Мнемофобия

Окна покрылись инеем, вырисовывая на стёклах причудливые морозные узоры. Подходил к концу восьмой день февраля, но на улице по-прежнему бушевала зима. Такая погода для жителей Шверина была непривычной, но, тем не менее, люди продолжали радоваться уютным вечерам, проведённых с близкими людьми. Мэрайя слегка поёжилась, когда зашла в гостиную и увидела своего мужа, сидящего в полумраке среди разбросанных смятых листов бумаги. Огонь в камине тихо потрескивал, а пламя то и дело ходило из стороны в сторону. Виновником такого поведение было открытое окно, полностью разрисованное тонким льдом. Девушка поспешила прикрыть его не обращая внимания на то, как мужчина с неким раздражением ставит бутылку вина на столик. Взяв два бокала на кухне, девушка поспешила разделить виноградный напиток вместе с мужем, попутно обдумывая интересующие её вопросы. Линдеманн сидел сгорбившись над очередным блокнотом с листами. На нём были только домашние штаны и чёрная футболка, которой, наверное, уже несколько лет. Если не больше. Мэр села рядом, подгибая под себя ноги и снова вздрогнула: всё-таки Тилль остудил помещение до нестерпимого холода. Хотя, судя по всему, ему было больше чем нормально. Для Мэрайи он всегда был замкнутым и холодным изнутри человеком. Он не любил рассказывать что-то личное, не касающееся Шинн, что иногда её расстраивало. Но каждый раз она пыталась понять, что же является причиной открытых окон в холодную погоду. Почему зима? — Ты замёрзла? — спросил Тилль, откладывая блокнот рядом на диван. Сам же убрал пряди волос, спадающих на лицо. Немец прохрустел пальцами и взял один из бокалов, в которые девушка уже успела налить вино. — Да, — отозвалась Шинн, убирая от губ бокал. Тилль облокотился на плечо жены, смотря на пламя в камине. Вязаный свитер неприятно давил на горло, пришлось дёрнуться. Мужчина что-то буркнул и снова облокотился поудобнее. Со своей будущей женой он познакомился в горячей Испании, когда Раммштайн отправились в очередное турне по странам Европы. Он до сих пор помнил и чувствует испепеляющие прикосновения испанского солнца, которые обжигали открытые части тела. Постоянно приходилось промакивать лоб салфеткой, потому как пот ручьями скатывался по лицу. Тогда, идя по узким улочкам старого рынка, он услышал возмущённые возгласы Мэрайи. Шинн пыталась вернуть деньги у продавца яблок, ведь, как оказалось потом, он её обманул, сказав, что эти яблоки самые сладкие во всей Испании, а на деле кислота-кислотой. Тогда Тилль предложил составить ей компанию по поиску самых вкусных испанских яблок заодно спрятаться в тени, потому что немец терпеть не мог жару. В тот день Мэрайя Шинн смеялась безостановочно. А смех её стал началом новых рамм-песен. Но и его хватило ненадолго. — А ты никак не можешь найти вдохновение? — Да, — в этот раз отозвался Тилль, отпивая вино уже не из горла, — что-то не получается сегодня писать стихи. Каждый был погружен в свой разум. Линдеманн наслаждался лёгкой атмосферой зимнего вечера, вина и камина. А Мэр запуталась и старалась составить список появившихся вопросов, не нарушив хронологию информации, если получит ответы. В тишине она не хотела сидеть, поэтому начала говорить первая. — Тилль, — привлекла внимание мужчины, — в прошлом году мы ездили к моим родителям… — О, — он хихикнул, — эту поездку я никогда не забуду, когда под градусом рома мы с твоим отцом подыхали от жары. Фу, — Тилль скривил лицо, — ненавижу жару. — Тилль, мы ездили к моим родителям, но, — она немножко приподнялась и Линдеманну пришлось отпрянуть от её плеча, — мы ни разу не ездили к твоим. Всё, что я знаю о твоих родителях, это то, что маму зовут Бригитта, а отец… — Вернер. — Да. Это всё, что я знаю, Тилль. И то мне это рассказал не ты, а Рихард! Разве тебе не хочется хоть немного меня познакомить с ними. Рассказать что-нибудь? На Шинн начала давить пауза, появившаяся после заданного вопроса. Она видела, как глаза её мужа начали метаться, пытаясь зацепиться за какой-нибудь предмет декора. Сам же немец не двигался. В какой-то момент Мер показалось, что Линдеманн был готов к этому разговору. Быть может потому что, как думала девушка, именно эта тема и является причиной необъяснимой любви к морозу? Ответит ли она сама на свой же вопрос? Мэрайя снова не выдержала тишины. — Извини. — За что? — За то, что я затронул тяжёлую тему для тебя. — Она вовсе не тяжёлая, — он вздохнул. — Тогда в чём же дело? Почему каждый раз, когда я задаю вопросы, касающиеся твоего прошлого, ты закрываешься и отталкиваешь меня? — Моя прошлая жизнь, я имею в виду до музыки и до тебя, наполнена неприятными моментами. О них не тяжело рассказывать, просто людьми, которыми я действительно дорожу, не хочу жертвовать и пугать своими призраками. Если раньше я их боялся, то сейчас мы с ними сдружились. И каждый раз, когда мне задают такого рода вопросы, они требуют, чтобы я все рассказал, тем самым накормив их слезами, болью и страхом чужого человека. — Что же это за призраки такие? — она пододвинулась ближе и начала поглаживать плечо музыканта. Целью такого проявления была поддержка и, возможно, рычаг к тому, чтобы мужчина всё-таки что-то рассказал. — Са-мы-е о-бык-но-вен-ны-е, — прочеканил немец, попутно допивая остатки вина. После чего Тилль встал с дивана и направился в сторону небольшой кладовой. Там хранился различный хлам по типу «когда-нибудь пригодится, а пока не выбрасывай». На вопрос Мэй куда он направляется, Тилль не ответил, а лишь скрылся за дверкой в небольшом помещении. Шинн ждала не долго и, как только услышала шум упавших предметов и закрытие двери, в гостиной снова появился немец. В руках он держал два предмета: свёрток жёлтой, изжившей себя, газетёнки и небольшую потрёпанную книжку. Оба предмета были покрыты слоем пыли. И когда частицы начали слетать с поверхности, треклятая аллергия дала о себе знать. Мэрайя пару раз чихнула и почесала глаза. Это бы продолжалось долго, если бы Тилль не сходил на кухню и не протёр предметы влажной тряпкой. Приступы аллергии ненадолго отступили. Мэр смотрела на мужа вопросительным взглядом. Они живут в этой квартире больше трёх лет, но она ни разу не видела этих вещей, тем более, в руках музыканта. В этот раз девушка не спешила задавать вопросы, просто наблюдала за тем, как Тилль медленно и аккуратно пролистывает книжку, а потом так же разворачивает газету и проводит пальцем по фотографии. — Возможно, ты и права. Тилль не поднимал голову, не смотрел в сторону жены, но пытался объясниться все также продолжая водить пальцем по фотографии и по напечатанному тексту. Линдеманн переключился на книгу и открыл её уже на давно заученных страницах между которыми лежало три фотографии. Такие же старые. Мужчина протянул их Мэр, и та не спеша взяла их не смея нарушать порядок. Она начала разглядывать первую фотографию. А Тилль вернулся к изучению изображения на газете. — Ты сказал, что я права, — Тилль кивнул, — в чём же? — Все воспоминания в моей жизни тяжки, а рассказывать о них ещё тяжелее. Моё прошлое изувечено, покрыто багровыми шрамами, которые по сей день продолжают кровоточить. Я боюсь его, боюсь о нём рассказывать. Особенно о людях, — как бы невзначай указала на фото, — эти люди сами себя уничтожили и мои призраки тут не причём. Эти люди и есть те самые фантомы. Больше всего на свете я не хочу, чтобы ты стала одним из них. Всё-таки с ними я не сдружился. Немец положил газету и книгу на колени Мэй, а сам обнял её совсем не естественно. Шинн показалось, что это вовсе не нежные, полные любви и ласки, объятия, а некое действие к обороне. Девушка нервно улыбнулась на секунду представив, что Тилль якобы хочет её защитить… «от этих самых призраков, полагаю». — Скажи честно, если я тебе ничего не расскажу, ты же не отстанешь от меня? — Мэй кивнула. — По крайней мере, Тилль, я постараюсь построить барьер между тобой и твоим прошлым. Даже если сама паду в этом бою, — она поцеловала его в висок. Линдеманн тяжело вздохнул. Длинными мозолистыми пальцами Тилль прикоснулся до фото, которое держала девушка. На одной из них — первая по очереди, была запечатлена молодая женщина с немного вьющимися тёмными волосами. Точно нельзя было сказать, какого они были цвета. Фотографии уже очень много лет. Белое платье до колен и с широкими до локтей рукавами. Ремень был туго перетянут, благодаря чему была видна узкая талия и широкие бедра. На лице были прямоугольные очки для зрения, а губы её были растянуть в улыбке. Внизу, в правом углу, была подписана дата, и, скорее всего, название учебного заведения, на фоне которого стояла эта особа. Женщина была красива для того времени — отметила Мэр. — Ты знаешь её. Бригитта Хильдегард — демон-предатель, — Тилль невесело хохотнул, — она была журналистом. Выпустилась из училища за несколько лет до моего рождения. До сих пор помню, как она притаскивала кучу других различных газет в поисках информации. Брала меня на интервью, потому что не с кем было оставить. Я тогда пролил стакан воды на микрофон, за что хорошенько получил шнуром от того же микрофона. Беседа была на этом же завершена. Мама никаких грошей не получила в тот день, а я же в четыре года понял, что стаканы нужно держать крепко, когда пьёшь. Может поэтому имел проблемы с алкоголем? — он сам себе задал вопрос, задумавшись, но потом продолжил. — Знаешь, всё ещё не понимаю, что делал микрофон на том столе? Почему не лежал на своём месте? Хм… Просто стечение обстоятельств. Про свою мать я тебе толком-то рассказать даже не могу, потому что не помню ничего, кроме того, как она меня била за малейшие промахи. Хотя, я никогда не забуду её малиновый пирог… А знаешь, она меня ещё научила плести те самые корзинки, из-за которых, черт возьми, я теперь мировая легенда музыки. — А кто это рядом с ней стоит? — На сколько помню — это её двоюродная сестра. С ней мы не знакомы. Тилль замолчал, убирая фотографию матери обратно в книгу на ту страницу, с которой её и взял. Пока он выполнял эти действия, Мэрайя рассматривала следующую фотографию. Два счастливых ребёнка: мальчик и девочка. — Слева — это я, пояснил мужчина, — справа — Саския — младшая сестра. Она младше меня на шесть лет. — Тоже призрак? — Мэр провела пальцем по личику девочки и посмотрела на мужа. — Некий демон, забирающий внимание. После того, как она родилась, родительское внимание переключилось на неё. Я и так был для них пустышкой, а после её появления я стал для них никем. Когда родители развелись, мать забрала Саскию, а меня оставила с отцом. Даже здесь сестра забрала всё внимание. На тот момент мне было двенадцать, а ей шесть. Я был таким же ребёнком, как и она, но они меня посчитали взрослым. Способным понять их поступки. Шинн сжала руку немца, стараясь оказать своим действием поддержку. Но Тиллю это было не нужно. Он убрал фотографию сестры на свою страницу. В руках жены осталась последняя. Мать, сын и дочь. — Эта была сделана за полгода до развода. Глаза женщины не искрят радостью, губы поджаты, а волосы, что когда-то спадавшие волнами, были собраны в тугой пучок. Она крепко держит дочь за руку, а сына за плечо. И на всех троих синяки. Много и тёмных. Мэрайя начала догадываться кто является инициатором побоев на телах этих людей, но всё равно задала волнующий её вопрос. — А…почему на общей фотографии нет твоего отца? Или это он фотографировал? Тилль дёрнулся и забрал фотографию. Прежде чем убрать её обратно в книгу, он какое-то время просверливал её взглядом. Возможно, именно сейчас Линдеманн начал вспоминать те самые моменты, которые разделили его жизнь на «до» и «после». Вместо ответа он протянул жене ту самую газету и пальцем указал на статью с изображением. Мэрайя принялась изучать, пока Тилль перелистывал страницы книги и прятал фотографии в правильном порядке. — Девятого февраля умер немецкий писатель Вернер Линдеманн… Это же завтра.? Тилль? — Он любил разрушать. Тилль снова сидел, сгорбившись как в самом начале до разговора. Снова начал хрустеть пальцами и бегать взглядом по гостиной. Одна из его рук машинально дотронулась до шрама на брови. Это не ускользнуло от наблюдательной Мэр. Она допила остатки своего вина и поставила свой бокал на столик. Ужасно хотелось пить. — Это…он тебя так? — Мой отец не был идеальным семьянином, Мэй. Мой и твой отец — это как две противоположности. Они абсолютно не равны. Мой отец любил разрушать. Каждый раз он разбивал бутылки, рвал мамины статьи, ломал куклы сестры. Но больше всего он любил разрушать людей. От бесконечных побоев я сбежал едва ли мне стукнуло двадцать, а потом я узнал, что он умер. Знаешь как? — Мэй помотала головой, — подавился собственной рвотой, когда в очередной раз напился. Самая забава заключается в том, что в газетах и на родине тут, в Шверине, его знают, как любимого детского писателя и основателя школы. Но я же его знаю, как самого страшного призрака, Мэй. Это тиран, любящий только уничтожать всех, кто находится рядом с ним. Если бы не он, мать бы меня не бросила. Почему-то внутри Шинн пронеслась волна испуга. Она почувствовала резкий дискомфорт от нахождения мужчины рядом с ней. Если некоторое время назад Линдеманн защищал её в объятиях, то сейчас Мэр была полностью беззащитна. Тилль был в состоянии разъярённого быка, и, чёрт, как иронично… Свитер на девушке был красным. Этот миф не уходил из головы и поэтому, на всякий случай, она отодвинулась к другому краю дивана. — Чего ты так испугалась, Мэр? — Тилль обратился к жене, но не дал шанса начать ей говорить, — ты боишься меня сейчас. А знаешь, чего я ещё боюсь? Боюсь, что ты станешь одной из них. Они же только этого и ждут — твоего страха, чтобы напитаться вдовль. Свет от огня как-бы обтекал силуэт немца, предавая ему ещё более ужасающий вид. Теперь Мэрайя могла понять, что чувствовала Белль, когда рядом с ней стояло Чудовище. — Кем же я тогда стану? Демоном-предателем? — Призраком прошлого. Они все становятся ими. А я становлюсь им. Боязнь стать человеком из прошлого, Мэй, сжимает мои органы в тисках. Каждый день смотреть в зеркало и видеть человека из прошлого невыносимо. Точная копия своего отца. Я всё вокруг рушу. — Что же ты разрушаешь? — Иллюзию прекрасного. — Послушай меня, — девушка начала медленно подниматься с дивана, ставя перед собой руки в защитной форме. Она осторожно дотронулась до груди мужчины. Под рёбрами с бешеной скоростью стучало сердце, а само сильное тело было в состоянии покоя. Как только ладонь полностью легла на грудь, серьёзное выражение сразу же слетело с лица Тилля. Мышцы расслабились. И снова этот безразличный взгляд. — Ты не станешь таким как Вернер. В любом случае должна быть вещь, которая значительно отличает вас друг от друга. — Есть предположение? — он положил свою руку на её, чуть сжав. — Возможно, это твоё отношение ко мне сейчас. — А что будет, когда ты прозреешь? Ты откроешь глаза, увидишь и уйдёшь. — Ты же сам сказал, что не желаешь открывать мне свой мир, значит не уйду. И ты никогда не станешь, как твой отец. А теперь, — она вздохнула. За этот короткий разговор Линдеманн успел уже крепко обнять её. Ноги устали стоять на носочках, поэтому пришлось отпрянуть, — пошли спать. Сегодня ты уже ничего не напишешь… Позже она проснулась от жуткого холода одна в кровати. В какой-то момент, она понимает, что все окна в доме снова открыты. Подходя ближе к дверному проёму, Мэрайя замечает тусклый свет, исходящий из гостиной. Желание подглядеть берет вверх, и девушка тихонько подходит к двери и облокачивается о косяк, выглядывая за пределы комнаты. Тилль что-то быстро пишет, перечитывает и рвёт бумагу. Снова берет новый лист, пишет и всё по кругу. Мэр прислушивается. Мужчина вырывает ещё один лист из блокнота и начинает писать, что-то тихо напевая под нос. Слова были еле-еле слышны. Первая строка. — Он встретил девушку, она была слепа. Вторая строка. — Они разделили печаль и образ мыслей… Третья строка. — Он увидел звезду, падающую с неба, Четвертая строка. — И пожелал, чтобы она прозрела. Пятая строка. — Она открыла глаза Шестая строка. — И покинула его в ту же ночь… Мэрайе становится не по себе. Может быть он и прав. Призраки голодны.