Это достойно веры

Слэш
NC-17
Завершён
577
Пэйринг и персонажи:
Размер:
17 страниц, 1 часть
Описание:
Посвящение:
Примечания:
Публикация на других ресурсах:
Запрещено в любом виде
Награды от читателей:
577 Нравится 33 Отзывы 82 В сборник Скачать

Часть 1

Настройки текста
Сколько Аркадий помнил себя, ему всегда было больно. Больная с детства спина - "Аркаша, держи выправку, осанка должна быть ровной" - от долгих часов над учебниками и книгами. Больная голова - "Аркаша, мигрени оставь барышням, у офицера голова должна быть ясной и свежей всегда". Мучительно ноющее сердце - "Аркаша, подыщи себе богатую невесту и прекрати мечтать, нечего заглядываться на мальчишек, и не отрицай, я же все вижу, от матери правду не скроешь", "Еще раз вы дотронетесь до меня - дуэль!", "Князь, я вижу вас впервые, я совсем вас не знаю". Боль была сильной, была слабой, была частой, была редкой - но с ним она была всегда. В уличных драках, в которые молодой и горячий офицер зачастую не по чину ввязывался, он получал по лицу, рукам, спине, ребрам - и внутренняя боль утихала, но только на время, чтобы снова возвращаться да еще и в двойном размере. Аркадий никогда не брезговал черной работой, поддерживал вверенных ему начальством людей, плечом к плечу с ними выполнял свой долг перед законом - и в задержаниях участвовал, и воришек ловил, и даже протестующих разгонял - хоть и не по сердцу было все это - потому и получал часто и крепко, но никогда не жаловался. Не дело это - отсиживаться в тепле, пока рядовая полиция людской покой охраняет, нужно способствовать сему благому делу по мере сил. Поэтому даже со своим летучим отрядом "быстрого реагирования" Аркадий на первую же операцию отправился лично - и проконтролировать, и помочь, если потребуется. Потребовалось. Банду на ледовой ярмарке засекли в первый же день, как полицейские засели караулить воришек в засаде и выставили "живца" с цепью в кармане. Преступники разбежались - все же опыта по части "догонялок" с фараонами у них было побольше, да и на каналах они лучше ориентировались, но Аркадий одного из них - самого юного, с бестолковыми глазами, догнал и без всякой жалости выколотил дурь своим крюком, чтобы отбить волю к побегу. Мальчишка попался упорный - даже несколько раз сочно грянувшись башкой об лед он продолжал вырываться, а задержать его следовало во что бы то ни стало, иначе остальная банда была бы для следствия потеряна. И Трубецкому это почти удалось, однако, когда он тащил упрямого юнца по льду к ступенькам набережной, в воздухе раздался сухой треск, а затем мучительная колючая боль прострелила ногу с такой силой, что князь не удержался и со стоном рухнул на лед, разжав руки. Голова неловко мотнулась на шее, висок, как назло, аккуратно встретился с какой-то доской - вот подложила же ее нелегкая, хорошо, хоть без торчащих гвоздей обошлось! Сознание затуманилось, перед глазами белая мгла смешалась с серым небом, и на фоне всего этого в ускользающем рассудке Аркадия клеймом запечатлелся хищный силуэт вора, похожего на ястреба, скользящего в облаках. Он уже видел его - и эту дурацкую шапку, надвинутую на лоб, и разлетающиеся полы черного пальто, и даже коньки - тогда воришка держал лезвия в руках и по-звериному чутко озирался. Пока доктор возился с его ногой, вынимая пулю, а сестра милосердия хлопотала над ушибленной головой, Трубецкой крепко призадумался. Казалось, что ранивший его преступник, а, вернее, этот хищный облик, был знаком ему и до облавы на каналах. Аркадий никак не мог припомнить, где, и это не давало ему покоя. Тренированная память - вот они, последствия травмы - хранила где-то в своих глубинах тонкие черты бледного лица, впалых щек с розовым румянцем, стремительный разлет движений, но делиться воспоминаниями с рассудком упорно не желала. Эта мысль превратилась в подобие зубной боли - она сидела где-то глубоко, почти не давала о себе знать, но в самые неподходящие моменты вылезала и причиняла ощутимый физический дискомфорт, Трубецкой начинал вертеться, его взгляд бездумно скользил по людским лицам, выдавая внутреннюю рассеянность. Ему делали замечания, пытались одергивать, но все было тщетно. И только на новогоднем приеме у Вяземских, куда Аркадий отправился вопреки рекомендациям врача, предварительно щедро отхлебнув горького лекарства, которое било в голову получше портвейна, во время потешного представления Северины, скользкая мысль наконец-то попала в руку, забилась, пытаясь вырваться, и все же сдалась, позволяя себя ухватить как следует. Он вспомнил! Вспомнил, глядя прямо в лицо своей будущей невесте, которая упрямо поджимала губы и отворачивалась, вспомнил, и чуть было не выронил трость, что означало бы неизбежное падение, так как дурно гнущаяся и ноющая нога все еще слушалась очень плохо. Этот воришка был на катке в Инженерном замке! Он - и тот второй, кудрявый и розовощекий - терся рядом с Алисой, Аркадий увидел их краем глаза и не обратил внимания, слишком был занят. Они были на празднике со строгими личными приглашениями и там, наверняка, дали волю своим грязным лапам, обворовали почтенных господ и... И что? Из-за этого воришка так плотно запал Аркадию в душу? Из-за мимолетного взгляда, обильно смешенного с подозрениями, из-за простреленной ноги - и надолго потерянной возможности кататься на коньках? Все это походило на бред, который может быть вызван болезненной простудной горячкой, однако на бред слишком близкий к реальности без всяческой примеси сна. Пойманный во время первой же облавы член банды - "Граф", кажется, раскололся после нескольких крепких затрещин и десятка угроз. Аркадию претили такие грубые методы, но у него уже руки чесались, а глаза горели азартом выйти поскорее на поднадоевшую ледовую братию, которая опустошала карманы горожан которую неделю. Причем, если зажравшиеся купцы, которые сами своим видом напоминали денежные мешки, особого сочувствия не вызывали, то вот голосящие девки или скромно одетые студенты, которые вежливо просили найти и вернуть украденное: "Ведь последнее же забрали, господин полицейский...." пробуждали в душе Трубецкого плохо скрываемую жалость наравне с лютым гневом на зарвавшихся воришек. Но ночью, когда он с людьми - вновь лично и вновь вопреки уговорам медика - добрался по льду до вмерзшего в устье Большой Невы корабля, где и гнездилась банда, все пошло совершенно не по плану. Во-первых, главарь упорно из пылающей лежки не выкуривался, сквозь дым и колеблющийся от жара воздух Аркадий видел его фигуру - она металась туда-сюда, на палубе происходила какая-то борьба. Во-вторых, Алиса - его Алиса, он уже привык думать о ней как о своей, тоже была на этом корабле, в настоящем воровском притоне - и Аркадию претила мысль о том, ради кого она туда пришла. В-третьих, уже пойманных воришек пришлось освободить - правда, далеко они не ушли. В-четвертых, из-за раскалившейся обшивки и бушующего пожара, лед вокруг мертвой железной махины начал стремительно таять и проседать. Аркадий, несмотря на пробудившуюся в ноге от сырости и движения боль, поймал Алису, когда та висела на тлеющей веревке, а дальше началось уже что-то и вовсе невообразимое. Когда юнец сиганул бегом с носа в прорубь, Трубецкой как раз усаживал спасенную девушку в карету, и потому стоял от края подтаявшего льда довольно далеко. Он хотел было закричать "Не стреляйте", когда в воздухе затрещал сухой гром, но опоздал: юнец уже был в воде, а идущий за ним главарь получил пулю прямо в грудь, чуть левее середины, то есть, туда, где у нормальных людей располагается сердце. Дальше тело Аркадия почему-то повело себя очень своевольно, совершенно не повинуясь рассудку. Он буквально швырнул Алису в карету, девушка здорово приложилась затылком о бортик и возмущенно вскрикнула ему вслед. Затем, в три шага, отбросив трость, шапку и на ходу скидывая шинель, пересек лед - быстро, чтобы нога не подломилась и не позволила позорно упасть на глазах у сослуживцев, оказался у темной бурлящей воды и нырнул, выставив перед собой руки. Вслед понеслись удивленные крики столпившихся у проруби сослуживцев. Холод был непереносимым. Все тело обожгло и свело титанической судорогой, кожа взорвалась болью, ее будто бы изнутри и снаружи кололо десятками огромных иголок, однако вопреки всем этому Аркадий, мощно загребая руками, погружался вниз, во мрак, где плясали редкие всполохи пожара. Юнец барахтался в воде, как щенок, которого притопили ради забавы мальчишки, главарь уходил на дно камнем. Трубецкому не хотелось думать, что он ныряет за трупом, поэтому подобные мысли он себе не позволял - тем более, все силы уходили на то, чтобы плыть, бороться с судорогами и леденящим ужасом. Когда пальцы уже почти вслепую сомкнулись на тяжелом, намокшем пальто преступника, Аркадий ничего не видел и почти не соображал, тело действовало машинально - как учили, как вбивали вплоть до автоматизма каждого движения. В плотной воде руки слушались плохо, двигались медленно, однако отточенные тренировками действия выполнить все же удалось. Раз - снять пальто, которое тянет обоих на дно, два - перехватить непослушное тело поперек под грудью, три - перевернуться, согнуть колени и с силой податься вверх, к свету, воздуху и теплу, помогая себе свободной рукой. Каждое движение раненой ноги отдавалось в колене и выше страшной болью, легкие пылали, мозг вопил об отсутствии живительного кислорода, в груди, по ощущениям, лопались какие-то жилы, однако Аркадий упрямо плыл вверх, продолжая тащить за собой главаря. Силы утекали, как разлетающаяся во все стороны мутная шуга. Когда вытянутая вверх рука пробила наледь и оказалась на воздухе, последним отчаянным рывком он подтянул к себе воришку, прижал теснее, и вот так, одной мокрой обледеневшей кучей рук, ног и тряпок, они вывалились на лед. Главарь неуклюже завалился на спину, безвольно раскинув руки и глядя пустыми глазами в ночное небо. Аркадий навис над ним, опираясь на локоть и откашливаясь. На морозном воздухе ему было жарко, все тело болело и ломило, но на это он практически не обращал внимания. - Кажись, все, отошел, ворюга. - проговорил густо дыша паром унтер-офицер, убирая пистолет обратно в кобуру. Трубецкому с досады хотелось выругаться на чересчур меткого коллегу, но он сдержался - в приоритете было совсем другое дело. Он сдернул перчатки и даже не почувствовал, как задеревенели за время, проведенное в воде, кисти. Распахнул на груди покойника рубашку, порвал хрустящее от холода исподнее, прикоснулся ладонями к голой груди и с ужасом понял, что наощупь не чувствует разницы между кожей и льдом. - Как там было... - намокшие волосы падали на лицо, закрывали обзор и страшно мешались, Аркадий мотнул головой, чтобы отбросить их, и наклонился над воришкой, который смотрел так спокойно и бесстрастно, что тормошить его решительно не хотелось. Полицейские столпились вокруг, рассеянно глядя и почесывая в затылках, кто-то на фоне, сзади, продолжал ругаться с удиравшими подельниками ледовой банды, в карете плакала Алиса, но на все это Трубецкой не обращал внимания. - Я чуть не утонул из-за тебя, я не дам тебе умереть, - бормотал он, сопровождая каждое слово сильным толчком - ладонями туда, где в худом теле между торчащими ребрами пружинил хрящ грудины. Что-то трещало под его руками из-за излишне сильного давления, на лед выплескивалась кровь из аккуратной маленькой раны, а воришка все никак не начинал дышать, и в его груди было глухо. - Вызывайте врача! - яростно рявкнул Аркадий. От бессилия и отчаяния ему хотелось заплакать, потому что тщетные усилия не могли вернуть человека с того света, и оставалось только скрипеть зубами. Время уходило, надежды на то, что вот сейчас тело под его руками потеплеет и оживет, оставалось все меньше. - Ваше благородие, вы бы его это... - неуверенно подсказал кто-то, - руки передвиньте и в рот ему подышите, он же воды небось наглотался. Точно! И как можно было об этом забыть, ведь учили же! Три раза надавить напротив сердца - три раза вдохнуть воздух через рот, чтобы прочистить легкие, потом снова, и так до безумия, пока не оттащат от мертвеца за руки и не увезут его в белом мешке. Губы воришки были ледяными, и когда Аркадий рваным выдохом буквально втолкнул в него воздух, они распахнулись, словно для поцелуя. Голова с растрепанными темными волосами мотнулась, тело судорожно вздрогнуло раз, другой, третий и... Алекс перевернулся и принялся кашлять. Он кашлял надрывно, громко, булькающее, из его рта лились вода, желчь, кровь, пятная и без того грязный лед. Казалось, что, наглотавшись воды, воришка выпил половину Невы, и теперь пытался отфыркаться от всего этого богатства. Он скреб по снегу пальцами, дышал громко и жадно, тараща покрасневшие глаза, и Аркадий смотрел на все это с каким-то удивительным облечением внутри. На него постепенно наваливалась свинцовая страшная усталость, вытягивая остатки сил, он поднял было руку - опять убрать налипшие на лоб волосы, но безвольно уронил ее. - Будто и не тонул вовсе, живучий какой, - ошарашенно изрек унтер-офицер, - и зачем я только добрую пулю потратил. - Будешь знать, кому в колено стрелять, - прохрипел Аркадий, тоже падая плашмя на спину, как совсем недавно лежал спасенный Алекс, - я чуть не потонул, пока тебя вытаскивал... - А зачем? - невнятно пробулькал воришка, переворачиваясь и продолжая кашлять, - чтобы ты меня же и повесил, а, фараон? На это Трубецкому было абсолютно нечего сказать. *** С той ночи он окончательно потерял покой. Алиса перестала его интересовать - нет, не окончательно, формально все же брак с родовитой и богатой умницей казался вожделенным призом, но только лишь формально. Даже предложение брака Аркадий сделал не лично ей - чтобы не смотреть в глаза, полные укоризненной досады - а ее отцу, причем, исключительно после долгих уговоров собственной матери. Даже новость о том, что девушка сбежала - якобы, с одним из воришек, тем самым, молодым, щекастым и кудрявым, не заинтересовала Трубецкого больше, чем на пять минут. Он мог думать только о ледяных губах, к которым пришлось прикоснуться вынужденно - ради спасения чужой жизни, все равно обреченной на неизбежное правосудие. Почти всю ледовую банду отправили в отделение предварительного заключения - в Кресты*, ждать следствия и суда, а Алекса - как опасного провокатора, придерживающегося социалистических взглядов - в госпиталь при Петропавловской крепости. Ранение воришка перенес лучше, чем ожидалось, пуля, прошедшая совсем рядом с сердцем насквозь, не оставила его калекой, а отверстие от нее стремительно зарубцевалось и затянулось, оставив только небольшой розовый шрам. А что касательно обморожения - из-за него Аркадий несколько недель кашлял и температурил, как простывшая на сквозняке барышня, так Алекс его, казалось бы, и не заметил, так что несколько минут в ледяной воде и на морозе прошли для него без последствий. В камере Тарасов выглядел так, как выглядел бы волк на цепи домашней собаки. Он метался между каменными стенами, стучал в них - каблуками и кулаками, иногда даже лбом, когда самообладание отказывало ему. Морозный январь за бастионами сменился метельным февралем, следствие двигалось стремительно, но теснота одиночной камеры и бесконечные допросы сводили молодого человека с ума. Он чувствовал, знал своим сверхъестественным чутьем, что дело идет к той цене, которую нужно быть готовым заплатить всегда - и не за воровство на ярмарках, а за те идеи, что распространяются через это воровство, за громкие слова, которыми он разбрасывался и раньше, на воле, в кругу товарищей, и сейчас, глядя красивым породистым офицерам в одинаковые лица. Угнетала бездеятельность. Алекс скучал без движения, без своих коньков, без простора замерзших каналов и рек, без лихости и ловкачества, которые до недавней поры составляли всю его жизнь, он пробовал сочинять стихи - но они были блеклыми и быстро забывались, пробовал рисовать - ему дали карандаш и Библию, но поля были слишком маленькими, на стенах грифель не оставлял следов, для картин кровью ум был еще слишком трезв. Нестерпимо ныла и чесалась заживающая рана, даже когда его перевели из мрачного темного госпиталя в еще более темную и страшную камеру. Поэтому, когда Аркадий впервые пришел в это жуткое пристанище тоски и безнадежности, Алекс был рад даже ему, несмотря на то, что визит был неприлично поздним. В конце концов, захромавший офицер спас ему жизнь - разумная плата за простреленную ногу. А что до грошовой цены офицерского слова, так все ошибаются и всех, даже угнетателей, можно понять. - Алексей, вы всем довольны здесь? - неловко, словно бы и ни к месту поинтересовался сходу Трубецкой, не зная, как себя следует вести. Воришка, сидя на койке, моментально принял правила его игры и подчеркнуто вежливо ответил: - Благодарю, ваше сиятельство, или как вас там-с, я всем доволен - не бьют, не кричат, повязки меняют, даже кормят по расписанию, только вот... - Да-да? - Скучно! - Алекс весело приподнял брови и ухмыльнулся, однако глаза его остались холодными, - помираю от скуки-с, ваше благородие. Мне бы на прогулочку... Обмен словесными колкостями в ожидания Аркадия не входил, так что он растерялся, а воришка, явственно почуяв это, продолжил: - А я бы вас уж отблагодарил как следует, по-вашему, как это у вас положено. Трубецкой совсем опешил от этих слов и сделал маленький шаг назад, но даже этого хватило, чтобы упереться спиной в дверь, услужливо закрытую охранником за его спиной на ключ. Ефрейтор обещал разговору с заключенным не мешать, из коридора удалился и даже окошечко за собой прикрыл, так что полный tête-à-tête** был соблюден, и теперь Аркадий совершенно не знал, как себя вести. Гоняться за воришкой - одно, делать ему искусственное дыхание - другое, а сейчас-то, когда беспомощный и совершенно открытый сидит перед тобой... - У кого, у нас? - наконец проговорил Трубецкой, когда пауза затянулась совершенно неприлично. - У псов самодержавия, - оскалил зубы Алекс, сам же посмеялся над своей шуткой, а затем плавно поднялся и приблизился почти незаметно - настолько слитыми и аккуратными были его движения, - с вас прогулка по Неве в потрясающем архитектурном ансамбле дворцовой набережной, с меня превеликая признательность, ваше благородие. - Меня Аркадий зовут, - как-то смущенно сообщил ему офицер, - Трубецкой. Алекс усмехнулся в сжатый кулак и замер точно напротив него, приподнявшись на цыпочки - из-за немаленькой разницы в росте ему приходилось вытягиваться вверх. - Значит, ваше благородие будет декабристом Кешей, - припечатал он, слегка склоняя набок голову, - невеста от Кеши убежала, так вот... - А ты откуда знаешь? - удивился Аркадий. - В тюрьму тоже добираются новости, - пожал плечами Алекс, - вопрос в том, а нужна ли была эта невеста? Трубецкой недоуменно нахмурился, побуждая вора снова засмеяться. - Вы так похожи на завсегдатая бань и Пассажа***, - с охотой пояснил тот, протягивая перед собой слегка дрожащие руки. Аркадий попытался было отстраниться, но пальцы легли на его шинель и скользнули ниже, и отодвигаться расхотелось, особенно, когда белые ладони оказались под тканью на форменных брюках где-то в районе бедер, а Алекс, не разрывая прикосновения, встал перед ним на колени. Пришлось покрепче сжать трость и сцепить зубы, чтобы не наделать и наговорить глупостей. Громко звякнула пряжка ремня, ткань с шорохом опустилась вниз, куда-то к трясущимся коленям, стреножив, как путами коня. Дыхание, обжигающее похлеще языков пламени, которое лижет обмороженные руки, если сунуть их в костер, переместилось к паху, а вслед за ним пришли прикосновения губ - таких невообразимо мягких, что даже напрочь забылось, какими они были ледяными и мертвыми совсем недавно. Алекс удерживал бедра невольного любовника слишком властно для своего положения, однако смотрел снизу вверх по-собачьи преданно, и в его взгляде не читалось ни капли сопротивления или отвращения, так что Трубецкой задохнулся, чувствуя себя полностью во власти этих глаз. Ему даже пришлось схватиться пальцами за угол столика и надавить на него ладонью, чтобы окончательно не поплыть и не рухнуть, чего доброго. - Ты что, и такое умеешь? - ошеломленно спросил Аркадий, на что Алекс согласно кивнул, обвёл языком пряжку ремня и зацепил зубами его край, вытягивая кожу из шлеек на брюках. Застежка оставила на его губе царапину, из нее немедленно принялась сочиться кровь, но воришка, будто и не заметив, продолжил свое со всех сторон греховное деяние. С огромнейшим наслаждением на лице он наклонился и принялся отсасывать своему ночному гостю, вцепившись в его бедра так, что от пальцев на коже остались багровые пятна. Если ночной гость и опешил от такого неожиданного и приятного напора, то затем, быстро смекнув, что к чему, расслабился и положил крупную ладонь на затылок Алексу, чтобы направлять его с лёгкой, но при этом требовательной настойчивостью. Чувствуя, как набухшая и терпкая от смазки головка члена упирается в дальнюю стенку горла, Трубецкой блаженно закатил глаза от удовольствия. По губам того, кто сейчас своими действиями так бесстыдно мучил и терзал его, стекала мутными струйками слюна, но он так самозабвенно работал языком, что совсем, казалось, растворился в даримой им же ласке. Алекс принял его целиком в глотку и сыто заурчал. Глядя на то, как с его губ капает кровь вперемешку с чем-то еще перламутрово-прозрачным, Трубецкой сдался, тихо охнул, хватаясь за волнистые волосы на чужой вихрастой макушке и, сжимая их в кулаке, выплеснулся воришке в горло. Его било крупной дрожью, он чувствовал, что ещё секунда таких ярких ощущений, и связных слов от него больше не дождутся ни сегодня, ни через неделю. Снизу донеслось тактичное покашливание: - Так я заслужил прогулку? - хитро осведомился Алекс, оставаясь на коленях и языком обводя припухшие губы, чтобы убрать все возможные следы совершенного разврата. Аркадий нашел в себе силы оттолкнуться от стены и встать ровно, вновь наваливаясь на трость, однако в остальном тело все еще повиновалось ему слабо, равно как и голос. - Я ус-строю это, - едва слышно проговорил он, переводя дух. В глазах все плыло, руки, разбитые приятственной негой, мелко подрагивали. Алекс, удовлетворенно кивнув, подмигнул ему и снова завалился на койку. Ничто в его облике не казалось странным, и Трубецкому думалось грешным делом, что подобные манипуляции воришка совершает чуть ли не ежедневно. Ему действительно удалось устроить прогулку для Алекса и даже отправиться сопровождать его. Молодой человек, впервые за месяц покинув свое скорбное обиталище, радовался солнцу, голубому небу и свежему ветру, как маленький ребенок, и это чуть было не привело к опасному конфузу. Стоило только Аркадию отвернуться, как вор припустил бегом по насыпи к реке и выскочил на лед. Со стены за этим наблюдало не меньше десятка караульных, и больше всего Трубецкой боялся, что они откроют огонь, но те, видимо, смотрели на вещи вполне трезво. Будь Алекс здоровым, без раны в груди, без месячного недоедания на тюремном рационе и на коньках, то хромой Аркадий его бы в жизни не догнал. Но теперь беглец двигался слишком медленно, уже через пару саженей в глазах у него все поплыло, боль закружилась в груди маленьким обжигающим вихрем, от вида белого сияющего снега заныло в висках, Алекс споткнулся раз, другой, и ухнул лицом в сугроб, а сверху на него навалился упрямый преследователь. - И куда ты побежал со своей раной? - тяжело дыша поинтересовался Трубецкой, прижимая воришку всей своей тяжестью ко льду и подавляя любые попытки трепыхаться и дергаться. Алекс зарычал от обиды, пару раз вздрогнул и затих, покоряясь чужой воле. - Меня же повесят! - с детской обидой в голосе внезапно вскрикнул он, ударяя по льду голыми ладонями, - понимаешь ты? Да куда тебе... - Воришек не вешают, - снисходительно пояснил Аркадий, впрочем, все же сомневаясь в своих словах, - воришек ссылают. Будешь не часы воровать, а ягоды, и не в Петербурге, а где-нибудь под Томском. - Дурак! - яростно огрызнулся на него Тарасов, переворачиваясь на спину. Его глаза горели от гнева, и в зеленой радужке отражалась болезненно яркая голубизна неба, - лучше бы дал мне убежать! Да лучше бы кто-то из твоих меня бы в спину пристрелил! - Я не дам тебе убежать, я... - Аркадий замешкался, - я же спас тебя! - От тебя даже на тот свет не убежишь. - С досадой констатировал вор, - дай подняться, я еще не нагулялся. - Бежать не будешь? - на всякий случай уточнил Трубецкой, разыскивая ощупью потерянную в пылу погони где-то рядом трость. Алекс подставил плечо и сноровисто помог ему подняться, а затем сам же и всунул в ладонь резную рукоять. - С чего ты взял, что тебя повесят, а? - поинтересовался Аркадий, когда их прогулка закончилась, и пришло время сопроводить воришку Тарасова обратно в камеру. - С того, - буркнул тот, нервно кусая губы, - что гражданских не расстреливают. Кто из нас двоих фараон, а? Трубецкой вновь не нашел верных слов для ответа. Через несколько дней Аркадий узнал, что Алекс в камере пытался повеситься, связав веревку из разодранной простыни. Эта ненадежная конструкция порвалась, и воришка грохнулся на пол, чудом ничего себе не сломав. На его шее остался фиолетовый синяк, на вопросы же о целесообразности подобного поступка, незадачливый самоубийца предпочел не отвечать. *** - Ваше превосходительство, пришли издеваться надо мною? - улыбнулся, подняв взгляд от книги, Алекс. В тюрьме он выглядел все хуже и хуже, словно бы таял с каждым днем, истончался, становился бледнее, исчез со скул алый румянец. Аркадию было больно смотреть на то, как прозрачные пальцы переворачивают страницы Библии, шелестя бумажными крыльями. Трубецкой старался навещать его почаще, равно, как и выпрашивать у начальства право на недолгие прогулки, однако к концу февраля положение вещей становилось все хуже и хуже. - Я тебя вытащу, уже скоро, - порывисто пообещал Аркадий, стягивая с кистей перчатки и стараясь не думать о том, как глупо он выглядит. Алекс снисходительно кивнул и перевернул очередную страницу: - Да-да, не сомневаюсь. Аккурат из петли и вытащишь, но уже холодненьким. - Не говори так, - отмахнулся Трубецкой, будто бы суеверно отгоняя страшные слова подальше, - что ты читаешь? - А то фараончик не в курсе, - огрызнулся Тарасов, - Библию, иного мне не положено, "Катехизис революционера" на блюдечке не принесут. Дрожащими пальцами Аркадий вынул из-под шинели пачку плохо сшитых между собой листов: - Держи, это "Светлая личность", думал, ты захочешь прочитать... - Это, я так понимаю, плата за прошлый раз? - осведомился заключенный, откладывая Священное Писание и с любопытством наклоняясь вперед, - а я-то на свободу надеялся! - Перестань! - сорвался на него Трубецкой, сразу же коря себя за неуместный гнев, - перестань, хватит язвить! - Ну простите, ваше сиятельство, - невозмутимо вернулся в прежнюю позу вор, - более не повторится. - Не нужно меня так называть, - уже мягче попросил Аркадий, словно прося прощения, - мы равны, так обращайся как к равному. Его предположение, высказанное в такой непринужденной форме, удивительно точно попало в цель. Алекс выронил книгу, которую он вновь было взял и принялся листать, вскинул голову, и на его лице расцвело настолько неподдельное изумление, что Трубецкой даже внутренне похвалил себя за хитрость и тактичность. Своей реакцией воришка сразу же выдал самое сокровенное, что он только мог скрывать. - Откуда ты знаешь? - сразу же подобравшись спросил Алекс, прикусив верхнюю губу. Весь вид его выражал потаенное, но притом весьма очевидное опасение, и Аркадий поспешил его успокоить: - Тарасов - фамилия распространенная, простецкая, зато дворянский род такой всего один, вот я и навел справки. Алекс отклонился назад, облокачиваясь на сырую стену, и заинтересованно приподнял бровь: - И что с того? Аркадий ухмыльнулся с чувством собственного превосходства. Воришка попытался вернуть непроницаемую маску высокомерия и отстраненности на место, но получалось у него дурно. - Алексей Юрьевич Тарасов, двадцати восьми лет от роду, - нарочито официальным тоном заговорил Трубецкой, глядя на эти попытки и едва сдерживая смех, - второй сын потомственного петербургского дворянина, бежал из дому в шестнадцать лет, дальнейшая судьба неизвестна. - Только посмей! - Алекс выставил палец вперед и угрожающе нахмурился, - нет никакого Алексея Юрьевича из пажеского корпуса, есть только экспроприатор Алекс, который читает Маркса и ненавидит угнетателей. Аркадий открыл было рот, но пальцем в его сторону ткнули наподобие шпаги: - И не смей спрашивать! - рявкнул на него бывший дворянин, оскалив белые зубы, - не твоего ума дело! Аркадий развел руками, делая вид, что сдается. Алекс, оттолкнувшись ладонями от края койки, порывисто вскочил и стремительно пересек камеру, где и без того было не повернуться. Трубецкой дернулся было за ним, но не успел, и Алекс вновь оказался вне его поля зрения - быстрый, легкий, ловкий, за таким не уследить. - Я не понимаю, как можно было променять происхождение на... - Аркадий задохнулся, холодный спертый воздух завяз комком в горле, - у тебя же ничего нет! Вечно будешь часы на ярмарках воровать? - Ой ли? - насмешливо послышалось где-то под ухом, совсем рядом - кожа покрылась мурашками от горячего дыхания, по ней мазнуло облачко пара, - у меня есть мир, а у тебя-то что? Золотая клетка? - Если думаешь, что со мной можно говорить фразочками из твоего "Капитала"... - сдавленно возразил Аркадий, но ловкие пальцы принялись творить что-то очень наглое с пуговицами его шинели, подныривая под плотную ткань, и он умолк. - Да, я ночую не во дворце, а в каюте корабля, который никогда больше не поплывет, да, иногда я голоден, а иногда пьян, порой мой кров - это камера, и у меня нет такого красивого мундира, - руки Алекса поднырнули под шинель, - но даже в камере я свободен. И меня, и тебя с детства загоняли в рамки, но я свои сломал. - Звучит как дешевая агитация, - попытался возразить Трубецкой, когда хватка чужого объятия немного ослабла, - твой корабль пошел ко дну, и ты бы отправился за ним, если бы не я. - Разве не здорово быть, кем захочешь? Любить, кого захочешь? - едко и весело поинтересовался вместо прямого ответа Алекс, прижимаясь к его спине, - не лубочную куклу, а живого человека? Быть не оловянным солдатиком, игрушкой в руках других, а тварью с кровью, которая горячее вина? - Алиса не кукла... - через силу проговорил Трубецкой побелевшими губами. - О нет, конечно, теперь нет, - фыркнул вор, и его руки - совершенно белые на фоне черного мундира, поднырнули под локти Аркадия и поднялись вверх по груди, - она теперь с Матвеем, любит, кого хочет, будет, кем хочет, она - человек. А ты? - ехидно спросил он. - Откуда ты знаешь, кого я хочу любить? - Трубецкой чувствовал, что тонет в вязкой ледяной воде - его тело сковало судорогой, и он чувствовал только ладони Алекса - тоже холодные, но на фоне всего остального просто пылающие жаром. Он первым не выдержал этой игры, когда каждый стремился убедить оппонента в бесплотных и бесполезных вещах, заверяя его заведомо ложными словами. Из-за этой пустой политической болтовни время, отведенное им, стремительно утекало сквозь пальцы, и терпеть это было решительно невозможно. Алекс тихо вскрикнул, когда его грубо подхватили под ребра и прижали к стене, а затем силой заставили опуститься на койку. Он пару раз дернулся - на пробу, будто бы прощупывая почву, а затем утих, смирился, лукаво улыбаясь и по-лисьи щуря глаза. Разве что еще раз для приличия вздрогнул, когда штаны на нем бесцеремонно порвали, а рубашку заставили стянуть. Трубецкой ладонью наощупь поднырнул под слои ткани и тяжело навалился на любовника всем телом. Тот вытянулся под его руками молча, не сопротивляясь и прикрыв глаза, словно бы притворяясь отстраненным и вовсе не заинтересованным, позволяющим вытворять с собой все, что угодно. Под звук чужого стона Аркадий протолкнулся внутрь, в жаркую тесную глубину, не отрывая взгляда от искаженного мукой лица под собой. Первое проникновение, болезненное, даже в чем-то невыносимое, заставило их обоих замереть на мгновение, справляясь с неприятными ощущениями, однако долго Трубецкой церемониться не собирался, загнал сразу и поддал бедрами, вжимая Алекса в жесткую койку. Тонкие губы, которые хотелось зацеловать до крови, чуть приоткрылись, мелко вздрагивая, в остальном же лицо воришки осталось непроницаемым и напомнило князю мраморную маску, на которой не отражается ничего. - Смотри на меня, - яростно прошипел Аркадий, встряхивая любовника за шею. — Открой глаза, или я тебя задушу! Алекс медленно распахнул глаза, и в его взгляде Трубецкой не отыскал ни страха, ни боли, ни ненависти, ни стыда, но одну только лишь бездонную усталость. - Ну же, - прошептал ему Алекс, глядя, как умирающий от чахотки юнец смотрел бы в слезах на свою первую и единственную любовь, - я хочу забыться. Аркадий двинулся в нем, стискивая пальцами тонкую хрупкую шею и совершенно позабыв о том, что силы с теми, кто заведомо слабее, нужно рассчитывать, иначе угрозы рискуют претвориться в жизнь. Пот заливал ему глаза, волосы страшно мешались, но он не мог их убрать, поскольку руки были заняты. Воздух в камере, сырой, затхлый, холодный, стремительно нагревался. Под веками Трубецкого вспыхивали и гасли звезды, дыхание сбивалось, усталость скапливалась в напряженных мышцах. Алекс лежал под ним почти без движения, но его руки крепко обвивались вокруг плеч Трубецкого, тот чувствовал загривком, как дрожат намертво сцепленные кисти. Губы воришки отчаянно кривились от боли и чего-то помимо нее, плохо поджившая царапина на нижней вновь начала кровоточить, и Аркадий, наклонившись, слизнул эту кровь, ощущая на языке вкус железа. Он совершенно позабыл, что у их чувств нет ни малейшего шанса на спасение, что все его идеалы преданы ради этого безумно уставшего взгляда, что все кончено, и можно только посильнее сжать руки на горле Алекса и любоваться тем, как широко раскрытые глаза медленно превращаются в пустые стекляшки, как жизнь утекает из них, как сладко вздрагивает покорное тело в последней судорожной борьбе с надвигающейся смертью, равно, как тогда, в проруби, под толщей ледяной воды. Сделать это не из ненависти, а только лишь из милосердия, избавляя от позорного конца. В этот момент Алекс вдруг улыбнулся ему окровавленными губами, и Трубецкого резко стиснуло пульсирующими горячими стенками, зажало, как телесно, так и духовно, вынуждая отрешиться от любых физических ощущений и чувствовать. Чувствовать, как он любит каждой своей клеточкой ломкий изгиб чужой талии, любит разметавшиеся по койке темные волосы, спутанные от влаги на висках, любит помутневшие глаза и любит сорванный от стонов хриплый голос. Мир вокруг него взорвался и исчез в кромешном мраке, осталось лишь порывистое дыхание, способное вдохнуть в мертвеца жизнь - из губ в губы. Так они лежали некоторое время, пережидая остаточные судороги удовольствия, а затем Алекс сдавленно произнес: - Может, теперь ты меня все же задушишь? - Не мечтай! - Трубецкой рывком встряхнул его, не размыкая пальцев на горле и еще сильнее подминая худощавое тело под себя, - я тебя вытащу. Вместе куда-нибудь сбежим. Алекс молча и вновь непроницаемо усмехнулся, глядя на него. - Я не стал тебя убивать, хотя мог бы, - пробормотал он куда-то Аркадию в плечо, - ты за это нырнул в прорубь. - Я не поэтому туда нырнул! - зло рявкнул на него сверху Трубецкой, - я влюбился, потому и нырнул! - Умоляю, Кеша, ты видел меня третий раз в жизни, - Алекс зевнул, прищурился и, повернувшись набок, устроился поудобнее в кольце чужих рук, - ну, четвертый, возможно. - Ты должен мне поцелуй, - ощущая усталость от схлынувших страсти и гнева проговорил Аркадий, подтягивая откуда-то с пола шинель и укрывая их обоих плотной тканью, - я поцеловал тебя в губы, пока ты валялся на льду полудохлым. Было неприятно, все же я думал, что целую труп. - И не стыдно врать? - Алекс склонил голову к плечу и улыбнулся вновь - теперь уже искренне, солнечно, усталость из его глаз на мгновение пропала, - ты поцелуешь труп тогда, когда меня снимут с виселицы. Трубецкой замер, чувствуя, как груди сворачивается змеей мучительная сердечная боль, а в животе все сводит судорогой от страха. Теперь слова воришки уже не казались ему пустой бравадой. Он наклонился, а Алекс потянулся ему навстречу, они соприкоснулись губами, и глаза у обоих оказались закрыты, а на ресницах дрожали мелкие капли. В воздухе повисло облачко пара. У поцелуя был ощутимый привкус слезной соли и морской воды, чьи волны будто бы бились в каменные стены бастионов, он в стылом холоде напоминал о далекой весне, которая никогда не заглядывает в крошечные окошечки камер. Ладони Аркадия судорожно скользили по замерзающему телу Алекса, ощупывая его, запоминая каждый шрам и изгиб, и никак не могли остановиться. - Тебя не убьют, я обещаю, - Трубецкой разорвал поцелуй и положил голову на плечо Алекса, чтобы еще раз полюбоваться его уставшим, но красивым лицом, - я все для этого сделаю. - Ты говоришь это революционеру и ворюге с ярмарки, - весело проговорил в ответ Тарасов, находя вслепую его ладонь и переплетаясь с ним пальцами, - ты только что признался ему в любви. Черт, да если я тебе прикажу, ты же красное знамя поднимешь! - Подниму, - твердо согласился с ним Трубецкой. Ему уже вовсе не хотелось скрипеть от досады на себя зубами, и совесть его молчала. - Убедил. Считай себя проповедником. - Вот, что достойно веры, - растянул розовые губы в улыбке Алекс, - а не это... - кивнул он на столик, где покоилась оставленная Библия. *** Трубецкой думал, что попросту хуже и быть не может. Что всегда какая-то - пусть и мизерная, но все же - надежда останется, даже планы какие-то строил. Все упиралось в решение суда. Аркадий был готов даже распродать все, что у него было собственного - а было, откровенно говоря, не густо, оставить матери денег, сорваться с места да и уехать, куда Алекса отправят - на каторгу - так к каторге, там устроиться, место получить, в Сибирь на поселение - так в Сибирь, и в Сибири люди живут, и ничего, но приговор все его планы перечеркнул грязными растекающимися чернилами. Мало, что перечеркнул - надругался даже. "Смертная казнь за воровство и грабежъ, а также организацию преступной группировки съ идеологически антигосударственнымъ коммунистическимъ уставомъ, основанномъ на запрещенныхъ зарубежныхъ трудахъ", - безжалостно гласил информационный листок на дверях судебного зала, откуда цепочкой выходили переговаривающиеся присяжные. На самом суде Аркадий не присутствовал - дело растянулось на несколько заседаний, и его, как свидетеля и одного из причастных к поимке банды, активно в суд приглашали, даже приказом посылали, пришлось на нездоровье сослаться и даже приватно договориться за определенную сумму с врачом, лишь чтобы против Алекса не свидетельствовать. Не помогло. Аркадий даже смог проводить осужденного воришку взглядом - тот шел прямо, неестественно удерживая осанку ровной, а голову гордо поднятой, несмотря на болезненный вид и скованные спереди руки. Его подельникам - всем, кроме вовремя сбежавшего во Францию Матвея - дали разные сроки каторжных работ, даже пытавшейся разжалобить судей Марго, и Трубецкого поедом ела совесть. И за то, что он приложил руку к тому, чтобы воришки получили наказание, которое даже не всяким убивцам впаивали. И за то, что Алекс - черт бы с ним, с дураком упертым - страдал за свои бредовые идеи, но остальные-то за что? За то, что голодали, мыкались неприкаянными, пока не встали на скользкий путь преступления - не особой какой-то наживы ради и уж точно не против государственных устоев - а ради пропитания и выживания? По разумению Трубецкого, закон был един для всех. Так он тешил свою совесть, когда приходилось в угоду уголовному кодексу идти против совести - например, особенно, по молодости, хватая за руку синего от холода и тощего от голода мальчишку или замахиваясь на чахоточного студента с плакатом в руках, однако же теперь его совесть запротестовала похлеще фабричных рабочих, которых приходилось разгонять с оружием в руках. Аркадий запутался в водовороте собственных мыслей. Матушка всегда учила его прислушиваться к прагматичному гласу разума и доводам рассудка, однако теперь им всецело управляло странное и непокорное чувство - сродни тому, что заставило его очертя голову сигануть за раненым воришкой в прорубь. Согласно повелению этого чувства, Трубецкой принялся разрабатывать план. Все осужденные - к смертной казни, каторге или высылке - содержались вместо Крестов в бастионе Петропавловской крепости, так что Алекса вместе с его сотоварищами вновь разогнали по одиночным камерам - тоскливо ожидать своей участи. Аркадию не на кого было положиться и перепоручить часть дел, поэтому он сам принялся и искать способ как-то вытащить Алекса из крепости, и распродавать кое-что из отцовских вещей, оставшихся в наследство. Взять запасные ключи от коридора и камеры у дежурного офицера было легче легкого, а вот провести осужденного преступника к воротам, а затем сопроводить на вокзал или в порт казалось задачей посложнее. Однако Аркадий, окончательно наступив каблуком на собственное полицейское самосознание и законопослушность, наскреб денег и предложил взятку старшему дежурному офицеру, а тот уж клятвенно пообещал взять все остальное на себя. За сутки до назначенного дня - когда были приготовлены вещи, куплены билеты на корабль, отплывающий через Балтийское море в Скандинавию, через финские шлюзы и порты, Аркадий забеспокоился. Все уже было просчитано и спланировано несколько раз, обсуждено с Алексом и утверждено, однако же какое-то смутное сомнение не давало князю уснуть. Он несколько раз лихорадочно перепроверил числа и затем, чтобы хоть немного отвлечься от тягостных мыслей и предчувствий, отправился побеседовать напоследок за чашечкой чая с матерью, чтобы хоть так, в вежливом и далеком от доверительного разговоре с ней попрощаться. Когда они уже собирались спать и обменивались вежливыми пожеланиями добрых снов, где-то вдалеке дважды глухо ухнула пушка****, и Аркадий не обратил было на это внимание, но затем, когда тягостная правда добралась осознанием до его разума, он сдавил чашку в ладони настолько сильно, что фарфор лопнул, и осколки глубоко впились в кожу. *** Под ногами заскрипел лед - огромная махина спящей реки дремала под его панцирем, но Аркадию казалось, что он слышит дыхание ледяной воды. Холод срывался с его губ плотным белым паром, Трубецкой чувствовал, как густой воздух наполняет легкие и, скользя по зеркальной темной поверхности Невы, думал о том, как Алекс задыхался в петле, дергая связанными руками, пытаясь зубами разорвать надетый на голову мешок и схватить ртом хоть немного, хоть последний вдох, который продлил бы стремительную агонию, но отсрочил неминуемую смерть. Трубецкой опоздал всего на несколько жалких часов. В спешке и суете тревожного ожидания и трепета перед назначенным для побега часом он совершенно позабыл о том, что преступников могут по особому распоряжению казнить не на рассвете либо же при свете дня, а, напротив, тайком, ночью, дабы избежать народного недовольства, которое зачастую могло сорвать торжество правосудия, что уже не раз бывало при публичных казнях всего каких-то десять-двадцать лет назад. В таком случае, после обязательной исповеди, осужденных вешали или расстреливали прямо во дворе крепости у гарнизона особым отрядом, а затем, уже по факту свершившегося, стреляли по обычаю из пушки. На горле Тарасова осталась багровая полоса - веревка настолько глубоко впилась в бледную кожу, что синюшный след, как от ошейника, изуродовал шею напрочь, и Трубецкому было больно на это смотреть. Он заставил себя отдать соответствующие распоряжения похоронному отряду, который собирался доставить Алекса на остров Голодай, где испокон веков хоронили казненных преступников, но на большее - даже на сопровождение тела - ему не хватило сил. Сослуживцы в управлении собирались праздновать окончание дела, да и субботний вечер был как нельзя кстати, и их радость казалась Аркадию кощунственной, поэтому он взял первую попавшуюся бутылку из ящика и осушил ее за каких-то четверть часа, потом взял еще одну и еще, а последнюю, когда у него уже помутилось в голове, прихватил с собой, отправившись на реку. Со льда кто-то манил его взмахами руки, крутился на месте, пока он возился со своими коньками, попутно отхлебывая из бутылки. Аркадию было страшно спускаться на замерзшую воду, но еще страшнее было возвращаться в тепло охранки, где шел пир горой. На улице в голове хоть немного прояснилось, и угнездившаяся в сердце боль начала отступать, резанув, правда, напоследок после того, как ветер донес до него слова: - Айда, покатаемся, князь?.. Во дворике перед кронверком Трубецкой не без труда прицепил к ботинкам лезвия и спустился на лед, неловко взмахивая руками. Ноги слушались дурно, пару раз князь чуть было не рухнул, потешно шатаясь и скользя, но выправиться все же удалось, как и отъехать в темноте от каменных стен почти на середину Невы. - Кеша, давай, кто первый до берега, - голос Алекса доносился словно сквозь вату, гулко отдаваясь колоколом в голове. Аркадий болезненно дернулся на звук, но затем заставил себя ехать ровно, не обращая внимания на игры затуманенного спиртом рассудка. Желудок обожгло от очередного глотка. Аркадий искоса бросил взгляд на бутылку, которую стискивал побелевшими пальцами - кажется, ром, но в полумраке этикетку не разглядеть. Покатился дальше, изредка вновь и вновь отпивая из узкого горлышка. Город - разгульный, веселый и пьяный накануне воскресного дня - укрывало снежным покрывалом, с моря задувал пронзительный ледяной ветер, но офицер не чувствовал, как замерзает в его порывах, уезжая все дальше и дальше по руслу в сторону порта. В белых вихрях искать дорогу было все труднее, освещенные окна прибрежных зданий сгинули в мраке, метель закружила Аркадия как в танце, увлекая прочь от берегов. - Князь, да вы совсем пьяны! - мимо промелькнула стремительная легкая тень, хлестнули по рукам полы черного пальто, со свистом на льду оставили след коньки. Мелкие колючие снежинки молотили его по щекам, резали веки, заставляя моргать и закрываться ладонями, снег набивался в ладони, лез в лицо, оказывался даже во рту, забивая горло своей вязкой холодной массой, и Трубецкой устал от него отплеваться и отмахиваться. - Кеша! - эхом отозвалось где-то впереди, за метелью, которая не желала прекратить своей злобной жестокой игры, - Кеша, догоня-яй! Аркадий бросился вперед, упал - неудачно, прямо на больное колено, дернулся, вскочил, кинулся дальше, вновь упал. Хищный силуэт маячил впереди опасным мороком, был совсем рядом, но не давался в руки, хотя Трубецкой тянулся к нему, пытаясь ухватить хоть бы за полы пальто. Лед тоже сплошь покрывался снегом, коньки вязли в нем, уставшие ноги, погружаясь в него почти по щиколотку, подгибались и дрожали, колени подламывались, и в конце концов Трубецкой упал, едва успев выставить перед собой руки. Жар разливался по его телу, свинцовая тяжесть давила на веки, смертельно хотелось спать. Звякнула об лед разбившаяся на десяток черных осколков бутылка. - Нельзя, нет... - бормотал Аркадий, пытаясь подняться, но предательские лезвия на ногах не давали встать, скользили по льду, по нему же и тщетно скребли пальцы, лишенные печаток - от холода шершавая поверхность казалась грубой, задубевшие ладони Трубецкой моментально стер до крови, и теперь от его рук оставались алые отпечатки, - Вещий стон гласит печаль! В голове всплывали какие-то смутные отрывки, туман, чьи-то слова - отдаленные, почти забытые, и между тем, знакомые. Рассудок подсказывал, что следовало бы бояться такой метели, однако Аркадий больше всего хотел перестать барахтаться в снегу и задремать - хоть на несколько минут, чтобы появились силы. Уснуть - и тогда можно будет бороться с непогодой дальше. Только пять минут - раз уж так тянет в сон, глаза закрываются, а голова сама клонится на сложенные руки. Метель не утихала, небо не прояснялось. Трубецкой лег вниз лицом, лишь бы не видеть пляшущих снежинок, ровно вздохнул и провалился в сон. Сердце наконец-то перестало болеть. Утром почтенная публика, продравшая глаза после праздника, потянулась к свежим хрустящим газетам - несмотря на Сочельник и Рождество типографии работали - где на первых же страницах прочли занимательнейшую статью, которая начиналась со слов: "Нынче утромъ, в день двадцать пятого числа февраля месяца, тысяча девятьсотого года, на реке Неве обнаруженъ былъ насмерть замерзший офицеръ, Аркадий Михайловичъ Трубецкой. Предположительно, онъ спустился с бастiона Петропавловской крепости, а затемъ, пересекая реку на конькахъ, заблудился в необычайно сильной метели. Смерть наступила в результате остановки сердца и последующего обмороженiя. Редакцiя газеты "Русская жизнь" выражаетъ соболезнованiя матери заслуженного и многообещающего служителя закона, а также высказываетъ надежду, что..." *** Алекс просыпается в холодном поту. Ему кажется, что петля стягивается на горле - неумолимо, безжалостно, что и без того тесные стены камеры сжимаются вокруг, выдавливая воздух из легких, как это делает неумолимая толща ледяной воды, но теперь никто не нырнет за ним в пучину и не спасет от неминуемой гибели. Комнатка вокруг и правда тесна, но несомненно уютнее бастиона крепости. В ней нет ни малейшего признака сырости, стены не стискиваются челюстями каменного капкана, на столе стоит фужер с вином, в кресле покоится книга с выпавшей закладкой. В плечо Алексу мирно похрапывает Кеша, чьи волосы растрепаны, на щеке розовым узором отпечаталась подушка, одеяло смялось под рукой. Звуки его дыхания словно эхо бьющихся о борт парохода волн. Алекс чувствует, что дышится ему просто и спокойно, камень рассеявшегося кошмара сваливается с груди, от облегчения хочется заплакать, и он смаргивает слезы. Его не повесили, а Трубецкой не замерз насмерть, напившись от горя. Не было никакой метели, никакого пьянства и газетных статей - это все бред минувшего тяжкого сна, который разомкнул свои оковы. Где-то впереди их ждет туманная Швеция, куда сейчас, медленно раскалывая неповоротливые льды Балтийского моря, двигается "Святая Надежда", на которую Кеша впопыхах успел купить билеты в каюту второго класса. Не шик и роскошества первого, не теснота и убожество третьего. Уже больше суток море баюкает беглецов, а в порту, когда матросы сновали по палубам, сбрасывая канаты и поднимая якоря, провожая их отплытие, в темных облаках расцвел запоздалый праздничный салют. Тогда они стояли на корме, и в отблесках разноцветных искр Трубецкой положил руку Алексу на плечо, а затем и вовсе собственнически притянул его к себе, заставил приподняться, а сам наклонился... в Швеции всегда холодно, в Стокгольме столько рек и островов, куда больше, чем в Петербурге, и все это на зиму покрывается льдом, думает Алекс, погружаясь в дремоту, значит, можно кататься на коньках... можно снова будет носиться по льду среди людей, и наверху будет свинцовое высокое небо, а под ногами поющий лед, и лезвия будут скрипеть, и... следом будет ехать Кеша, он же тоже замечательно катается, ну и что, подумаешь, нога, ногу вылечим, сейчас все лечат, а уж тем более в Швеции... Кеша обещал руки оторвать, если снова на воровство потянет, ну ничего, и без воровства проживем, чай, не первый год под луной ходим... Убаюканный этими мыслями Алексей засыпает вновь.
Примечания:
Отношение автора к критике
Приветствую критику в любой форме, укажите все недостатки моих работ.
Права на все произведения, опубликованные на сайте, принадлежат авторам произведений. Администрация не несет ответственности за содержание работ.