Заключенный

      В камере капала вода. С равными промежутками между всплесками. Кап. Три с половиной секунды абсолютной тишины. Кап. Потом ещё четыре секунды. Кап. И снова три с половиной.              За короткий промежуток можно было успеть поднять руку и оставить мелом на стене очередную короткую черту. Можно было приподняться и выглянуть в окно — убедиться, что там все так же темно и душно, как и все предыдущие недели и месяцы. Можно было зажечь спичку и в ряби лужи увидеть свое лицо.              Но так лучше не делать. Это не приводит ни к чему хорошему. Только напрасно переводить драгоценный ресурс.              На самом деле, одинокий узник не знал, как давно он здесь. Первое время он и вовсе провел в забытьи — в лихорадочном бреду метался по железной кровати и, верно, разбил бы голову, падая, но был слишком надёжно прикован. Потом были попытки считать дни, часы, отмерять время хоть как-то, но тщетно. Еду приносили нерегулярно, выводили из камеры то слишком часто, то слишком редко, так что он и вовсе забывал голоса своих тюремщиков. Отсутствие графика окончательно пресекало любые попытки расчета времени. Его прошло много — единственный ориентир. Достаточно, чтобы сойти с ума от капающей воды и мыслей.              Иногда тюремщики сменялись, но это тоже не проясняло ситуацию. Оставалось только смириться. Тем более, пленник был ещё не настолько безумен, чтобы бросаться на решетку и просить разъяснить ему хоть что-то. Тем более, что свою вину он понимал и так. Отрицать ее было ещё глупее, и остатки чести не позволяли.              За проведенное время пленник научился отличать шаги несущих еду тюремщиков и тех, которые выводили его на прогулки. Они протаскивали хромающего заключённого по сырым коридорам (один факел на три-четыре метра полной темноты), отводили в библиотеку, где он мог взять книги, чистую бумагу, карандаши, спички и другую мелочь, а потом возвращали обратно. Он старался беречь все, что удавалось унести к себе, но свечи все равно быстро кончались, а книги промокали. Так что большую часть времени приходилось проводить в тишине, темноте и одиночестве.              Глупо полагать, что попыток к бегству не было вовсе. Просто первая из них провалилась, после второй — наказали лишением прогулок на более долгий, чем обычно, срок, а в процессе подготовки к третьей он сдался. Все равно бежать некуда. Его везде найдут. Да и смысла в этом не было. Оставалось только умереть. И он надеялся либо сойти с ума, либо заморить себя голодом, но первого почему-то не происходило, а от второго спасали: кормили насильно, вводили что-то прямо в вены, если ему становилось совсем плохо.              И, кажется, пора было бы сдаться. Это было непросто, но оставалось единственным вариантом. Пленник жил от прогулки до прогулки, старался подольше задерживаться в библиотеке, даже когда его, грубо вывернув руки назад, волокли обратно в камеру, вглядеться пристальнее в искореженное усталостью лицо местного работника, и еще ему однажды показалось… Впрочем, неважно. Потому что в темноте вообще многое мерещится. Он знал это, как никто другой.              Однажды он проснулся, потому что в пустоте темной камеры ему послышался детский плач. Он затыкал уши и плач действительно становился тише, как настоящий. Но не стихал окончательно. И потому пленник еще несколько часов не мог уснуть и от бессилия царапал стену стертыми в кровь пальцами. А когда тревожный сон все же замельтешил перед глазами, он видел подвешенного за руки ребенка с распоротым горлом, который мерно качался на гниющих канатах. Вправо. Влево.              Пожалуй, это был самый безобидный из кошмаров. И, по крайней мере, ему все же удалось тогда поспать. Он смотрел на мертвеца, мертвец глазами-стеклышками из-под бутылок вина смотрел в пол. Все было спокойно. И было осознание, что это все ненастоящее, что реальность где-то снаружи, где очень холодно, сыро и однообразно до рези.              Страшнее были кошмары, который полностью подменяли жизнь тем, как сильно походили на нее. В них пленник все так же сидел или лежал на своем железном ложе, а потом вдруг видел перед собой тюремщиков. И еще кого-нибудь позади их гордо развернутых плеч. Кого-нибудь почти родного, кого-нибудь, кого так хотелось забыть.              И все же, несмотря на все это, коротать мучительно тянущиеся сутки во сне, совершенно ненужном организму, было лучшим способом времяпрепровождения. Пленник только боялся, что не сможет проснуться, когда придут его выгуливать, а потом будет поздно и о нем снова забудут на недели и месяцы. Такое пару раз действительно происходило, но звуков шагов всякий раз было достаточно, чтобы разбудить его, и, когда открывалась дверь, пленник уже стоял перед ней, расправив плечи и приподняв подбородок. Он еще пытался выглядеть достойно. Тюремщики усмехались.              Всего пять или шесть раз за все время пленника отводили в облицованную черным камнем ванную комнату, где он мог опуститься в небольшой (метр на полтора) бассейн холодной воды и смыть грязь с длинных волос. А потом расчесать их хрупким гребнем. А больше в комнате ничего и не было. Даже ножницы не выдавали под предлогом риска попытки самоубийства. Спорить, конечно, бесполезно. Любые попытки неповиновения строго карались. И если бы это были телесные наказания… Его лишали мела, чернил, во время прогулок запрещали заходить в библиотеку или отдельные ее секции, отбирали свечи. Иногда эти наказания начинались со слов «с сегодняшнего дня и в течение месяца…», и тогда у пленника взамен всего появлялся хотя бы намек на ориентацию во времени. Однако он достаточно хорошо понимал, что они могли не соблюдать собой же установленные сроки. И тогда все теряло смысл.              Пленник искренне проклинал свой разум, который все еще почему-то не отказал ему. Существовать безумцем было бы куда проще. Или может, предполагал он, все было рассчитано куда гениальнее, чем можно представить. Что если весь режим его содержания был рассчитан именно так, чтобы удерживать рассудок в полушаге от желанного сумасшествия? Он бы не удивился, узнав, что это правда. Он знал, что те, кто заточил его здесь, способны придумать и куда более хитроумные схемы и графики.              Интересно только, на сколько же лет рассчитано его пленение? И предусмотрено ли вообще освобождение? Или заключенный без имени, титула и прав будет здесь ровно столько, сколько будут жить существа, поймавшие его в эту ловушку? Что ж, в таком случае, конца действительно нет.              На самом деле, все это совсем неважно. Правда в том, что цель любого наказания — это не только возмездие и назидание, но и исправление провинившегося. А он даже вины своей не признавал. И не считал, что признает когда-либо. Порой, закрывая глаза, пленник заново переживал то, что случилось за всю его долгую жизнь, и приходил к выводу, что поступил бы так снова. Только был бы чуть осторожнее. Или и это бы не спасло от тюрьмы? По крайней мере, она была бы не такой жестокой. Да и какая разница, если все равно ничего нельзя изменить. Без шансов.              И еще, его даже забавляло, что кто-то предпочел тратить на него еду, воду, чернила и другие необходимые вещи, лишь бы не проливать кровь. Другие бы не поскупились: убили бы сразу, наверное, причем изощренно. А голову — и это пленник особенно любил представлять — обязательно бы выставили где-нибудь на центральной площади и рядом поставили бы яркий плакат, объясняющий кто это и за что был справедливо наказан.              Знают ли эти все они, что он уже готов лично оторвать себе голову голыми руками, лишь бы прекратить все это?              Кто-то стал палачом, не пожелав пролить кровь.              И самое смешное, что пленник знал его имя лучше, чем свое собственное, затерявшееся в веках чужих миров. Но не находил в себе сил и для капли ненависти.       

***

      Шаги раздались снова. Они стихли только с полчаса назад, и пленник наслаждался принесенными из библиотеки книгами. Он щурился, потому что одной свечи было ничтожно мало, но так запаса хватит подольше. Изголодавшийся по знаниям разум пожирал абзац за абзацем, страницы с шуршанием проносились под пальцами.              Там был кто-то чужой. Его слух уловил это почти сразу. Тюремщики решительно печатали шаг и никуда не торопились, этот, новый, очень хотел казаться уверенным, но всё равно слишком суетился, спешил, хотя и пытался подстроиться под остальных.              Первой в голову пленнику пришла мысль совсем безумная: с ним хотят поговорить. Он, поколебавшись, затушил свечку, закрыл книгу и встал к двери. Однако шаги стихли, но ничего так и не произошло. Они стояли за дверью — пленник ощущал это всей душой. Ему не могло показаться. Это не безумие, это реальность — он знал, он умел отличать.              А потом шаги раздались снова. Все тише и тише. Никто так и не зашёл. Никто даже не коснулся двери в нерешительности. Никто.              Пленник постучал в дверь, но то ли было слишком поздно, то ли несостоявшийся гость был слишком уверен в своем желании уйти…              «Только зря потрачена спичка, » — подумал пленник и вернулся к чтению. Только сосредоточиться больше не смог. Этот новый элемент в его привычном расписании сбил абсолютно все. Он почитал ещё с четверть часа — свеча почти догорела. При неверном блеске огарка пленник написал несколько строк своего исследования теории обратных миров, а когда задумался и отвернулся, постукивая карандашом по губам, оказался в кромешной темноте. Одинокая рыжая точка горела над лужей растопленного воска, но вскоре исчезла и она.              Пленник вздохнул, сложил бумаги и книги в ровную стопку в самом сухом углу и лег кровать. Он не устал и мог бы читать и писать ещё, но тратить всё сразу не стоит. Да и не в его состоянии. Слишком много ненужных мыслей. Слишком много напрасных предположений.              Сны обычно помогают. Они не стирают воспоминания и тревоги, нет, но приглушают их. Словно участок беспокойного разума накрывают куском плотной ткани, под которой только угадываются знакомые очертания.              Надо только уснуть… Он повернулся на бок, накрылся обрывком большого полотенца, которое ему как-то удалось прихватить с собой из ванной под одеждой. Вряд ли это осталось незамеченным, но, по крайней мере, наказания не последовало. Закрыл глаза. Выдохнул. Сон не шел. Только мысли ввинчивались. Он ждал кошмара, самого неприятного и липкого. Хоть что-нибудь! Но на обратной стороне век — темнота, звук шагов в ушах вторит капающей воде. Он зажимал уши, прятал голову в колени и рвал на голове волосы.              Все тщетно.              Только спустя пару часов успокоилось биение сердца и дыхание. Он лежал, слушал эту вечную капель и ни о чем не думал. Даже о шагах. Не все ли равно? Кто бы это ни был, это уже не может принести никакого облегчения. И нет никакой надежды. Лишь иногда она вдруг разгоралась снова.              Пока были свечи, пленник работал. Он читал и писал, но будто не было прежней сосредоточенности — отвлекался на малейший шорох, даже если сам задевал ногой отложенные в сторону черновики. Это должно было пройти. Это вообще не должно было происходить с ним. Просто в снах пленнику вдруг явился столь желанный образ, и теперь это видение терзало его.              Когда свечи гасли, пленник принимался ходить туда-сюда по камере, будто загнанный зверь, чего с ним никогда не случалось прежде. Картины прошлого в этой темноте рисовались перед ним слишком четко. Будто снова возникали перед глазами шаткие колонны, блеск синего пламени, перепачканное кровью знакомое лицо. Он не мог вспомнить цвета глаз или оттенка искусанных дрожащих губ, но черты, упрямый взгляд, полный ужаса и отчаяния.              Да, если бы история повернулась вспять, ничего бы не изменилось. Это было давно обдуманное решение. И все же… Жаль, что вышло так. Неправильно. Несправедливо. Пленник с грохотом упал на кровать, случайно наткнувшись на нее. Кажется, повредил колено. Он растер кровь, сел удобнее и обхватил голову руками. Кажется, правосудие решило ужесточить его наказание. Других объяснений просто не могло быть.              Пленник со стоном повалился на бок и, обхватив плечи, провалился в сон.              Однако ни спокойным, ни долгим сон этот не был. Его нарушил звук шагов, все тех же: неуверенных, робких, нарочито слишком широких. Сначала пленник подумал, что ему кажется это, что каждый звук рождается только внутри его черепа, готового вот-вот треснуть от безумия. Но до этого часа он был способен отличать реальность от бреда, и это чутье подсказывало ему… Он кинулся к двери, скинув на ходу на пол свое скромное одеяло.              Шаги приближались. И, если приложиться ухом к холодной двери, можно даже услышать голоса… Только и они напомнили больше дурной сон или видение, нежели что-то действительно порожденное этим странным миром.              — Вы уверены, господин? — спрашивал тюремщик с резким северным выговором. Пленнику его голос каждый раз резал уши.       Кто-то ответил ему, но так тихо, что не разобрать ни звука. Послышался только акцент. Странный. Такого пленник не слышал никогда прежде.       — Не пожалеть бы, — отозвался второй тюремщик и мрачно усмехнулся. — Иногда кажется, что ты готов ко всему, но когда распахиваешь дверь и видишь это существо, где-то посередине между сумасшедшим и…       — Прекратите, — решительно отозвался незнакомый голос.              Пленник похолодел.              Сотни картин, образов, воспоминаний и снов пронеслось перед его глазами. Это не могло быть правдой. Это надежда, воображение, но никак не реальность. Ему показалось, послышалось, он сам себе придумал! Он отшатнулся от двери, глядя на нее с таким ужасом, будто она загорелась и обожгла его лицо и руки. Может, кто-то зашел проверить условия содержания (неужели это правда может кого-то интересовать?)? Может, просто любопытные?              Столько вариантов, один безумнее другого. Но даже они более правдоподобны, чем то, что он подумал вначале.              В дверь вставили ключ. Пленник тяжело дышал, сжимал руки в кулаки.              Это бред. Бред. Бред.              Дверь заскрипела на мощных проржавелых петлях. В глаза ударил яркий свет от факелов, которые держали тюремщики, и пленник невольно зажмурился, хотя обещал себе — обещал во что бы то ни стало! — не закрывать глаза.              А когда открыл, то подумал, что ослеп. Или потерял сознание. Или просто-напросто уснул.              — Даниэль?!              Вместо слова — имени — из его горла вырвались только хриплые звуки, будто кто-то провел ножом по каменной стене. Но, кажется, его поняли. На лице, наискосок перечеркнутым светом огня, отразилась липкая печаль, смешанная с ужасом.              — Да, барон. Это я, — он ответил по-немецки. Губы дернулись в подобии улыбки.       Александр Бренненбургский подумал, что уже умер.              

***

      

      Тюремщики сцепили руки Александра наручниками, такими узкими, что на запястьях уже образовались красные полосы, и посадили его на короткую цепь, зацепив второй конец за цепи, удерживающие его скромное ложе. Полностью лишенный возможности перемещаться, он мог только сидеть, неуклюже опустив ладони на колени. И молчать, глядя на Даниэля. Их оставили уже несколько минут назад, но никто так и не решался начать разговор.              Из-за факелов глаза, привыкшие к темноте, слезились.              По большей части, смирение уже пришло. Он не мог, почти не хотел верить, что все это правда, на других объяснений не было. Даниэль, невысокий, но в сапогах на небольшом каблуке, смотрящий так уверенно и растерянно одновременно, был материальным, теплым — живым. Очень живым. И Александр тоже — он впервые понял это с такой неоспоримой ясностью — был жив.              — Почему? — спросил он, хмурясь от того, как неприятно, надтреснуто звучал голос. Хотелось пить. Он не видел воды уже несколько дней.       — Почему вы выжили? — переспросил Даниэль, потом вздохнул и неуверенно улыбнулся. В улыбке — только страх. — Потому что я попросил. Вам будет неприятно это слышать, но спасли вас Агриппа и Иоганн. Вейер, если так проще.              Ну конечно. Ответ был на поверхности все это время. Впрочем, Александр не так сильно хотел его знать. Просто, обнаружив себя живым или, по крайней мере, функционирующим, он принял это как должное. Так вышло. Детали его интересовали мало. Здесь, в темноте и одиночестве, не хотелось вспоминать о том моменте, когда Смерть в обличие бесплотной Тени уже касалась его нутра. Ему вообще не хотелось вспоминать ничего, происходившего на Земле.              — Почему? — повторил Александр. Он слишком давно не разговаривал. Тем более на немецком. Более сложные предложения едва удавалось понимать, не то что формулировать. Помимо этого, горло с каждой минутой болело все сильнее.       — Что почему?       Александр, собираясь с силами, молчал. Даниэль был достаточно терпелив, но сейчас его взгляд, бегающий, до странности мутный, выдавал напряжение. А еще он то и дело поправляло безупречно сидящие голубые перчатки с вышитым символом местных ученых. Интересно, Вейер теперь тоже такие носит? И ходит в Главную Библиотеку, улыбаясь стражникам и демонстрируя пропуск, и легко взбегает по лестнице, где когда-то его верный учитель водил совсем другого мальчишку.              От раздражения судорогой свело живот.              — Почему ты решил меня спасти?              Даниэль закрыл глаза. Он так не хотел отвечать? В таком случае, Александр мог не рассчитывать и на половину правды. Но перебивать было и того хуже.              — В нашем мире справедливое наказание положено для всех. Даже для душегубов и мучителей. Конечно, — тут Даниэль дернул головой, и Александр невольно поразился тому, насколько это знакомый жест, — иногда справедливостью считается умерщвление преступника. Но я никогда не думал, что это правильно.       — Более правильно сделать его сумасшедшим? — проговорил Александр минуту спустя, когда смысл услышанного наконец-то удалось уложить в голове.       Даниэль понимающе улыбнулся.              — Мы знали, что это не сведёт вас с ума, — медленно проговорил он. — Я знал.       — Что тогда? Какой у меня срок? Почему я узнаю всё только теперь? — Александр оскалился.              Почти забыл, что хотел бы совсем не этого.              — Я пришел, потому что захотел. Агриппа и Вейер не знают, — Даниэль слабо помотал головой. Александр увидел на его виске серебристый рисунок — лоза дерева — символ ученичества.              И стало почему-то очень смешно.              Александр откинулся на спину и закрыл глаза. Они уже и без того слишком сильно болели. И слишком о многом напоминал Даниэль, стоящий перед ним с напускной смелостью.              — Что теперь?              Даниэль шумно выдохнул. Он прошёлся по камере, явно от волнения не способный удержать себя на месте. Александр слышал, как волочится по полу ткань плаща. Скоро полы совсем промокнут. Раздался всплеск — каблуком Даниэль угодил в лужу.              Быть может, этот мальчик не родился для дворцовых и светских раутов, но грязь подземелий? Тюрьмы? Со святостью, вписанной в черты лица, в безупречно белом костюме он смотрелся тут просто нелепо. Кто пустил его? Зачем?              Наконец, Даниэль замер. И даже с закрытыми глазами Александр чувствовал на себе его тяжёлый беспокойный взгляд.              — Почему вы сделали это, учитель?       — Что сделал?       — П…предали меня, — Даниэль прикусил губу и отвернулся. И Александр, не видя этого, представлял все слишком хорошо.              А ещё у него на секунду возникло ощущение, что он сейчас совершит предательство второй раз. Только ещё решительнее, чем прежде. Теперь-то иного выхода совсем нет.              Мысль была оторвана мгновенно.              Александр усмехнулся.              — Ты не понимаешь, Даниэль.       — Это действительно так, — устало перебил его Даниэль. Он снова прошёлся по камере, словно вовсе не мог смотреть на собеседника, и сжал под плащом тяжёлый кулон. Александр не видел его, но и без того мог сказать точно: сделанная из стали голова птицы с огромным загнутым клювом.              Даниэль стал одним из Белой Сотни — группы самых подающих надежды молодых людей, решивших посвятить себя науке. И Александр без труда мог представить, какими усилиями это было достигнуто.              Только с хорошим учителем не обязательно входить в ряд лучших. Александр и сам когда-то понял это непозволительно поздно.              — Я не буду оправдывать себя, — глухо произнёс пленник, вырывая из горла окровавленные слова.       — Я и не прошу, — Даниэль повел плечом.       — Ты и так все знаешь, — продолжил Александр, испытывая странное волнение. Ему казалось, что в любой момент Даниэль может уйти. Просто шагнуть в коридор, хлопнуть дверью и больше никогда не вернуться, унося за собой весь свет и остатки здравомыслия. — Я хотел домой. На что бы ты делал ради этого?       — Я бы не убивал. Тот я, которого не извратили ваши эксперименты и сладкие речи, он бы предпочел умереть сам, чем позволить страдать хоть одному живому существу! — рука Даниэля задрожала. Он стиснул пальцы на ткани белой туники, но и это не помогло. — И я бы не лицемерил! Не пользовался ребенком, обещающим собачью преданность, чтобы в конце избавиться от него!       — Ты мог идти со мной!       — После того, как узнал цену?       — Ты все равно тут. Все равно именно такой ценой.              Даниэль застыл. Его глаза горели праведным гневом, какого никогда еще Александр не видел в лице простого человека. На долю секунды ему даже стало стыдно и страшно, а потом — просто смешно. Он думал об Агриппе и Вейере, о том, что они тоже умели предавать, о том, что Даниэль наверняка считает их почти святыми, как когда-то считал его, о том, что судьба раскладывает карты в слишком безумном порядке.              Наконец, Даниэль пошевелился. Он поднял голову, будто хотел казаться еще выше и массивнее. Будто хотел угрожать немощному старику — слишком немощному для всех миров, — лишенному даже магии, как последнего оплота своих сил.              — Я правда хотел вас увидеть, барон. Я надеялся, что вы хоть немного изменились, — зло прошептал он и двинулся к двери, зябко кутаясь в плащ. Капли черной воды попали с него на белоснежные брюки.              Еще полминуты и ничего не останется. Будут гореть факелы, такие большие, что их хватит еще на сутки. Останется фляжка с водой, которую небрежно кинул в угол один из тюремщиков. И останутся сковывающие движения цепи, которые можно, конечно, сломать, если повозится несколько часов, но все равно слишком унизительно.              И все равно будет слишком темно. Без яркого белого пятна. Такого, что глаза слепят. И человеческого, впервые за все это время, настоящего человеческого тепла.              — Но ты изменился, — выдавил Александр, кривя дрожащие от злости губы.       — Конечно, — Даниэль ответил, не оборачиваясь. Но остановился. И это тоже была победа. — Я больше не мальчик, которым можно так легко помыкать! «Убей этого ребенка, он же преступник!» Я удивляюсь, как я мог поверить вам хотя бы на минуту!       — Я был готов тебе показать целый мир.       — Весь мир? — брезгливо переспросил Даниэль. — Через призму крови?       — У всего есть цена. Увы, цена была твоя душа, — ответил Александр.       Даниэль покачал головой и обернулся, тяжело привалившись плечом к дверному косяку.       — Моя душа ничего не стоит. И, может, ради благородной цели я бы сам ее продал, но жизнь невинных людей… Сотни жизней. Они не стоили всего этого. Они не стоили меня или вас.       — А Агриппы?       Даниэль вздрогнул, поджимая губы. В тяжело вздымающейся груди явно зарождался самый гневный крик из возможных, из тех, что Александр когда-либо слышал. И сейчас, если быть честным, он не знал, хочет ли он продолжение или финала этой нелепой комедии.              — Я сказал, — наконец продолжил Даниэль, снова принимаясь теребить кулон, — они не стоили всего.              Александр почти смеялся. Когда Даниэль ушел, вернулись тюремщики, сняли цепи, забрали факелы. И затоптали все записи, так что часть из них пришлось срочно переписывать, пока не забылся смысл размытых водой строк. И все же все это теперь досаждало мало. Смысл был в другом — Даниэль жив. И Александр сам не мог толком ответить на вопрос, почему это вызывает у него почти ликование. Просто что-то было в этом факте, что-то соединяющее его с крупицами золота, разбросанными по тем углам памяти, в которые он так не хотел возвращаться.              И было еще кое-что. Пускай Даниэль так презрительно говорил о своей душе, но…он сохранил её. И пусть чуть более решительный и смелый, чуть более разочаровавшийся в жизни — это снова был тот мальчишка, впервые переступивший порог замка Бренненбург с двумя потрепанными чемоданами на перевес.              Александр думал, что даже соскучился по нему.              В конце концов, очень сложно не сойти с ума окончательно, когда рядом нет совсем ничего светлого. Даниэль неплохо справлялся с задачей удержать учителя от падения в пропасть.              Окончательного падения.              Александр, задумавшись, оторвался от своих сочинений, прислонил карандаш к губам и негромко рассмеялся. Какой был смысл разговаривать о ценах, жизнях, душах, когда все уже произошло? И Даниэль даже, в конце концов, получил мир. Пусть и не тот, к которому привык. Все это было слишком глупо. А Александр понимал, что слишком устал. Устал без общения от однообразности дней, от звука падающих капель, от голода и собственной немощи.              Пленник вцепился скрюченными пальцами в ворот рубахи, оттянул ее до треска и жадно глотнул сырой воздух, царапающий горло. Под легкими словно что-то разорвалось, словно зверь царапался по ребрам. И слишком сильно гудело в голове.              Александру просто все надоело.              

***

      

      Он продолжал работать. Свечи кончались непозволительно быстро, а писать хотелось слишком сильно. Он жалел, что в тюрьме не положена деревянная посуда или какой-нибудь салат в качества пайка — это можно было бы поджечь. Книги, даже старые, слова в которых расплылись от влаги, не годились. Они просто не горели, пропитанные грязной водой этого подвала. Пленник метался по камере, пытаясь найти хоть что-то, что могло бы помочь. Он взял одну из и без того испорченных книг, вырвал несколько страниц и попробовал просушить, но работа оказалась совершенно неблагодарной. Страницы сгорали в мгновение ока, а вот сохли слишком долго.              Следующий выход явно был нескоро. Последние огарки пленник берег, как ничто другое. Он никогда не садился за работу, если был недостаточно собран, если ждал что-то вот-вот зайдут тюремщики и отвлекут его, если думал о чем-то другом, если, если, если… Иногда он не касался книг и записей сутками, только бродил вокруг рабочего места, думал, строил в голове предложения и красивые точные фразы, но не записывал — откладывал.              И совершенно не знал, сколько времени прошло таким образом.              Однажды он уснул с нераскрытой книгой в руках, потому что слишком долго решал, готов ли сейчас приступить к чтению. Такое случалось не впервые за все время, но все равно почему-то оставляло неприятный липкий осадок, будто упал грудью в лужу осенней грязи. Впрочем, кое-что хорошее все же было. За стеной раздавались шаги.              Пленник тут же поднялся на ноги, отложил книгу и подошел к двери, прислушиваясь. Судя по всему, несли еду и воду. Тюремщики.              Даниэля не было. Будто все сон. Будто Александру он только приснился, бред умалишенного, уродливое белое пятно в рутине дней.              Молча, как и всегда, пленник принял паек и устроился на койке, подогнув под себя сведенные от холода ноги. Механически пережевывая пищу, больше напоминавшую промокшую, липкую резину, он вспоминал Даниэля и еще то, как сложно и умно он говорил. Неужели, действительно, вырос? Или, действительно, был всего лишь придуман мечущимся в лихорадке рассудком? А потом Александр с ужасом вспомнил, как нелепо и неумело отвечал ему, будто ребенок, пробующий пересказать заумные взрослые разговоры.              Александр кинулся в свой угол. Дрожащие пальцы не слушались, и он потратил несколько свечей просто так — они выпадали из рук, падали на пол и гасли. Когда, наконец, камеру осветил тонкий блеклый огонек, пленник схватил лист бумаги, с одной стороны исписанный оказавшимися бесполезными заметками, и наизусть записал несколько стихотворений, поразивших его там, в прошлой жизни. И пока свеча еще горела, он вглядывался в строки, проговаривал их, осторожно растягивал слова, будто актер, играющийся со звучанием реплики. Он пересказывал стихи прозой, произносил все, что думал — лишь бы говорить, лишь бы говорить хоть что-то, неумело складывая слова друг за другом.              Сколько времени прошло? Сколько месяцев и лет назад ему в последний раз приходилось говорить и читать по-немецки?              Свет погас. А Александр продолжал говорить, вглядываясь в темноту, ничем ему не отвечающую. Он описывал этот непроглядный мрак и то, как начинали болеть глаза. Сухие губы стирались до крови, а в горле саднило до кашля.              Страшнее всего было осознавать, что часть знаний так и была утеряна навсегда. Ее нигде не осталось. И каким слово немецкого языка можно было бы описать тот животный ужас разочарования, какой теперь наполнял все слабое естество?              

***

      

      В следующий раз пленника повели в библиотеку через несколько суток, и он потратил непозволительно много времени на поиск книг на языках других миров. Тщетно. Тогда он наугад выбрал несколько сборников художественной литературы, взял побольше бумаги, карандаши и запихнул за пояс брюк свечи связками. Библиотекарь только презрительно фыркнул, провожая его взглядом. Наверно, он и отчасти не понимал, почему такому монстру разрешают выходить из камеры и портить книги. К счастью, его мнение никого не интересовало.              В тот же день пленнику разрешили принять ванну, так что ему удалось обзавестись новым одеялом в виде большого черного полотенца. Старое, в таком случае, можно будет попробовать сжечь. Хотя, быстро осознав бесполезность этой затеи, пленник пустил его на заплатки для одежды (иголку и нитки он украл чуть ли не во время первой прогулки, спрятал и почти забыл за ненадобностью).              А потом снова началась работа. Пленник вдумчиво листал одну из новых книг, когда заметил что-то странное, мелькнувшее в воздухе. Он присмотрелся, посветил на пол перед собой и обнаружил клочок бумаги, безупречно белой, какой ему давно не доводилось видеть. На обратной стороне листка была абсолютная бессмыслица: какие-то имена, цифры, абстрактные понятия вроде «восточная война» или «философия стоицызма», но почерк! Его перепутать невозможно.              Александр улыбнулся и вложил записку в конец книги, под обложку. Может, пригодится когда. И вернулся к чтению. Он поглощал рассказ за рассказом, мысленно переводя самые длинные и заумные предложения на немецкий, и все пытался связать из содержание с тем, что было на записке Даниэля. Некоторые произведения, больше похожие на религиозные мифы, действительно будто отсылали к каким-то другим книгам, так что, не зная их, не понять и эти. Александр сверялся со списком незнакомых имен. «Непер, 145 3». Фамилию Непера ему действительно доводилось слышать несколько раз еще в годы ученичества, но что значат эти цифры?              И вдруг среди всех эти размышлений и поисков, пленник осознал одну странную необъяснимую вещь: в коридорах подземелья не были никого, кроме него, тюремщиков и библиотекаря. Не было даже других камер. Или все они просто располагались очень далеко, в другой части всей колоссальной подвальной конструкции? Но какой смысл помещать пленников настолько далеко друг от друга? И какой смысл размещать одного человека во всем подземелье наедине с библиотекой?              Подсказок не было. Но это задачка была первым, что заставило его мозг по-настоящему проснуться за долгое и долгое время.              А уже через несколько дней из библиотеки удалось взять какой-то религиозный труд Непера — единственную его книгу, которую удалось найти. И то при помощи местного работника, ворчащего и глядящего недоверчивыми злыми глазами.              В камере пленник устроился на койке, накрыв одеяльцем скрещенные перед собой ноги, и погрузился в чтение. Однако после первой же страницы его прервали. Все поля, необычайно широкие в этом издании, были исписаны немецким — аккуратными, но слишком резкими для всех здешних языков, буквами. Александр понимал не все слова, но суть, кажется, улавливал. Даниэль — а никто другой всего этого написать не мог — сопоставлял сочинения Непара и его идеологию с православными богословами его родного мира и приходил, как ни странно, к простому выводу: вероисповедания были почти идентичны. Он отмечал разность имен, но созвучие смыслов, а на одном листке, вложенном в первую же главу, сравнивал основополагающие сюжеты: исцеление, воскрешение и прочее, прочее, прочее… «Искупление» — большими буквами значилось внизу страницы. Подчеркнуто несколько раз.              Александр читал дальше. И размышления Непара, тезисно знакомые чуть ли не с детства, мешались с библейскими мифами, неожиданно оказавшимися тоже такими очевидными, предсказуемыми, словно он слышал о них в тысячный раз.              

***

      

      Шли дни. Александру казалось, что Даниэль подготовил какой-то нелепый розыгрыш: его стали все чаще водить в библиотеку, где ему раз за разом попадались книги с заметками или записками внутри. И это было единственной обобщающей чертой. Религия, механика, история, основы магии, труды алхимиков, различные бестиарии… Александр почти перестал писать, зато теперь обладал колоссальным по его скромным меркам запасом свеч, что позволяло читать сутки на пролет.              Отрываясь от бумаги лишь на звук шагов.              Теперь Александр чувствовал все иначе. Визит Даниэля был не очередным бредом его расходящегося по швам рассудка, а очевидным следствием четкой цепочки событий. Все происходило так, как должно. Все стало на свои места, и только финал по-прежнему оставался неясным.              Услышав шаги Даниэля — все еще чуть неуверенные — Александр сложил книги ровной стопкой на кровати, рядом положил одеяло, сложенное несколько раз, отряхнул от пыли одежду и сел. Горящие свечи извращали его силуэт, превращая его в набор геометрических фигур, расплывающихся по стенам и полу. Тюремщики гремели ключами. Между ребрами становилось темно и глухо от какого-то слепящего вязкого чувства.              — Здравствуйте, барон.              Александр отвечал ему сдержанной улыбкой.              Будто ничего не изменилось, и снова Даниэль робким мальчиком стучится трижды и входит в кабинет учителя, чтобы что-то, кажущиеся совершенно неважным, спросить и смутиться, завидев блеск глубоко посаженных хитрых глаз.              — Я вижу, вы решили ознакомиться с моими предпочтениями, — сказал Даниэль, когда дверь за ним закрылась.       — Так вышло случайно, — просто ответил Александр. — Меня заинтересовал Непар.       — Непар? — наигранно удивился Даниэль. — Он действительно любопытен.              Александру хотелось эту вычурную лживую нежность вырвать из его рта, как пульсирующую опухоль. Он сжал кулак — лишь потому, что не мог позволить себе больше. Кипящая злоба скреблась между ключицами, и сох язык, неспособный более подыгрывать этой бессмысленной пьесе. Их первая встреча и последний разговор у створок рождающегося портала были откровеннее и живее, чем все это, сыгранное по придуманному кем-то бездарным сценарию.              — Любопытен, — процедил Александр. — Сходя с кафедры, сжигаем проповедь до воскресенья.       — Что?       Александр покачал головой и указал дрожащим тонким пальцем на Непара.       — Это цитата, записанная тобой на полях.       — Я помню, но…при чем тут? — Даниэль выглядел растерянным. И это было куда привычнее и искреннее, чем все прежнее. И он не понимал, когда учитель говорил загадками и любовно осматривал книги, и это тоже было так привычно.              А потом Александр решительно поднялся на ноги и с удовольствием отметил, что Даниэль не отшатнулся. Может, все и не так плохо.              — Я хочу прогуляться. Нет никакого смысла разговаривать здесь, даже если у стен и нет ушей. Или тебе нравится обстановка?              Даниэль захлебнулся от возмущения, зажмурился пораженно, видимо, чтобы вспомнить образ и снова надеть неуютную колючую маску. Но было поздно — Александр стучался в дверь. И сил, чтобы остановить тюремщиков, уже не было. Оставалось только подчиниться. Снова.              Александр смотрел на мальчишку искоса, довольно, словно огромный объевшийся кот. Ничего не изменилось.              Или почти.              

***

      

      Трудно было вспомнить, в который раз они встречались, чтобы обсудить книги, религию и науку. Ничего больше. Даниэль все еще несколько терялся, а Александр с удивлением отмечал, что еще не готов. О чем им было говорить? Снова о причинах всех решений и поступков? Чтобы Даниэль кричал и плакал, разрывая на груди рубашку, а он — кровавый монстр — качал головой и бессмысленно повторял свое заученное до стертых губ «я хотел домой»? О литературе говорить было проще. Даниэль видел в учителе кладезь знаний, каких-то других, более странных и оттого притягательных, нежели у Агриппы, Александр видел наивность. Правда в том, что ему просто нравилось учить и нравилось, пряча улыбку, ловить восхищенный взгляд.              — Суть в том, что ты не можешь считать это правдой. Ты выдумал это сам, — Александр уже откровенно смеялся. — Вместе с доказательствами, которые лживы, но которым ты не можешь не верить.       — Но зачем?! Какой в этом смысл? И как?       — Если это эксперимент, разве нужен повод? Кроме того, ты никогда не знаешь, что может выдумать твое подсознание.              Даниэль посмотрел на учителя изумленно, а потом тоже рассмеялся и уронил голову на грудь. Мог бы рассмеяться громче, не дави так тишина библиотеки. Их могли бы выгнать и пришлось бы разговаривать, стоя в холодном коридоре. А тут хотя бы горел камин. Александр предполагал, что снаружи зима или поздняя осень — слишком сыро и порой невозможно уснуть от стука собственных челюстей.              — Мое подсознание придумывает более странные вещи, чем теории физиков, — проговорил, наконец, Даниэль, отводя взгляд. В красном камнем на перстне отражались всполохи огня.       — Кошмары? — зачем-то спросил Александр, заранее зная, что не получит ответ.              Сколько раз он уже подбирался к самым сокровенным тайнам Даниэля, касался их небрежно, проводил пальцами, как по обложке истрепанной книги, но открыть не мог. Не позволяли. Вламываться без спроса смысла не было. И Александр ждал, сцепив зубы. И сам не знал, почему это вдруг стало так важно.              — Порой, — небрежно ответил Даниэль. Александр заметил, как побелела его рука, с силой сжавшая медный кубок с некрепким алкоголем.              Раньше Даниэля тоже нередко мучали кошмары. Тогда он поднимался, кутался в одеяло и принимался бродить по коридорам. А на утро Александр обнаруживал его в своем кабинете, крепко спящего с книгой в руках. Потом Даниэль узнал, что учитель почти никогда не спит по ночам, и в случае бессонницы стал приходить к нему. Они пили вино и разговаривали обо всем, кроме работы. Её хватало днем. Даниэль вспоминал забавные истории из всех своих экспедиций, рассказывал шутки, а Александр неожиданно звонко смеялся, запрокидывая голову. Находясь в этом мире уже несколько веков и читая почти по полусотне книг в месяц, он, оказывается, совсем ничего не знали ни о Земле, ни о людях.              — На самом деле, я к ним почти привык, — зачем-то добавил Даниэль и сильнее ссутулился, почувствовав на себе заинтересованный взгляд. — Бессонница хуже.       — Неужели никто, — имя Агриппы Александр произнести так и не смог — ему казалось, что он зарычит от злости, если только посмеет выдавить даже пару звуков, — не советовал тебе средства? Лекарства?       — Советовали, — Даниэль грустно улыбнулся. — Только их нельзя много, а эффекта едва ли хватает на пару спокойных ночей.       Александр почувствовал кольнувшую его жалость. И желание помочь, слишком сильное, чтобы осмелиться продемонстрировать хотя бы какую-то часть.              — Я мучился чем-то подобным в твое время. Когда пытался пробиться в Белую Сотню в первый раз. Я скажу, если вспомню, что мне помогало.       — В Галерее все еще висит ваш портрет, — пробормотал Даниэль. Он отвернулся, так что волосы закрыли все лицо, и Александр больше не мог понять, что видит в нем: раздражение, усталость или что-то другое. Что-то, способное подарить надежду хотя бы однажды выйти отсюда. — Вас называют преступником, но традиции чтят.       — Там есть кто-то, совершавший поступки хуже, чем я.       — Я не хочу об этом, — Даниэль замотал головой и резко встал. Кубок качнулся, едва не падая на пол.              Момент был упущен. Александр знал, что оступился. Это ничего, не так страшно — Даниэль вернется, но каждый такой диалог будто возвращал на прежнее место сразу с дюжину кирпичей из той стены, что они оба медленно, как нехотя, пытались разобрать.              Только невозможно было вернуть все обратно. И невозможно было хотя бы приблизиться к этому «обратно», не решив, чем оно было: ложью, сном, маскарадом?              Прежде, чем вернулись тюремщики, Александр допил алкоголь, оставленный Даниэлем, и выбрал несколько новых книг. В одной из них впервые за долгое время обнаружились карандашные заметки. А значит, в следующий раз можно будет снова обсудить литературу, не боясь, что каждое сказанное слово может снова обоих ударить в спину.              Хотя едва ли что-то ранило сильнее трусости.              Александр помнил, как иногда ночами Даниэль, завернувшись в старое пальто учителя, потому что зимы в Бренненбурге всегда отличались особой жестокостью, рассказывал ему о своем детстве. У него дрожал и срывался шепчущий голос, руки не могли удержать карандаш, которым он чертил на листке бумаги круги и обрывистые злые линии. И этот человек смел клеймить себя убийцей? Теперь Александру было даже смешно.              Нет, Даниэль не был убийцей. И никогда не станет. Неважно, что он решил о себе думать. Есть вещи, которым просто не дано случиться, дело тут в судьбе, психологии, философии или чем-то другом — это просто понятия, которые не отменяют главного факта.              Александр смотрел на расплывающиеся перед глазами заметки и впервые задумывался о том, мог ли он поступить иначе. Не убивать? Умереть? Мир Даниэля вытягивал силы из всех вокруг. Наверное, даже Тень ослабеет гораздо раньше, чем ей положено. Возможно, он бы умер даже раньше, чем узнал о существовании такого места, как Бренненбург, не говоря уже…обо всем остальном. Агриппа бы протянул, конечно, чуть дольше — у него никогда не было проблем с выносливостью. Но и он бы умер, если бы не вся темная магия, бордовой пеленой окружившая замок. Или, может, стоило не втягивать в убийства Даниэля? Но хватило ли бы Александру сил, чтобы успеть все в одиночку?              Это было смешно. Александр никогда не любил гадать о прошлом, о тех его вариантах, которые так и не произошли, но…              Пустая демагогия.              Пленник невольно чуть не помял страницу, сжимая руку в кулак.              Все уже случилось, так зачем придумывать, делать ставки, сокрушаться или ликовать… Агриппа сотни лет назад любил повторять, что важен лишь сделанный вывод и умение его применить. Теперь это было актуально, как никогда. И только с применением были проблемы.              «Ты правда был бы готов не вернуться домой?»              Будто чей-то чужой голос прозвучало прямо в ухе, между кожей и пульсирующим мозгом. Пленник прижал пальцы к виску, сдерживая нарастающее напряжение. Странная тупая боль.              Александр стянул с плеч камзол — его принес в прошлый раз Даниэль вместе с некоторой другой одеждой, перекинул его через цепи и лег, зажмурившись до рези в глазах. Не помогло.              Быть может, это будет его наказанием? Бесконечные попытки выбрать правильный путь из сотен так и не сбывшихся. Так бессмысленно, но едва ли возможно унять набатом стучащие мысли.              Ошибка. Ошибка. Вечные неверные шаги.              Кислота, разъедающая голову.              — Есть вещи, которые нельзя исправить, — произнес Александр вместо приветствия прежде, чем Даниэль переступил порог камеры. Его лицо, бледное, с отсветами факелов на коже, сливалось с высоким воротом плаща.       — Их можно забыть.       — Ты долго думал над этим?       — Кажется, да, — Даниэль пожал плечами и жестом указал Александру, что он может выходить.              Они двинулись по слабо освещённому коридору. Где-то далеко позади за ними следовали тюремщики, беседующие между собой. Мало кто верил, что этот старик, с трудом проходящий более сотни метров, может причинить кому-то вред. Его считали слабым. Возможно, даже Даниэль. Это уже не было важно. Они говорили — остальное решится потом.              — Амнезия оказалась слабее, чем мы полагали. Я слишком многое вспомнил. Вспоминаю до сих пор, — мрачно продолжал Даниэль, пока они брели вперёд странными извилистыми маршрутами. Александр совершенно запутался в бесконечных туннелях и поворотах.       — Не стоило его пить. Ты прекрасно знаешь, что мы почти не изучали побочные эффекты, — Александр сочувственно вздохнул.              И с горечью подумал, что всё ещё и примерно не представляет, какие именно куски прошлого Даниэль забыл безвозвратно. Самые кровавые? Или наоборот? Он помнит, как бил плетью людей, но даже не догадывается, как крутился на кухне, пытаясь под смех учителя изобрести новый рецепт глинтвейна? Как они рука об руку возились с розовыми кустами у стен замка? Как смущался, наизусть читая любимые стихи?              — У меня не оставалось выбора. Я должен был… остановить вас, но не смог бы этого сделать со всем тем, что знал тогда. Кроме того, не думаю, что тот Даниэль, которого вы слепили для своих целей, не поддался бы уговорам встать рядом с вами, — Даниэль говорил резко и четко. Будто решительно вырывал из тетрадки листы. Его сжатые кулаки, бледное лицо и сведённые брови — он хотел прекратить этот разговор, но поздно. Хватит метаться, шагать по хлюпающей от гноя почве, делая вид, что проблемы нет.              — Нет никакого «того Даниэля». Это ты, просто поверивший мне чуть сильнее.       — Поверивший! — Даниэль захлебнулся воздухом и крепко зажмурился, будто готовый заплакать. — Мне кажется, он…я вас боготворил!       — Никогда не стоит боготворить живых. Безгрешных нет, а разочаровываться всегда больно. Я не просил тебя об этом.       От гнева Даниэль вспыхнул, как еловая ветка, и резко обернулся. Его рука взмыла в воздух, будто он хотел ударить учителя или схватить за грудки, но вовремя остановился. Впрочем, Александр всё равно успел мысленно вздрогнуть. Что стало с его милым мальчиком? Где та наивность и человеколюбие? И неужели во всем лишь его вина?              — Я…никому не доверял так, как вам. Никому в своей проклятой жизни! А вы просто вытирали об меня перепачканные в крови ноги! Я…я вас ненавижу!       — И именно поэтому приходишь ко мне снова и снова?              Александр был готов к удару, настолько жутким было перекошенное от первозданного гнева лицо Даниэля. Но…не произошло ничего. И это не было победой. Они остались на прежних позициях.              Разве что Александр понял кое-что очень важное: его мальчик выучился врать.              В тот день они больше почти не говорили. Даниэль упал в кресло в библиотеке, приказал тюремщикам подбросить дров в камин и удалиться, затем протянул Александру книгу в дорогом позолоченном переплете и что-то едва слышно пробурчал.              — Это подарок?       — Нет. Прочитаете и вернёте. Я просто хочу обсудить, — Даниэль дёрнулся, когда руки коснулись холодные пальцы Александра.       — Хорошо. Мне хватит пары дней.       — Договорились.              Александр начал читать тут же, с завидной быстротой перелистывая толстые страницы. Даниэль делал вид, что не наблюдает за ним, и пил принесенное библиотекарем вино — слишком сладкое и водянистое, чтобы называться таковым. Он должен был уйти. По всем правилам, негласно установленным им же самим. Но продолжал сидеть и изредка облизывать губы, будто в нерешительности сказать ещё что-то важное. Александр его не торопил. И если бы на напряжение, которое так и кололо кожу, картина была бы почти идеалистической.              Наконец, Даниэль встал. Александр посмотрел на него поверх книги и поджал губы. Возвращаться в камеру, пусть даже там не так действует на нервы ставшая привычной атмосфера, не хотелось.              — Спасибо за компанию на вечер, барон, — дежурно произнес Даниэль и собрался уходить, запахнув плащ, словно ему вдруг стало холодно.       — Я тоже, — голос Александра шелестел, как сорванный от долгого крика.       — Что?       — Я тоже когда-то боготворил своих близких. И мне жаль, что и тебе пришлось через это пройти.              Даниэль молчал. Александр не видел его лица, но мог бы поклясться, что оно наверняка выражает муку. Снова. Снова мучения, пытки, стучащая в висках кровь… Они оба так сильно хотели, чтобы все кончилось, но снова оказались на прежней ступеньке. Только больше не вместе.              — Надеюсь, схожий опыт не сделает меня вами, — процедил Даниэль и удалился. Звук шагов ускорялся с каждым миг, чтобы стихнуть в одно мгновение.              Александру казалось, что над ухом у него что-то жужжит.              

***

      

      — Не сделает.              Начинать встречи так, будто не было нескольких дней, разорвавших диалог, стало привычным. Потратив слишком много времени на безразличие и молчание, они не могли тратить его еще и на скудные приветствия, словно отметки в бессмысленном отчете.              Даниэль не ответил. В каком-то смысле Александр даже не винил его за это желание сбежать. Он бы сам, наверное, поступал так же, не будь окружен каменном кладкой, по которой память стекала вязкими медовыми ручьями.              — Я хочу вам кое-что показать. Агриппа и Вейер уехали, так что никто не должен узнать, — Даниэль ухватил Александра, готового свернуть в сторону библиотеки за запястье. — А эти, — он кивнул на тюремщиков, — нам не помешают. Они отобраны лично мной.       — Что-то противозаконное? — хищно усмехнулся Александр. Даниэль резко отпрянул.       — Отчасти. Так что вам должно понравиться.              Они прошли дальше по коридору — в ту часть пленника никогда не водили. В какой-то момент Александр почувствовал, что туннель идет на подъем. Идти в полумраке было непросто — он постоянно спотыкался о камни, торчащие из пола, Даниэль огибал их с завидной легкостью. Привык, не иначе. Он вовсе почти бежал, разве что не развевались за спиной полы одежд. В какой-то момент только остановился, чтобы подать тюремщикам знак оставаться на месте, и скрылся за поворотом, вызвав у Александра непроизвольный изумленный вздох.              Обе развилки туннеля кончались массивными дверьми, одна из которых, впрочем, была приоткрыта. Замок мерцал голубоватым светом. И Александр, наполненный щекочущим чутьем, не смел ни задавать вопросы, ни предполагать. Он придержал дверь, пропуская Даниэля, и пошел за ним по узкой лестнице, которая тоже изредка резко поворачивала.              Александр спотыкался почти на каждом шагу и тем крепче сжимал перила. И Даниэль даже не мог ему помочь — слишком узко. Он только оборачивался с тревогой во взгляде и беззвучно спрашивал, можно ли идти дальше. Александр неизменно кивал. Он отринул чувство волнения и слабость, мазутом тянущую по венам, и просто полз наверх, пока хватало воли.              — Осталось немного, — приговаривал Даниэль. Его дыхание тоже давно сбилось, но, по крайней мере, тело не было изнурено голоданием и почти полным отсутствием всякого движения.       — Я в порядке, — врал Александр.              И старался не вспоминать, что почти то же самое они говорили в темном замке Бренненбурга. Даниэль тогда смывал кровь с рук и слезы — со щек, а Александр сжимал его плечи и старался не думать о том, что все утешения, приходящие на ум, слишком детские. Или слишком неправильные. Не о них. А когда Даниэль кричал, что не может, что цель не стоит средств, Александр хватал его за запястья и заглядывал в глаза, от слез мутные, с нервно дрожащими зрачками. И утешений уже не требовалось.              Можно подумать, сейчас это имело значение.              — Вы готовы? — спросил Даниэль.       Александр беззвучно согласился. И ему было действительно все равно, о чем речь.              Лестница упиралась в ровную монолитную стену, которая исчезла, стоило только Даниэлю прошептать несколько слов. Защитная магия — никогда не запомнишь ни звука, даже если днем и ночью слушать и пытаться повторить. Стена будто истончилась, сквозь нее сочился чистый желтоватый свет, становящийся все ярче, и Александр не смог удержаться: прикрыл глаза рукой, сощурился. Даниэль взглянул на него с теплой усмешкой и вытянулся, как гордый офицер на плацу.              — Смотрите, учитель, — шепнул он восторженно, будто более счастливый чем сам Александр.              Стена полностью исчезла. И за ней начинался очередной коридор. В никуда уходило залитое солнцем пространство. И сквозь распахнутые окна доносилось птичье пение.              Александр подумал, что сходит с ума. За пару минут Даниэль провел его по коридору, толкнул неприметную дверь и вывел в крошечный внутренний двор, переполненный теплым золотым блеском, гомоном птиц, ни капли не смущенных присутствием большого черного кота. Над головой было бескрайнее небо, пестрящее отблесками далеких звезд, под ногами — босыми, стертыми до кровавых мозолей — зелень травы и мягкий песок насыпной дорожки. И воздух! Сколько нежного воздуха, врывающегося в легкие неосторожно, слишком болезненно, до кашля и слез.              Александр был готов вот-вот упасть. Что-то животное в нем тянулось на свободу, звало бежать так, что ныли кости и в груди рождался скулеж. И хотелось знать нестерпимо, сколько времени прошло, сколько месяцев или лет эти глаза не видели неба. Так же хорошо остатками самообладания Александр удерживал себя, зная, что ни за что не захотел бы снова почувствовать себя запертым: на этот раз в оковы ужаса перед осознанием собственной судьбы.              — Спасибо.              Даниэль улыбнулся шире и запрокинул голову, подставляя лицо солнцу.              — Не за что, — лениво отозвался он. — Вы заслужили.       — Правда?       — Это, конечно, не целый мир, но единственное, чем я могу отплатить, — Даниэль быстро осмотрел двор и кивнул в сторону покосившейся на один бог скамейки. — Присядем?       Александр, болезненно переступающий с ноги на ногу, согласился.              Они сидели плечом к плечу. Совсем как прежде. Александр слышал спокойное дыхание Даниэля и даже будто бы медленное шевеление его усталых мыслей. Сколько раз они так же сидели под розовыми кустами, обменивались мыслями и планами на будущее, так безропотно обреченными Александром на крах?              — Маленький Даниэль так хотел, чтобы это не кончалось. Ему не нравилось убивать, но он так отчаянно верил, что это подарит ему и его учителю долгожданное заслуженное спокойствие. Он сходил с ума, а все чего он хотел — это спокойствие. И он был так уверен, что обретет его в Бренненбурге.       — Я не просил тебя в это верить!       — Вы поддерживали эти мечты! — Даниэль сцепил зубы и зажмурился. Александр видел, как начинают пылать от гнева его щеки, и все же знал: этот разговор не кончится, пока не будет выговорено все возможное. Какой бы ни была цена.       — Виноват ли я в этом? Виноват в том, что ты что-то чувствовал, пока мы просто работали?       — Что-то?! Мне казалось, я наконец нашел человека, который станет моим другом, который спасет меня от этого проклятого скитания по проклятому миру!       — Не ты один так думал, — прошелестел Александр, сжимая руку в кулак.              И, может, если замок еще цел и не разграблен, то каждое его покрытое пылью и трещинами зеркало помнит темные сомнения барона. Помнит, как он ерошил волосы, раздирал ногтями шею и тяжело дышал, каждое утро заново собираясь с силами. И изо дня в день желание вернуться домой преобладало. Найти дом на Земле для него было невозможно. Эта мысль казалась дикой, совершенно бредовой, словно возникшей из страшного сна, и он отрицал ее рьяно и зло, как вырывают из-под кожи гнойную занозу. Вот только избавиться от нее не удавалось.              Порой, сидя с Даниэлем в пустой столовой, Александр думал о том, что так могло бы быть всегда. Вечно. Они были бы бессмертны, как сам Бренненбург.              А Тень? Разве ее не остановил бы Александр, если бы только захотел, если бы задумался однажды как следует?              — Какая разница, что мы думали, — выдохнул Даниэль. Он поджал губы, потом облизнул их и отвернулся.              — Я вернулся домой, Даниэль.       — Вы говорите, как маленький ребенок! — он оскалился, но успокоился почти мгновенно. Горькая усмешка перекосила лицо. — Это моя прерогатива, не так ли?       Александр не сдержал улыбки.              — Я действительно, пожалуй, был слишком наивен. Я надеялся, что меня тут ждут, что сам мир меня ждет, что, стоит мне переступить порог, все станет просто и понятно. Я надеялся, что все встанет на места в один миг. И, как видишь, я дома. Едва ли что-то изменилось? — Александр покачал головой. — И все же я знаю, что, находясь в плену твоего мира, я бы ни за что не принял другого решения. Я был ослеплен любовью и желанием вернуться. Ничто бы меня не переубедило.       — А теперь?       — Что? Жалею ли я? — он пожал плечами. — Я поступил так, как поступил. Прошлого не изменить. И, как я уже сказал, ничто не могло переубедить меня, заставить остановиться. Даже ты.       — Не то, чтобы я так жаждал стать спасителем, — Даниэль ухмыльнулся.              Александр улыбнулся в ответ. Настало время задать все вопросы, но их…впервые не было. Только спокойствие и тишина — не снаружи, нет, но внутри некогда разрывавшейся от боли головы. Умиротворение. Вещи поменяли свои места, мир будто сошел с орбиты, но это уже не так волновало. Все можно построить заново. И ко всему можно привыкнуть.              — Мне жаль, — пробормотал Даниэль, а потом вдруг добавил, ежась и сутуля плечи: — Кто она?       — Она? — Александр нахмурился, перебирая в голове все нечаянно брошенные некогда слова. Он соврал, придумал себе жену? Он когда-то упомянул в разговоре свою мать?       — Простите. Я…смотрел ваши воспоминания. В последнюю ночь. Ваша любовь, я…              Александр засмеялся. Он смеялся долго, громко, так что от непривычки болело горло и скулы, но не мог остановиться. Любовь! Мог ли он подумать, когда оставлял эти заметки, что кто-то будет их слушать. Что кто-то будет им верить.              — Я покинул этот мир совсем юнцом, Даниэль, — прохрипел он, когда немного успокоился. — Меня звали неизведанные места, страны, науки, о которых тут даже не слышали. Я спал и видел, что вернусь героем в лучах славы, что мне к ногам бросят все, чего я только захочу. Но когда я понял абсурдность этих фантазий… Я тоже живое существо. Мне нужен был лишь образ, который бы стал воплощением дома, мечты. Тепла, если хочешь. А так…всю жизнь у меня не было ничего, кроме науки и учителя.       — Как у меня, — прошелестел Даниэль, качая головой. — Вас лишили и того, и другого.       — Мы не такие уж разные, — коротко заключил Александр.       Даниэль в ответ поморщился.              — А как я здесь оказался? — спросил Александр через несколько минут, когда кот, до этого дремавший в кустах, поднялся и лениво прошелся по двору, скрывшись в трещине здания. — Я понимаю, что меня спасли из Тени, но…       — Это разработка Вейера. И моя просьба, — Даниэль как можно более непринужденно повел плечом. — Мы долго выхаживали вас. А потом я решил, что не хочу, чтобы вас изгнали или убили. Не спрашивайте почему — я не смогу ответить. Но с тюрьмами оказалась проблема…       Александр фыркнул. Конечно, Даниэлю неоткуда было знать, какие практически кровавые дебаты раздирали научную столицу, когда именитые ученые впервые выступили с предложением полностью ликвидировать все тюрьмы города. И Александр еще никогда так не благодарил себя за решение уговорить Агриппу поддержать эту идею. Его голос стал одним из решающих.       — И тогда Агриппа предложил выделить несколько помещений в подвале старого Института. Слишком огромное здание, которым почти никто не пользуется. А денег, которые я заработал, публикуя здесь свои знания о собственном мире, хватило, чтобы оплатить все обустройство и решить проблемы с Верховным Советом.       Александр снова рассмеялся, не скрывая впечатления, произведенного на него этими словами. Его мальчик богат и достаточно дерзок, чтобы проворачивать подобную аферу. Вопрос в том, знали ли Совет вообще, что происходит в Институте? Что ж, видно, это действительно интересовало их куда меньше, чем деньги или, может, авторитет Даниэля.              — Я не знал, что с вами делать. Не верил, что найду когда-то силы спуститься… Агриппа говорил, что мне и не нужно, что это сделает всем только хуже. К счастью, в этом я его не послушал, — Даниэль перевел дух и повернул голову. В его глазах дрожали осколки стекла.       — Я должен быть благодарен.              Александр нерешительно поднял руку, впервые глядя на нее при столь ярком свете…              Бледная кожа, изрытая морщинами и ссадинами, темные пятна — следы то ли болезни, то ли возраста, — сильно выделяющиеся вены. Покидая дом мальчишкой, думал ли он, как и когда вернется? Нет, конечно же нет.              …И стиснул плечо Даниэля длинными костлявыми пальцами.              — Нет. Я лишь обрек вас на мучения здесь, — Даниэль покосился на протянутую руку, такую тонкую, что даже плечо можно обхватить ладонью. — Агриппа ни за что не разрешит вам выйти.       — Но я твой пленник, а не его, — Александр отстранился и с трудом поднялся на ноги, снова чувствуя разливающуюся по ним усталость. — Впрочем, Агриппа — меньшая из проблем.       Даниэль кивнул, а потом согнулся, пряча лицо в ладони. Его голос зазвучал глухо и протяжно:       — Я, как всегда, не подумал. Хотел справедливости и мести! Сколько еще вы протянете на остатках проклятого Эликсира и моих стараний? Я отвратительный лекарь, так что… Вы могли бы умереть тогда, просто исчезнуть в один миг. А я обрек вас на страдания.              Страдания… Александр задумался, что предпочел, если бы перед ним поставили выбор. Захотел ли бы он вернуться домой, даже зная, что будет обречен на столь бессмысленное существование? Или предпочел бы сдаться? Просто остановиться… Он обернулся на Даниэля, сжавшегося, дрожащего от чувства вины и страха.              Да, захотел бы.              — Ты все сделал правильно, — сказал Александр, замирая перед ним. — Я дома. Я жаждал этого долгие десятилетия, а теперь я дома! И ничто не могло бы осчастливить меня сильнее. Я дома! Даже если вынужден сидеть под землей, ни видя ни живых существ, ни света, ни травы — ничего, но я сижу под своей землей. Это кажется совсем неважным, когда ты ребенок, но, становясь старше, ты кое-что понимаешь…              Он раскинул руки, делая вдох такой глубокий, что становилось больно.              А потом к груди, сведенной тупым ноющим чувством, прижался Даниэль. «Простите, учитель». Это было так бессмысленно и глупо. Это была шахматная партия, прерванная падением доски. И Александру стоило бы остановиться, но вместо этого он только обнял Даниэля и прижался к его макушке губами. Он дома. А все другие проблемы, включая смерть, тут можно решить.