metal is for everyone

дешёвый дезодорант. 'teen spirit'. дешёвый дезодорант. дешёвые сигареты. дешёвая жвачка. дешёвый кофе. дёшево. просрано просрано. 'smells like teen spirit'. дезодорант. сигареты. жвачка. кофе. трава и листья. мерзкие ириски. запах чеса. запах его волос, его тощей шеи с крупно дёрнувшимся кадыком, его тонких замозоленных пальцев, вкус его потрескавшихся губ. чес. сам. весь. чес — прижатый к стене и дышащий сбито. с чернильными разводами в бензиновых глазах. чес — красивый обрывок странного имени, красивый обрывок нормальной жизни. обиженные любят обиженных, переломанные любят переломанных, глэм любит чеса до дрожи внизу живота. глэм не умеет целоваться, но зрачки чеса скачут, как ноты. такие скользящие в керосиновом бассейне. он такой низкий. он такой худой. у него такие узкие плечи. его так приятно обнимать за талию. так приятно вести краем ногтя за ухом. так приятно запутывать ледяные пальцы в тёплые волосы. так приятно стоять рядом быть рядом дышать одним воздухом жевать разломанную на двоих жвачку касаться смотреть в лицо в такое красивое лицо так приятно. а потом мир смазывается растёртым карандашным грифелем по краям — чес всё-таки сжимает пальцы на его плечах и спрашивает: — какого чёрта, глэм? в голосе — ни злости, ни удивления. в голосе — серая ватная пустота. нарочитое равнодушие. абсолютное чудесное ничего. у глэма кружится голова от осознания, что чес давит из себя это равнодушие. что чес притворяется. что на самом деле он что-то чувствует и не хочет, чтобы глэм знал, что. у глэма кружится голова от осознания, что чес может так же давить из себя другие эмоции. что чес может притворяться. что на самом деле он не всегда смеётся и снаружи, и внутри. глэм гладит невыносимо острые лопатки. нестерпимо острые рёбра, что так колко прощупываются под мешковатой футболкой. может, он сам такой же, может, все такие же, чёткореберчатые и резколопатчатые. но глэм слишком влюблён. склянка спирта душит горло. воздух ядовит, как ртуть. и вся комната эта — глава в крученыховском аде. — никакого. просто позволь мне? чес разжимает пальцы — такие хрупкие, такие тонкие, такие ловкие и гибкие пальцы — и откидывается на стену. зажмурившийся. сжавший до треугольности скул челюсть. совершенно несчастно заломивший брови. такой ломкий и болезненный, что глэм задерживает дыхание, ведя губами от уха до ключиц. глэм гладит его руки, исступлённый. прекрасно больной. только тронь, и я устрою здесь пожар. у глэма пожар сердца — деваться некуда. они лицами (и не только) похожи, как близнецы. они не орфей и эвридика, не моцарт и сальери, не звезда и некто. а самое страшное — видели? никакого. никакого чёрта смысла толка (нужное подчеркнуть). если число грэма возвести в степень гуголплекс, вряд ли это число перевесит количество секунд, посвящённых подмёрзшим мыслям о чесе. и пусть эйфория сменится печалью, и пусть они — две кореи, и пусть глэм сгорит в полёте, раскинув руки, распятый и растаявший. ему просто больно, чесу (почему-то) больно тоже, и глэм хочет всю его боль забрать, отдать себя за тепло, вцепиться, как в жизнь или свободу, потому что чес сам — жизнь и свобода, даже если такая кривая и разламывающаяся от чужих докосновений. икон нет, скоро рассвет: за окном бесстыже расцветает пьяная осень, мелькая из (пре)красного далёка ещё не загоревшейся лампой. всё ещё ситцевое лето, свежелистное, синенебое. и календарь врёт — ещё не перелистнули. — может, скажешь что-нибудь? глэм не отвечает. тишина страшнее, но все слова лживые, маленькие и нетакиекакнадо до кислой тошноты. правдиво только дыхание. одинаковое у обоих. содранное-сорванное-солёное-расцарапанное-раскалённое до двухсот градусов, до той самой температуры, при которой оплавляются лёгкие и стираются в мясо губы. пахнет разве что гарью и нищетой, но блаженны нищие духом, ибо что?