Урок каллиграфии

«Кто раз познал безбрежность моря, того иные воды уж не удивят. И никакие облака не назову я облаками, помимо тех, что над горой Ушань парят. Пройду сквозь заросли других цветов, не обернувшись, не интересна мне их красота. Подмогой в том мне твёрдость духа лишь наполовину, а остальное — ты, любовь моя».

Хуа Чэн был искусен во всём, что делает, картины то были, скульптуры или же его прикосновения к коже. Всякий раз Се Ляню казалось — чуткие руки вылепливают его заново, губы расцвечивают, как кисть наполняет краской — и жизнью — бумагу. И только каллиграфия никак не давалась непревзойдённому демону. Безумная скоропись, в которую превращались все попытки написать хоть фразу, то отчаянно смешила, то печалила. Се Лянь не видел разницы между мечом и кистью — точность движений гарантировала результат. Однако если они тренировались с Хуа Чэном — тому не было равных, а иероглифы больше походили на следы улетевших птиц, на раздавленных червяков, изгнанных дождём из подземных ходов, на… письмена сумасшедшего, чьи руки дрожали так сильно, что он не мог держать кисть. «Должно быть, я плохой учитель, — размышлял Се Лянь. — Не ученик повинен в том, что не может разобраться из-за плохого объяснения». Он видел, что Хуа Чэн старается — на самом деле, а не притворно, что он прикладывает серьёзные усилия. Се Лянь вспоминал, как давным-давно, в истлевшей, не оставившей после себя даже праха жизни, впервые взял в пальцы кисть, провёл первые линии по чистейшей рисовой бумаге, так и сиявшей белизной, и старался отыскать среди этих картин ответ — как же его учителя рассказывали, как показывали, как вкладывали свой талант в твёрдость его руки. «Должно быть, это я виноват», — думал Се Лянь. Он поменял бумагу, и кисти, и тушь, предположив, что и в этом может оказаться загвоздка. Но Хуа Чэн по-прежнему выбивался из сил, чтобы не разочаровать его, а иероглифы всё ещё были далеки от совершенства! Се Лянь был близок к тому, чтобы попросить совета, но к кому мог обратиться Император Небес, чтобы не бросить тень на собственного возлюбленного супруга?.. Чтобы отыскать достойного учителя каллиграфии в мире людей, требовалось время, а его так часто не хватало! Ведь каждый миг хотелось проводить вместе, чувствовать друг друга, соприкасаться… Однажды, упав на подушки, почти забывая дышать от наслаждения, Се Лянь ощутил, как пальцы Хуа Чэна вырисовывают на нём иероглиф. Линии словно зажигались под кожей, и Се Лянь с лёгкостью понял — «Любовь». И мысль, что озарила его в следующий миг — как только он сделал судорожный вздох, не исчезла, сохранилась вплоть до того момента, как он, обнажённый, успокоившись, лежал на груди Хуа Чэна, почти засыпая. Быть может, он шёл в верном направлении, но остановился слишком рано? Быть может, Хуа Чэну действительно нужен достойный холст, чтобы раскрыть свои способности?! Ведь и скульптор, и художник он был великолепный, пусть и отдавал всего себя воспеванию одной лишь темы. Се Лянь почувствовал, как кровь приливает к щекам, осознав до конца. Что бы ни изображал Хуа Чэн, это касалось… его самого. Он сам и должен стать холстом. *** — Сань Лан, — обратился Се Лянь к Хуа Чэну тем же вечером. — Хотел предложить тебе… особенный урок. — Особенный, гэгэ? — усмехнулся на это Хуа Чэн. — Что же такого придумал мой учитель? Се Лянь отвёл взгляд — в этой улыбке было слишком легко утонуть, а ему требовались все силы и вся сосредоточенность. И всё мужество, чтобы сразиться со смущением. — Я позову тебя, но пока мне нужно всё подготовить, — ответил он. И Хуа Чэн послушно кивнул, чтобы тут же бросить кости и исчезнуть из Храма тысячи фонарей. Се Лянь пристально осмотрел каждый угол — ни одной серебряной бабочки не осталось. Он тщательно подготовил тушь — несколько капель чистейшей воды смочили поверхность камня, а после он взял брусок и медленно растёр его, вдыхая мягкий аромат и представляя, как кончик кисти будет танцевать по холсту — по его собственной коже. Когда появилась сухая дорожка туши, он отложил брусок, проверил кисти и тихо выдохнул: — Сань Лан. Где бы тот ни был, он всегда слышал зов. *** Стоило Хуа Чэну войти в зал, где они занимались каллиграфией едва ли не каждый день, как его мёртвое сердце вздрогнуло. Се Лянь стоял к нему спиной, привычные белые одежды лежали, сброшенные, у его ног, и обнажённая кожа казалась такой беззащитной, настолько открытой, что хотелось тут же броситься вперёд, прижать к себе, заслонить от всего мира. — Гэгэ, что ты задумал? — справился с собой Хуа Чэн, приблизившись медленно и сдерживаясь из последних сил. — В каллиграфии важна не только твёрдость руки, но и холст, — улыбнулся Се Лянь, скулы его алели от смущения. — И раз бумага не позволяет тебе в полной мере… Я подумал, что… Стану холстом для тебя, Сань Лан. — Гэгэ… — но впервые у Хуа Чэна не осталось никаких слов. Он бросил взгляд на стол для подношений, что давно служил для них столиком для каллиграфии, подал Се Ляню руку и помог ему лечь. Только после того обратил внимание на подготовленную тушь, на кисть, ожидавшую его. — А если снова выйдет плохо, гэгэ? — спросил он, отчего-то разволновавшись. — Не страшно, если не получится с первого раза, Сань Лан, — чарующе улыбнулся Се Лянь. — Обучение — это целый путь, и мы пройдём его вместе. Хуа Чэн едва сумел сдержать себя. Его пальцы дрожали, когда он взялся за кисть, окунул её в тушь. Кожа Се Ляня словно сияла изнутри, она казалась перламутром, под которым растекался свет. Тушь была чёрной и маслянистой — лучшей, какую только можно было достать в трёх мирах. И на миг Хуа Чэну показалось — он не смеет запятнать белизну этой чернотой. — Ну же, Сань Лан, — улыбнулся Се Лянь. — Начинай. И Хуа Чэн склонился к нему, проводя первую линию со всей старательностью, на какую был способен. Холст, на котором довелось выписывать строки стихотворения, был совершенен — Хуа Чэн в том поклялся бы. Оттого он отдавался делу с безупречной преданностью, всматриваясь в белизну кожи и с отчаянной страстью обожая каждый сохранившийся на ней след. Годы скитаний оставили напоминания, не растаяли бесследно раны от сотни мечей. Хуа Чэн каждую ночь губами ощущал эту роспись страданий, пальцами исследовал её, словно старался отнять память о горе, оставив лишь наслаждение. Теперь чёрные следы его кисти перечёркивали шрамы, точно изменяли прошлое, включали его — действительно всегда находившегося рядом! — в тайную перепись, в историю жизни Се Ляня. — Сань Лан… — прошептал Се Лянь, и Хуа Чэн едва посмел посмотреть ему в лицо. «…Пройду сквозь заросли других цветов, не обернувшись, не интересна мне их красота. Подмогой в том мне твёрдость духа лишь наполовину, а остальное — ты, любовь моя». Иероглифы темнели на белизне кожи, тушь застыла, маняще поблёскивая — Хуа Чэну так хотелось прикоснуться, и впервые с того дня, как они признали друг друга супругами, он не смел, вовсе не смел, лишь обнимал взглядом своего возлюбленного, бога, мужа. — Сань Лан, — Се Лянь сел на столе для подношений, чуть опираясь ладонью на нефритовую столешницу. — Твои движения стали намного уверенней… — и он улыбнулся. — Ты так постарался, что заслужил награду. — Награду… — повторил Хуа Чэн, хотя для него наградой был весь этот урок каллиграфии, от которого, будь он не мёртв, перехватывало бы дыхание. — Да, — и Се Лянь потянулся к нему, поймал за полы одежд, сам поцеловал в губы. Нагой, прекрасный, с алыми от смущения скулами, растрепавшимися волосами, он был настолько совершенным, что его безупречность придала идеальные черты и иероглифам. Каждый из них был прекрасен… — Жаль, плод твоих усилий не показать другим, — сбивчиво шептал Се Лянь, когда Хуа Чэн выцеловывал его шею. — Жаль, что никто не увидит, насколько старательный и… талантливый… мой… — он не смог продолжить, застонал, выгибаясь в жадных руках. — Сань… Лан… На камне застывали остатки туши, оброненная кисть лежала на плитах пола.