«И я прощу, и ты прости»
В тот вечер Анна вернулась поздно, часам к девяти; разделась и разулась с улицы — повесила пальто в шкаф и поставила туфельки в обувницу — и, вымыв руки и умыв лицо, вошла в гостиную. Здесь, сидя в кресле возле остывающего камина, Людвиг задумчиво ворошил тлеющие угли, и они с треском и хрустом искрились под кочергой, и было в этом что-то грустное, тонкое и пронзительное, вошедшее в мозг и сердце, точно игла. Тёплая гостиная, одетая в синий бархат сумрака: снотворное влияние размеренного стрекота часов, остывающий камелёк, летящие от углей искорки рыжего света — крохотные хитрые лисички, — и Людвиг — мужчина — муж… Вроде, застывшее очарование скромных прелестей домашнего уюта, но выше этого — всеобъемлющая тяжеловесная тоска и глубоко мрачное уныние, какие бывают у кошки, ощущающей болезнь хозяина, и собаки, предвосхищающей смерть его. Замершая в дверном проёме, Анна сжала пальцы на сухо треснувшей деревянной притолоке и уже в следующее мгновение встретилась с длинным оцепенелым взглядом Людвига. Неотрывно глядя на неё, он небрежно отбросил кочергу и, приглашающе похлопав по подлокотнику освободившейся рукой, устроил голову на высокой спинке кресла. Точно птичка, с привязанной к лапке шёлковой нитью, Анна медленно и будто бы даже нехотя подошла к мужу, присела на подлокотник кресла, склонившись к его лицу, оставила свой поцелуй чуть выше переносицы; отстранившись, улыбнулась и подушечкой большого пальца любовно разгладила пока ещë неглубокую морщинку, прорезавшуюся меж чужих тонких бровей. — Я так люблю тебя… — грустно вздохнул Людвиг и, поднеся к губам ручку жены, поцеловал тыльную сторону её ладони, — дó смерти люблю, Анечка. Милая, родная… — Почему же ты плачешь, глупенький? — кончики её пальцев ласково коснулись его влажных щëк. — Зачем? Людвиг прикрыл глаза, тяжело перевëл дыхание, перехватил кисти жены и, крепко сжимая их в пальцах, тихо ответил: — Нам нужно расстаться. Уголки её рта, коротко дрогнув, приподнялись; губы сложились в слабое подобие улыбки. Осторожно высвободив свои руки, Анна поднялась с кресла, приблизилась к камину, присела на корточки перед ним, подняла кочергу с пола, повесила её на подставку для каминных принадлежностей и, выпрямившись, вышла из гостиной. Людвиг вцепился в подлокотники, резко подался вперёд и хотел было подняться, выбежать следом за женой и… И что же? Просить выслушать? Может, просить прощения? Глупо, как же глупо вышло всё это…* * *
Ночью шёл ливень, потому утро следующего дня было особенно влажным и свежим. Анна проснулась в девятом часу, впервые за долгое время ощущая себя по-настоящему выспавшейся. Прошлым вечером, запершись в спальне, она разделась, расправила постель, укрылась мягким пуховым одеялом и, всласть оплакав свой брак, уснула. Теперь же… В душе её царили такие чистота и радость, точно вместе с бременем жены она также лишилась своего женского бремени, и вновь стала девочкой, мыслями далёкой от брака, семьи и всего материального, короче говоря, вновь была одухотворена так глубоко, как это свойственно лишь ребёнку. И, казалось, сама природа вторила ей: небо было безоблачным, нежно-голубым; сад — насыщенно-зелёным, влажно блестящим в ярком свете раннего сентябрьского солнца. Анна вынесла на террасу плетёные стол и стул и, вернувшись в дом, заварила чай. Впереди был завтрак на террасе с видом на сад, переходящий в реденький лесок, и солнечный сентябрьский день. Жизнь продолжалась.