Но тут же не развернуться! Столько людей, совсем другая музыка, да ещё... все они будут смотреть на нас! Разве королю полагается танцевать с мужчиной? - действительно, от такого голова кругом пойдёт. Вряд ли хоть один Оллар позволял себе подобную распущенность, не говоря уж о Раканах (по крайней мере, если не вспоминать последнего, оказавшегося Сэц-Приддом). Хотя, конечно, следовало предположить, что род Алва так легко не откажется от своей свободы, не позволит сковать её каким-то смешным приличиям, как некогда отверг эсператизм и олларианство, предпочтя свои, давно установившиеся порядки. Что в них сказано о гайифском грехе, пусть даже в безобидной форме танца? Дикон когда-нибудь узнает, но не сегодня. Рокэ усмехается: - Да стань я хоть истинным праведником, молва не уймётся: Ворон - развратник и на редкость везучий кошкин сын. С таким правителем Талигу ничего не грозит - а если он откажется от своих богомерзких странностей, Джону и Жанне нечего будет обсудить в выходной у камина, - видя, что все его аргументы Ричарда не убедили, он пожимает плечами и, придвигаясь ещё немного ближе, насмешливо интересуется: - Думаешь, королю полагается так долго и увлечённо шептаться с капитаном гвардии? - на это ответить нечего, да и не нужно. Когда Алва заговаривает снова, в его голосе слышится отзвук стали, в замахе нашедшей сталь. - Люди всегда будут смотреть, Дик. Ты думаешь, реши я поцеловать тебя прямо здесь, кому-то придёт в голову отвернуться? Они всегда будут видеть всё, что мы делаем. Если тебя это не устраивает, лучше отступись прямо сейчас - и уйди. Дикон зло сжимает его плечи. - Прекрати пытаться меня напугать. - А то что, - щурится Рокэ, и не думая отвести взгляд, - получается слишком хорошо? - Нет, - со свистом выдыхает Ричард, но всё-таки берёт себя в руки. Доверие нельзя просто взять и поймать за хвост. Всё придёт со временем, и они перестанут огрызаться друг на друга, как запертые в одной комнате кот и пёс. Пока же лучше не замечать, найти причину повесомее, чтобы пресечь разгорающийся спор: - Так мы никогда не начнём. Этот довод Алва принимает - протягивает руки, словно раскалённые лезвия, и приказывает: - Веди, - о, Дикон берётся за них без страха. - Держись крепче и следи за ногами. - Я умею танцевать, - Ричарду хочется на это ответить, что у него-то зато Север в крови, но это не слишком внушительный аргумент, да и движения (по крайней мере, поначалу) иначе как жалкими не назвать. Нужно просто их вспомнить - хорошему фехтовальщику необходима скорость, стало быть, с этим проблем не возникнет, а уж что до всего остального... Гудение голосов, назойливый плач скрипки, цепляющие, как ветви, руки и ноги - всё это исчезает, стирается постепенно (обратно тому, как после заката высыпают на небе звёзды), пока Дикон всё ловчее перебирает конечностями и сгибает колени. Наблюдающий за этим с трогающим вниманием Рокэ повторяет довольно умело, и они убыстряются с каждым повторением, да так, что скоро вообще всё перестаёт иметь значение. Некогда замечать, что там происходит и с кем - почему вокруг стало так просторно, как растерянно затихла с испуганным писком чужая музыка. Нет, при всём желании Ричарду себя хорошим танцором не назвать - тем более после такого перерыва; в любой надорской деревне его бы подняли на смех: он часто ошибается и не так уж спор в движениях - но, в самом-то деле, в хорошем танце главное - не умение, а желание. Танцевать надо хотеть - что ж, Дикону хочется. Рокэ, судя по тому, как он не отстаёт, тоже. Если бы можно было вообще не останавливаться, тут и спору нет, никто бы из них не стал. Они и так прекращают, только когда Ричарду кажется, что он больше не выдержит, вот-вот упадёт от усталости прямо на пол и совсем ни о чём не будет больше беспокоиться, кроме как о удержании в груди бешено бьющегося сердца. Сложно представить, каково тогда Алве, который старше на столько лет; однако же не жалуется - улыбается... И если феи, странный народец из северных сказок, действительно есть, в этот миг именно они, а вовсе не суматошные отблески света, кружатся под потолком, роняя на головы и носы пыльцу, внушающую неодолимую жажду творить безумства. И всякие ещё другие нелепые вещи, числа которым нет. В это не так уж сложно поверить - слегка наклоняясь, Дикон целует Рокэ, целует у всех на виду, под пристальным и исполненным священного ужаса всеобщим вниманием, и это вовсе и не похоже на шутку - скорее, на танец. Тоже до последнего не хочется прерываться, такая же странная, взявшаяся ниоткуда лёгкость наполняет тело, и только на сердце по-прежнему - сладкая тяжесть, тревожный барабанный бой, который можно почувствовать и в соседней груди, стоит только протянуть руку. Если не хочешь кого-то видеть, значит, его и нет, даже если этот кто-то - весь мир. Если любишь, нет смысла останавливаться, пока на плечи не упадёт вечная темнота и ничего уже нельзя будет исправить. * Валмон встречает их сквозняками, облизывающими лодыжки, и несдержанной суматохой - за прошедшие годы этот род успел расплодиться по-кроличьи, а поместье не так уж велико, если попытаться впихнуть в него жён, детей, любовниц, бастардов... И помножить всё это - на сколько там? Младших братьев у Марселя было точно несколько, но они все похожи друг на друга и не остаются в одной комнате достаточно долго, чтобы запомнить мелкие различия. Ричард, признаться, немного теряется, но Рокэ - тот спокоен в любой шторм, тем более, в этом доме. По прошествии времени выясняется, что гвалт сверх обычного поднялся по пустячно простой причине: на всех не хватает комнат. - Ничего страшного, - этот жест рукой выходит вполне по-королевски. Вряд ли Фердинанд хоть раз в жизни был таким царственным. Дикону нравится стоять немного в стороне и наблюдать, словно бы отстранённо, за тем, какой Алва на людях, раз уж это составляет столь резкий контраст с тем, что бывает, когда они остаются наедине. Кстати об этом... - Часть людей разместится в окрестностях особняка, как это было, например, в Альт-Вельдер, а оставшихся, надеюсь, не затруднит потесниться. Я и сам могу переночевать в одной комнате с капитаном гвардии. Видимо, в Валмоне ещё не слышали о том, что случилось в Ариго. Или, может, наследники похожи на отца больше, чем кажется поначалу. Ричард ждёт чего-то неодобрительного или, по крайней мере, пикантных переглядок от людей вокруг, но не замечает ничего необычного. Всё самое странное происходит у него в груди - смесь жгучего нетерпения и холодного, глубоко затаённого переживания; то, чему он не даст вырваться наружу при любых обстоятельствах - по крайней мере, так думать приятнее. - Это будет даже удобно, - поясняет с улыбкой, между прочим, не такой уж неискренней. - Мне не придётся беспокоиться за сохранность Его Величества, - спохватывается, уловив застывший взгляд хозяина - одного из, по крайней мере. - Не то чтобы я вам не доверял, но вы знаете, что произошло в столице. Мужчина отмирает и куда веселее улыбается в ответ, активно кивает, жмёт руки - всё-таки деятельное начало (или хотя бы видимость) в нём сохранилось. Род Валмонов нынче тоже ни на что не влияет в столице - не то чтобы Рокэ забыл младших братьев своего, кажется, лучшего друга, но они, видно, правда не на многое годны - или предпочитают сутолоке Олларии родные владения, что, впрочем, тоже многое о них говорит. Дикон получает шанс изучить их поближе, когда вечером они все собираются за общим столом и щедро разливаемым для всех подряд (и на скатерти, на скатерти!) вином в просторной зале. Алва (они сидят рядом, так близко, что можно нечаянно задеть друг друга под столом коленями) пьёт его меньше, чем мог бы, зато обильно закусывает и вскоре выносит вердикт: - Ваши сыры по-прежнему хороши. Тот из наследников, что лучше владеет языком, вворачивает: - К счастью, горечь утраты не портит их вкус, чего не скажешь о людях. Простите за этот беспорядок, - Рокэ отвечает чем-то нейтрально-вежливым, но в особняке действительно всё вверх дном и царит полный кавардак. Пыль на столах в дальних комнатах, смявшиеся шторы, потерявшиеся вещи - вряд ли такое потерпел бы сам старый Валмон (о нём даже герцог Окделл был наслышан). Что до виконта... Ричард не знал его; или, скорее, знал, но не так, не тем и не в то время - урготский посол казался ему смешным, чванливым, высокомерным и порочным, словом, совсем не таким человеком, о которым Алва мог бы сказать, поднимаясь на ноги сам и поднимая бокал с "Чёрной Кровью" чуть ли не выше головы: - Ваш брат был мне самым верным другом. Талиг никогда не забудет его - как и я. Нам обоим ужасно его не хватает, - голос негромок, но за столом все затихли и слушают. Кто-то подхватывает с рёвом, в котором уже различимы явственно хмельные нотки: - И нам! - после, конечно, каждый старается ввернуть своё слово, и от какофонии голосов закладывает уши, но Дикон ни за что бы не стал их затыкать. Мало того, что это невежливо, так ещё... Иногда ему хочется понять, отрастить вторую пару глаз, которая бы видела сквозь года. Ведь Рокэ говорил с ним о многом и о многих, но о Валме - никогда. Наверное, ещё не отболело. Может так статься, никогда не отболит - Ричард, конечно, утверждал, что все раны затягиваются, но ведь он сам пока не уверен, что бы ответил, спроси его Алва об Альдо или Катарине. Наверное, попросил бы оставить прошлое в прошлом, как он сам пытается это сделать - не всегда успешно, но довольно усердно. Королю местные сыры, кажется, вправду нравятся, раз он продолжает поглощать их с невиданной скоростью, но капитану Окделлу сложно их распробовать: у них странный запах и ещё более странный вкус. В Надоре всё проще - и еда, и украшения зала, даже, как будто музыка; только люди - такие же. Годы траура могли сделать их тише, но не изменить до конца - и именно глядя на это весёлое застолье, Дикон будто впервые говорит себе: это и мой народ, это и моя страна. В конце концов, ни в одной другой он не был так счастлив. Колени не просто могут соприкоснуться - они соприкасаются; после Ричард, подумав, что Рокэ может в этот момент погрузиться в грустные мысли, светлые воспоминания, которые обстановка окрасит в тёмные тона и сделает почти невыносимыми, легонько хлопает его по бедру, думая выразить нечто вроде не заметного окружающим сочувствия. Результат, однако, оказывается интересным - Алва косится на него едва-едва, после чего одна из его рук тоже непринуждённо скользит под стол. Легко касается ткани, оглаживает внутреннюю сторону ноги, так далеко, что королю приходится едва заметно наклониться. Дикон тяжело вздыхает от неожиданности и окидывает стол пустым взглядом, силясь успокоить вспыхнувшее в нём мгновенно (будто кто спичкой чиркнул) желание. Если хоть одна живая душа заметит... Тонкие, лёгкие пальцы едва надстукивают рваный аккомпанемент какофонии зала, но тому, кого они касаются, этого вполне хватает. Ричард опрокидывает в себя всё то, что оставалось в его бокале, закусывает чем-то, лежавшим ближе всего к центру тарелки, и смеётся над прозвучавшей откуда-то с края стола шуткой, сам не слыша звуков собственного голоса. Затем он двигает так и не убранную руку глубже, к паху и, нельзя не признать, касается куда сильнее, так, что у Рокэ глаза сощуриваются, как у сердитого кота. Впрочем, вряд ли он недоволен. Был бы он недоволен, он бы прекратил это безумие, да? Будто он не знает, что Окделлы легко поддаются дурному влиянию - так нет же, легонько ощупывает всё, до чего может дотянуться, изучая. Можно поспорить, сиди они ближе, эта сухая кисть уже скользнула бы под ремень... Дикон думает об этом и совсем по-девичьи закусывает губу, но все вокруг слишком пьяны и увлечены беседой, чтобы заметить. Алва смотрит в его лицо так внимательно, что становится ещё более неловко, хотя только что казалось - сильнее некуда. Впрочем, это недолго длится - король отворачивается, ест (переложив вилку в левую руку с непринуждённостью Врага, но на это тоже вряд ли кто-то обратил внимание) и принимает участие в разговоре. И только его тонкие пальцы продолжают непринуждённо скользить вверх и вниз, так что Ричард в какой-то момент и вздохнуть боится - но он тоже шевелит ладонью, хоть и с куда меньшей сноровкой (странно, ведь опыт имеется), куда большим смущением, которое могло бы и окружающим стать заметным, вздумай хоть кто отвести взгляд от короля. Одно преимущество - в такой позе очень удобно шептать Рокэ на ухо: - Что ты творишь? - Что мы творим, - тихонько поправляет Алва и буднично переспрашивает. - Что-то срочное? Ты привлекаешь внимание, которое нам сейчас не нужно. - Перестань! - задушенно выдавливает из себя Дикон - когда он придвинулся ближе, Рокэ стало ещё удобнее двигать рукой, чем он, конечно, не замедлил воспользоваться. Улыбается, точно услышав смешную шутку - то ли маскировки ради, то ли... Сладкая спираль внизу живота гипнотически вращается, бёдра вздрагивают, силой воли удерживаемые от рефлекторного движения навстречу. - Ты первый начал, - скучающе, совсем тихо. К ним уже начали поворачиваться - король давненько не подбрасывал в общий разговор ничего восхитительно меткого, без его участия так усердно раздуваемое хозяевами пламя беседы скоро совсем потухнет. Ворон отстраняется - хотя нет, в такой момент с мрачным вестником смерти у него ни капли общего: хитрый лис, вот кто он! Ричард бы так не смог, Ричард так не может - он страстно и зло стискивает чужой пах, и до того безупречно невозмутимое лицо Рокэ прорезает прямо посередине лба, словно трещинка, маленькая морщинка, а губы становятся тонкой линией. Кто-то из Валмонов учтиво интересуется: - Всё хорошо, Ваше Величество? Дикон чувствует, как по виску его скользит капелька пота, и слишком поспешно, слишком заметно отстраняется. Пытается осторожнее убрать со своей ширинки чужую руку - Алва, отвечая хозяину беззаботно про головную боль (приступы мигрени, мучавшие его прежде, канули в прошлое после какой-то из двух смертей), сопротивляется на удивление умело. Вряд ли конечный успех Ричарда можно списать на его настойчивость и неколебимость - скорее уж, дело в том, что своей вознёй они привлекают отчаянно много внимания. Несколько недовольный даже с лица, Рокэ в конце концов окончательно отстраняется. Капитану гвардии, к счастью, нужно проверять расставленную стражу - это всегда восхитительный предлог, чтобы выйти из-за стола и покинуть враз ставшую душной залу. Благо, у формы достаточно просторный низ, чтобы сделать это без очередного удушливого приступа смущения. Дикон долго не возвращается внутрь, не решается даже направиться в отведённую ему - им - комнату; просто бродит вокруг, перекидывается парой слов с военными, дышит недолгой, уже слабеющей прохладой южной весенней ночи. Хотя, может статься, и тепло её обманчиво - в какой-то момент тело под лёгкой, летней уже формой ощутимо зябнет, и тогда настаёт время задуматься о том, чтобы уйти с улицы. Признаться, от одной мысли об этом Ричарду снова становится жарко. И немного жалко себя - того, как хочется довершить начатое, но как постоянно думается об Альдо. Впрочем, так безрассудно себя не вели даже они (за редкими исключениями) - анакс тщательно следил за безупречностью своей репутации. Веселье в Ракане начиналось за закрытыми покрепче дверями, с бутылки вина, но теперь - о, теперь Дикон чувствует себя позорно трезвым, а двери, меж тем, открываются, чтобы выпустить на улицу разгорячённых выпивкой и беседой господ. Часть из них поскачет через ночь к окрестным трактирам, в которых разместилась, кто-то - останется здесь, может, даже в соседней комнате. Ричарду ни с кем не хочется говорить. Он удаляется от особняка и ещё немного бродит по парку, остужая голову, пытаясь мыслить здраво, втайне надеясь, что Рокэ заснёт до того, как дождётся соседа по комнате, - и немного страшась этого. Жуткая путаница чувств и зачатков разумных суждений ничему не способствует - полчаса спустя Дикон чувствует себя ещё более потерянным, чем прежде. Стараясь ступать неспешно, неслышно и ни с кем не сталкиваться, он пересекает в целом затихший двор и, войдя в парадные двери, поднимается к себе, надеясь только, что верно запомнил расположение комнаты. Мог бы и не беспокоиться - дверь в неё (снова!) приоткрыта, и уже это мучительно похоже на подсмотренную в Альт-Вельдер сцену. Повинуясь смутному порыву, Ричард бесшумно приникает к щёлочке, не зная, что такого ожидает увидеть, но сполна вознаграждаясь за свою осторожность. Алва развалился на большой кровати (маленькую и не слишком удобную на вид принесли для капитана гвардии сердобольные хозяева, видимо, не подозревающие о том, что спать на ней ему, скорее всего, не доведётся), одетый куда меньше, чем можно было бы ожидать при незапертой двери, лениво водит рукой поверх приспущенных штанов, прикрыв глаза и едва приоткрыв рот, но при этом совершенно беззвучно. Как он красив... Если лицо за эти годы всё же было тронуто увяданием, то тело до сих пор кажется молодым и сильным. Если ему и навредили месяцы малоподвижного сидения на престоле, с первого взгляда это не заметно. Может, Дикон ничего несовершенного не разглядел бы и при свете дня - его больше всего занимает происходящее действо и личность его участника, будь он хоть трижды несовершенен; безупречных так и так не найти. Ричарду случалось удовлетворять рукой и себя, и Альдо, но вряд ли кто-то из них был на вид так же изящен и спокоен, невозмутим при этом, как Рокэ. Пьян ли он, в самом деле? Или решил устроить небольшое представление? Если последнее, что ж, всё удалось как нельзя лучше - Дикон тяжело сглатывает, чувствуя, как к нему вмиг возвращается так и не отступившее до конца возбуждение. Он был уверен довольно давно, что женщины не кажутся ему манящими больше (если вообще хоть когда-то казались), но никогда ещё не чувствовал такого сильного влечения к мужчине и такой беспомощности перед ним. Словно разум и сердце мечутся в разные стороны, то и дело меняясь направлениями: нет! да! но нет же! Бутылку вина бы - и залпом... да... Ругнуться под нос: нет! Алва открывает глаза и смотрит на Ричарда так, что ему становится стыдно совсем по другим причинам, чем мгновением раньше: - Ты будешь заходить или нет? - Да, - он шагает внутрь и, не задумываясь, запирает дверь на торчащий из замочной скважины ключ. Оставить здесь такого Рокэ одного... Это Дикону даже на ум не приходит, к его чести или бесчестью, а впрочем, повернувшись лицом к двери, менять положение он не спешит. Мог бы, наверное, пылающим лицом уткнуться в дорогую древесину, сравнимую по оттенку с цветом его щёк, - и продолжать в своей голове видеть всё то же, только с отголоском матушкиных отповедей. Картина, в чём-то отражающая каждый кошкин (и) Ричардов сон. Шорохов и шевеления не слышно, остаётся беспомощно уточнить: - Не собираешься, кхм, одеться? - Нет, - спокойно сообщает Алва. - Вообще-то, я наоборот, надеялся, что ты разденешься. - Разденусь, - как можно беспечнее соглашается Дикон. - Я же не могу отойти ко сну в парадном мундире. - Злой мальчишка, - говорит Рокэ. Говорит или рычит? Продолжает ли в этот момент двигаться его ладонь, и насколько - насколько быстро..? Оборачиваться и проверять Ричард пока не собирается. Он на это пойти отчаянно не готов - не может предугадать ни чужую реакцию, ни свою. Всё окончится в постели, так и должно быть; просто ещё какое-то время, приобретённое с помощью жалких оправданий вроде: речь была дана людям не для молчания. Для того, чтобы самую серьёзную сцену обратить в шутку? - Ну когда ты запомнишь, что мне больше тридцати? - слабо надеясь на ответное нечто вроде: "Тогда мне придётся держать в памяти и то, что мне самому перевалило за пятьдесят". Не дожидается. Алва молчит, потом едко цедит: - Интересные узоры? - и, не давая согласиться с, вероятно, небеспочвенным предположением (хотя, что там, Ричард может ощутить их в темноте только на ощупь - может, но не пытается), продолжает с насмешкой лишь чуть менее ядовитой. - Перестань вести себя как неопытный юноша, в первый раз пришедший к куртизанке, - мне-то лучше всех известно, что это не так. Лечь в постель с мужчиной - почти то же самое, что с женщиной, просто... - Я знаю, - перебивает Дикон так громко, что мгновенно чувствует неловкость. - Знаю, - повторяет он тише, приближаясь к двери лишь немного, только чтобы видеть как можно меньше отблесков света и ощущать на коже как можно больше сумрака, а может, попробовать-таки разглядеть ту самую резьбу по дереву. Когда говоришь такие вещи, не хочется, чтобы на тебя смотрели. Ричарду - не хочется, он чувствует себя беспомощно и зло, когда понимает, что от разговора по душам и долгих объяснений никуда не деться. - Кто? - спрашивает Рокэ тоном, который под силу воспроизвести лишь свисту опускающегося в ударе шестопёра. - Я думал, ты догадался. Там, на Пути Королев, - это уже почти шёпот, и досада, и детское упрямство. Вздумай Алва сейчас выпытывать из него имя, они бы недалеко ушли. К счастью, тактичным и вежливым он быть тоже умеет. Не дрогнув, подтверждает: - Так и было, - еле слышно вздыхает. - В любом случае, вряд ли ты позволил бы коснуться себя кому-то другому. Ведёшь себя как напуганный зверёк... - это сравнение Дикону отвратительно, и он тут же пытается расправить плечи, но поворачиваться всё ещё не спешит. В конце концов, слова ничего не значат. Они не могут ранить - пока ты сам им этого не позволишь. Ворон, словно сражённый внезапной мыслью, продолжает: - Или Альдо Сэц-Придд причинил тебе боль? - Да, - первая мысль, что приходит в голову. Её догоняет вторая: - Нет, - Ричард беспомощно замолкает и тут всё-таки чувствует потребность посмотреть Рокэ в глаза. Хочется быть максимально честным - это так важно, что не заметны разобранная постель, расстёгнутая рубашка и так и не убранная (пусть и неподвижно лёгшая поверх) с паха рука. Как найти самые правильные слова для чувства, о котором так долго не хотел думать? Всего одной фразой достигнуть самой сути - это больше, чем "я не уверен, что хотел этого" и "мне нужен был не любовник, а отец". Упражнения в стихах, однако же, сильно помогают оттачивать меткость формулировок. Так всё и получается - подумав, Дикон произносит: - Вино притупляло боль, но случалось, что я хромал несколько дней подряд - или белое пятно никак не оттиралось с рубашки, которую мне было стыдно отдать прислуге. Все это видели, но молчали. Только Робер не понимал, в чём дело, - чувствуя, что этого недостаточно, снова прерывается, силится выстроить рядами или хотя бы сжать в комок убегающие слова. Алва терпеливо ждёт - так серьёзно и внимательно, что от этого тянет спрятаться хотя бы за тонкими шторками век, пронизанными сплетением красных нитей. - Я не уверен в том, что мне не нравилось, но точно знаю: всё было неправильно. Это и есть то, что болит. Такая отповедь тяжелее, чем пробежать вокруг дворца десять раз или сразиться с тремя противниками, защищая человека за своей спиной; сложнее даже, чем стоять у места погребения своей семьи и пытаться не упасть, не пытаться упасть, слушать истории, рассказывать и слушать всю ночь до зари. Ричард тихо оседает на край кровати - всё правильно сказал, но как будто снова всё испортил: больше никакого возбуждения и желания, кажется, а они ведь долго к этому шли. История, мучившая, как заноза, столько лет, рассказана в нескольких фразах. Может, эту щепочку и удалось выудить из раны давно, но нарыв ещё не прошёл, рассасывается мучительно медленно. Касаться его надо бережно - Дикон точно знает, что не простил бы насмешки или нетерпения. Но Рокэ просто накрывает его ладонь своей и говорит: - Думаешь, со мной будет так же? - Нет, - над этим ответом не приходится размышлять вообще. - На самом деле, нет, - уверяет Ричард с его самого смешащей поспешностью; но все самые простые истины теперь выглядят невероятными открытиями, так много потребовалось времени, чтобы к ним прийти. - Я никогда бы не поцеловал Альдо у всех на виду. Я никогда бы не поцеловал Альдо, не выпив перед этим пару бутылок. Я никогда бы не захотел быть его любовником всю жизнь. Я не думал о том, чтобы просто засыпать с ним в одной кровати и просыпаться с ним рядом каждое утро, счастливым. - О, - только и говорит Алва. По его лицу видно, что он тоже обо всём этом раньше не думал. - Прошлое остаётся в прошлом, - делится с ним Дикон ещё одним достижением своей умственной деятельности, раз уж такое дело. - Я люблю тебя, - он придвигается чуть ближе, чувствуя на себе пристальный взгляд кошки, следящей за мышкой, но испытывая чувство, во многом противоположное страху. - И, мне нелегко признать это, но я хочу тебя, - даже если в таких вещах меньше всего стоит быть честным, Ричард смотрит на него, не таясь, голодно, и с еле как скрытой надеждой уточняет: - А ты? - Tonto, - говорит ему Рокэ ещё одно откровение этой ночи, а потом приподнимается и целует, жёстко перехватывая за голову, увлекая за собой вниз, но Ричарду кажется, что он, вопреки всему, взлетает высоко, выше крыши, настолько это всё легко и правильно происходит. - Mi tonto, - уверяет Алва, и в его голос почему-то так и не возвращается шутливость, а руки сжимают пока ещё не страстно, а ласково, так нежно, что сердце заходится, совсем обезумевшее, то ли кашлем, то ли всхлипами. - No voy a lastimarte. No voy a hacerte lamentar, - они прижимаются лбами, носами, губами - почти, и Рокэ ещё говорит, на грани шёпота, переходя на талиг. - Я прекращу, если ты попросишь. - Попрошу, - угрожает Дикон. - Насколько я понимаю, сначала мне надо раздеться, - и сам же смеётся первый. Не одному Ворону жестоко шутить - его так и не закончивший обучение непутёвый оруженосец продолжает с жадностью перенимать навык за навыком. Алве, тем временем, как будто не весело - точнее, он ухмыляется, но так, что хочется вскинуть бёдра, продолжая раздразнивать, хотя, казалось бы, куда больше. Какие-то остатки приличий у Ричарда ещё остались - он сдерживается. Рокэ - нет. - Ahora es demasiado tarde, - говорит ему, одним рывком подминая под себя, мягко вжимая в пуховый, действительно прямо-таки королевский матрас, принимаясь возиться с пуговицами. - Yo propio te voy a quitar la ropa, - потом Алва прибавляет ещё какое-то слово, которое Дикон не разбирает, но переспросить, что оно значит уже нет ни времени, ни желания, а язык, на котором они говорят дальше, древнее любого из ныне существующих в Золотых Землях, вообще любого другого. ...Утром Ричард просыпается, наверное, раньше всех в особняке, с самым рассветом, и долго смотрит на умиротворённо похрапывающего Рокэ: разметавшиеся по подушке чёрные волосы, отсутствие лишнего слоя пудры на лице, позволяющее лучше рассмотреть каждую морщинку и каждую пору, запомнить - даже на тот случай, если всё это когда-нибудь исчезнет. О, как Дикон боится, что всё это когда-нибудь исчезнет! И ведь такое обязательно случится - они не вечны, они даже уже не то чтобы молоды. Но эта боль совсем не похожа на ту, выжегшую до сих пор ноющее клеймо на сердце боль потери - разительная разница между жизнью и смертью, между любовью и смертью. Чувствовать такую нежность, знать смысл всех вещей - это стоит страха любой глубины. Ричард осторожно убирает с чужого лица шаловливую прядь и обнимает, заслоняя от солнечных зайчиков. На вдох приходится выдох, на выдох - вдох; ритм вечности, пойманный в самый ранний час. Это поэтому Рассвет назван именно так? Дикон ещё долго лежит без сна, отчётливо ощущая каждый раз, когда их грудные клетки поднимаются и опускаются. Да, для этого стоило прожить всё, что было. Да, он бы сделал это снова, и снова, и снова, чтобы только очутиться на этой кровати, в этой спальне, в Талиге (не Талигойе) и слушать сонное дыхание человека, который ранил его, которого ранил (притом куда больше и серьёзней) он сам, с которым они подводили друг друга и, словом, делали всё, чтобы возненавидеть и отречься, но всё равно каким-то непостижимым образом оказались здесь. Сонное дыхание человека, которого любит - и будет любить, пока сам не сделает последний вздох. Или ещё дольше? Наверное, ещё дольше. Они узнают, когда окажутся по ту сторону. Вместе. * Ричарду нравится, что место, где покоится Робер, ничем не отличается от всех других в семейном склепе. Разобраться, кто где лежит, можно только по простым, хорошо читающимся надписям. Та, которая принадлежит последнему из рода Эпине, выполнена в том же стиле, что и остальные. Это так правильно - человек, который возвращается домой, перестаёт быть и героем, и предателем; сложно сказать, но, скорее всего, он снова становится маленьким мальчиком в окружении хорошо знакомых теней. Кто-то мудрый даже скамеечку здесь поставил - или эта задумка возникла много веков назад? Как бы то ни было, садиться Дикон всё-таки не решается - в этом мало чести, а Робер всегда заслуживал большего: уважения, признания, благодарности. Кем бы он ни был для Талигойи и Альдо, для ещё одного потерянного мальчишки он остался другом - одним из немногих друзей. Наверное, он предпочёл бы лежать на маковом поле, под косыми лучами солнца, где-нибудь на холме, чтобы далеко было видно окрестности, а рядом пасся табун лошадей, но сейчас уже трудно сказать наверняка. Когда столько теряешь, разве не хочется вернуть назад хоть малую часть, хоть подобие того, что хорошо знал и любил? С Ричардом так и случилось. У него осталась последняя крупица, и он вложил её в сердце, чтобы не потерялась. Долго стоит в склепе, почти неподвижный, позволяющий кусачей прохладце прихватывать его за голые руки, быстро покрывающиеся мурашками, и тихонько рассказывает стихи на кэнналийском - все, которые знает. Робер, конечно, видел море, жил с ним рядом немало лет, но смотрел ли на него хоть раз по-настоящему? Не стало ли бы ему скучно от целого сборника однообразных пейзажей в сонетах и каких-то местных, причудливых, дикарских формах (уловить что-то более глубокое получается, надо только занырнуть до самого дна)? Какие стихи Иноходец любил - если такие имелись? Было бы можно, Дикон бы точно спросил. Он так многим не поинтересовался, так на многое не услышал ответ. Потому и слов не хватает - приходится довольствоваться чужими. Немного легче становится, когда проскользнувший в склеп Рокэ приносит на коже воспоминание о солнечных лучах и крепко обнимает со спины, так, что его присутствие ощущается сильнее, чем давящее молчание мертвецов. Ричард учится рассказывать истории, поэтому неудивительно, что он почти тут же начинает говорить. В конце концов, в Ракане многое происходило и не всегда это было настолько беспросветно плохо, как Дора или отравленный Борн. Можно ещё вспомнить несколько раз, когда Робер почти улыбнулся. Дикон, если честно, не до конца уверен, что это забудется. Он совсем не знает, как работает память и куда утекает время. Почему Рокэ правда молчит и слушает? Где его хворостина? Или хотя бы улыбчивое недоверие златовласого короля, вышедшего из легенд? Кроткий, отсутствующий взгляд королевы, которую можно любить только издалека - как мраморную статую, много лет пролежавшую в земле, так и не найденную? И как странно - просто стоять вдвоём, сколько угодно, пока снаружи не стемнеет по-южному - ухнет откуда-то с высоты в один миг, и воздух наполнится запахом трав, стрекотанием цикад: так бы звучали звёзды, если бы их было слышно. Сколько угодно - по правде говоря, Ричард не уверен, что с королями это работает (анакс, например, уделял ему не больше часа, сколь бы ни был пьян). И ещё питает много смутных сомнений, связанных с тем, что Алва теперь каждый раз непостижимым образом устраивается в одной с ним комнате, не обращая внимания на проявляющееся время от времени недовольство хозяев. Такого правителя точно захотят слушаться? За ним пойдут? Может быть, ему важно не это. По крайней мере, сейчас - не это. В Эпине, довольно запустелом в отсутствии прямых наследников, как и желающих занять прослывший несчастливым дом, двое долго сидят в темноте, порождённой собирающейся грозой, опустившись в жестковатые кресла. Рокэ настраивает откуда-то взявшуюся гитару - Дикон просто слушает, откинув голову на спинку и прикрыв глаза, чувствуя, как грубая ткань касается шеи, натирая, как верёвка висельника. Пожалуй, он скучал по этим звукам: они похожи на собачий скулёж ветра за окном и звон золотых монет о скалы. Вместе с бурей сквозь окна крадётся ночь - по понятным причинам куда более тёмная, чем обычно. Ричарду спать не хочется - в таком непроглядном мраке ему наверняка приснятся кошмары, но накапливающаяся после дороги усталость и тихие, простые, всегда грустные песни смыкают веки, будто повиснув на них, отчаянно хватаясь за ресницы. Рокэ играет ему, пока он не засыпает прямо в кресле. Просыпается - всё равно в кровати и с уже ставшей обыденной нежностью смотрит на чужое лицо, над которым сон задёрнул шторы, если не распахнул. К хорошему быстро привыкаешь - особенно если никогда до конца не перестаёшь бояться, что оно справедливо и навсегда. С Алвой Дикон этим не делится - почему-то кажется, что его это тоже мучит. Иначе зачем его лицо во сне изборождают морщинки, а губы изгибаются так горько? Не просыпаясь, Рокэ нечаянно кусает себя до крови, и тогда Ричард берёт его за руку, ложится ближе, тихо гладит по волосам и шепчет почти не слышно какие-то ужасно глупые нежности, которые никогда бы не повторил в полный голос, пока глаза под закрытыми веками не перестают беспокойно метаться. Они оба много теряли, только и всего. Интересно, может, Рокэ просыпается посмотреть на него спящего, чтобы проверить, что всё в порядке, тоже? Дикон укрывает их обоих одеялом и с утра, одеваясь, нечаянно зовёт его "Росио" - прозвищем, подслушанным (не вполне) в Альт-Вельдер от старших Савиньяков. Алва в ответ прекращает шнуровать сапоги - и так смотрит, о, иногда он так смотрит, что Ричард не может перестать повторять: "Я люблю тебя", - даже не надеясь услышать что-то в ответ. В другие разы и под другим взглядом он, собирая в кулак остатки эсператистской стойкости, говорит: "нет"; впрочем, можно заметить, довольно неуверенно и шатко. Рокэ, например, всегда замечает. В третий раз за день? Мы не унары и не кролики, Росио... Алва, следя за каждым его движением, нервной попыткой поправить волосы, резонно возражает: мол, если я старше тебя на двадцать лет и не жалуюсь, тебе-то чем быть недовольным? А хоть бы и кролики - ты хоть раз видел их несчастными? И он целует мозолистую от шпаги и поводьев руку с салонной непринуждённостью, тут же перемещаясь к лицу таким лёгким, неуловимым движением, что его ни за что не успеть остановить. Дикон никогда и не хочет. Тут уж крыть нечем, и он сдаётся на милость победителя словесной дуэли. Иногда - дуэли самой обычной, пусть и тренировочной. Они теперь часто фехтуют вдвоём на потеху публике во дворе. Кажется: не капитан гвардии и король Талига, а обычные бродячие артисты, но дерутся они всерьёз, хоть и с защитными колпачками. Обоим сладок запал битвы, обоих охватывает азарт, а противниками они со временем становятся почти равными - учитывая, что Ричард всё это время упорно тренировался, а Рокэ больше правил, Рокэ больше лет - впрочем, не сказать чтобы ему мешало это. Он всегда выигрывает, но разрыв по ударам постепенно сокращается. Как их можно сосчитать? Синяки, но на это оба не обижаются, да и боль быстро проходит - остаётся напряжение, не спадающее после поединка, меняющее суть. Алва любит брать его, пока они оба ещё взмокшие и тяжело дышат, на полпути к купальне, в любой из незанятых комнат - Дикон, ужасающийся мысли, что кто-то может застать их, возражает против этого довольно часто и резко. Рокэ зачастую прислушивается - но бывает и такое, что Ричард сам, забыв об осторожности, за очередным поворотом коридора кладёт ему между ног свою лапищу и говорит: "Сейчас. Пока все ещё во дворе". Ощущения от поцелуев и прикосновений украдкой, почти что на людях, всегда острее; в спальне всё проходит куда более неспешно и нежно, но ничуть не с меньшим желанием. Было бы ложью сказать, что это уже никогда не бывает больно; но Рокэ рядом, и он осторожен, внимательно прислушивается, всегда готов остановиться, а уж опыта у него всяко больше, пусть думать о том, как он его заполучил, в высшей степени неприятно. Прошлое в прошлом оставить сложно: каждая мелочь оттуда здесь и сейчас вырастает до размеров горы, если, конечно, не забывается. Но и каждый поцелуй - оберег от дурного, обещание посильней кровной клятвы. С песнями, пылью и грозами двое двигаются на юг - им совсем плевать на то, что волочащийся за ними высший свет гаденько подхихикивает, разглядывая в деталях каждое движение навстречу друг другу, каждый совсем невинный разговор. Рокэ не оглядывается даже; Ричард пытается не оглядываться - он может понять, за что Робер так любил свою Эпине и почему Катарине нравились маки, их дурманящий сладкий запах, способный, говорят, оказаться опасным, и нежные лепестки. Талиг красив - можно любить его за это, за приветливых селян и бодрые ночи (на равнинах всегда ветрено). Укорять за то, что так и не стал Талигойей... Но много ли осталось тех, кто за это боролся? Кому бы это принесло радость? Да и что бы изменилось - в самом деле - кроме названия? С истинным наследником Раканов на престоле - не осталось больше причин для раздоров как в стране, так и в сердце Окделла, герцог он или нет. Может, за это он любит Рокэ ещё сильнее. Их обоих ждёт море - замок над обрывом, куда посторонним нет хода, и месяц, не больше, чтобы сбросить все приличия, словно одежду, и отправиться купаться нагишом. Они проделывают это не единожды - хотя Дикон каждый раз (особенно поначалу) долго возмущается: его учили, что человек может оставаться нагим только в купальне и только недолго, а вообще, это богомерзко. Ходить в таком виде по линии прибоя? Рокэ подобные измышления жуть как смешат, тем более, что к месту купания соберано можно спуститься только из замка и никак не подобраться по берегу. Да и кто бы стал? Нет таких охотничков лишиться жизни ради лицезрения мужского тела - этого добра везде хватает. Вот когда в роду Алва подрастали девушки... Всё-таки купаются нагими они по ночам - дань стыдливости Дикона, которую Рокэ без устали дразнит девчачьей. Первые выбранные ими сумерки тёплые, как парное молоко, и, складывая на камни стянутую одежду, Окделл мрачно пророчит: до воды они не скоро дойдут. Вместо ответа его целуют в шею, и море требуется обоим разве что получасом позже. Оно ещё не успевает совсем остыть после жаркого дня, хоть и кажется с непривычки холодным - большое и опасное, но будто погружённое в сон, едва тронутое мелкой рябью, расчерченное лунной дорожкой, слово вышитое золотыми нитями. Алва бросается в самую толщу, так, что его и разглядеть скоро становится сложно (чёрные волосы сливаются с тёмной водой, у которой, кажется, нет дна), но Ричард остаётся на мелководье - уязвлённый, зашедший по шею, только чтобы никто с совиным зрением не мог разглядеть отсутствие купальной сорочки. После, наплескавшись всласть, они делают это на берегу ещё раз - ночь срывает стеснение и все запоры. Когда кругом не видно ни зги, кажется, и тебя никто не разглядит, а стало быть, можно делать всё, что захочется. Дикон целует солёные бёдра и вслушивается - даже за сонным бормотанием накатывающих на камни волн можно расслышать, как Рокэ хрипло дышит, а рука его поглаживает слипшиеся от морской воды волосы. В такие моменты он кажется удивительно беззащитным и обезоруженным. И Ричард одолел бы любого, возжелавшего навредить ему. Он с опаской погружается в море и днём - и без того никогда особо не любил плавать, а уж бушующая стихия внушает ему трепет каждый раз. Камни в воде тонут - вот на волны с берега смотреть действительно приятно; они так завораживают, что за этим занятием можно провести целый день и не заметить. Кэнналийцы, написав столько стихов о своём el mar, в конце концов, были правы; Дикон и сам незамедлительно набрасывает несколько черновиков, после - возится с ними, как с новорождёнными младенцами, оставив без внимания не слишком довольного этим Рокэ. Солёная гладь всегда другая - неудивительно, что может вызвать столько впечатлений и размышлений. Ветер вырывает из рук бумагу и перо, но Ричард упрямей, под рукой у него - галька в беловатых разводах, чтобы придавливать листы, а заскучавший соберано уходит в море - и плавает он так, что рыбам впору завидовать. На него тоже сложно не засмотреться - в этом удовольствии творец себе не отказывает. Он и до этого уже писал об Алве - и даже много, но никогда ещё - с такой уверенной нежностью и так часто. Сочинение стихов об Альдо и Катари уходит в прошлое; теперь все попытки - Росио, морю и Талигу, разным его частям. Закончив что-то вполне, Дикон пересыпает строчки и с чистой совестью оставляет произведения сохнуть на всех подряд поверхностях, хотя прежде никогда не горел желанием показывать кому-то, что написал. Рокэ не отпускает комментариев, но всегда немного меняет положение листов на столе - не иначе как намеренно. По правде говоря, Ричарду только это и надо - знать, что его мысли были услышаны. В Алвасете понемногу начинают зацветать гранаты - и совершенно никому нет дела до того, чем там занят соберано со своим любовником, так что они совсем перестают таиться. Долгие конные прогулки по обширным садам, не похожим ни капли ни на что, с чем Дикон сталкивался до этого, умиротворяют совершенно; и, наверное, здесь бы на всю жизнь и остаться - по крайней мере, Рокэ, кажется, размышляет об этом всерьёз. Он ведь никогда не хотел править, да и родина манит - давно сам не занимался делами, пусть наместники и справляются отменно. Море упоительно, а ещё здесь никогда не бывает холодно и можно долго сидеть на балконе, лениво целуясь, называя звёзды по именам. Ричард терпеливо ждёт, когда предложение прозвучит вслух, чтобы ответить: - Я люблю тебя, но ещё я служу королю Талига, который нужен своим подданным. - Нет, но если я останусь здесь? - нетерпеливо переспрашивает Алва. - Если найдутся те, кто меня заменит? Не скажешь же ты, что любишь меня только как Ракана и истинного правителя? - Нет, - решительно возражает Дикон. - Но я люблю тебя как человека, который может сделать невозможное, когда оно необходимо, зная, что никто другой на это не способен. И как человека, который всегда выполняет свой долг. Если ты отречёшься от престола, я не перестану любить тебя, - уверяет со всей искренностью. - Но я - капитан гвардии, и мне придётся уехать в столицу, где я буду служить новому королю, пока меня не отправят в отставку или не переведут на другую должность. Я буду навещать тебя каждый раз, когда мне предоставится такая возможность, - обещает отчаянно, как будто всё это уже случилось. По лицу Рокэ сложно не заметить, что он злится, и Ричард пытается продолжать говорить, пытается быть понятым: - Я не хочу больше быть не на той стороне, Росио. Есть я и ты - и есть Талиг. Когда-то я хотел избавиться от него, потому что меня готовили к этому с детства и потому что я верил: так будет лучше для дорогих мне людей. Мне потребовалось столько лет, чтобы заметить всех остальных, многих иных, кто живёт совсем рядом и нуждается в совсем других вещах... И я люблю тебя, но ты не заставишь меня больше повернуться к ним спиной и притвориться, что их нет. На это Алва ничего не отвечает, и Дикон уходит, думая, что говорил всё правильно, но снова смутно ощущая, что сделал что-то не так. Будто он никогда не научится выбирать правильно - между сердцем и разумом, особенно когда вариантов на самом деле больше, чем два: их столько, насколько тебе хватит находчивости в их обнаружении. Море штормит, да ещё и довольно сильно, но (Рокэ не побоялся бы плавать в такую погоду) голову остудить и подумать здраво после такого разговора необходимо - Ричард, как всегда, не уверен в том, что сказал, и его разнице с тем, как он поступил бы на самом деле. Оставил бы счастье ради долга? Кажется, он всё это время стремился в направлении прямо противоположном. Дикон кидается в волны и старается не заходить глубоко, помня о картах подводных течений и том, как сильно может тянуть за собой вбирающий воду гребень. Увы, сложно оставаться благоразумным, когда в мыслях такой кавардак. Проходит всего ничего времени - увлёкшись воображаемым разговором, сражаясь с пенными шапками, словно с собственными сомнениями, Ричард вдруг с замирающим сердцем чувствует, что им завладевают силы, из поединка с которыми ему не выйти победителем. Берег вроде бы близко - но море ходит ходуном, горбатится и проседает, каменный пляж то и дело пропадает из виду, а тягун влечёт ко дну так отчётливо, словно найери ухватила за лодыжки. Дикон пытается не поддаваться панике, но он не знает, что делать. Его затаскивает под воду и проволакивает какое-то время, прежде чем у него чудом получается вырваться к поверхности и сделать глоток воздуха. К несчастью, этого не хватает, а коварные волны ещё не наигрались со своей жертвой. Он снова идёт ко дну, камнем, только и успевая подумать: "Что скажет на это Рокэ? Какая нелепая смерть!" ...На берегу к нему понемногу возвращается способность чувствовать. Сначала - галька, галька под плечами, такая неудобная, будто специально. Потом - вода, во рту, в носу, везде, и Ричарда рефлекторно подкидывает в сидячее положение, а потом тошнит. Из него льются целые солёные реки, он кашляет и всё никак не может открыть слезящиеся глаза, пока чья-то ладонь - чья же, конечно - похлопывает его по спине, то ли утешающе, то ли помогая не захлебнуться. Горло дерёт, всё наводнено мерзким привкусом, а когда Дикон всё-таки поднимает веки, свет солнца ослепляет его - и он выругивается жалким голосом, прикрывая руками лицо. - За тобой нужен глаз да глаз, - говорит Рокэ, кажется, присевший на корточки неподалёку, и тон его тоже далёк от спокойного. - Если меня не будет рядом, ты точно не выживешь. Ричард, конечно, пока не готов спорить. Он только обнимает колени и сипит: - Я так испугался... - Я тоже, - Алва обхватывает его, мокрого и оплёванного, осторожно ставит на ноги. Когда это проходит более ли менее успешно, спрашивает: - Можешь идти? Нам лучше вернуться в замок, - несколько медленных шагов на пробу, осторожный кивок, припечатываемый чуть позже кашляющим: - Да. Они бредут, осторожно и неспеша. Рокэ еле слышно говорит ему куда-то в плечо: - Ты слишком большой и тяжёлый, чтобы я нёс тебя на руках, - и вроде как в этом голосе звучит сожаление. На самом деле, дальше ничего больше страшного не случается. Дикону надо отлежаться, но потом он приходит в норму, а к вечеру уже находит в себе силы что-то съесть. Не слишком приятный опыт - от моря теперь хочется держаться подальше, хотя оно, в общем-то, ни в чём не виновато и действовало по своим правилам; это Ричард опять не подумал дурной головой, за что и поплатился. Что-то хорошее в этом всё же есть - почти начавшаяся утром ссора забыта накрепко, даже более того - за ужином Алва трогательно внимателен, а поздним вечером он, примостив голову Дикона к себе на колени, долго читает вслух едкие заметки какого-то кэнналийского путешественника середины прошлого круга о Талиге, его дорогах, людях и - особенно - женщинах. Записи довольно интересны, хоть личность автора и производит не слишком приятное впечатление, а местами вызывают искренний смех у обоих; но даже будь они неистово скучны, вряд ли бы у Ричарда хватило духа двинуться с места - ему нравится просто слушать, как клокочет голос Рокэ, с возрастом всё больше напоминающий воронье карканье, особенно на кэнналоа; талиг выходит мягче и прилизанней, видимо, вытренированный специально для этого - поэтому Дикону стало больше нравиться, когда Алва говорит с ним на родном наречье: ругает ли, насмешничает или щедро одаривает доброй тысячей ласковых прозвищ, чтобы снова позабыть их все к утру. Когда он уже наклоняется, готовясь задуть свечу, Ричард спрашивает: - Хочешь? - и получает в ответ в чём-то даже сварливое: - Не сегодня, - вместо этого Рокэ просто обнимает его, так крепко, что это почти больно, и засыпает, не поменяв позы, слегка навалившись, прижавшись щекой к щеке. Сон его с возрастом становится чуток - Дикон долгое время боится и шевельнуться, чтобы не потревожить, хотя сам он, несмотря на так и не разжавшую хватку на теле слабость, никак не может закрыть глаза. Под веками темно - и влажно, и страшно, и бездна снова раскрывает пасть. И пусть чужое тепло держит её достаточно далеко, она ждёт. Ричарду всё ещё слишком часто снятся кошмары. И он стыдится каждый раз, когда Рокэ будит его, потому что он кричал или плакал во сне. Поэтому ждёт, пока чужое дыхание окончательно выровняется, чтобы как можно осторожней выпутаться из объятий и выйти из спальни, неслышно прикрыв дверь. Голые камни, как в детстве, холодят босые ступни, но это нестрашно - это похоже на то, как облизывают пятки огромные добрые псы. Всё-таки Повелителю Скал с ними рядом спокойнее, чем когда вокруг лодыжек вьётся море. Тихо, легко ступая по сумрачным коридорам и великанским ступеням, он поднимается на балкон, что ближе всего к небу; там прохладно, а над головой раскидывается ночь, так необъятно, что становится страшно рухнуть в неё, как в воду. Эту дверь давно уже не запирают - прислуга заметила, что капитан Окделл часто бродит здесь по ночам; не всегда один - хотя Рокэ теперь и спать ложится раньше, чем прежде, когда это ему позволяет редко проходящая бессонница. Вдвоём засыпать всё одно спокойнее - но иногда Дикону нравится путешествовать сквозь тьму одному. В этот раз он появляется на балконе как нельзя вовремя - чтобы застать дождь из звёзд, беззвучно падающих в чёрные, подобно небосводу, волны внизу. Они улеглись, утихли и тоже отражают молочные росчерки, так что, куда не глянь, кругом скользит чистый свет, и эти комочки похожи на светлячков, которых Ричарду доводилось видеть на Юге, если ночь заставала их в пути. На Севере есть только обманчивые болотные огни и непредсказуемый народец, прячущийся от тебя за каждой вещью в доме. Здесь - легенды о том, что скрывает вода, и том, что облюбовало себе виноградники. Дикон всё-таки не избавился от любви к сказкам - это поэтому он пытается подружиться с прислугой: Рокэ знает многое, но эти истории - вряд ли. Они хранятся ниже, как будто зарытый в землю клад. Кэнналийцам Окделл не слишком по душе - они ему ничего не забыли и не простили, но он - возлюбленный соберано, говорит на их языке, отбросил спесь и, в конце концов, нравится их детям не меньше, чем дети нравятся ему. Они становятся первыми рассказчиками местных преданий. Взрослым всё же требуется время. И Ричарду - тоже; но всё-таки он стоит здесь, один, в темноте и ночной сорочке, у которой на ветру развевается подол, и, задрав голову, наблюдает неотрывно за тем, как устремляющиеся к земле звёзды на миг оставляют за собой улиточный след. Повезло, что ночь безлунная и всё это великолепие видно так отчётливо. Ни у кого на свете не может быть столько желаний, чтобы загадать на каждую; у Дикона их и вовсе нет - он уже говорил себе и может повторить снова, что каждый неправильный выбор, каждый укол боли сделали его тем, кто нашёл своё место и счастье. Кто знает, вышло бы это, пойди он другой дорогой? - Так красиво, - нельзя не сказать вслух, настолько он переполнен этим ощущением. - Наслаждайся, ещё есть время, - Алва бесшумно затворяет за собой тяжеленную, скрипучую дверь и кошачьим движением скользит к мраморным поручням, чтобы осторожно, по-птичьи, примоститься у них на краю. Так близко к небу и морю... Ричард невольно придвигается ближе - Рокэ смотрит ему в лицо, укрытое сумраком, и говорит: - Но скоро нам возвращаться в Олларию. Там накопилось много дел, и лучше бы нам с тобой в них разобраться, пока Талигу не вздумалось снова стать Талигойей. Дикон кладёт свою руку поверх его - вместо "спасибо", и "я никогда тебя не предам", и "у нас всё получится". На Юге соседи снова проворачивают бьющие по казне торговые махинации, которые стоит пресечь, направив умелых послов и в Ургот, и в Фельп, и к шадам; на Севере опять собираются тучи и намечается большая война. Жизнь не бывает спокойной - затихнув и опустив руки, она становится смертью, а Ричард, так вышло, больше не собирается умирать. И это, думается ему, связано ещё и с тем, что Рокэ не пожалел уронить родовой перстень на дно Альт-Вельдер: чтоб струна звенела вечно, как говорят здесь, в Кэнналоа. - Ты был похож на призрака, - Алва всё смотрит в море, но его тёплые пальцы переплетаются с уже успевшими замёрзнуть на ветру пальцами Дикона. - Пока я стоял в дверях, всего мгновенье. Откуда у тебя вообще эта ветошь? Я думал, надорское добро сгинуло навеки! Эта хлёсткость больше не может обмануть. Собрать все события дня воедино не так уж и сложно. - Всё хорошо, - Ричард наклоняется, чтобы почти целомудренно клюнуть его в висок, перед этим отведя рукой пряди, отягощённые уже заметной проседью. В Кэнналоа Рокэ носит её, не скрывая; в конце концов, это тоже награда, отвоёванная у неизбежно утекающего времени. Каждый памятный знак - прошлому самое место в прошлом, но оставленные им следы навсегда с нами: их следует воспринимать как награду выжившему, а не как след позора. - Я не оставлю тебя, - это очевидно, это было произнесено уже столько раз, что почти обесценилось - зато и стало чем-то вроде непреложной истины. Не спеша отстраняться, Дикон тихонько смеётся - от дыхания едва шевелятся чёрно-белые пряди. - И моё безрассудство ещё успеет набить тебе оскомину. - Оно уже! - картинно сетует Алва. Бесподобно умеющий переходить от спокойствия к ярости и от хохота к клятвам, он через мгновение уже серьёзен и, будто нарочно, не смотрит в глаза. - Но ведь и за это тоже, за все эти глупые мелочи - я люблю тебя. За взрослые гадости, за слепое упрямство - люблю, и только сильнее. Как так вышло? Ричард не может ответить и не может не согласиться. Они снова сталкиваются лбами и смотрят друг другу в глаза: пока по макушкам стучат падающие звёзды, а внизу шумит опасное море, напротив - окно в ещё более прекрасный и яростный мир, и оно никогда, никогда уже не захлопнется, какой бы силы ни поднялся ветер.

El fin.